Текст книги "Преторианец"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 38 страниц)

– А теперь обещай мне писать и рассказывать обо всех чудесных местах, где побываешь, и о людях, с которыми встретишься, и сообщай, куда можно написать тебе… Обещай мне, Роджер.

– Я обещаю, Сцилла.

Она поцеловала его совсем как взрослая. Когда она прижалась к нему, его вдруг охватила такая тоска, что на глаза навернулись слезы. Он не сумел бы сказать, о чем тоскует, – должно быть, о неумолимой силе течения жизни, – но о чем бы он ни грустил, в его тоске была она.

В Присцилле что-то было – почти так же, как было что-то в Максе Худе. Никогда еще никто не захватывал так властно его сердце и душу, и он прошептал ей на ухо ее имя: «Сцилла Дьюбриттен», словно заучивал на память заклинание.

Потом она сбежала по лестнице, и он смотрел в окно, как отъехал «роллс-ройс», и в эту минуту он был уверен, что Сцилла Дьюбриттен, куда бы она ни направлялась, уносит с собой его жизнь и радость. Гораздо позже он вспомнил, что забыл расспросить ее о бедняге Клайде. Но это не показалось важным.

К Клотильде приехала жить сестра из Марселя. Клотильда получила место певицы, о котором так мечтала. Они с сестрой сняли другую квартиру, и Годвину стало труднее встречаться с ней, потому что она жила не так близко и была очень занята новой работой.

Она покончила с ремеслом проститутки и благодарила за это Годвина.

Эсми Худ и ее подруга испанка отправились в Мадрид, и Худу стало легче жить. Когда Годвин виделся с ним в последний раз, тот собирался недели две провести с Дьюбриттенами в шато в долине Луары.

– Вдоволь наплаваюсь на лодке, – мечтал Макс, – и наброжусь по холмам. И наиграюсь в теннис с юной леди. Постараюсь не выставлять себя перед ней слишком большим дураком. – Он усмехнулся. – Стальная воля – вот что такое Макс Худ.

– Счастливо, – сказал Роджер.

– Я с тобой еще увижусь, Роджер.

– Надеюсь, что так.

– Можешь смело рассчитывать, старик. В тот самый день, когда ты меньше всего ожидаешь.

– Худ спешит на помощь…

– Случалось и такое, – сказал Макс, и они пожали друг другу руки, и все кончилось.

Мерль Б. Свейн, самый здравомыслящий из их компании, велел Годвину снова взять отпуск, потому что тот много работал, а у Свейна были на него большие планы после возвращения.

Годвин позаимствовал денег у своего издателя, купил маленький красный автомобиль и в сентябре отправился в Биарриц. Было прохладно, с Атлантики дули штормовые ветры, и он лежал на пляже у казино под небом цвета тусклого олова.

Он слишком много пил, и это было на него не похоже. У себя в номере, пока шторм в клочья разрывал ночь, он перечитывал «Ярмарку тщеславия» и вспоминал, как Сцилла сравнила себя с Бекки Шарп. Теперь она, должно быть, вернулась в школу. Школьница.

Вернувшись наконец в Париж, он узнал, что Клайд однажды ночью пытался застрелиться в клубе, но лишь проделал пробоину в заднике эстрады. Голову ему только чуть оцарапало, и к утру он вернулся из больницы, сдал клуб кому-то внаем и отплыл в Нью-Йорк, к отелю Кливленд и великому будущему.

Он узнал об этом от Свейна, как и о том, что Макс Худ был проездом в Париже и спрашивал о Годвине.

– Сказал, ему жаль, что вы разминулись. Сказал, что свяжется. Я сказал, он всегда сможет найти вас через «Геральд».

– Куда он отправился?

– Говорил что-то о сафари, – ухмыльнулся Свейн. – В сердце черной Африки. А может, он меня разыгрывал. Мерль Б. Свейн сказал ему…

Но что сказал ему Мерль Б. Свейн, не имело значения.

«Сердце черной Африки… охота… опять кровавые обряды…» Один из парней Худа пожалел, что не смог уехать с ним.

«Большие планы» оказались серией очерков о главных европейских столицах, Свейн назвал их «путевыми заметками». Так Годвин оказался в Лиссабоне. Был вечер, облака клубились над рекой Тежу, с которой Магеллан начал свое кругосветное плавание. Он зашел выпить кофе в маленькое заведение за колоннадой площади Россио и почувствовал себя покинутым всеми друзьями. Он представлял их лица и гадал, чем они сейчас заняты, и мечтал поговорить с ними, и, конечно, не мог, и было ему чертовски одиноко.

Из Лиссабона он поехал в Мадрид, в Рим, в Вену, в Берлин и дальше по Центральной Европе. Он не знал, чего ищет, и потому писал обо всем, что видел, слышал, обонял и ощущал, как писал бы в письме своим в Айову. Его невежество было очевидно для него самого, но он сознательно показывал себя таким, каким был – наивным пареньком, с круглыми от удивления глазами, слушающим все, что ему говорят, и никогда не прикидывающимся, что знает то, чего не знает. Свейну Годвин признался, что его тревожит, каким исключительным дураком он оказался. Свейн посоветовал ему перестать беспокоиться и меньше думать о себе, а больше обращать внимание на то, что происходит вокруг.

– Доверьтесь интуиции, Годвин. Перестаньте бояться, что вас разоблачат. Боже мой, было бы что разоблачать!

Так сказал Мерль Б. Свейн. Годвин решил, что если достаточно долго и достаточно внимательно смотреть и слушать, может, он и в самом деле сумеет разобраться, что происходит, и тогда, только тогда станет тем, чем хотел быть… человеком в полушинели, иностранным корреспондентом.

В ночь на 16 октября 1927 года он распаковывал свой самый большой чемодан, который возил, крепко привязав веревкой сзади к своему маленькому автомобилю. Он извлек купальный халат, и потом накинул его и сел у окна, глядя на брусчатку площади Россио и на старый город, смутно вырисовывавшийся за ней.

Зашуршала бумага, и он обнаружил в кармане сложенный листок.

Записка была от Сциллы. Она оставила ее, когда в последний раз зашла к нему в комнату попрощаться.

Р.

До следующей встречи, помни меня. И еще помни:

 
Жизнь бесконечна
И любовь бессмертна,
А то, что называют смертью.
Лишь горизонт,
Скрывающий невидимое нам.
 

С любовью, Сцилла

Роджер Годвин сидел у темнеющего окна. С реки задувал холодный ветер. Пахло дымом костров, разведенных бродягами в мусорных баках у реки, чтобы греться и рассказывать истории, собравшись вокруг огня.

Он снова и снова перечитывал записку Сциллы. В жизни он ни по кому так не скучал. Он и не представлял, что кого-то может так не хватать. Каждый день узнаешь что-то новое. И никогда не знаешь. Никогда не можешь сказать заранее.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Англия
1942

Глава восемнадцатая

Сцилла Худ, вдова героя, вдова генерала сэра Макса Худа, представленного к Кресту Виктории, была удивлена, когда холодным февральским утром ей позвонил Монк Вардан из дома номер 10 по Даунинг-стрит. За окном было еще темно, и она чувствовала себя усталой: накануне в спектакле вышло несколько накладок, выпало несколько реплик, Родди замучила одышка – обычная рутина, о которой не стоило бы и вспоминать на следующее утро, однако вот вспоминалось, не шло из головы. На Слоан-сквер горели фонари, и в кухонной печи уже развели огонь. Няня Джейн готовила завтрак, тосты подгорали. Сцилла Худ сидела за выскобленным дубовым столом, пила чай, читала «Таймс», слушала какую-то пустую радиопередачу – телефонная трель застала ее врасплох, и, сняв трубку, она не сразу узнала Монка Вардана.

– Пора бы Спящей Красавице и проснуться, – сказал тот. – Я сегодня говорил с доктором. Знаю, вам нынче не до прогулок, и все-таки хотел спросить, не сумеете ли вы сегодня вырваться к нему. Я мог бы взять в каком-нибудь из министерств машину, подбросить вас.

– Погодите… он что, приходит в себя?

Вардан умел до нее достучаться. Ему были присуши особое чутье и вкрадчивость, это даже внешне проявлялось: в лисьем профиле, в том, как нервно дергалось адамово яблоко, словно буек на высокой волне.

– Что вы хотите сказать? Чтос ним происходит?

– Мне сказали, он что-то бормочет. На слух полная бессмыслица, но в таких случаях никогда не знаешь. Он долго пробыл в коме. С одной стороны, мозг у него мог превратиться в капусту. Но костоправ сказал, что с тем же успехом он к завтрашнему дню может начать приставать к сиделкам и требовать поесть. Та хитроумная штуковина, которую они запихали ему в череп…

– Мистер Вардан, в ней нет ничего хитроумного. Это не автомобиль и не беспроволочный телеграф. Они просто вставили ему в череп пластину… – Она содрогнулась при этой мысли. – Сейчас это часто делают при ранениях черепа.

– Ну, главное, эта штука работает. Мозги, по крайней мере, не вытекают.

Такие шуточки вызвали в ней желание его придушить.

– Да, я смогу приехать. Правда, мне не хотелось бы попадать на часы визита мисс Коллистер…

– Не волнуйтесь, все улажено. Как в аптеке.

– Тогда ладно. И машина мне не понадобится. Доберусь поездом. Расписание я наизусть выучила.

Вардан еще что-то говорил, но она слушала вполуха. Вардан, как и война, относился к тем явлениям, которые надо просто перетерпеть.

– Отлично. Я к вам присоединюсь.

– Пожалуйста, не утруждайте себя.

– Мне это вовсе не трудно. Я вас подвезу, и отказ не принимается.

Сегодня Сцилла почти не замечала Монка Вардана, ехавшего в Солсбери в одном купе с ней. Она вежливо уклонилась от разговора, и он, нисколько не обиженный, зарылся в пухлые папки с докладами, отпечатанными убористым шрифтом. А она погрузилась в мысли о бедняге Роджере.

Он так многого не знал. Не знал, как изменился мир с тех пор, как он отправился по своему секретному заданию с Максом. Не знал, как изменилась их жизнь. Три с половиной месяца прошло.

Когда он уезжал, у нее была одна дочь, а теперь появилась вторая. Вспомнит ли он маленькую Дилис Элленби? Вспомнит ли ночь, когда разбомбили «Догсбоди», и мать Дилис умирала в разбитом здании напротив ресторана?

Знает ли он о смерти Макса? Как он все это примет?

От этих вопросов у нее холодело сердце.

Не пострадали ли его ум и память? Станет ли он снова самим собой?

Узнает ли он ее?

Будет ли любить по-прежнему?

Она стояла у окна в каменной башенке особняка. Вид стал уже знакомым; через покрытую лоскутами снега равнину к зловещему кургану римского форта Олд Сарум – это налево, а направо за голой черной рощей – огромные башни Солсберийского собора, еле видимые сквозь клубящуюся метель. Снег, падавший сухой крупкой, стучал в толстое стекло. Он уже запорошил парк под стеной. Там, высунув языки и встряхивая тяжелыми головами, бегали крупные псы. Рассказывали, что владелец замка не так давно еще держал в парке львов.

Четырехэтажное здание со множеством флигелей и с башенками на островерхой крыше превратили в госпиталь для «особых случаев», когда Битва за Британию начала изрыгать инвалидов. Обожженные летчики Королевских ВВС, люди с нервными срывами, ослепшие и безногие… Были среди них и неблагонадежные, и немецкие шпионы. Последние занимали отдельное крыло, обеспечивавшее им изоляцию от остальных пациентов. Кое-кто из шпионов оправлялся после достаточно интенсивных допросов. Так что вокруг было немало вооруженных охранников. Из своего окна Сцилла видела нескольких солдат у ворот, пулеметную команду на травянистом откосе, сбегающем к дороге, и марширующий взвод на автостоянке.

Годвин неподвижно лежал под крахмальной жесткой простыней – спокойное лицо, ровное дыхание – по-прежнему в объятиях комы. Она приезжала в Солсбери три-четыре раза в неделю. Началось это перед самым Рождеством, когда мало кто верил, что он выживет. Пуля снесла ему едва ли не половину головы, потом ему неделями приходилось обходиться тем уходом и лечением, какие могли обеспечить на подводной лодке, потом в Александрии, потом в Каире, пока его наконец не доставили в Англию. Великолепный рождественский подарок из большого мира. Она уже перенесла потерю мужа и любовника сразу. И тут одного из них ей вернули – вернее, вернули то, что от него осталось, – с наилучшими пожеланиями от Монка Вардана, который сообщил ей новость в свойственной ему манере.

Сиделка заканчивала подравнивать Роджеру бородку. Щелкали ножницы. Вардан остался внизу, зашел к кому-то из администрации. Врач по фамилии Арбатнот влетел в палату и остановился рядом со Сциллой, двумя руками прижимая к груди папку с записями.

– Так вот, мисс Худ, как обстоят дела. Операция на черепе прошла вполне успешно. Не вдаваясь в технические подробности, скажу, что залатали его на отлично. Вы уже знаете, что он не парализован. Просто не желает просыпаться – ему порядком досталось. Видимо, ему необходимо было заспать все это. Однако… он заговорил. Глаз не открывал, насколько нам известно, но повторяет слова…

– Какие? Что он говорит?

Арбатнот покачал головой:

– Не могу разобрать, но все время одни и те же. Похоже на стихи. Мы все надеемся. Пойдемте, разглядите хорошенько своего парня.

Бесшумно появился Монк Вардан. Она не обернулась к нему, села в изголовье кровати.

– Роджер, милый, ты меня слышишь? Это Сцилла…

Она взяла его за руку, лежавшую поверх простыни.

– Есть там кто дома? Я же знаю, что ты меня слышишь… Пора бы и проснуться. Почему ты не хочешь поговорить со мной, Роджер?

Она сжала его руку и ощутила ответное пожатие.

– Ну вот, ты здесь, правда? Пора просыпаться, милый.

Его губы шевельнулись, она видела, как они движутся, выговаривая слова.

– Какая у тебя аккуратная бородка, – шептала она ему в ухо, мечтая, чтобы их оставили наедине. За недели, прошедшие с последней операции, на голове у него оставалось все меньше и меньше бинтов. – Бьюсь об заклад, ты раньше никогда не отращивал бороду… Хочешь на себя посмотреть? Я подержу тебе зеркало. Ну пожалуйста, открой глаза, проснись, Роджер…

Он что-то сказал. Монк подался вперед. Она нагнулась к самым его губам, почувствовала ухом теплое дыхание. Он повторил, снова сжал ей пальцы. Она улыбнулась. Он снова зашептал ей на ухо.

Арбатнот не выдержал.

– Что он говорит?

Она ответила:

– Жизнь бесконечна и любовь бессмертна.

– Прошу прощения?

– Это просто отрывок… из очень давнего прошлого.

Она провела ладонью по глазам, стирая слезы. Они висли на ресницах, мешали смотреть.

Роджер Годвин улыбался.

– Жизнь бесконечна… и любовь бессмертна… а смерть…

Она склонилась и поцеловала его в губы, чувствуя, как они улыбаются под ее губами.

– Сцилла, – тихо сказал он, – я узнал тебя, узнал запах твоих духов. Конечно, ты.

Он очень медленно, щурясь, приоткрыл глаза.

– Боже милостивый… старина Монк… ангел смерти примостился в ногах моего ложа… Что здесь такое? А это что за птица? Где я, черт возьми? Господи, я все отлежал.

Он выговаривал слова очень тщательно, словно разучился пользоваться языком.

Она поднесла ему к губам стакан воды, и он с благодарностью выпил.

– Сцилла… мне приснилось… все так явственно, будто вовсе и не сон…

– Что тебе снилось? – Она чувствовала, как он снова сжал ей пальцы.

– Париж. Старые времена… ты, Тони и… Макс, и Клайд… помнишь Мерля Б. Свейна?

– Еще бы!

Она плакала от счастья и облегчения, узнавания. С ним все в порядке!

– Было так явственно, – бормотал он, – будто я снова там, Сцилла, и все мы снова там…

Он заморгал, пытаясь что-то припомнить:

– Макс убит… О, господи, они все убиты…

Она тихонько поцеловала его.

– Как жаль, ах, как жаль. Никого не осталось. Где это я, Сцилла? Что за чертовщина творится? Монк, это вы? Что вы здесь делаете?

Он повернулся, чтобы опереться на локоть, но сил не хватило.

– Дьявольски болит голова.

Он упал на подушку. Глаза глубоко ушли в глазницы. Бородка скрывала, как много веса он потерял. Пятьдесят из своих 225 фунтов.

Он опять спал.

В следующий раз он проснулся часа через два. Сцилла сидела у кровати, пила чай, и он приоткрыл один глаз:

– Какой запах! Я есть хочу. Умираю.

Доктор Арбатнот оторвался от своих записей:

– Наконец-то, мистер Годвин, вы соблаговолили к нам вернуться.

Он ободряюще улыбался. Непричесанные черные вьющиеся волосы придавали врачу сходство с юношей. Он был коренаст, излучал благодушие и доброжелательность.

– Рад сделать вам приятное, – негромко отозвался Годвин. – Я, знаете ли, ленив. Извините, что доставил беспокойство.

– Речь героя, старина, – восхитился Вардан, пыхтевший тонким, красным полированным «данхиллом» и временами потиравший чашечкой трубки свой клюв.

– И как мы себя чувствуем?

Годвин осторожно повернул голову к Арбатноту:

– Лучше. Голова чертовски болит. И скальп чешется. Кто-нибудь собирается объяснить, где это я?

– Дома. Снова в Англии. Солсбери. Вам основательно досталось, но теперь, когда вы проснулись, все будет тип-топ. Насчет головной боли и зуда не беспокойтесь…

– Вам легко говорить.

– Радуйтесь тому, что голова на месте.

Доктор, сияя, взирал на пациента, как фермер – на призовой кочан.

– И долго я спал?

– Недель этак десять.

– Десять недель! Вы серьезно? Ну да, конечно серьезно… Вот это новость, черт побери.

Роджер переводил взгляд от одного к другому, стараясь не шевелить раскалывающейся головой.

– Похоже, я позабыл… какие-то намеки… Всплывает и пропадает.

– Все у вас в голове. Вспомнится со временем. Вам прострелили тыкву, так что не стоит ждать, что машина сразу заработает, как новенький «ягуар».

Годвин улыбнулся.

– Хотите сказать, со временем она будетработать, как «ягуар»?

– Отлично, – сказал Вардан.

– А остальные ребята? Все погибли, да?

– Да, Роджер, – сказал Вардан, – боюсь, что так.

Он чиркнул спичкой, поднес огонек к чашечке трубки.

– Об этом поговорим позже. Все в свое время.

– Сцилла, мне страшно жаль, что Макса…

– Не надо, Роджер, не думай об этом. Не растравляй себя. Ты вернулся, ты единственный, кто вернулся. Это какое-то чудо. Я справляюсь… Позже мы во всем разберемся.

– Макс убит…. черт, черт… Я был с ним до самого конца… Мы почти выбрались… потом в него начали бить пули, они били и били…

– Пожалуйста, милый, не надо, не надо…

– А потом та ужасная вспышка.

Он глубоко вздохнул, ощупывая пальцами забинтованную голову.

– Как же я сюда попал, черт возьми? – Голос у него замирал. – Я дьявольски устал. Голова меня убивает…

Когда он снова уснул, Сцилла поцеловала его.

Вардан сказал ей, что должен задержаться в Солсбери.

– Мне надо потолковать с нашим мальчиком. Мы должны знать, что на самом деле там произошло.

Он проводил ее до станции, усадил в поезд. Ей надо было успеть к началу спектакля.

Оставаясь в палате один, Годвин сразу засыпал, и его сон прерывало появление врачей и сиделок или еды на подносе – признаки возвращающейся силы. Временами он тихонько постукивал пальцами по пластине в левой части головы. В том месте, куда попала пуля, на виске остался заметный шрам в несколько дюймов длиной; под ним – металлическая пластина и еще тонкая марлевая повязка. Стук выходил гулким и, казалось, исходил из глубины черепа. Подумав об этом, Годвин усмехнулся и прошептал:

– На помощь, на помощь! Я замурован в человеческом черепе…

Временами это казалось ему ужасно смешным. Когда он сказал об этом Сцилле, она странно посмотрела на него и выдавила слабую улыбку.

Годвин хотел знать, что с ним случилось, но у него еще не хватало сил и энергии, чтобы добиться полного ответа. Все силы, которые удавалось собрать, приходилось тратить на Монка Вардана.

Монк временно обосновался в гостинице «Красный лев» в Солсбери. Все время, когда он не спал, он проводил у постели Годвина. Сидел рядом, с сигаретой или попыхивая трубкой, глазея в окно или забравшись в кресло, скрестив длинные паучьи ноги. Годвин показал ему фокус со стуком в голове, и Вардан низко склонился, чтобы послушать, и широкая ухмылка растянула его узкое лицо.

– Отличный фокус для развлечения публики, – сказал он. – В случае чего, он вас прокормит, старина.

– Вы говорили, все будет проще простого, – сказал ему Годвин в тот день, когда врачи дали зеленый свет на разговоры. – Как выяснилось, вы ошибались.

– Что правда, то правда. Вы уже можете об этом поговорить? Рано или поздно придется, знаете ли.

– Все так смешалось… Но я сделаю, что могу. Что вам удалось узнать на своем конце? Как я здесь оказался?

– Как ваша головная боль? Выдержите?

– Бывало хуже.

– По правде сказать, мы из кожи лезли, чтобы выяснить, что произошло. Связи не было. Подлодка, которая должна была вас подобрать, никого не нашла на условленном месте… Чертовски повезло, что они вернулись на следующую ночь, старина, и чертовски повезло, что они вас заметили… Вы помните, как открыли стрельбу со скалы? Ну, вы это сделали. Каким-то образом. И бог весть, где вы раздобыли плотик, чтобы добраться до субмарины… Вы уже тонули, так что они отправили свой спасательный плот вам навстречу, двое подводников выловили вас из моря. – Вардан покачал головой. – Неудивительно, что вы все забыли. Вы были в лихорадке, скорее мертвец, чем живой. Ребята, как увидели вас, едва не выронили обратно… Жуткая рана на голове. Одного парня, как докладывали, вывернуло наизнанку от этого зрелища…

– Как любезно с вашей стороны рассказать мне об этом.

– Вы рассказали жуткую историю, но никто не знал, насколько ей можно доверять. Все погибли, Роммеля не то что убить, даже увидеть не удалось, полное поражение, бойня. Они не сомневались, что вы умрете у них на борту… Говорили, у вас мозги были видны, дружище… Они прикрывали рану бинтами, благодарение Иегове, на борту оказался врач, они предполагали, что в вашей команде могут быть раненые, не то бы у вас мозги так и вытекли на пол – или следует сказать: на палубу?

– Нельзя ли оставить в покое мои мозги? Я уже получил общее представление. Трудновато осознать, что мы говорим обо мне.

– Ну вот, они доставили вас в госпиталь в Александрии, потом переправили в каирский, он лучше оборудован. Но к тому времени вы впали в кому. В конце концов вас доставили сюда – нелегкое испытание, но вы его перенесли. И вот вы, можно сказать, в лоне благодарной нации. Вернулись в отчизну накануне Рождества. Просто подарочек вашей свежеовдовевшей возлюбленной. Мне было приятно лично сообщить ей эту новость. Чувствовал себя рождественским дедом.

– Я ценю вашу заботу, Монк. Вы единственный, кто мог для нее это сделать. Я хочу сказать, больше ведь никто про нас с ней не знал? И до сих пор не знает?

Ему впервые пришло в голову, что теперь это не так уж важно. Макс Худ мертв.

– А что с нашей операцией? Что о ней известно? Какую историю вы преподнесли людям? И война – как идет война?

– Не спешите так, дитя мое, и дядя Монк все вам выложит.

Он зажег трубку и встал, глядя на серое вечернее небо за окном башенки.

– Ваша со Сциллой тайна, разумеется, остается тайной. Это все ваши личные дела.

Он задумчиво выпустил облачко дыма.

Мысль взвилась в сознании Годвина, как вспугнутый шотландский тетерев из куста. «Ваша тайна остается тайной…» Но кто-то ведь о ней знал, верно? Он вспомнил угрожающее послание, доставленное к его дверям. Кто-то собирался его убить, если он не порвет со Сциллой.

– Послушайте, вы в порядке?

– Иногда накатывает легкая дурнота. Мир не устает преподносить мне сюрпризы. А так все хорошо.

– Пожалуй, я должен упомянуть, что хотя ваша тайна и остается тайной, но есть одно обстоятельство… совершенно незначительное, ручаюсь вам. Но Энн Коллистер однажды столкнулась здесь, в госпитале, со Сциллой. Я замял дело, объяснил, что вы с Максом давнишние друзья, и она обязана вам по меньшей мере визитом вежливости. Что-то в этом роде. Уверен, что все обойдется.

– Из ваших слов можно понять, что об операции известно всем?

– Не совсем так, старина, не совсем так. Совсем даже наоборот. Да, между прочим, я посоветовал мисс Коллистер воздержаться от дальнейших посещений, сославшись на запрет костоправа.

– Хорошо, хорошо. Так что с операцией?

– Нет ни малейшего смысла делать кошмар достоянием публики.

– А что со мной?

– Особое поручение….

– Представляю, каково было Гомеру объясняться с моим начальством.

– Ну вообще-то я сам сказал им словечко. Секретное задание. За сотрудничество их ждет награда на небесах.

– Вы шутите.

– Нет, действительно. Думаю, я сумел договориться с вашим Гектором Крайтоном, а вот братца Тисдейла вряд ли удалось убедить. Этот народ всегда в восторге от лимонников, [41]41
  Лимонниками (лайми) первоначально называли английских матросов, которым для профилактики цинги давали лаймы. Позднее прозвище распространилось на прочих приезжих англичан.


[Закрыть]да? Я имею в виду ваше начальство с Мэдисон-авеню. – Монк самодовольно улыбнулся. – Да, так операция. Вот что нам удалось выяснить. Роммеля там не было, вообще не было в Северной Африке… Он был в Риме, праздновал свой день рождения!

Монк явно предполагал поразить его необычайным сообщением.

– Как вы об этом узнали?

– Этот наглец прислал нам весточку – нет, правда, мы получили от проклятущего Роммеля письмо. – Вардан хихикал. – Ну и тип! Письмо! Однако суть в том, что наша разведка, как выяснилось, никуда не годится, так что вы…

– Постойте. Разведка… За разведку отвечал Макс…

– Ну да, у него была какая-то информация… и, как выяснилось, он ошибался. Или не ошибался? Может и нет. Как бы то ни было, Роммель вернулся на следующий день, или вроде того. Замечательное планирование, а? Самое интересное, что он сделал, вернувшись! Он, видите ли, почтил павших. Он приказал похоронить и своих и наших погибших со всеми военными почестями. И поставить над каждой могилой крест из свежего молодого кипариса. Вы же знаете, он фотограф-любитель, так он послал снимки могил семьям… и написал им, заверив, что их родные пали героями. Потрясающая порядочность, согласитесь, если учесть, что мы пытались проделать.

– Какой получится репортаж! – вздохнул Годвин, забывая на минуту обо всем на свете.

– Ну вот, теперь я слышу прежнего Годвина.

– А фотографии и письма, где…

– Да, между прочим, собственноручные. Он прислал все на Даунинг-стрит 10, и работать с почтой поручили мне. Я доставил Сцилле ее письмо под строжайшим секретом. Остальным, боюсь, придется подождать до конца войны, и тогда они узнают, как погибли наши герои. Когда смолкнут выстрелы, мы устроим все очень торжественно. Попросите Сциллу, она покажет вам свое. Потрясающий сувенир!

– За него дорого пришлось заплатить, Монк.

– А, да, это конечно… Все же сквозь тучу пробивается солнечный луч. Подумайте, сколько парней умерли безымянными и остались гнить в грязи. Ну а в отношении личных дел, нет худа без добра, знаете ли…

– Что за чертовщину вы несете?

– Ну, арифметика тут простая, нет? Вы, миссис Худ, Макс… Три минус один равно парочка.

– Надо же такое сказать, Монк.

Годвин чувствовал, как горит его лицо – еще один признак возвращающейся жизни.

– Вы бываете очень неприятным типом.

– Уверяю вас, никого не хотел обидеть. На войне человек теряет чувство такта.

– Я и Макса любил. Я любил их обоих.

– Жизнь станет проще. Теперь вы любите только одну.

– Оставьте это. Просто бросьте. Рассказывайте дальше. Что с операцией «Крестоносец»? От поднятого нами шума вышло хоть сколько-то пользы? Или все было впустую?

– Не мне судить, верно? То есть «Преторианец»-то провалился, нет? Кто знает, что вышло бы, если бы Роммеля удалось убить… А так «Крестоносец»… – Он до блеска натирал крылья носа чашечкой трубки. – Сначала все пошло плохо. Вы действительно хотите все это услышать?

– Я едва не умер ради операции «Крестоносец», а остальные просто умерли. Да, я хочу знать.

Генерал сэр Клод Окинлек назначил генерал-полковника сэра Гордона Каннингхема возглавлять 8-ю армию – переименованный 8-й пехотный (пустынный) корпус – в операции «Крестоносец». Каннингхем оптимистически оценивал предстоящую наступательную операцию – самую крупную из проводившихся британскими войсками в пустыне, – но был озабочен запретом своего врача на курение трубки. Что, как заметил Вардан, оказалось точкой опоры, перевернувшей карьеру Каннингхема и едва не повернувшей ход всей операции.

Накануне операции оптимизм британцев казался вполне оправданным. 8-я армия насчитывала 118 000 человек, более семисот танков, шестьсот полевых орудий и двести противотанковых орудий. Ее поддерживали 650 самолетов пустынной авиации.

С другой стороны, Роммель с июня не получал подкреплений, хотя его армия тоже была переименована в Африканский танковый корпус. Численность его армии была равна британской, но из четырехсот танков более ста были устаревшей итальянской конструкции, а еще пятьдесят к началу британского наступления находились в ремонте. Он располагал примерно пятьюстами самолетами. Поскольку кампания в России после блистательного июньского начала сильно завязла, на помощь из дома Роммель рассчитывать не мог.

Однако в британской самоуверенности едва ли не сразу пробили брешь. В субботу 22 ноября 70 танков 21-й танковой дивизии столкнулись с британцами при Сиди-Резег и разнесли в клочки 7-ю, 22-ю и 4-ю бронебригады. Ко времени, когда в бой вступил 15-й танковый дивизион, немцы захватили штаб 4-й бронебригады и взяли в плен ее командира. Захватили британский аэродром. Потери составляли сто британских танков и триста человек.

Воскресенье прошло еще хуже. Танковый поток Роммеля обрушивался на британские части на окраине Сиди-Резег и уничтожал их одну за другой. Это было показательное шоу мобильных танковых частей. К ночи пустыню освещали пылающие скелеты сотен подбитых танков. Одна только 5-я Южноафриканская бригада потеряла 2400 из состава 5700 человек.

К рассвету операция «Крестоносец» потерпела поражение.

– Каннингхем превратился в развалину, – рассказывал Вардан. – Кто-то из его людей сообщил, что без своей проклятой трубки он оказался на грани нервного срыва! Я бы вбил эту чертову штуковину ему в зубы и силой заставил бы закурить! Нет, в самом деле, его сломил масштаб поражения. Он готов был признать провал операции и оттянуть свою армию в Египет на переформирование. В конце концов он позвал на помощь Окинлека, который немедленно вылетел к нему из Каира. Осмотревшись, Ок велел Каннингхему подтянуть чулки и продолжать наступление… «До последнего танка», – помнится, сказал он.

Однако Роммель, не изменив себе, в понедельник нанес новый удар, клином вогнав весь Африканский корпус и пару итальянских дивизий в британскую линию фронта, в надежде охватить части с тыла и разъединить.

Вышло, однако, что британцы, столкнувшись с угрозой окружения, в панике оставили позиции и обратились в беспорядочное бегство. Повторилось первое наступление Роммеля в Киренаике – полная копия бесславного «Тобрукского дерби», так прогневившего Черчилля несколько месяцев назад. Весь день обе армии мчались на восток, безнадежно перемешавшись в тучах песка.

– Наши рапорты рассказывают о таких вещах, что не будь это так жутко, можно было умереть со смеху, – сухо заметил Вардан. – В сумерках один из наших пытался регулировать движение, чтобы наши не натыкались друг на друга, и вдруг сообразил, что танки, которым он указывает направление – немецкие! А немцы не обращали на него внимания – он говорил, что едва не наделал в штаны. Впоследствии мы узнали, что сам Роммель провел ночь чуть не в гуще британских частей, и никто этого не заметил.

В пятнадцати милях за египетской границей закончилась зона снабжения Роммеля. Было 26 ноября, и он остался без бензина. Он слишком далеко зашел, и с этого момента ход операции переломился.