Текст книги "Преторианец"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)

– Ну, для начала…

Он было продолжил прогулку, но тут же остановился, чтобы купить у разносчика горячих каштанов, и снова зашагал, пиная перед собой камушек, пока эта игра ему не наскучила.

– Вам стоит узнать, что джаз начался, когда в Новом Орлеане прикрыли Сторивилль, и музыкантам пришлось перебираться в Чикаго.

– Как понимать, закрыли Сторивилль?

– Во время войны Новый Орлеан превратился в важный порт, – терпеливо объяснил Клайд, – и секретарь военного департамента присмотрелся, что творится в Сторивилле – это район в Новом Орлеане, – и решил, что войскам это не на пользу… Понимаешь, куда я клоню? И шлеп! Они намертво прикрыли Сторивилль, а музыканты, все чернокожие, вместе с девицами отправились вверх по Миссисипи в Чикаго… и стали играть свои мелодии в городишке Чи. Белых чикагских музыкантов их джиги просто очаровали. И они принялись химичить с этими мелодиями, пытались играть их по-своему. Ну, они, понимаешь ли, здорово увлеклись, хотя у них не слишком получалось – те новоорлеанские ребята были по-настоящему хороши, попросту говоря, они умели играть так, что чикагцам и не снилось, – удерживали в равновесии несколько мелодических линий одновременно, все сразу. Я потом дам послушать записи… в общем, белым парням такое не давалось. Мне и сейчас не дается. Тогда белые ребята обошлись с мелодиями немного иначе. Они стали играть по очереди. Понимаешь, Роджер? По очереди…

– Вроде соло, – робко вставил я.

Клайд со вздохом кивнул:

– Соло – вот ключ, превративший новоорлеанский джаз в чикагский джаз. В сольной партии, видишь ли, человек может вставить что-то от себя. Вот я когда сегодня начну работу, я буду радоваться тому, как согласно звучит ансамбль, но в сольной партии с тобой что-то происходит… как будто ищешь дорожку к тому себе, который у тебя внутри. Потом вдруг подбираешь подходящий ключик, и та музыка, что в тебе, черт, Роджер, она вырывается на свободу, она свободна, и ты это видишь! – Он очистил от кожуры последний каштан и забросил его в рот. – Ты выпускаешь ее на свободу, и только надеешься, что она хороша.

Мы подошли к его дому. Он жил в мансарде на пятом этаже, которую называл «пентхаузом», и квартирка в самом деле была удивительно уютной. Ее обставляла подруга, которая шумно ворвалась в его жизнь и так же быстро покинула ее около года назад. Подушки, глубокие бордовые кресла и кушетки, пара занавесей из нитей бус, зеркала с вытравленным по краям узором, множество изделий из бакелита, хрупкость которых разительно контрастировала с самим Клайдом. Он в этой комнате казался чужим, однако с добродушным удовольствием хвастался своими любимыми предметами обстановки: блестящий шейкер для коктейлей, лампа, бамбуковая рамка, в которой помещалась картина с юной девушкой на пляже на фоне пальм, длинный низкий кофейный столик с блестящей черной крышкой. На нем стоял огромный переносной граммофон.

Он пошел налить нам по стакану вина, а я присел в одно из бордовых кресел. На столе пачкой лежали семь книг: Хемингуэй, Фитцджеральд и Вудхаус. Я задумался о том, чей вкус выражен в этой подборке. Клайд заговорил со мной из кухни.

– Мадлен была для меня старовата, – сказал он. – Но по большей части я ничего против нее не имел. Она из тех, кого в Огайо назвали бы доброй богобоязненной женщиной. Удивительно, как она попала в художницы-декораторы, да еще в Париже. Думаю, в глубине души она была лесбиянкой. Она восхищалась Натали Барни, и я вовсе не удивился, когда услышал, что она перебралась жить к подруге в Клиши.

Он вернулся в комнату с тяжелыми широкими стаканами с толстым ободком.

– За наше здоровье и за отсутствующих друзей!

Мы выпили, и у меня защипало язык от молодого вина.

– Боюсь, вино довольно жуткое, зато бесплатно. Один парень подарил, так что придется пить. Конечно, теперь Натали Барни и не узнать – даже страшно, как подумаешь, какой шикарной она когда-то была… Маргарет однажды затащила ее сюда на вечеринку – она просидела десять минут, похоже, не знала, о чем говорить, так что прихватила своего толстого дружка и отбыла.

– А еще кто здесь бывал? – я начинал смотреть на Клайда Расмуссена другими глазами.

– Вроде бы Джозефина Бейкер, только я большую часть ее визита провел в ванной – тошнило. Лесли Хатчинсон – знаешь такого? Ну, Хатч лучший певец, какого мне доводилось слышать. Его «Murder in the Moonlight» – первый класс. Тебе обязательно надо будет о нем написать, но это потом, все в свое время. Слушай, если ты не против, можем поесть в клубе. Загляни ко мне в кухню – тебе не захочется есть то, что из нее вышло. Пойду искупаюсь.

Я подошел к окну и устроился в глубокой нише на подоконнике, высунув наружу голову. Небо уже стало темно-лиловым, начался легкий дождь. Капли тихо постукивали по черепице кровли у меня над ухом. Воздух очистился от пыли, ее сменил чистый запах лета. По узкой улочке внизу жучками пробегали автомобили, под уличным фонарем на углу стоял продавец зонтов. Прямо напротив меня на подоконнике сидела хорошенькая девушка с коротко подстриженными рыжими волосами и в одной рубашке. Она высунулась из окна и улыбнулась каплям, упавшим ей на щеку. Помахав мне, она склонилась еще дальше наружу и крикнула:

– Вы взломщик или друг Клайда? – по-английски она говорила с сильным французским акцентом.

– И то и другое, – отозвался я. – Друг Клайда – взломщик.

У нее была длинная шея и маленькая, типично французская головка, большеглазая и большеротая.

Рассмеявшись, она нырнула внутрь. Я сидел, глядя как дождь стекает с колпаков над дымоходами, и слушая приглушенный дождем уличный шум, и очень может быть, я никогда не бывал счастливее, чем в ту минуту, в том влажном, радужном пузыре времени.

Вскоре появился Клайд в потрясающем смокинге, висевшем на его прямых плечах, как на вешалке. Он без особого успеха попытался пригладить рыжую шевелюру, и все же в нем ощущался некий новый шик. Он был почти красив. Я был поражен и, должно быть, не сумел этого скрыть.

– Ни слова об этом прикиде, парень! Он придает нашему заведению малость стиля, а коль я терплю его на себе, так и ты вытерпишь меня в нем.

Он открыл футляр, полюбовался на блестящий золотой корнет и снова закрыл. Затем вынул из шкафа другой футляр, открыл его и показал мне другой начищенный инструмент.

– Труба. Я играю и на корнете, но ему скоро придет конец. Труба это то, что надо. Звук резче.

Закрыв футляр, он взял из керамической стойки у дверей, изображавшей сову, зонт.

– Возьми и себе. Когда в доме бывает много народу, у тебя со временем собирается целая коллекция зонтов… Да, Бикс единственный из тех, кого я знаю, кто не откажется от корнета… ну да он играет на корнете так, что сам Господь не поверил бы, что на корнете можно такое сыграть. Я тебе скажу, у Бикса корнет больше похож на трубу, чем моя труба, если ты понимаешь мою мысль. Но Господь создал его одного такого… и притом поселил в Дэвенпорте, в штате Айова… О, да вы, можно сказать, соседи, приятель!

Название клуба «Толедо» горело над входом голубыми и красными лампочками. Краска на стенах шелушилась, и на ней был кое-как нацарапан открытый автомобиль, огибающий крутой поворот на двух колесах, с человеком в енотовой шубе за баранкой.

– Вот и он, – сказал Клайд, шагая в узкий дверной проем.

Древнее здание над нами кренилось в сторону улицы, уже несколько веков каким-то чудом удерживаясь от неизбежного падения.

Проходивший мимо жандарм отдал нам честь, но в его приветствии слышалась насмешка:

– Мсье Клайд, – проговорил он, наклоняя голову.

Голова была велика для его роста, а руки – слишком длинными. Глаза его горели из глубины глазниц из-под тяжелых черных бровей, как костры в пещере. Он погладил свою дубинку движением, напомнившим мне негодяя из мелодрамы.

– Как поживает мсье Клайд в этот дождливый вечер?

– Промокает, Анри, – отозвался Клайд и, скрывшись за дверью, шепнул мне: – Тип, каким недолжен быть flic, [18]18
  Полицейский (фр.).


[Закрыть]– ублюдок. Вечно набрасывается на стариков, на «курочек», ищущих клиента, – на всех, кто слабей него. У него еще есть напарник, Жак. Мерзавцы, чтоб им пусто было…

На мраморных столешницах краснели лужицы «дюбоне», в углу работал вентилятор. Окна были распахнуты, так что дождь, казалось, шел не только на улице, но и внутри. «Флик» Анри стоял, постукивая дубинкой о ладонь и равнодушно поглядывая на нас с улицы. Клайд встряхнул свой зонт и сел у окна. Каждые несколько минут свежий порыв ветра бросал брызги дождя мне в лицо. В зале было темновато и очень уютно. Я, сняв канотье, положил его на свободный стул. Клайд закурил сигарету. Облачко дыма постояло под низким потолком, затем выбралось в окно, словно сплетня или взломщик. Анри наконец отправился своей дорогой.

К нашему столику подошел официант: смуглый парень с носом-топориком. Когда он на миг попал в полосу света, стало видно, что кадык у него позеленел в том месте, где терлась о кожу медная запонка воротничка, когда он ее носил. На белой рубахе виднелись винные пятна. Длинный передник был завязан на поясе.

– Мсье Клайд! – поздоровался он, поглядывая на нарядную компанию из четырех человек, которые только что вошли и отряхивались у дверей.

– На ваш вкус, Жан. Мы отдаемся вам на милость.

– С вашего позволения, я бы сказал, что вы в моих руках. Подберу вам что-нибудь сносное, мсье Клайд. Не беспокойтесь.

Он бочком пробрался мимо новоприбывших.

Жан принес нам тушеную крольчатину под горчичным соусом, пробиравшим до костей, миску зеленых бобов, отваренных с грудинкой, жареной картошки, зеленый салат, сдобренный маслом и уксусом, горячие хрустящие хлебцы с мягким бри и бутылку столового вина без этикетки. Я восхищенно поблагодарил Клайда.

– Я как-то сидел в кухне, – отозвался он, – болтал с шеф-поваром, а тот каждые полчаса или вроде того встает и подходит к окну – денек был ясный, солнечный – постоит с минуту и возвращается, продолжает разговор. В конце концов я и спросил его, чем он занят – у него там был выставлен на солнышко большой чан с крольчатиной, залитой горчичным соусом. Говорит, так делала его матушка, и он нигде не пробовал крольчатины вкуснее. Так что в солнечные дни здешняя крольчатина неподражаема. Знаю, сегодня был дождь, зато вчера – отличный денек.

Мы вытерли остатки соуса хлебными корочками и запили все анонимным вином. Закончив, он промокнул рот салфеткой и вместе со стулом отодвинулся от стола.

– Посиди еще часок, а потом иди по стрелкам, а тому, кто будет при дверях, говори, что тебе за мой столик. Ужин за мой счет. Ты меня тоже как-нибудь угостишь.

Я смотрел, как он уходит: высокий, нескладный, но было в нем что-то еще. Черт знает что это такое, что бывает в кинозвездах, было и в Клайде. С людьми никогда не скажешь.

В дверях он остановился и заговорил с тремя посетителями, которые как раз входили в зал: тяжеловесный мужчина в просторнейшем темно-сером костюме, лет пятидесяти и весьма краснолицый; девочка, сколько я мог судить, лет тринадцати-четырнадцати, кажется, в школьной форме; и подтянутый, крепко сбитый мужчина лет тридцати с небольшим, темные волосы гладко зачесаны назад от угловатого сурового лица, жесткое, замкнутое выражение делало его старше. Я видел, как Расмуссен поднес к губам руку девочки и прищелкнул каблуками. Вся компания встретила этот ритуал смехом и улыбками, как встречают шутку. Пока Клайд разговаривал с пожилым толстяком, второй мужчина, слушая их, снова обратился взглядом к девочке. Они подошли к столику рядом с моим, а Клайд скрылся за дверью.

– Здорово! – сказала девочка низким голосом смуглянки, с английским выговором. – Я хочу сидеть у окна, а вы?

Они придвинули стулья, уселись, не прерывая разговора, слишком тихого, чтобы я мог подслушивать. Я, открыв книгу, принялся за статью о регтайме, но то и дело отвлекался на соседей. Старший мужчина воодушевленно толковал о чем-то, слегка присвистывая на вдохе, а младший слушал его с непроницаемым лицом. Время от времени он пожимал плечами, вставлял пару слов, хмурился. Один раз наклонился, чтобы помочь девочке накинуть на плечи свитер. Ее лицо еще хранило остатки детской округлости, но она уже тянулась вверх, переходя в тот возраст, когда, оставив детство позади, подростки напоминают жеребят. Она слушала, скромно играя с салфеткой, и рассеянно поглядывала по сторонам. Один раз поймала мой взгляд, застенчиво улыбнулась, и я, как последний болван, поспешно отвел глаза.

Они явно не в первый раз были в этом ресторане. Все заказали крольчатину, и девочка, когда ее подали, объявила аромат «божественным». Жан широко улыбался ей и называл «мадемуазель».

За ужином толстяк вдруг в шутливом отчаянии уронил ложку, и до меня донесся его голос:

– Черт меня побери, полковник, уж вам-то следовало бы понимать, как это важно! А вы… вы… не знаю, старина, просто не знаю…

– Я всего лишь говорю, – равнодушно и любезно ответил его суровый собеседник, – что на мой вкус неподвижный стрелок на постоянной позиции слишком рискует. Подвижность, Энтони, нанести удар и бежать, чтобы назавтра ударить снова, – вот это по мне.

Он сидел ко мне спиной, так что я не видел его лица.

И больше ничего не расслышал из их разговора.

В вестибюле было темно и соблазнительно пахло мокрым дождем. Известка пузырилась, а с потолка к полу извилистыми ручейками стекали полосы ржавчины. Кто-то черной краской вывел на стене: «Le Club Toledo». Стрелки, похоже, рисовали во времена революции. В конце длинного коридора голая лампочка освещала узкую черную дверь, открывавшуюся на верхние ступени сырой каменной лестницы, спиралью уходившей в чернильную темноту внизу. Всмотревшись, где-то в глубине можно было различить призрачное красноватое свечение. Под лестницей в сводчатом византийском проходе обнаружился винный погреб с пыльными неровными рядами бутылок. Гладкая речная галька, застилавшая пол, хрустела и слегка подавалась под ногой. Где же, черт побери, остальные любители джаза? На дальнем конце прохода между полками чудом открылась еще одна дверь – дубовая, обитая железом дверь, в которой зверских размеров обойные гвозди образовывали странный абстрактный узор. От этой двери еще несколько ступеней вниз привели в длинное узкое помещение, по-видимому, вырубленное в камне. Свечи оплывали на два десятка мраморных столиков, изуродованных поколениями неопрятных выпивох. Пол составляла все та же галька, а вдоль одной стены на тридцать или сорок футов тянулась цинковая стойка бара. Наверху потолочные балки футовой толщины держали на себе, сколько я мог судить, весь Левый берег. Турок в деловом костюме и в феске с кисточкой приветствовал меня на загадочном языке, а я сообщил ему, что я гость Клайда Расмуссена. Его имя совершило с турком маленькое чудо, и он бросил к моим ногам золотую улыбку, после чего с поклонами проводил к столику напротив бара, усадил спиной к каменной стене и правым боком к эстраде, расположенной не посередине, а ближе к моему концу помещения.

– Друг мсье Клайда пьет бурбон или скотч?

– Бурбон? Вы шутите!

– Ну конечно, – сказал он с горделивой улыбкой, – очень лучший бурбон, еще из до войны. Для мсье Клайда.

– Тогда бурбон, – согласился я.

Столики начали заполняться, и я примечал входящих. Мужчины – роковые красавцы, словно вышедшие из популярных в то время романтических фантазий, и женщины в облегающих платьях бледных оттенков шампанского или персика: обнаженные плечи, крошечные шарфы. Как видно, Клайд был прав, говоря, что кому надо, тот знает, где искать. И бурбон оказался превосходным.

Троица с соседнего столика спустилась по ступеням и снова очутилась рядом со мной. В свете свечей на лице толстяка блестели рябинки пота, и маленькие деловитые глазки казались влажными. Он, видимо, все еще переживал отказ полковника следовать логике, представлявшейся толстяку безупречной. Девочка, садясь, оглянулась на меня: на сей раз я был подготовлен и улыбнулся в ответ, однако она тут же отвернулась, будто не заметив моей улыбки. Отомстила.

Я как раз поднял вторую рюмку бурбона и гадал, когда же начало, когда события начали разворачиваться: к моему столику приблизилась женщина, которая показалась мне знакомой. Невысокая, стройная, она двигалась как танцовщица. Каштановые волосы были пышно взбиты и с изящной небрежностью спадали сзади на длинную шею. Я глупо улыбался, узнавая и не узнавая, пытаясь вспомнить, кто же она такая, а она с улыбкой попросила разрешения присесть.

– Вы меня обяжете, – сказал я, подвинув ей стул.

– Мерси, мсье Взломщик, – проказливо улыбнулась она.

– Вы – девушка под дождем из окна напротив.

– Клотильда.

Она протянула мне маленькую бледную руку.

– Роджер, – сказал я, принимая ее.

– Я думала, что, может быть, найду вас за столиком Клайда. Он иногда приглашает одного-двух гостей… вот, например, те трое англичан, я видела их за этим столиком, но не нахожу их такими симпатичными.

Она пожала плечами.

– Конечно, то, что они англичане, многое объясняет.

– Как это по-французски!

– А что говорят про нас англичане! Да, по природе мы не союзники. По необходимости, oui, [19]19
  Да (фр.).


[Закрыть]конечно. Каких только соседей не преподносит судьба.

Она открыто улыбнулась. Ее лицо, маленькое живое личико в форме сердечка, непрестанно менялось. Узкие покатые плечи двигались, руки так и порхали.

– Так или иначе, я наполовину француженка, а наполовину австриячка, так что во мне две личности. В чем-то бош… а в чем-то лягушатница, как называет нас Клайд. Больше лягушатница. Вы с Клайдом старые друзья? Еще по тому Толедо, о котором он все время говорит? Толедо ведь в Огайо, так? Ну, все-таки довольно близко, согласны? Можно и мне бурбон?

– Да и нет.

– Pardonez-moi? [20]20
  Простите, как вы сказали? (фр.)


[Закрыть]

– Да, конечно, вы вполне можете получить порцию бурбона в ваше полное распоряжение, и нет, с Клайдом я познакомился только сегодня в Люксембургском саду.

Турок, заметив поданный мной знак, принес ей бурбон. Пока она пила, дерзко улыбаясь мне, я поведал о своих бедах и о том, как Клайд взялся мне помочь.

– Обожаю Клайда, – сказала она под конец. – Он, знаете ли, занимается со мной сексом. Только это еще не любовь, а? Но он милый, очень милый. Щедрый человек. Я его обожаю.

Я предпочел обойти нежданное интимное откровение.

– Он давно здесь работает?

– Он здесь не наемный работник, Роджер, – сказала она, выговаривая имя так, словно отвечала на стыдливый поцелуй: Ро-джэйр. – Клайд здесь хозяин. Это все принадлежит ему – клуб, ресторан, все.

Она постучала себя пальцем по лбу, потом потерла палец о палец, изображая, будто считает деньги, и подмигнула:

– Он очень толковый малый, э? Это Клайд так говорит: «малый». А ты что за малый, Роджер?

– Войну не удастся объявить вне закона, как бы ни хотелось этого нам с вами, старина Тони, – качая головой, произнес полковник с гладкой прической за соседним столиком.

Он сидел теперь лицом ко мне, горькая улыбка чуть заметно изогнула вверх кончики его губ. Его худое лицо было темным и обветренным, храня старый загар, полученный, как видно, далеко отсюда. Белый шрам тянулся на три дюйма по лбу от левого глаза, складка старого шва скрывалась под низкой линией волос. Эти шрамы в то время еще можно было увидеть по всей Европе. Шрапнель с войны, закончившейся десять лет назад. Напоминание.

– Извините, – сказал я Клотильде, снова поворачиваясь к ней, – я что-то пропустил.

– Я говорю, Клайд с тобой говорил об этом Байдербеке?

– Да, говорил что-то.

Она кивнула.

– Хорошо. Значит, ты ему в самом деле понравился.

Она накрыла мою ладонь своей.

– И мне ты нравишься.

– Ты ведь танцовщица, верно? Балерина?

– Так заметно? Как ты догадался?

– Танцовщицу я всегда узнаю.

– Я еще и натурщица, знаешь ли.

– Ничего удивительного. Ты очень хорошенькая.

Она кривовато улыбнулась и пожала мне руку.

– Говорят, к осени будет получено разрешение на шесть новых кораблей военного флота… – опять говорил толстяк, Тони. – Как подумаешь, старина, вы, пожалуй, очень даже правы. Одной рукой объявим войну вне закона, а другой будем строить линкоры… начинаешь с тоской вспоминать времена, когда все было проще, а?

– Их никогда не было, Тони.

– Как? Чего не было?

– Времен, когда все было проще. Их никогда не было.

– А, ну да, тогда да, ладно. Избавьте меня от глубокомысленных фраз, дружище.

– Смотрите, начинают, – сказала девочка.

Она радостно захлопала оркестру, появившемуся в конце зала. Луч ударил Клайду в глаза, и он заслонился сияющим корнетом, прищурился, оглядывая толпу. Он здесь хозяин…Ну что ж, никогда не знаешь, не так ли?

Без всякой прелюдии он кивнул оркестрантам, и заиграла музыка…

В те дни никто не записывал Клайда и джаз-банд клуба «Толедо» – очень жаль, потому что они играли хорошо, отличный образец чикагского стиля. С той ночи, когда я услышал его, моя жизнь изменилась, потому что тогда я впервые задумался о своем первом впечатлении от парижской сцены, и в особенности от Левого берега. Я впервые по-настоящему увидел тогда Париж, о котором столько слышал, впервые начал понимать, что привело меня сюда. Музыка Клайда, и «пещера», где он играл, и Клотильда, и тушеная крольчатина, и англичане, толкующие о вооружении, и Мерль Б. Свейн, и парень, сбежавший с танцовщицей из Фоли, и все остальное… Все это в беспорядке проносилось у меня в голове, пока я слушал оркестр и душераздирающие соло Клайда. То, что мы тогда услышали, конечно, прямо восходило к Биксу Байдербеку, единственному божеству в жизни Клайда и, смешно это или грустно, главной причине того, что Клайд навсегда остался скорее интерпретатором, а не творческим гением, каким был его учитель. Клайд всегда уверял, что его это не волнует, что он зато гениален в реальной жизни.

Как бы там ни было, то, что я услышал в ту ночь, стало для меня откровением, и я как сейчас слышу первый номер: «Way Down Yonder in New Orlean», и первое соло, когда кларнет подхватывает вступительную партию тромбона, а потом корнет Клайда взлетает над ним, раскачивает ритм, нагоняет темп, зажигает, а в конце карнавальной пальбой вступают цимбалы и взрываются криком все духовые, и Клайд, колеблющийся, как тростник под сильным ветром, вливается в общую музыку.

Женщины первыми уловили ритм, их головы и плечи двигались в такт, пальцы барабанили по столикам, губы приоткрывались и вновь судорожно сходились. Общее движение захватило и мужчин: я постукивал себя по бедру, голова покачивалась туда и сюда, но это было не все. Это был не танцевальный оркестрик и не променадный концерт. Наверно, то, что я уловил тогда в своей изначальной невинности, было присутствием искусства, а не просто отличным способом расслабиться и снять напряжение, хотя и это, конечно, было.

Может быть, удивительнее всего, как Клайд сумел перекрыть пар к концу первого отделения. Неотвязная одинокая меланхолия «I’m Coming Virginia» заставила смолкнуть голоса и опустить бокалы. Траурное соло корнета, грозившее превратиться в изысканный вариант погребального песнопения, – и он словно остался один в сводчатом зале с речной галькой на полу, пытаясь уговорить нас отбросить мечты, пока еще есть время… пытаясь и зная, что это бесполезно, зная, что он может только дать нам короткий отдых, но не в силах подготовить к тому, что, он знал, ждет впереди. Там была откровенность интимного признания, едва ли не смутившая меня: я тогда мог бы поверить, что Клайд знал, что готовит нам всем это лето, и горевал, что не решается сказать, предостеречь нас. Хотя на самом деле все мы были в том зале, все слышали его, и я, например, расслышал в музыке горестный трепет. Клотильда разок взглянула на меня между номерами и понимающе усмехнулась. Усмешка не слишком получилась, потому что у нее было чуть ли не самое милое, нежное лицо, какое я видел в жизни. Я сжал ее руку.

– Он любит, когда я наряжаюсь как девочка лет двенадцати, – медленно, застенчиво проговорила она и облизнула языком губы.

Она смотрела на оркестр. Клайд переговаривался с кем-то из своих.

– Я надеваю гольфы и фартучек… и больше ничего… он говорит, к моей фигуре это идет… и мы занимаемся сексом. Хочешь оказаться со мной в постели, мсье Взломщик?

– Да ты просто мысли читаешь.

– Это значит: «Oui»?

– Oui.

– Tres bon. [21]21
  Очень хорошо (фр.).


[Закрыть]

Она шаловливо улыбнулась.

– Клайд не будет против. Он совсем не жадный, понимаешь?

Я вовсе не был уверен, что понимаю хоть что-то. Чем больше я узнавал о мсье Клайде, тем меньше понимал. Зато относительно Клотильды я был вполне уверен.