Текст книги "Преторианец"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц)

Глава двадцать пятая

Вернувшись к себе на квартиру августовским вечером, он нашел среди почты записку от Клотильды Деверо, одно имя которой обратило вспять поток времени, открыв шлюзы воспоминаний. Теплые летние ночи в парижских кафе, подаренные ей букетики ярких цветов, ее прильнувшее к нему и впивающее его в себя тело, смешки, танцы, боль, в которой он не желал признаваться, когда она проводила время с Клайдом или со своими клиентами. Клотильда Деверо желала пригласить его на обед в своем особняке на Чейни-Вок, у реки. Если он сможет прийти, пусть просто приходит, а если не сможет, пусть позвонит и передаст через дворецкого. Как видно, дела у малютки Клотильды шли отлично. Годвин знал, что она переехала в Англию, но виделся с ней только мельком – например в гостях у Лили, – раз в несколько лет.

Она была в саду за домом. Домоправитель провел его через изящно обставленные комнаты в солнечный сад. Клотильда была в простом сером платье без рукавов, открывавшем тонкие, покрытые легким загаром руки, в широкополой шляпе и грязных перчатках. Она повернулась, выпустив из рук лопатку, стянула перчатки и сбросила с головы шляпу. Ее крашеные хной волосы были коротко подстрижены и острыми прядями свисали на лоб. Большие глаза и открывшиеся в улыбке ровные зубы. Очень может быть, что она стала еще миловиднее, чем была в молодости. Морщинки, веером расходившиеся от уголков глаз и притаившиеся у губ, казалось, говорили, что она многое видела, выслушала немало чужих секретов и принимала собственную жизнь, не теряя чувства юмора. Губы были мягкими и теплыми, и она на миг уцепилась за него, словно утопая в воспоминаниях.

– Стильно выглядишь, – сказал он. – Как давно…

– Ни разу как следует не поговорили за много лет, – подхватила она. – Зато теперь я заманила тебя в свой сад и ты принадлежишь только мне. Мы оба выросли, Роджер. Мы уже не дети.

– Верно, но сегодня жаркий солнечный день. Так мне всегда вспоминается: жаркие солнечные дни, и ночи, и цветы на подоконнике…

– И я была бедная начинающая танцовщица. А потом встретила тебя – и ты, знаешь ли, изменил мою жизнь.

– Едва ли.

– Ну конечно! Подумай, что это значило для меня, – в меня влюбился милый молодой американец! Большой мир поманил… Какое было лето!

– А теперь ты не просто знаменитая chanteuse, [46]46
  Певица (фр.).


[Закрыть]а еще и богата, и поселилась в Чейни… Ла-ди-да…

– И это говорит человек, который живет на Беркли-сквер! На себя посмотри, Роджер!

Она радостно рассмеялась, провела пальцами по шапочке красных волос. Пахло от нее чудесно. Чем-то французским, довоенным.

– Как это ты наложила руки на сей дворец? Эркеры, кованые ворота, сверкающая парадная дверь и все такое!

Полотняный навес над задней дверью надулся порывом ветра с Темзы. Пухлые белые облака висели в небе аэростатами заграждения.

– Я вышла за него замуж. Лорд Белл. Я теперь леди Белл, когда мне вздумается об этом вспомнить.

– Ради бога, когда это ты успела?

– Еще в сороковом. Правда же богато, милый? Его родственнички только сейчас начинают с нами разговаривать. Могу также добавить, что мое происхождение и начало жизни окутаны тайной и останутся такими впредь. Идеальный брак. Перси – мой повелитель, а я – его экзотическая «чертова лягушатница», как выразился его папаша прежде, чем покончить с собой. Нет, не из-за меня, клянусь! Чудесный дом, правда? Перси купил его для меня, свадебный подарок. Мне сказали, георгианский стиль. Рядом жил Данте Габриэль Россетти, и нам нарассказывали о нем множество чрезвычайно английских легенд. Мы въехали сюда вскоре после того, как его красавица жена Элизабет умерла от туберкулеза. Она позировала для многих его картин, и он посвятил ей множество стихотворений. Она уже умирала, когда вышла за него, а после ее смерти он похоронил с ней несколько поэм. Завернув в ее волосы, не больше не меньше. Как романтично! Впрочем, через несколько лет, когда стало ясно, что за стихи неплохо платят, он велел раскопать могилу, чтобы вернуть рукописи… Это уже не так романтично. Но опять же очень по-английски!

Домоправитель принес лимонад, затем ланч: холодных цыплят, салат, вино – все было искусно разложено на фарфоровом сервизе, украшенном гербом ее мужа. Очищая тарелку, Годвин чувствовал себя так, будто ему постепенно открывается истина.

Клотильда была очарована всем английским. В ее головке хранился неисчерпаемый запас историй о Россетти.

– Он держал в садовом домике пару кенгуру. Кончилось тем, что детеныш подрос и убил свою мать. И еще был ручной енот – по слухам, он потом убил оставшегося кенгуру. А любимцем его был австралийский вомбат – и еще, знаешь, Роджер, Россетти дружил с Доджсоном, который Льюис Кэрролл, и знатоки утверждают, что Соня в безумном чаепитии у Болванщика списана с того вомбата! – Она сделала паузу, чтобы перевести дыхание. – Когда у нас будут дети, я расскажу им эту историю. И еще он держал у себя броненосцев. Какой странный человек!

– И как это по-английски! – добавил Годвин, чтобы порадовать ее и откинулся в кресле. – Замужем! Я слышал что-то такое…

– Я пробовала с тобой связаться, но… – она повела плечом, – безуспешно. Ты куда-то уезжал. Мне было одиноко.

– А где сейчас лорд Белл? Хотел бы я с ним познакомиться.

– Он – что-то вроде ученого. Работает с учеными. Какие-то связи с Кембриджем. Или с Оксфордом? Вечно я их путаю… Нет, точно, Кембридж. Но, бедный мой Роджер, что это про тебя рассказывают? Просто подумать смешно: поразительные приключения, чудесное спасение. Ты должен мне все рассказать.

– Ну, не знаю, что ты уже слышала. Просвети меня.

– Ну, я на днях болтала с Клайдом, и он проговорился, что тебя чуть не убили во время какого-то страшно дерзкого дела… Он, видишь ли, слышал от Сциллы, с месяц назад. У нее тогда, по-видимому, был один из тех несчастных периодов… понимаешь? Это если верить Клайду – мне самой никогда не было с ней так уж трудно, хотя нет, неправда, бывало, но это не важно, верно? Суть в том, что Сцилла провела большую часть дня, по словам Клайда, очень утомительного, рассказывая о тебе… плакала и рвала на себе волосы… Между прочим, у Клайда сложилось впечатление, что между вами что-то есть. И он пришел ко мне, чтобы все рассказать, ужасно расстроился из-за Сциллы и напился до остолбенения. Ты же знаешь, Клайда прошлое никогда не отпускает. Он так и не смог забыть маленькую Присциллу, да ты, наверно, сам знаешь…

– Прошлое держит каждого из нас, – сказал Годвин, – каждого. По крайней мере тех, кто способен думать. Невозможно скрыться от прошлого. Все мы, милая моя, есть то, что мы прожили. Кроме прошлого, у нас ничего нет.

– Ну, только ты не кисни! Я этого не перенесу. Так это правда, что тебя чуть не убили?

– Более или менее. Ранили в голову. Но сейчас уже все в порядке.

– А Макс Худ мертв. Начинаю складывать два и два… Вы со Сциллой – любовники?

– Временами.

– Должно быть, особенно тяжело было вам с Максом. Вы с ним, как мне помнится, были очень близки. Кофе или лимонада?

К вечеру стало еще жарче. Годвин выбрал лимонад.

– Макс так и не узнал обо мне и Сцилле.

Клотильда подняла на него округлившиеся глаза, губы оттопырились, готовые сложиться в улыбку или в восклицание.

– Mais non! [47]47
  Да нет же! (фр.)


[Закрыть]Поверь, Роджер, он знал! О да, он знал. Он знал о твоих чувствах.

– Что ты хочешь сказать?

– Я сама хорошо знала Макса.

Она опустила ресницы.

– С каких пор?

– Это сложная история, cherie. [48]48
  Дорогой (фр.).


[Закрыть]Ты можешь задержаться?

– Когда ты ждешь мужа?

– Не раньше конца недели, а история не настолько сложная. Понимаешь, в Париже, еще до встречи с тобой, я оказывала иногда услуги Максу Худу. Ты краснеешь, Роджер, совсем как тогда! Ну, все мы должны помнить, с чего начинали, верно? Макс был моим клиентом… Ох, бедный Макс, что за жизнь!

– Как это надо понимать?

– У Макса были трудности. Можно говорить начистоту, да?

– Конечно.

– Он ничего не мог. В постели. После нескольких визитов перестал и пробовать. Я говорила ему, что у мужчин так бывает и проходит, я так старалась убедить его. И он был такой джентльмен. Он все равно приходил ко мне и непременно платил за мое время, хотя мы только разговаривали. Он рассказывал мне о пустыне… Мне кажется, что-то случилось с ним там, в пустыне… Но я не знаю, об этом он не хотел говорить… Только когда он женился на Сцилле Дьюбриттен, я чуть в обморок не упала. Я знала, что он полюбил ее без памяти еще девочкой, но и знала, что он импотент. – Она сказала это с грустью. – Он с ума сходил по Присцилле. И Клайда она совсем одурманила. Как будто каждый, кто побывал в постели со мной – раз! – влюблялся в нее! А потом тем летом мы разговорились с Максом – наверно, ждали тебя, пили кофе, ты ушел куда-то со Свейном, и он сказал, что ты тоже любишь ее, Присциллу! Меня как громом поразило!

– Ну, это уж чепуха. Макс все выдумал. Я к ней тогда очень привязался, но…

– Макс бы совершенно уверен. Он наблюдал, как ты с ней держишься, и сказал, никаких сомнений, ты влюблен в нее, как и он.

Она подняла вверх палец, не позволив ему возразить.

– Но он сказал: ты сам не знаешь, что любишь ее! Представь себе, сколько усилий он потратил на анализ ситуации – скажи, Роджер, он был прав? Ты действительно полюбил маленькую Присциллу еще в те давние времена?

– Да, может быть. Но он правильно сказал, что я сам об этом не знал. Все это совершенно несущественно… Я после Парижа увиделся с ней только пару лет назад. Столкнулся с Максом в Каире. Он неплохо позабавился, неожиданно представив мне свою жену… Это была Сцилла, конечно. Тогда я и узнал, что они поженились.

– Теперь можешь сказать мне откровенно, Роджер. Вспомни, как мы были близки, дорогой мой… Когда ты снова увиделся с ней – ты еще был в нее влюблен? Или влюбился заново?

– Клотильда, что за игру ты ведешь? К чему клонишь?

– Я ведь тебе сказала: у нас с Максом были сложные отношения. Видишь ли, когда я перебралась в Англию, а Макс со Сциллой были уже женаты, Макс меня нашел… мы снова стали друзьями, как в Париже…

– Хочешь сказать, он приходил к тебе ради секса?

– Роджер, ты меня плохо слушал. Я же сказала, между нами никогда не было секса.

– Ты хочешь сказать, у него это… так и не прошло?

– Я говорю, что Макс Худ был импотентом. Его солдатик никогда не вставал по стойке смирно… Как это грустно, ведь сам он был таким стойким солдатом… Он очень беспокоился из-за Сциллы – с точки зрения секса, конечно. Знал, что его состояние сводит ее с ума… ей приходилось tres difficile [49]49
  Очень трудно (фр.).


[Закрыть]с Максом, он рассказывал мне, что у него бывают припадки бешенства, говорил, что бил ее, – он ненавидел себя за то, что оказался для нее бесполезен, а ее ненавидел за то, что она уходит к другим: к мужчинам, к женщинам, – он на части разрывался, Роджер… Он никогда не знал наверное, чем она занимается, но логически рассуждая…

– Но ведь у них дочь! – сказал Годвин.

– Возможно, это его дочь – так он говорил. По-видимому, ей удалось достаточно… возбудить его несколько раз. Он не мог заставить себя об этом говорить… а может быть, и лгал, может, хотел, чтобы я поверила, что у него мог быть ребенок… Кто знает, могла ли она забеременеть от него? Если судить по тому, как у него было со мной, – нет. Но он мне рассказывал о вашей встрече в Каире. Был очень взволнован. Говорил мне: «я очень люблю этого человека» – то есть тебя, – «я помог ему стать мужчиной, мы братья, Рыжик», – он звал меня Рыжиком, – «мы братья по крови» – этого я не поняла, спросила его, как это – братья по крови, и он сказал, может быть, я вправе знать, и рассказал мне…

– Что рассказал?

– Он сказал, об этом знаете только вы двое… рассказал о тех двух «фликах».

Годвин, онемев, смотрел на нее.

– Он рассказал, как вы вдвоем убили тех двух «фликов», которые избили, изнасиловали и чуть не убили меня. Сказал, что никогда не рассказывал ни одной живой душе, и думает, что ты тоже. Сказал, вы и друг с другом никогда об этом не говорили. Но он сказал – я наверное вправе знать, – сказал, что ты бы понял.

– Да, я понимаю.

– Роджер, я чувствую себя очень глупо… Не надо было тебе говорить… Но мне почему-то хотелось, чтобы ты знал, что я знаю. Теперь, когда Макса не стало, нас осталось только двое… Это нас связывает. Я чуть не погибла, а ты, мой милый защитник, мой американский любовник, убил за меня…

Она отвела взгляд, засмотрелась на пестревший тенями сад, где мирно дремали собаки и яркие цветы тихо роняли капли с лепестков на щедро политые клумбы. Она молчала, вспоминала, овладевала собой.

– Потом, – заговорила она наконец, – когда Макс заговорил о тебе, о женщине, которую вы все любили… я невольно подумала, что эти узы связывают нас троих… и вспомнила, как он говорил, что, увидев тебя в Каире, понял, что ты все еще любишь Сциллу…

– Что еще он говорил?

– О, он рассуждал очень спокойно, очень философски, без гнева – сказал, что нисколько тебя не винит, и тихонько засмеялся. Но он был уверен… уверен,что ты любишь его жену. Сказал: ты вечно будешь поклоняться ей издалека. Все это представлялось ему довольно печальным и в то же время забавным, и еще он сказал: «А теперь эта проклятая война…», – я как сейчас слышу его голос. Роджер, я подумала, что пора уже с тобой увидеться и рассказать тебе все это.

– Ну, все это даже смешнее и печальнее, чем думал Макс. Что-то не так со Сциллой… Она совершенно вне себя. Вдруг возненавидела меня, не хочет видеть, не отвечает на звонки и письма. Вот так. – Он вздохнул. – Да, я ее люблю, ничего не могу с собой поделать, но выйдет ли из этого что-нибудь? Будет ли в этом хоть какой-то смысл? Сомневаюсь, Клотильда. Что-то с ней неладно…

– У меня, конечно, есть своя теория, – сказала она. – Давай пройдемся вдоль реки. Надо прогулять Данверса. К вечеру поднимается ветерок, становится прохладней. Данверс, умница моя!

Сонный кламбер-спаниель, зевнув, привстал, поднял валявшийся рядом кожаный поводок и медленно подошел к ней через лужайку. Клотильда нагнулась, чтобы прицепить ремешок к потертому кожаному ошейнику.

Прогуливаясь с Годвином по берегу, она взяла его под руку. Яркое солнце играло на воде, превращая ее поверхность в трепещущее золото.

– Макс любил Сциллу, – говорила она. – И Клайд любил Сциллу, и ты любил Сциллу… – Она чисто по-французски скорчила рожицу, очень милую и забавную, хоть и с горчинкой. – И все вы в то лето спали со мной. Хотя, кажется, один только Клайд спал со мной и с ней одновременно.

– Так тебе и это известно! Удивляюсь, как это он признался.

– Он не признавался. Сказала Сцилла, за завтраком, вскоре после начала войны. Мы с ней виделись пару раз в год, поверяли друг другу душу. Чисто по-женски. Она была немного не в себе, ни разу не сняла темные очки. Объяснила, что болят глаза – потом призналась, что Макс ее ударил. Ну и, сам понимаешь, все выплеснулось разом. Говорила, что ей нет счастья с мужчинами, рассказала про Клайда и как ты их тогда застал… Сказала, что еще тогда думала только о тебе, но ты о ней в этом отношении совсем не думал. Сказала, что Клайд, когда она с ним порвала, пытался, хоть и неумело, покончить с собой. Это все в четырнадцать лет! Даже я поразилась. Потом Макс несколько лет не хотел оставить ее в покое – кажется, восемь лет, представляешь? В конечном счете она вышла за него, а он изменился. Она говорила, что он нездоров. Не знала, в чем дело, но говорила, что он редко показывает, что желает ее, что не может закончить половой акт… и, как это свойственно женщинам, она винила себя… по крайней мере, большинство женщин, кажется, винят в таких случаях себя. Понимаешь, Роджер, в том-то и суть. Она не тебя ненавидит, она ненавидит себя – винит себя за все проблемы с мужчинами, за свою преждевременную сексуальную зрелость, за все…за бессилие Макса, а теперь, конечно, и за его смерть… Боюсь, ей никогда не бывать счастливой, и тебе, если ты ее любишь, бедный мой Роджер, тоже не быть счастливым. Если только ты не заставишь ее поверить в себя…

– Девочкой она была так очаровательна, – сказал он.

– Она и сейчас очаровательна, разве нет?

– Бывает. В том-то и беда.

– Данверс, пора домой.

У особняка в Чейни-Вок она улыбнулась ему:

– Останься на эту ночь со мной.

– Ради прежних времен?

– Если тебе нравится так думать.

Он остался. Ночь была теплой. Светила луна, окно было открыто.

Она проснулась перед рассветом и увидела, что он смотрит на нее.

– Что такое? – спросила она.

– Бывает, что время поворачивает вспять.

Он погладил ее грудь, почувствовал, как затвердел сосок.

– Никогда бы не поверил, что такое возможно.

– О да, возможно. Только, дорогой мой Роджер, это дешевый трюк, который мы разыгрываем для самих себя.

– Трюк?

– Фокус, иллюзия. Ты можешь вернуться назад, это правда, но только на одну ночь. В этом – маленькая трагедия жизни… Можно вернуться в прошлое, но, увы, нельзя остаться. Оно рассыпается у тебя на глазах, и когда иллюзия исчезает, ты снова оказываешься в настоящем. Правда ведь, это грустно? Но тут уж ничего не изменишь. Не больше, как на одну ночь.

Стоял жаркий, безветренный, сонливый день. Наползли тяжелые облака и легли прямо на верхушки деревьев. Годвин просматривал новости с фронтов в газетах, телеграфные сообщения, разосланные «Би-би-си», готовил вечерний радиорепортаж.

Словно его что-то толкнуло, он притянул к себе телефон и позвонил Сцилле.

Она, чуть задыхаясь, ответила, и голос звучал нормально. Нормально, после того как она целое лето не хотела с ним говорить.

– О, Роджер, а я хотела тебе позвонить. Меня мучает совесть.

– Не надо. Нечистая совесть – самый неподходящий повод для звонка.

Ему было тошно. Тошно быть для нее утомительной обузой, обязанностью: «Ох, надо бы позвонить бедняжке Роджеру, я совсем его забыла…»

– Ну, с поводом или без повода, я собиралась звонить.

Слушая ее, он внутренне сжался. Она не могла сказать, что скучала по нему. Она не скучала. Ей все равно.

– Я закончила картину – еще один моток целлулоида для вечности. И еще репетировала новую пьесу Стефана – премьера через две недели, а пара мест во втором акте мне очень трудно дается, я с ними замучилась… И еще Якоб Эпштейн делает мой бюст – то есть не мой бюст, а бюст с меня, из бронзы, а мне приходится позировать. Веришь ли, он желает меня увековечить! Вот я буду давным-давно в могиле, а посетители какой-нибудь пыльной музейной галереи станут на меня глазеть и гадать, кто, черт возьми, была эта стервочка. Подумать жутко, правда, а в то же время довольно трогательно. Все мы живем так, будто ужасно много значим, а ведь ничего подобного. Никто из нас ничего не значит…

– Не говори глупостей. Это чудесно. Так и вижу: «Эпштейн, бронза, сорок второй год – Черчилль, Де Голль, Ганди, Сцилла Худ…».

Она рассмеялась:

– Ты, как всегда, оцениваешь ситуацию правильно. В смерти все равны, по крайней мере, так говорится. Вот и отлично. Ну а ты чем занимаешься? Хорошо провел лето?

– Кое-как продержался. Какой-то малый попробовал меня прикончить…

– С чего бы это?

– Мотивы его остаются тайной. Кстати, выяснилось, что меня и не думали подозревать в шпионаже. Все было затеяно ради хитроумного замысла нашего Монка, чтобы привести врагов в смятение, – неужто подобные маневры в самом деле срабатывают? Наверно, должны…

– Монк! Ясное дело, ты не шпион! Я никогда в это не верила, ни на минуту. Немыслимо! Что еще по части новостей?

– На днях виделся с Клотильдой.

– Правда?

– И с Лили, и с Гриром, и с Джи Би, а с твоим мистером Либерманом судьба сводит меня постоянно. Ты знала, что он давно отметился в Голливуде?

– Правда, умора? Со Стефаном никогда не знаешь, чего ждать. Вернее сказать, никогда не знаешь, с которым Стефаном сейчас имеешь дело. Наверно, оттого-то он так хорошо пишет.

– И с Гомером, – продолжал перечислять Годвин, – и с длинным рядом его девиц, с Рейкстроу… Все прежняя компания.

– Никого не забыл?

– Нет, не думаю.

– Ты не упомянул Энн Коллистер.

– Да, пожалуй, не упомянул.

– Боюсь, вас с ней видели.

– В «Савое»? За ланчем?

– Нет, в его окрестностях. На набережной, у Иглы Клеопатры, и ты довел ее до слез. Как тебе не стыдно, Годвин!

Они болтали, как старые приятели. И не более того. Годвин никогда не мог понять, что это значит. Согласится она с ним встретиться? И если да, кого он увидит? Женщину, которую он любит, или случайную знакомую?

– Боюсь, я сообщил ей неприятное известие.

– Я бы и сама ей много чего сообщила. Если подумать, у меня найдется, что ей сообщить неприятного.

– Например?

– Тот, кто за мной следил, – это был ее братец, Эдуард Глупый. Помнишь, я тебе рассказывала, что заметила слежку?

– Да, конечно.

– Ну вот, я тоже наняла частного детектива. Совершенно как в кино, милый. Ну вот, он вычислил того, кто за мной таскался, и проследил его… И это оказался не кто иной, как Эдуард Коллистер! Представляешь?

– Но зачем? Что он говорит?

– Ну, он, понятно, все отрицает, мычит что-то, мол, до чего дошло, лондонцу уже нельзя спокойно пройти по улице. Но мой человек показался ему только после того, как несколько ночей видел его у моего дома. Напугал его, кстати, до полусмерти. Итак, с этой тайной покончено. Пожилой юнец, влюбившийся в кинозвезду? Может и так. Он бросил это дело, уже месяц или около того. Милый, можно мне приехать тебя повидать? Ты будешь рад? Няня на весь день увела девочек на какой-то праздник, я свободна до вечера. Пожалуйста, разреши, Роджер.

– Ну конечно, приезжай.

– Я мигом!

Она чмокнула в трубку.

Он ждал ее на Беркли-сквер. Она появилась, весело улыбнувшись, отпрыгнула от него – слишком далеко для поцелуя. На ней было платье цвета лаванды и сливок, со складками, колыхавшимися вокруг бедер как юбочка из травы. Скулы заострились, лицо стало жестче, а глаза еще больше и словно светились изнутри. Еще более бросалась в глаза хрупкость ее лица и тела, а может быть, он больше замечал, потому что вглядывался особенно пристально, – но ноги остались сильными, и она беспокойно приплясывала, идя рядом с ним, слушала его, повернувшись лицом, двигаясь почти задом наперед, полагаясь на то, что он не даст ей споткнуться.

Сам он слушал вполуха, зато смотрел во все глаза. Можно было поверить, что ей снова четырнадцать – по виду никто сейчас не дал бы ей больше двадцати. Будто бы знала она какой-то секрет, возвращавший ей юность по ее желанию. Годвина такая податливость и ненадежность времени заставляла нервничать, чувствовать себя стариком. Порой он чувствовал себя инопланетянином. Или, может быть, точнее было бы сказать, что она была гостьей из иных мест.

Они пересекли Пикадилли и вошли в Грин-парк. Здесь было тихо – по-воскресному тихо. И она присмирела и просто шла рядом с ним. Сердце у него билось быстрее от одного только ощущения ее близости. Он что угодно отдал бы, чтобы заставить его биться ровно, но, пожалуй, ему не хватало бы этого пронзительного волнения. Когда она была рядом, его отпускала война, отпускало желание, даже Макс отпускал его. Она вытесняла собой все, оставались лишь ее запах, ее энергия, ее смех, ее глаза, колыхание ее юбки. Как это получалось? Как удавалось ей стереть все одним движением руки? Или он сошел с ума? Или всякий мужчина рано или поздно находит такую женщину? Или просто в нем бродили соки жизни?

Они сели на скамью, глядя, как два мальчика в коротких штанишках пробуют запустить змея. Ветра не было, и змей отказывался подняться с травы. Он рассказал ей про разговор с Монком, про человека в тумане и как он устроил засаду на Монка с пистолетом в руке.

– Панглосс, – тихо повторила она прозвучавшее имя.

– Вопрос в том, как Панглосс мог прознать о предстоящей операции. Скажи, Сцилла, подумай хорошенько, Макс никогда не упоминал, куда отправляется и зачем? Хотя бы называл кодовое слово: «Преторианец»? Если он сказал тебе, проговорился, мог проговориться и где-то еще… Или ты могла повторить, не зная, как это важно…

Она долго молчала, глядя, как мальчики таскают змея за бечевку.

– Нет. Как обычно с его секретами. Ни слова. И, так или иначе, я уверена, что у меня нет знакомых шпионов, которым я могла бы проговориться.

– Ну, Панглосс должен быть где-то рядом. Настоящий немецкий шпион.

– Ты поверил Монку Вардану. Его слово – не слишком надежная гарантия истины.

– Он говорил под дулом пистолета, направленным в верхнюю пуговицу его жилета. При таких условиях люди обычно говорят правду.

– Именно при таких условиях я бы лгала не задумываясь.

Как ей удалось так забыть о разлуке, начать сначала, будто они и не расставались? Или время для нее не движется? Как она может притворяться, будто ничего не было? И почему это ему хочется выяснить все начистоту, если ей это не нужно? Почему он один вечно гоняется за ответом?

Она рассказывала, как позирует Эпштейну и как идет постановка пьесы Либермана, рассказывала о Хлое и Дилис так, словно они были и его дочерьми – не только ее. Потом начали собираться тучи, – как же без них? – и запахло дождем.

– Давай я провожу тебя домой, – сказала она.

Они в молчании дошли до Беркли-сквер. Она больше не приплясывала на ходу, шагала чуть устало, словно отыграв роль на сцене.

– Зайди, – попросил он.

– Хорошо. Но надолго остаться не смогу.

В квартире она прислонилась спиной к входной двери, несколько раз глубоко вдохнула.

– Давно я здесь не была.

– В чем дело, Сцилла?

– Роджер… Мне так грустно, так дьявольски грустно… Не знаю, что с этим делать… Не знаю, что со мной… Грустно, мне просто так грустно, что все, кажется, впустую.

Она кусала нижнюю губу, глаза стреляли по сторонам, словно стрелы, пронзающие все в его комнате, саму его жизнь. Она дрожала.

Он взял ее за плечи, сжал так, что она застыла.

– Сцилла, успокойся. Все будет хорошо. Ты просто проваливаешься в эти ямы, и нет никого, кто бы помог тебе выбраться. Ты думаешь, что ты одна, но ты не одна, у тебя есть я, мы с тобой есть друг у друга, ты всегда можешь на меня положиться… Я всегда любил тебя. Помнишь, как мы первый раз встретились в Париже, в тот день, когда отправились смотреть теннис?

Он говорил, не думая, шептал, желая успокоить ее, как рассказывают сказку на ночь беспокойному ребенку. В квартире было темно. Он оставил радио включенным.

Голос говорил о войне. Миллионная германская армия подступала к Сталинграду. В-17 бомбили Роттердам. Немцы пытались выйти на побережье Средиземного моря в тылу британской 8-й армии. Если им это удастся, еще несколько германских дивизий готовы прорываться к Нилу. Лучшей новостью было сообщение, что у Роммеля на исходе запасы горючего. Британцы потопили в Тобрукской гавани большой танкер.

Годвин выпустил ее, поцеловал ее волосы, вдохнул запах.

– Все будет в порядке.

Он тронул ее за подбородок, поднял к себе лицо. Ее глаза, кажется, не видели его. Это было как смотреться в запыленное зеркало. В радужке ее глаз двигались тени. Он коснулся губами ее лица.

Она дернулась, словно от удара тока. Отшатнулась от него, забилась, словно он пытался ее задушить, отчаянно взмахнула рукой, разбив стоявшую на подоконнике матовую стеклянную вазу с цветами.

– Не касайся меня! – взвизгнула она, съежилась от звука собственного голоса и перешла на шепот: – Не смей меня трогать.

Она вдруг заплакала, уголки губ поникли, лицо обернулось пугающей маской – он никогда прежде не видел ее такой.

– Я не то хотела сказать, Роджер, надо было сказать: не опускайся до меня, не пачкай о меня рук. Я схожу с ума, Роджер… я веду себя как сумасшедшая – бессмысленно, безумно, опасно… хуже всего, что бывало раньше…

Как бы она ни старалась, какими бы искренними ни были ее чувства, все равно все, что она говорила, звучало как монолог из какого-то фильма. Может быть, это означало, что в конце концов в фильмах есть правда. Может быть, кино учится у жизни. Он смотрел на нее и не мог решить: играет она роль или себя не помнит. И каково будет жить с ней всю жизнь, никогда не зная, что происходит на самом деле?

Она уставилась на осколки разбитой вазы, медленно опустилась на колени и принялась собирать их. Она смотрела только на свои руки, голос звучал монотонно, ныл, был пустым, измученным и жалким.

– Я совсем сумасшедшая. Может, это война… Нет, конечно, дело не в войне. Моя мать всегда говорила, что я распутница, такая же, как она была, но, по-моему, я хуже… она распутничала и получала от этого удовольствие, а я просто… просто… Представь себе, Роджер, милый, что было несколько недель назад. Один мужчина – он хотел меня, он не скрывал, что слышал, что обо мне рассказывают, он выражался очень наглядно… сказал, что видел снимки со мной, – он их описал, и я уверена была, что он не врет… и я сказала, да, я позволю ему заглянуть мне между ног, пока он будет удовлетворять сам себя, но прежде, чем задеру платье и спущу трусики, он должен дать мне тысячу фунтов… Он был из Сити, тысяча фунтов для него значительная сумма, но вполне возможная… Потом он захотел лизать меня, засунуть в меня язык – еще за тысячу фунтов… Потом он захотел, чтобы я его сосала… Потом ему еще много чего приходило в голову, а я только повышала плату… Когда он со мной покончил, набралось семь тысяч фунтов.

Она хлюпнула носом, попытавшись засмеяться.

– Я накупила акций. О господи… и отказалась снова с ним видеться. Сказала, он не достаточно богат, чтобы оплачивать меня постоянно…

Она не поднимала головы, и все складывала острые осколки стекла себе в ладонь.

– Ты должен избавиться от меня, Роджер. Забудь Париж, забудь девочку, которую ты знал, просто уйди от этой грязи, ты ведь и тогда знал, что со мной что-то не так, так просто уйди, оставь разгребать это кому-то другому или побей меня, бей, пока не заболят руки… Или женись на Энн Коллистер, сделай что-нибудь такое, чтобы мне стало больно. Оставь меня, расскажи всем, какая я… О господи, я не знаю, почему это делаю… Я хочу быть похожей на свою мать, может быть, я поверила тому, что она всегда обо мне говорила… Я ненавижу ее, я еще больше ненавижу себя, почему нельзя просто умереть и чтоб тебя забыли, какая разница…

В комнате было темно. Он смутно видел ее, стоящую на коленях под подоконником, цветы и разлитую на полу воду, слышал звон стекла о стекло.

И очень тихий вскрик.

«О, Сцилла, Сцилла, ради Христа…»

Он сгреб ее, вздернул на ноги. В свете из окна увидел острый осколок в одной руке, кровавые порезы на запястье, там, где она пыталась добраться до вен.

Он выбил осколок у нее из руки.

– Глупая сука!

– Вот так мальчик! – Она задыхалась, на губах пузырилась слюна. – Вот теперь ты начинаешь понимать. Почему ты меня не ударишь? Сделай мне больно, Роджер, проучи меня, заставь хорошо себя вести.

– Господи, ну и тряпка же ты, – сказал он. – И не докучай мне больше страшными сказочками про злодея из Сити…