Текст книги "Преторианец"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

Глава тринадцатая

Годвин собрался заглянуть в контору проверить, не придумал ли для него Свейн какого-нибудь задания на субботний вечер. Клайд и полковник Худ отправились с ним просто чтобы взглянуть на парижскую контору «Геральд», в которой, как уверял Годвин, не было ничего примечательного. Но стоял теплый субботний вечер и в Париже пахло цветущими каштанами.

Окна в конторе были распахнуты настежь, и большой черный вентилятор гонял горячий воздух по отделу новостей. За столом правки сидел не Турбер, и Годвин сомневался, что когда-нибудь увидит его за этим столом.

Кабинет Свейна располагался на дальнем конце этого пещерного зала. Дверь в него была открыта, а по зернистой стеклянной стене взад-вперед двигалась тень Свейна. Стрекотали пишущие машинки. Пара репортеров в нарукавниках курили у окна и жаловались, что не попали в Сен-Клод на финальный матч.

– Идем, – предложил Годвин, – познакомитесь с моим боссом.

Просунув голову в открытую дверь, он увидел Свейна у окна: плотный коротышка в жилете, галстук косо свисает из-под старого воротничка, наполовину отстегнувшегося от рубашки. Он говорил по телефону.

– А Мерлю Б. Свейну на это наплевать, Эркюль. Понял, парень? Мои пять сотен американских долларов за то, что он это сделает! – он нетерпеливо кивнул от телефона, жестом велев Годвину заходить, и вскинул бровь при виде двух незнакомцев, вошедших следом. – Вот так, а твой внебрачный лягушачий сын – кретин! Мерль Свейн в этом понимает, всегда понимал и будет понимать. Мерль Свейн ставит только наверняка! Что? Oui, oui, oui,жалкий ты человечишко! Couchon! [36]36
  Бестолочь (фр.).


[Закрыть]– Он отрывисто засмеялся. – И тебе того же, Эркюль!

Швырнув трубку на вилки рычагов, он повернулся к гостям.

– Мой парижский букмекер. Пятьсот зеленых при десяти к трем. Пять штук у меня в кармане. Первое дело в азартных играх – исключить азарт. Никаких случайностей. Случайность – это то, что нас губит. Ставить наверняка – вот правило Мерля Свейна. Это что за типы, Годвин?

Годвин представил спутников, и Свейн, выпятив нижнюю губу, одобрительно кивнул.

– Ну, не роняй меня, мамочка! Расмуссен! Вы для меня – будто старый знакомый! Из этого вот юнца Годвина, вопреки всякой вероятности, вышел писатель – и он написал о вас очень приличную штуку. – Он подарил гостям кислую улыбку. – Как вам понравилось?

– Господи, – заявил Клайд, который полностью вошел в роль мужлана, только что ногами не шаркал, – да я ее и не читал! На старину Роджера можно положиться. Я отдаю себя в его руки. Лишь бы он имя не переврал.

– И полковник Макс Худ… Мерль Свейн горд, что может пожать руку человеку, который…

– Я тоже рад познакомиться, старик. Вы делаете ставку – неужели на лошадей?

– На сей раз нет, полковник.

Свейн обливался потом, пропотевшая рубашка липла к его круглым плечам. Он смахнул со лба жидкую седую прядь.

– Я поставил пару су на двигатель истории.

И он застенчиво улыбнулся.

– Что вы говорите? Вы, должно быть, пророк?

– Мерль Б. Свейн оседлает волну истории – потому что если ее не оседлать, она вас снесет, сметет и следа не останется!

– О чем, черт возьми, говорит этот малый? – ухмыльнулся Клайд.

– О мистере Ч. О. Линдберге, известном также под именем «Двигатель истории»! Я, как вы понимаете, говорю об авиации. Годвину я уже говорил… помнится, я вам даже орал, – а, Годвин? – что Ч. О. Линдберг это сделает! И он это сделал, он уже близко!

– А, летун, – кивнул полковник. – Вы получили о нем известие?

– Вы с ним родственные души, верно, полковник? – Свейн не сводил глаз с собеседника. – Один в ночном небе, должно быть, это как в пустыне, где человек чувствует себя маленьким и чертовски одиноким.

– Там вы не один, – возразил Худ. – С вами пустыня и ваш верблюд. – Он улыбнулся поджатыми губами. – А у мистера Линдберга остается ночное небо и его аэроплан, и звезды. Нет, он не одинок. Он просто не здесь. Вне времени – я-то знаю, я там бывал. Нет, вы там не одиноки.

– Ну, пусть не одинок, главное, его видели! Поступают телеграммы, с самого утра, последняя пришла только что. – Он взмахнул пачкой бланков. – Он долетел до Ирландии. Его видели над островом Валентией в Ирландии… черт, он добрался… теперь ему только держаться на курсе! А Ллойд все еще котирует его шансы на посадку в Париже десять к трем. Господи Иисусе, они заслуживают,чтобы с них содрали последнюю рубашку.

Он склонился над картой, расстеленной на длинном столе и ткнул указательным пальцем в точку.

– Вот здесь Валентин.

Другим указательным пальцем он постучал по Парижу.

– Вот Париж. Паршивые шестьсот миль. Если хватит горючего… ну, ему это раз плюнуть, полковник. Сто миль в час…

Свейн вытащил карманные часы, щелкнул крышкой.

– Сейчас четыре часа. Он будет здесь около десяти. Вы, ребята, пьете шотландский виски? Давайте, берите стулья и выпейте со мной за Ч. О. Линдберга из Миннесоты. Мы еще получим сообщения, когда он будет лететь над Англией. Должен пересечь ее примерно здесь.

Палец указал на Плимут.

– Годвин, вы, дружище, не сумеете ли заставить работать этот чертов вентилятор? Я исхожу паром.

Годвин потянул провод.

– Вилка не вставлена в розетку, сэр.

– Ну, боже мой, сынок, воткните ее и давайте выпьем. Над нами вздымается волна истории. Надо встретить ее в полной готовности.

Он ухмыльнулся и прилепил сигарету к нижней губе.

– За богатство, джентльмены. Я вот-вот стану богачом…

В шесть часов доставили телеграмму.

Линдберга видели над Плимутом, он направлялся через Ла-Манш к Шербургу, к Франции.

Они отдали должное бутылке скотча.

– Нам пора, – сказал Свейн.

Он встал, оттолкнул скрипучий вращающийся стул к подоконнику.

– Эй, постой-ка, Бесси! – вмешался Клайд. – Куда это мы собираемся? Я ночью в клубе – им без меня не обойтись.

– Я не о вас, – огрызнулся Свейн, застегивая жилет и опуская закатанные рукава рубашки. – Не в обиду будь сказано, только корнетист мне совершенно ни к чему. Годвин, вы готовы?

– К чему готов?

– Я же сказал, величайшая сенсация вашей жизни! Репортаж века! Ч. О. Линдберг движется к Ле Бурже, и нам туда же! Он посадит своего малютку примерно через четыре часа – нам надо явиться с запасом. Вы с нами, полковник?

– С удовольствием, – ответил тот.

– Тогда все в порядке. – Свейн был уже у дверей. – Мэллори! Добудь нам пару такси. Одно для вас с Филпотом, и присмотри, чтобы он не забыл камеру! Цель – Ле Бурже. Диккенс, вы останетесь здесь править и разбираться с телеграммами. Обязательно помечайте время доставки. Мы с Годвином вернемся, если сумеем, или позвоним. Не занимайте линию. Репортаж понадобится и нам самим, но первым делом его надо будет передать в Нью-Йорк.

– Через «Пресс-телеграф»? Или «Бестерн-юнион»?

– Да, задействуйте обоих. И еще, Мэллори, как угодно, но проберись на коммерческий телеграф – может, никто, кроме нас, не додумается. А теперь давай за такси!

Они сбежали по лестнице на улицу, где Мэллори подозвал две больших громыхающих машины такси. Филпот с камерами уже стоял рядом.

– Ну и развалины, – пробормотал Свейн. – Не такси, а разгром на Марне. Давайте-давайте, залезайте, надо ехать, садитесь, устраивайтесь поудобнее. Мне необходимо хорошенько рассмотреть эту птичку. Птичку?.. Да, недурно, Линдберг птицей спускается с небес.

На заднем сиденье было душно. Худ сдвинулся к двери и опустил стекло. Свейн утирал лоб.

– Живей! – крикнул он водителю и тот, выразительно пожав плечами, устремился в уличный поток.

Они пересекли Порт-де-ла-Вилье и тут же оказались зажаты в плотной массе машин. Гуд распахнул дверцу и выбрался на подножку. Двухполосное шоссе, ведущее к Ле Бурже, исчезло или, вернее, превратилось в на редкость длинную, узкую стоянку для машин. Стояли, насколько видел глаз, бампер к бамперу, изредка сдвигались чуть вперед и тут же, визжа тормозами и гудя клаксонами, останавливались. О Линдберге уже прослышали. Легковые, грузовые, трехколесные мототележки… До маленького, полузаброшенного летного поля, обслуживавшего Париж, было четыре мили. Насколько мог судить Годвин, с тем же успехом можно было преодолеть четыре тысячи миль.

– Проклятье, – сказал Свейн.

– Не думал, что в Париже столько автомобилей, – сказал Худ.

– Может, дальше будет легче. Если впереди авария…

Свейн покосился на Годвина.

– Ах вы птенчик, вам еще учиться и учиться. Стоит вам открыть рот, и я слышу голос юношеского оптимизма, черт бы его побрал. Запомните раз и навсегда, авария не авария, дальше никогда, никогда не становится легче. Дальше – всегда хуже. Это вам говорит Мерль Б. Свейн.

Он вздохнул и утер пот. Было слишком жарко, чтобы рождать афоризмы.

– Господи, похоже, нам придется немножко подождать. – В голосе его не слышалось особой надежды. – Вы, весельчак Джим, стойте там на подножке и смотрите в оба глаза.

Воротничок у него сморщился, как салатный лист.

За два часа ожидания они продвинулись примерно на две мили. Толпа, кишевшая вокруг машин, становилась все плотней.

Полковник Худ решил, что с него хватит.

– Позвольте, мистер Свейн, процитировать вам то, что однажды сказал мне Т. Э. Лоуренс, когда перед нами лежало примерно четыре миллиона миль раскаленного песка.

– Боже мой, – пробормотал Свейн.

– Он уставился мне прямо в глаза – вы, должно быть, знаете, что за взгляд у Лоуренса…

– Я однажды встречался с ним здесь в Париже, после войны, когда он явился докладывать комитету… Никогда не забуду его глаза, никогда… Знаете, я до тех пор не представлял, что он такой неприметный человечек, мне вот по сих…

– Маленького роста, – сказал Худ, – но не стоит называть его человечком, мистер Свейн.

Завывали клаксоны, нетерпение перекипало через край, по обочине бродили люди с бутылками вина.

– Это я не в обидном смысле, уверяю вас. Просто удивился, не ожидал, что он такого роста. Так что же он сказал, глядя на весь этот раскаленный песок?

– Для любого смертного пустыня была непроходима. Безнадежно. И он пробуравил меня этим своим взглядом и сказал: «Пройдемся пешочком, Макс». И мы прошлись. Мы прошли через пустыню.

– Пройдемся пешочком… – благоговейно повторил Свейн. – Я не уверен, что правильно вас понял, полковник…

– Пройдемся пешочком, – сказал Худ, выходя из такси. – Если, конечно, вы хотите попасть в Ле Бурже раньше Линдберга. Давайте, Годвин, старина, высаживаемся!

Та же мысль осенила тысячи людей, людская волна катилась к летному полю, как та самая «волна истории», о которой говорил Свейн. Годвин впервые видел столько народу. Люди толпились, толкались, кричали и смеялись, словно все население разом, в один день и час собралось на ежегодный пикник. Пока они добрались до летного поля, прошел еще час. Было чуть больше девяти вечера. На следующий день Годвин узнал, что, по оценке полиции, толпа насчитывала полмиллиона человек, и не усомнился в этом. Тот, кто был в ней, пробивался сквозь нее, не видел целого, но это была каша, горячая, кипящая каша. Силы жандармерии с дубинками наготове добавляли толкотни и криков, тщетно пытаясь упорядочить поток, но кончилось тем, что и их увлекло течением. Когда уже поднималась паника, Годвин увидел солдат, выбегающих из той части аэропорта, которая была отведена военным. Двойная цепь с примкнутыми штыками на минуту сдержала толпу, уже начинавшую просачиваться на травянистое поле, где должен был приземлиться «Спирит оф Сент-Луис».

Отдувающийся, чумазый Свейн размахивал карточкой прессы перед кордоном охраны, оцепившей огромный барак аэровокзала. Их нехотя пропустили в забитое людьми, продымленное и душное помещение. Здесь было еще шумнее, чем в бурлящем снаружи сумасшествии. Свейн, протолкавшись вперед с отточенным равнодушием к страданиям своих ближних, выбрался к бару, где пара озлобленных служителей раздавала графины с вином и бутерброды. Айседора Дункан пила шампанское и разговаривала с Ширером из «Трибюн». Свейн задержался, чтобы спросить у Ширера, какого беса спортивный репортер вздумал освещать настоящее событие, а Ширер сказал, что человек жив не одним Биллом Тилденом, и они перешли на обсуждение игры «Янки» и Бэйба Руфа, на то, как идут дела дома, в Штатах, и Свейн похвастал своей ставкой на Линдберга.

Снаружи быстро темнело, и все были как на иголках, бросались смотреть на небо, едва заслышав мотор аэроплана. Вдоль посадочной полосы зажгли огни. Но садился не Линдберг, просто военная машина возвращалась из патрульного полета.

Появился Мэллори, оставивший Филпота с тремя камерами на шее стоять на траве у посадочной полосы. Мэллори, густоволосый человек лет сорока с озабоченным лицом, качал головой:

– Сколько часов уже никаких известий, босс. Хотите знать, что я думаю? Думаю, нас одурачили, вот что. Повторяется история с Нангессером и Коли. Ложные сообщения. А Линдберг, может, уже покоится в пучине… мне самому не нравится то, что я говорю, но похоже на то.

Свейн сказал:

– Мэллори, помоги мне боже, ты идиот. Ч. О. Линдберг несет на носу сбережения Мерля Б. Свейна. Мерль Б. Свейн знает, на что ставит. И не думай сомневаться. Мерль Б. Свейн не может, повторяю, не может позволить себе проиграть.

Мэллори послал Годвину и Худу мученический взгляд.

Выйдя из аэровокзала, они протолкались сквозь толпу, окружившую взлетную полосу.

Толпа вдруг стала затихать. В темно-синем, почти черном небе возник звук мотора. Снова зажгли посадочные огни. Луч прожектора зашарил в темноте, отыскивая источник звука. Рядом кто-то ахнул:

– Вон, вон он! Господи, какой же он крошечный!

Аэроплан снижался по широкой дуге, словно серебряная монетка на светящемся пальце прожектора, все ниже и ниже, медленно разворачиваясь, заходя со стороны деревьев на дальнем конце полосы. Свейн скрестил пальцы. И вот он грациозно опустился между рядами шипящих, дымящих посадочных огней.

Толпа вырвалась на летное поле, когда аэроплан был еще в сотне ярдов от них. «Спирит оф Сент-Луис» приближался. Люди махали рукой, кричали «Ура!» и вопили, и Годвин начал было двигаться вместе со всеми, но тут же почувствовал, что его локоть точно клешами сжало. Хлопушками защелкали вспышки фотографов. Обернувшись, Годвин увидел полковника Худа.

– Берегись, – прокричал тот. – Может зарубить пропеллером… этих дурней поубивает.

– Он же их видит, сейчас остановится!

– Не сможет, – сказал Худ, – на аэроплане нет тормозов. Он катится, пока не остановится сам.

Годвин заметил, что Филпота со Свейном и Мэллори давкой вынесло на середину поля.

Люди как безумные неслись к аэроплану, прямо на сверкающий пропеллер.

Каким-то чудом винт замер вовремя, и маленькая серебристая машина остановилась в каких-нибудь десяти ярдах от Худа и Годвина. Толпа настигла аэроплан, облепила его, как туча саранчи, тянула, дергала, проламывая ряд жандармов и солдат. Хаос.

Наконец Линдберг высунул голову из бокового окна кабины, расположенной под крылом. Волосы у него были всклокочены, и он растеряно улыбался, пораженный столь горячим приемом.

Образы в сознании Годвина стали расплываться и путаться: шум, огни, жаркое волнение толпы, мальчишеское лицо в луче света. Свейн был целиком и полностью прав, а ведь Годвин ему не слишком верил. Линдберг это сделал. Это было событие века.

Долгая ночь встречи только начиналась. Ничего подобного доселе не бывало. Но миг, песчинка времени, навсегда засевшая в памяти Годвина, принадлежал не Линдбергу, а полковнику Максу Худу.

Краем глаза Годвин поймал его улыбку и повернулся к нему.

Полковник Худ улыбался Линдбергу как свой своему, будто протягивая нить через головы вопящей, подпрыгивающей, обезумевшей толпы. Улыбка, казалось, была направлена в мозг, в самую суть человека по имени Линдберг.

И по лицу полковника Худа текли слезы.

Годвин, как видно, выказал удивление, потому что Худ обернулся к нему и сказал:

– В героях что-то есть, старина. Что-то такое в них есть.

Годы спустя Годвину приходилось читать немало описаний встречи Линдберга, и, насколько он мог судить как свидетель, все они были правдивы. В ту ночь в Ле Бурже все было возможно и, может быть, происходило. Полмиллиона человек бесновались и ликовали, и Линдбергу повезло, что он выбрался из толпы живым, и его серебристый самолетик более или менее уцелел. Имел место комический эпизод, когда молодого человека по имени Уилер насильно проводили к посланнику Херрику, который с готовностью принял его. Херрик настаивал, что сей молодой человек и есть Линдберг, но парень железно держался за свое имя. Его, повторял он без конца, зовут Гарри Уилер – и посланник в конце концов поверил ему, но если Уилер – это Уилер, то где же тогда Линдберг?

Линдберга вооруженная охрана провела в другой ангар, откуда он был благополучно доставлен в безопасное место.

К одиннадцати часам Свейн забеспокоился о том, чтобы вернуться в Париж и приняться за составление репортажей. С транспортом творилось нечто невообразимое. Полмиллиона человек стремились вернуться в город. Как ни ворчал Свейн, но отправляться пришлось пешком. Примерно в двух милях от Ле Бурже им удалось поймать такси. Свейн отсчитал тысячу франков и взмахнул ими перед водителем, сопроводив сообщением, что скорость – это все.

Чудесным образом они оказались в Париже и в редакции к полуночи. Полковник Худ вызвался сходить в кафе на углу с термосом и принести кофе. Свейн взял Годвина под руку.

– Мэллори, когда вернется – если он вернется, – примется писать информационную колонку: часы полета в сравнении с неделями, которые тратили пилигримы, и тому подобную чушь. Ну, еще, может быть, кое-что, способное заинтересовать людей: автомобильные пробки в числовом выражении и интервью с полицией. Я беру на себя передовицу. А вы… сынок, я хочу, чтобы вы написали как это было.Понимаете? Что вы чувствовали, о чем думали, какой вкус был у сэндвичей, Айседора Дункан и эти чокнутые, бегущие прямо под пропеллер, тот паренек Уилер, выражение лица Линдберга… та ерунда, к которой у вас дар. Мы поставим ее в номер здесь, в Париже, и Диккенс передаст ее в Нью-Йорк, и они, может статься, тоже напечатают. У вас примерно полчаса… и слушай, малыш, сделай все, на что способен. Другого такого шанса не представится.

До 10 часов 24 минут прошлой ночи часто повторяли, что Париж, Город Света, принадлежит всему миру. Теперь он принадлежит лохматому тощему пареньку из Миннесоты с заразительной улыбкой и пробивной силой пушечного ядра в человеческом облике. А он, друзья мои, принадлежит столетиям. Знаете их песенку: «Янки идут, янки идут»? Так вот, один янки уже здесь, и другого такого не будет никогда. Они подарили нам статую Свободы. Мы отплатили им с процентами. Можете мне поверить, я-то знаю, я там был…

Так начиналась статья Годвина о Линдберге. Она ввела его в колоду как журналиста. После ее появления не только в Париже, но и в Нью-Йорке его имя стало кое-что значить. Хонан и Маршалл Хакер причмокивали губами: они были рядом, могли бы заполучить его первыми. А после того, как под тем же именем вышел очерк о другом парне со Среднего Запада, о парне, чья музыка пленила Париж, имя Клайда Расмуссена тоже появилось на устах у всех, кого стоило принимать в расчет.

Свейн читал статью о Линдберге прямо из-под пера и не мог скрыть ухмылку. Возможно, она была вызвана гордостью за то, что он сумел заполучить еще одного призового игрока, но признать этого он не пожелал. Сказал только:

– Это прочитают миллионы.

И выдержал паузу, давая ему проникнуться значением фразы.

– Отсюда начинается путь к славе.

Еще одна пауза.

– Постарайся на пути к ней не стать полным дерьмом.

В час тридцать Свейн выставил его из редакции. Свейн остался ждать Мэллори, который пришел вместе с Филпотом, написал свою информацию и отбыл в особняк посланника Херрика на пляс д’Йен, где скрывался Линдберг. Филпот, сдав пленки лично Свейну, поплелся за ним.

– Ты сегодня хорошо поработал, – сказал Свейн Годвину. – Послушай, что творится на улице, – вполне можешь отправляться к ним. Это на всю ночь. Боже мой, подумать только! Пять тысяч баксов! – Джентльмены, – продолжал он, величественно взмахнув рукой. – Мерль Б. Свейн благодарит вас за то, что вы были с ним в сей знаменательный день. Ступайте. Мерль Б. Свейн всю ночь будет у штурвала. Будьте спокойны.

Распрощавшись с ним, Годвин и Худ бесцельно и рассеяно бродили по улицам, больше молчали, слушая вернувшихся из Ле Бурже рассказчиков, собирающих вокруг себя кружки восторженных слушателей, глядя на ликующих парижан, толпящихся в барах Монпарнаса. «Динго» был переполнен, но Худ предложил все же попытаться раздобыть коньяк. Потом они пошли дальше, мимо мойщиков улиц и девушек-цветочниц, расходящихся по домам, мимо торговцев побрякушками. На углу стоял человек, зарабатывавший тем, что за монетку жевал осколки стекла. В уголках его губ пузырилась розоватая пена.

– Он немец, – сказал Годвин. – Я брал у него интервью. Он сказал, что ест стекло, чтобы жить.

Уйдя от шумных центральных улиц, они отыскали пустое, еще не закрытое кафе, пятнышко света в темноте. На тротуаре еще стояло несколько стульев с проволочными спинками, внутри шипела кофеварка, и облачка пара поднимались мимо деревянного стеллажа с сигаретами и раздатчика с усталыми глазами. Пахло свежими, горячими круассанами, испеченными на утро, до которого оставалось совсем немного часов. Рухнув на стулья, они заказали кофе, две тарелки круассанов и джем из framboise. [37]37
  Малина (фр.).


[Закрыть]Рогалики были еще так горячи, что обжигали пальцы, на рыхлом тесте таяло масло. Оба набросились на них. Годвин вымотался до предела и широко зевал, но горячий кофе вернул его к жизни. Полковник Худ закурил и откинулся на стуле.

– Запоминающийся денек, – сказал он.

– Теннис, фонтан Медичи, Сцилла варит нам кофе, Сцилла со своим мороженым, добрый шотландский виски в редакции…

– Как вы ее назвали? – Худ взглянул на него сквозь сигаретный дымок.

– О… Сцилла. Она сказала, что ей не очень-то нравится Присси, Присс или Присцилла… и ей кажется, что Сцилла – неплохой вариант ее имени. Я бы попросил вас об этом не упоминать, чтобы не смущать ее.

– Не беспокойтесь. Она мне очень нравится, а ей хватает огорчений с мамочкой и папочкой, с каждым по-своему. Особенно с мамочкой. Вы ей, кажется, пришлись по вкусу. Очень рад – вы с виду порядочный парень. Ей одиноко живется. Есть, правда, я и Клайд, но… словом, ей нужны друзья. Она застряла в этом нелепом возрасте: уже не ребенок, но еще далеко не женщина. Мать ее либо не замечает, либо подает очень дурной пример. Отец – очень неплохой человек, заметьте, – слабак, на которого бы и внимания никто не обратил, не будь у него весьма примечательной жены. Она его, знаете ли, совсем испортила. Лишила мужественности. Он на ее провокации ответил тем, что повадился гоняться за женщинами, не пропускает ни одной проститутки, все, чтобы убедить себя, надо полагать, что он еще мужчина. Рано или поздно поиски самоуважения на этом пути его прикончат.

Худ негромко вздохнул, его холодные серые глаза были непрозрачными, непроницаемыми. Глаза героя, как подумалось Годвину, в которых не много увидишь. Было ли когда-нибудь его лицо, его взгляд мальчишеским, как у Линдберга? Знал ли он ту радость, которую они видели на лице пилота, когда тот выглянул из кабины? Может быть, и нет. Может быть, тем и вызваны были его слезы.

– Присцилла так старается все сделать хорошо. Ей хочется быть счастливой, хочется, чтобы все вокруг были счастливы. Можно себе представить, как это трудно. Поэтому… я рад, что вы с ней. Она вам нравится?

– Да. В ней что-то есть… разве такая может не нравиться? Она так беззащитна и уязвима. Именно из-за того, что так старается. Это притягивает к ней сердца.

– Именно так. Ваша восприимчивость заслуживает похвалы. – Худ допил последний глоток кофе. – Странно, но… ну, такой уж пошел ночной разговор, верно? Я хотел сказать: странно, но иной раз мне кажется, что я в нее почти влюблен. Глупо, конечно. Это все, смею сказать, от недоразвитости эмоциональной сферы.

– Ну, вам придется немножко подождать, верно?

– Дело не в ожидании. Терпения у меня хватает. Главная трудность – когда ожидание кончится и придет время действовать, время открыться… тут уж вопрос храбрости, да? Когда приходит время действовать, дело всегда в мужестве.

– Уж вам-то мужества не занимать.

– Ваш друг Мерль Б. Свейн прав. Вы полны юношеского оптимизма. В действительности, конечно, все мужество мира не заставит ее сказать «да».

Годвин сам немного удивлялся тому, как спокойно он принял сказанное Худом. Представлялось вполне естественным обсуждать ее с этой точки зрения, несмотря на то, что ей всего четырнадцать. А может, дело было в том, что Худ высказал вслух мысли, толкавшиеся в сознание Годвина с тех пор, как он впервые увидел эту девочку. Конечно, Худ ее знает, действительно знает, и вот сидят среди ночи двое и толкуют о красивой женщине. Вернее сказать, о девочке. Так или иначе, разговор в самый раз для поздней ночи.

Такие разговоры ничего не значат.

Они вышли из маленького кафе на тихую темную улицу, пахнущую кофе и горячими круассанами, уже не просто знакомыми, а скорее друзьями. Ночной ветерок играл листвой деревьев, нашептывал что-то им в кроны. Они вдруг стали друзьями, и разница в возрасте ничему не мешала, хотя Худу было далеко за тридцать, может, даже лет тридцать шесть или тридцать семь. На четырнадцать или пятнадцать лет старше Годвина. И все же тот чувствовал, что они теперь друзья. Вот что делают с людьми разговоры о женщинах. Мужской разговор. Мужчины говорят о войне, говорят о женщинах. Это их сближает. Годвин подозревал, что это должно что-то означать, но задумываться ему не хотелось. И все равно он ни черта не понимает в женщинах. Всем кажется, что он полон юношеского оптимизма, и может быть, так оно и есть, может быть, они совершенно правы. Одно он знал точно: если есть на свете что-то, бесконечно далекое от войны, то это – Присцилла Дьюбриттен.

Они прошли поворот, который привел бы Худа к дому, но он только покачал головой, сказав, что ему еще не хочется домой. Годвин заметил лавку торговца кониной с бело-зеленым навесом и золоченой конской головой и припомнил прошлую ночь, избитого человека.

– Представьте себе, прошлой ночью на этом самом месте…

Худ приложил палец к губам:

– Погоди… слушай.

Годвин ничего не услышал.

Худ быстро прошел за угол, в тень за мусорным баком. Годвин шагнул за ним в тень у стены. Что-то метнулось в сторону: кот, выскочив на середину улицы, сел и, уставившись на них, медленно, нагло принялся вылизывать лапу. В глубине переулка напротив горел слабый желтоватый свет. Кот повернул голову, вгляделся и исчез.

Послышался придушенный вскрик, скорее стон, всхлип.

Худ кивнул в сторону переулка.

– Держись в тени, – шепнул он, – там кого-то убивают.

– Как?

– По звуку слышно. Мокрый звук. Голос умирающего.

Они продвинулись вперед, оказались прямо напротив просвета между домами.

В узком конце вымощенного брусчаткой тупика стены выпячивались так, что чудилось, дома вот-вот обрушатся. Двое с дубинками – batons– избивали упавшего. Дубинки методично опускались на тело лежащего человека. Стоны прекратились, но оба продолжали избиение, словно заводные механизмы, которые не могут остановиться, пока не кончится завод. Они били и били, пока в изнеможении не привалились к стене.

– Надо их остановить, – прошептал Годвин.

– Нет.

– Но мы должны…

– Поздно. Тише.

Более высокий из двух поддел тело сапогом, потом бешено пнул, и второй рассмеялся.

– Господи, я знаю, кто это!

– Я тоже, – сказал Худ. – Просто жди.

– Мы должны ему помочь.

Во рту у Годвина так пересохло, что он едва выговаривал слова. На языке чувствовался вкус желчи, живот сводило.

– Нельзя же позволить им…

– Пожалуйста, тише.

Двое мужчин отвернулись от безжизненного тела и аккуратно поправили на головах высокие круглые кепи с короткими козырьками. Оправили мундиры – в сумрачном полусвете оба походили на призраков. Потом они, ничуть не торопясь, направились к перекрестку. Еще разок проверили, ровно ли сидят кепи. На углу было светлее, и стало видно, что их лица блестят от пота. Один, с головой, массивной, как у ольмекской скульптуры, вытер лицо мятым носовым платком. Руки у него были длинными, как у гориллы. Второй был ниже ростом, широкий и коренастый. Годвин из тени уставился на лицо большеголового. Брови полукружиями раскрытых клещей нависали над глубоко посажеными глазами.

– Это Анри, – прошептал Годвин.

– И Жак. Полиция.

Судя по голосу, Худа переполняла печаль.

Два флика стояли на углу переулка, посматривая по сторонам. За их спинами кот принялся исследовать бесформенную груду лохмотьев, оставшуюся в тупике.

– Мы не можем их так отпустить…

Худ только покачал головой.

Что же это творится? Что это за герой такой? Годвин хотел шагнуть вперед, но твердая рука Худа удержала его на месте. Анри и Жак свернули на улицу, прошли мимо лавки мясника. Их тени протянулись во всю длину улицы. Потом они скрылись за углом.

– Мы застали их на месте преступления, над телом жертвы…

– Спокойней. Взглянем-ка на жертву.

– Спокойней?!

У Годвина дрожали колени.

Груда тряпья была неподвижна. Кот отбежал на несколько шагов и уставился на них.

Годвин обо что-то запнулся и ухватился за стену. Взглянул под ноги. На мостовой лежала деревянная нога с колесиком на конце. Годвин зацепился ногой за ремешок.

Худ стоял на коленях над телом. Когда подошел Годвин, он поднял голову.

– Осторожно, кровь. Кот в нее наступил. Видите, следы лапок… Кот облизывал лапу. Думаю, вам лучше не смотреть, старик.

– Он мертв.

Худ кивнул.

Годвин наклонился, не сразу понял, что видит. Потом он узнал глаз, лежащий в темной луже у стены. Отшатнулся, чувствуя, что близок к обмороку. Стены переулка вращались перед глазами. Он сделал несколько шагов в сторону, уперся лбом в шершавую стену, и его стошнило.

Худ поддержал его под руку, вывел обратно на улицу.

– Зачем они…

Годвин услышал, как хрипит его голос. Во рту стоял отвратительный вкус. Виски, вино, ветчина, кофе.

– Только за то… что он не хотел откупиться?

Он глотал свежий воздух, ощущал спасительный холодный ветер.

– Они убили его для забавы, – мягко сказал Худ. – Тебе лучше?

– Для забавы?

– Или для практики.

– Господи, но надо же что-то делать!

Годвин ощутил, как злые слезы обжигают глаза, и грубо, сердито вытер их. Выпрямился и с трудом сглотнул.

– Почему вы не…

– Они могли нас убить. Я такого насмотрелся. Жажда крови. Они были в настроении убивать. А мы нет. Они были пьяны убийством.

– Господи, и вам все равно?

– Я не раз видел, как люди убивают и как люди умирают. Убийство само себя питает. Они обезумели от него.

Годвин резко отстранился.

– Я все понимаю, старина. Этому надо учиться. Учиться владеть своими чувствами. Наблюдать, выжидать. Быть терпеливым.