Текст книги "Преторианец"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)

– Мама мне рассказывала, что выкинула Мэри – это наша старая кухарка, Роджер, ворчливое чудо света – что она выкинула этой весной. Она не принимает немцев всерьез. Например…

– Кто не принимает немцев всерьез? – пробормотал Эдуард.

– Мэри, наша кухарка.

– Я всегда говорил, что она чокнутая. Что и доказывает та история с пудингом – как он там назывался?..

– «Крапчатый Дик»? – напомнила Энн.

– Вот-вот, «Крапчатый Дик». Разве человек в здравом уме подаст такое впечатлительным детям? Она и тогда была сумасшедшая, и теперь сумасшедшая.

– Ну, в общем, Мэри готовила для папы свой знаменитый завтрак – все на свете, от горячих рогаликов до копченой селедки, и еще то жуткое блюдо из почек, которым он объедается…

– Боже мой, это похуже, чем «Крапчатый Дик»!

– …И тут немцам вздумалось забросать нашу улицу зажигалками. Одна свалилась к нам на крышу и скатилась вниз, прямо под окно кухни, где она готовила. Полыхнуло у самого дома. Жуткое пламя, понимаешь ли. Ну вот, Мэри страшно рассердилась, что ей мешают. Берет она большую кастрюлю горячей каши, вываливает за окно прямо на бомбу – и тушит ее! Она невысокого мнения об этом оружии уничтожения! И заявляет папочке, что сегодня ему придется обойтись без овсянки – представляешь, ни словечка о бомбе! Боялась испортить ему аппетит!

Эдуард заметно повеселел.

– Этому старому барсуку не так-то легко испортить аппетит!

Годвин пожалел, что вовремя не услышал этой истории. Отличная была бы тема для «Война – это ад!». Немного позже они ушли из обеденного зала. Эдуард возвращался на службу, собирался до ухода домой уладить еще несколько мелочей.

Годвин проводил Энн до Хэй-Хилл. Туман густел, с водостоков капало. Было уже одиннадцать, и через час Годвину предстояло вести передачу.

Они остановились под карнизом, и Энн улыбнулась:

– Спасибо, что помог мне с беднягой Недом.

– Не стоит благодарности. Он мне нравится.

– Я вижу, как тебе не терпится удрать, Роджер. У тебя такой загнанный беспокойный вид, точь-в-точь лисица, заслышавшая собак. Ты вернешься после передачи?

– А ты этого хочешь?

– Ну, ты же знаешь, какая я скверная девочка. Я всегда тебя хочу. Но мама приезжает чуть ли не на рассвете – у нее какая-то миссия – так что, может быть, мне лучше поспать свои восемь часов.

Она улыбнулась и нежно поцеловала его, прижала к себе.

– Конечно, тебе надо выспаться. Я и сам как выжатый. Одного взгляда на Эдуарда довольно, чтобы кого угодно довести до изнеможения.

– Я ужасно за него беспокоюсь. – Она вставила ключ в замок. – И не забудь о приглашении в Дорчестер, милый.

– Что?

– Та вечеринка по случаю выпуска нового фильма… ох, да ты забыл! Честное слово, Роджер! Грир Фэнтэзи, твой издатель! Прием, который он устраивает по случаю выхода новой картины твоей приятельницы миссис Худ. Как тебе не стыдно, Роджер! Подумай, как она обидится, если ты не придешь!

Энн снова снисходительно улыбнулась. Кажется, это входило у нее в привычку.

– Ну, конечно, конечно. Ее сердечко будет разбито. Но я, в общем-то, и не забыл.

– Ты обещал, что мы пойдем.

– Конечно, пойдем. Кстати, его фамилия произносится «Фан-та-зи-а». А не «Фэн-тэ-зи». Он чувствителен на этот счет.

– Я буду называть его Грир.

– И на этот счет он тоже чувствителен. Считает, что такое имя делает его похожим на девочку.

– Право, этот человек уж слишком чувствителен для нашего жестокого мира.

– Так ему и скажи.

Она еще раз поцеловала его, но, зная, что он уходит, не стала затягивать поцелуй.

В Доме радио он еще раз пробежал глазами текст. Эдуард Коллистер мог бы не напоминать ему о Ковентри. Сегодня он собирался поговорить с Америкой о бомбежке беззащитного города, случившейся почти год назад – напомнить американцем, как силы Люфтваффе без предупреждения обрушились на мирных жителей. Если подумать, налета на Ковентри можно было ожидать. Четырнадцатого ноября самолеты Люфтваффе в результате ковровой бомбардировки поразили двадцать семь военных заводов. Начались пожары. Шестьдесят тысяч зданий были разрушены, погибло почти шестьсот человек: мужчины, женщины, дети. Тела, до неузнаваемости изуродованные огнем, похоронили в общей могиле. На следующий день король посетил Ковентри, чтобы разделить горе и страдания своих подданных. Годвин побывал в Ковентри в тот же день и описал то, что считал звездным часом Георга V. Он собирался посвятить Ковентри репортаж точно в день годовщины события. Но к тому времени он уже отправится убивать Роммеля. Начнется операция «Преторианец».

Так что он расскажет им о Ковентри сегодня.

Он вернулся к себе на Беркли-сквер в половине второго. Он думал о «Преторианце» и о Максе Худе, о Монке Вардане и о Роммеле, и он очень устал.

К двери дома был прислонен простой конверт с его именем. Годвин поднял его, вошел в квартиру и зажег свет. Скинул полушинель на спинку стула и налил себе джина с тоником.

Сделав глоток, он взял конверт и небрежно вскрыл его. Зевая, развернул листок бумаги.

Кончай с этой Худ, не то скажу ее мужу. Если он тебя не убьет, так убью я.

Глава шестая

Было так холодно, что дождь изморозью оседал на почерневших стволах деревьев на Слоан-сквер. Обледеневшие деревья поблескивали, промозглая сырость забиралась под одежду, заставляя его ежиться от холода. Годвин поглубже натянул шляпу, с полей капало. Первый час ночи давно уж миновал, на Слоан-сквер было тихо, темно и пустынно. За площадью, на Слоан-стрит, стоял, глухо ворча, блестящий от сырости лимузин «бентли», принадлежавший студии.

Сцилла сидела в «бентли» со Стефаном Либерманом, а Годвин отмораживал себе задницу под ледяным дождем. Только что она блистала – с головы до пят кинозвезда – на вечеринке, устроенной Лили и Гриром Фантазиа по случаю выпуска фильма. Вечеринка, на которую он, как обещал, отправился с Энн Коллистер, оказалась серьезным испытанием. Этого следовало ожидать. Беда была в самой Лили Фантазиа, хотя сердиться на нее было невозможно. Лили есть Лили, вместе со своим вечно действующим «матримониальным бюро».

Чувство юмора у нее было слишком уж озорным для такой красивой и молодой женщины. Возможно, она настолько уверена была в своей внешности и положении, что могла себе позволить не слишком задумываться над уместностью шуток, понимая, что это только добавит ей очарования. По слухам, ей было двадцать три года, она вышла замуж за своего издателя Грира, которому теперь было под шестьдесят, пять лет назад, и ее парикмахер уверял, что ей в то время наверняка было восемнадцать – он судил по волосам. Возраст был не единственной ее тайной. В сущности, в ней едва ли не все было таинственно. Ее темная, изящная красота, странные завитки волос, нездешние, скорее египетские, глаза, манера носить – так непринужденно – легендарные изумруды Фантазиа. Не все сразу, понятно, но достаточно, чтобы обратить на себя внимание. В этот вечер на ней был крупный кулон в обрамлении бриллиантов, искрившихся на смуглой коже между высокими пухлыми грудками. Поговаривали, что этими изумрудами вдохновлялся кто-то из прославленных романистов времен Виктории: Теккерей или Троллоп.

Больше всего шептались – но никогда не болтали вслух – о ее прошлом, а Гриру Фантазиа, кажется, доставляло удовольствие оставлять загадки без ответа. Ее родители были португальцами, а саму Лили, по слухам, Фантазиа нашел в весьма экстравагантном заведении, принадлежавшем Кэт Оутербридж, где-то в районе «Слона и Замка». Рассказывали, что пару раз посетив заведение, где Лили исполняла разнообразные роли, Грир решил, что она должна принадлежать ему. Как-никак, она уступила ему едва ли не самое ценное свое достояние. Годвин точно знал, насколько много истины в этих слухах, потому что и сам, бывало, заглядывал к миссис Оутербридж и по совету доброй хозяйки раза два-три проводил время с шестнадцатилетней португальской девушкой, которой Кэт особенно покровительствовала. Впоследствии Кэт уверяла Годвина, что питает материнскую гордость, выдав Лили за такого приличного джентльмена. Она считала их брак своей заслугой. Лили вскоре после свадьбы сказала Годвину, что он, Роджер, был единственным мужчиной в кругу знакомых Грира, перед которым она, как она выразилась, «выступала». Девушка была очаровательна и скромна. Она ни разу не попросила Годвина сохранить тайну. Для этого в ней было слишком много достоинства и стиля. Она знала, что в такой просьбе нет надобности.

Лили потащила его танцевать. Она была лишь самую малость выше пяти футов, и, держа ее в объятиях, он через ее голову видел, как в толпе Грир Фантазиа болтает с Алариком Моттерсби – директором картины, в которой Сцилла исполняла главную роль и которую Грир финансировал. Моттерсби явился в повседневном костюме бутылочно-зеленого цвета и курил трубку, всем своим видом доказывая, что он – творческая личность, не связанная условностями вроде вечерних костюмов, и в то же время слишком успешная, чтобы причислить его к богеме. Энн Коллистер пила шампанское с Гомером Тисдейлом и его спутницей – высокой грудастой девицей, незнакомой Годвину. Гомер менял их так часто, что познакомиться никто не успевал. Энн поверх голов послала Годвину ослепительную улыбку. Ему вдруг стало радостно оттого, что он привел ее сюда, доставил ей радость.

– Энн – чудесное создание, – заметила Лили Фантазиа. – Конечно, она слишком хороша для тебя.

– Приятно видеть, что меня оценили по достоинству.

– Время, Роджер, знаешь ли, не стоит на месте. Ты уже не в первой молодости.

– Чушь. Я как раз считаю, что именно в первой. И откуда бы тебе знать, когда ты сама едва из пеленок?

– Моей душе, – проговорила она, показав ему зубки, – тысяча лет.

– Ну, спрячь ее подальше, и никто не заметит.

– Не надейся увильнуть от разговора, Роджер. Ты такой, такой… мужчина!Единственное, чего тебе не хватает, это хорошей…

– Лили!

– Хорошей жены. Тогда ты будешь просто безупречен. Кто-то должен о тебе позаботиться. Кто-то должен ждать тебя дома вечерами. Ты просто попробуй, Роджер. Я не шучу. Тебе это пойдет на пользу.

Музыка смолкла, и он выпустил ее, но Лили не дала ему сбежать.

– И, будем откровенны, у тебя есть прекрасная девушка, которая давно готова и ждет, умирает от желания выйти за тебя.

– Лили, мне не до того. Идет война.

– И она совершенно ничего не меняет… мужчины, конечно, всегда находят отговорки… это нам известно. У меня был знакомый, который и думать не хотел о женитьбе, пока не заплатит всех налогов – а долг у него был огромный. Этого предлога хватило бы ему до конца жизни. Ну, я ему устроила…

В Лондоне были и такие, кто считал, что пристрастие Лили к идиомам – самая очаровательная ее черта. Грир как-то признался Годвину, что она принесла ему такое счастье, что он покончит с собой, если с ней что-то случится. Во время бомбежек он сходил с ума от страха потерять Лили.

– Что ты ему устроила, Лили?

– Я нашла ему очень богатую жену, которая заплатила все его долги. Из него получился самый любящий муж в Англии. А может, и в Европе.

– Матримониальное бюро Лили Фантазиа…

– Смейся, смейся! Подыскивай отговорки. Все равно, Энн Коллистер – бриллиант, а я, сам видишь, разбираюсь в драгоценностях.

Спорить с ней было бесполезно.

Пропащий было вечер спасла записка, которую сунула ему Сцилла, когда гости уже собирались расходиться.

Любимый,

Приходи на Слоан-сквер после эфира, когда сбудешь с рук мисс Коллистер. Я буду ждать.

С любовью, С.

Однако ждать на холоде и в сырости пришлось Годвину, и ему это чертовски надоело. Как жаль, что наци упустили подонка Либермана. Личные обиды, отметил он про себя, могут сделать из тебя настоящее дерьмо, и конечно, он вовсе не пожелал бы Либерману попасть в руки нацистов, а все же… ну что ж, может, он и ревнует малость. Либерман написал сценарий «Месяца примулы», который они и обмывали сегодня; он же написал пьесу «Вдовья травка», которую начала репетировать Сцилла. Он в последнее время все крутится около Сциллы, прямо прилип… К тому же одно то, что человек – жертва, беглец, спасающийся от чудовищного режима Гитлера, еще не основание его любить.

Наконец водитель вышел из машины с огромным черным зонтом в руках и открыл заднюю дверцу. Сцилла в длинной меховой накидке вынырнула прямо под зонт. Наклонилась, скрывшись из поля зрения Годвина, чтобы, как он предположил, уделить сценаристу деловой кинопоцелуй.

Годвин выждал еще несколько минут после того, как «бентли», шурша шинами, унесся прочь. Он хотел дать ей время подняться в детскую, поцеловать спящую Хлою и убедиться, что няня спит в своей комнате. Потом он перешел улицу и потянул оставленную для него незапертой дверь. Вошел, сбросил свою полушинель на скамеечку в прихожей и прошел в кабинет Макса, где вдоль стен тянулись книжные полки и пахло полировкой для мебели и старой кожей обивки. Стоявший здесь большой глобус для тех, кто знал волшебное слово, превращался в бар. Сцилла ждала его, и волшебное слово было ей известно. Из раскрытого глобуса за ее спиной поблескивал сифон. Она неторопливо улыбнулась, плеснула в скотч воды, протянула ему стакан, коснувшись пальцами его пальцев.

– Роджер, – прошептала она своим фирменным голосом с придыханием. – Кажется, сто лет прошло.

Сердце у него в груди дрогнуло от ее вида, от звука ее голоса. Это повторялось из раза в раз, но неизменно заставало его врасплох.

– Боже, как мне было паршиво, – сказала она. – Я каждую минуту скучала по тебе.

Глаза ее сияли – огромные, чуть раскосые оленьи глаза. Она уронила с плеч тяжелый от золотого шитья жакет. Ее предплечья обвивали золотые змейки.

– Обними меня, бога ради.

Он обхватил руками ее плечи, ощутил, как прижалось к нему теплое тело, и, кажется, понял, что имеют в виду, когда говорят, что время остановилось. Он чувствовал, как она вздрагивает, прижимаясь к нему, и не стало ни войны, ни смерти, ни тайной диверсионной операции, ни Роммеля, ни Макса, ни предательства – одна Сцилла. Он запрокинул ей голову, увидел слезы облегчения у нее на щеках, поцеловал ее. Может, эта ночь окажется из хороших ночей, когда она любит его и нуждается в его любви и сама хочет дарить тепло, покой и простую любовь. Может, что-то внутри нее щелкнуло, отпустило, и она позволит к себе приблизиться. Годвин никогда не знал заранее, какую Сциллу он найдет, и неуверенность, отравлявшая мысли, пугала его. Но в тот самый миг, когда он понимал, что больше так продолжаться не может, что-то в ней щелкало, и она снова принадлежала ему, только ему.

Они занимались любовью на ковре в кабинете, потом она совсем разделась и он проводил ее, уходящую вверх по лестнице, взглядом. Она шла нагая, перебросив через плечо белье и комбинацию. Спина была такой тоненькой и хрупкой, а бедра крепкие и широкие, и ноги основательные, сильные. Он собрал свою одежду, налил два стакана и поднялся за ней в спальню. В ее спальню. Макс спал в комнате на другой стороне площадки, с окном на Слоан-стрит. Детская была в дальнем конце коридора, а комната няни – напротив нее. Он забрался в постель, выключил свет и стал ждать, когда Сцилла вернется из ванной. Когда дверь открылась, свет из-за спины на мгновенье очертил ее силуэт. Она проговорила что-то, поддразнивая его, подошла и остановилась у кровати. Приподняла его голову, прижала к своему плоскому животу, подтолкнула и ощутила его губы между бедрами. Он стал ее целовать, медленно проникая вглубь, потом притянул ее на постель, а когда они наконец откинулись в изнеможении, истекая потом, он открыл глаза и стал разглядывать ее профиль, чуть вздернутый нос, пухлую нижнюю губу, влажные волосы, прилипшие к широкому лбу.

Она смотрела в потолок.

– Что мы будем делать?

Вопрос, внешне такой простой, прогибался под тяжестью тайного смысла.

– Существует, например, развод.

– А ты бы тогда захотел на мне жениться?

– Да. Но даже если бы не хотел, какая разница…

– Ты же знаешь, что я разведусь с ним только ради тебя. Чтобы быть с тобой. Чтобы выйти за тебя, Роджер.

– Вот и хорошо.

– Но, конечно, я не знаю… не знаю, можно ли мне с ним развестись. Не знаю, как это скажется на Хлое. Я ужасно боюсь. И Макс – он умрет, если я заберу от него дочь – так или иначе, к этому придет. Для Макса уже никогда не будет прежней жизни.

– А как насчет тебя? Он тебя любит…

– Меня трудно любить, Роджер. А Хлою легко.

Она дернула голым плечом и подтянула простыню к подбородку.

– Думаю, он вздохнет с облегчением. Когда привыкнет.

И она добавила:

– Из меня получилась плохая жена.

– Не говори так. Это пустые слова.

– Как это пустые? О чем ты говоришь? Это правда, правда, вот и все.

– Ты слишком жестока к себе. Плохая реклама.

– Я же не ищу себе мужа. Хотя если кто-то вздумает претендовать на это место, могу рассмотреть предложение.

– Ну, тогда просто перестань твердить, что ты плохая жена.

– Слушай, уж ты-то в твоем положении должен знать, как обстоит дело. Так на что ты жалуешься?

– Не вижу ничего ужасного в твоем исполнении роли жены.

– Да? А как насчет этого?Я сплю с его лучшим другом…

– Не знаю, верно ли это. Ему я друг. Ты для меня – гораздо больше, чем друг.

– Я – неверная жена. Ты – неверный друг. Что хуже, не знаешь?

Она извернулась под простыней, засунула складку себе между бедрами.

– Моя мать говорит, что я блудливая сука, попросту шлюха, и советует признаться себе в этом.

– О боже, избавь меня от мудрых советов твоей матушки.

– Она говорит, у меня всякий день течка, говорит, что в прежние времена я стала бы деревенской шлюхой и сдохла бы от оспы в двадцать два.

– Пожалуйста, Сцилла, перестань. Она считает, что раз ты ее дочь, то должна быть ее копией. Очень похоже на леди Памелу.

– А мне иногда кажется, что она права. Она, знаешь ли, часто бывает права. Мне иногда кажется, что я всегда была маленькой шлюшкой.

Она помолчала, разглядывая его, потом закрыла глаза.

– А если так и есть? Ты меня давно знаешь. И знаешь, какая я есть, Роджер. Ты знаешь… Я и вправду как будто всегда в течке, нет? Я просто ничего не могу с собой поделать. Иногда мне это ненавистно. А иногда нет.

– С тобой все в порядке. Не надо так драматизировать.

У нее перехватило дыхание.

– Господи, как я надеюсь, что ты прав! Ты не все обо мне знаешь… Я никогда не была верна Максу, я ведь тебе рассказывала… кроме первых шести месяцев.

– Не говори об этом, Сцилла. То было тогда, а то теперь.

– А что изменилось? Ты меня знаешь,Роджер.

Она, комкая простыню, ждала ответа.

– Ты знаешь, я никогда Максу ни в чем не отказывала, ни теперь, ни раньше.

– Знаю.

– И тебе не отказываю.

– Знаю. Отказывай только в том, в чем тебе хочется отказать. Ты вольна в том, что ты делаешь. Все в твоей власти.

– А Памела говорит, в том-то и дело, говорит, я не владею собой, даже если мне этого хочется.

Она снова утерла глаза.

– Ну, дай бог старушке всякого блага, – заметил Годвин, в надежде перевести разговор на другое. – Как она?

– О, снова выкарабкалась. Доктор говорит, она с каждым разом возвращается на ступень ниже, остается больше следов, и однажды… – Сцилла щелкнула пальцами под простыней. – Она не желает умирать – я уверена, просто мне назло.

– Ей не так уж много осталось.

– Знаешь, была минута, когда она лежала там на дорожке – когда это случилось – и в ту минуту у меняпрошла перед глазами вся ее жизнь, и… это было так дьявольски грустно, Роджер. Я представила ее малышкой в фартучке, потом молодой девушкой с чистыми глазами, невинной, узнающей мир, в котором для нее столько надежд, и я видела ее на дорожке, и Хлоя побежала, и все мы втроем словно застыли на миг в моих мыслях, три поколения женщин Ледженд, и одна из них уходит, а всего миг назад перед ней была вся жизнь… и тогда я не хотела, чтобы она умерла! Это я! Я не хотела, чтобы леди Памела Ледженд умерла!

Она хлюпнула носом, и Годвин наконец понял, что она плачет, но очень тихо, ничего страшного не ожидалось.

– Черт, черт, я иногда думаю, что схожу с ума, Роджер – я ненавижу ход времени, милый, а оно никак не стоит на месте, не дает насладиться, порадоваться, просто понять… все непрерывно несется вперед, круша все на своем пути, спешит к новым дурацким событиям, чтоб их черти взяли, а может, мне еще хочется остаться… я ненавижу жестокость времени… время просто скотина, милый, и Сцилла очень хотела бы хоть ненадолго его задержать. – Она вздохнула. – Должно быть, Памела когда-то думала, что конца не будет. Представляешь? Ей когда-то было двадцать девять, а теперь мне двадцать девять. И кажется, мне всегда будет двадцать девять… но ведь так не бывает, правда? Все длится одно мгновение, и если что-то упустишь, то уже не вернешь… Макс всегда говорит, что в пустыне нет времени, нет ни прошлого, ни будущего, только бесконечное настоящее, где ничто никогда не меняется… – У нее вырвался всхлип, она провела рукой по щеке, отбросила волосы и стерла слезы. – Время только глазом моргнет, я прямо чувствую, как оно начинает подмигивать, и все, что мы теперь знаем, исчезнет. Сейчас 1941-й… через двадцать девять лет мне будет пятьдесят восемь… что-то невообразимое, верно? Какой это будет год? 1970-й. Роджер, ты способен хоть как-то вообразить 1970 год?

– Ну, надо надеяться, война к тому времени кончится.

– Да, Роджер, она наверняка кончится, и успеет пройти еще несколько. 1970-й, Роджер. Тебе будет шестьдесят пять!

Он засмеялся.

– Что, если я буду умирать, заболею, буду ждать смерти, а маленькая Хлоя будет сыта мной по горло, и, может быть, у нее будет муж и собственная дочь, которой будут показывать снимки моей матери – ее прабабушки – и может, Хлою будет раздражать, сколько хлопот я доставляю всем, умирая, и может, у нее будет любовник… О господи, заставь меня перестать, Роджер. Я хочу почувствовать тебя в себе, почувствовать, что я жива, Роджер, мне это нужно, нужно почувствовать себя живой и бессмертной, хоть ненадолго.

Потом Роджер попытался вспомнить что-то, что Сцилла сказала про свою мать, но мысль ускользала. Все равно, даже от смутного воспоминания по спине у него побежали холодные мурашки.

– Ты еще не спишь?

– Конечно нет, дурачок.

В ее голосе слышалась озорная улыбка.

– Что-то ты сейчас такое сказала, что навело меня на мысль, что леди Памела знает про нас с тобой. Скажи мне, что я сошел с ума.

– Роджер, надо ли об этом? Сейчас?

– Успокой меня.

– А знаешь, боюсь, что не сумею. Я думаю, да, она, наверное, знает.

– Ты думаешь? А почему не знаешь наверняка?

– Я это и имела в виду. Да, я знаю, что она знает.

– Ты ей рассказала? Я не понимаю – ты ей о нас рассказала? Чуть ли не государственная тайна, а ты рассказываешь о ней женщине, у которой в голове осталось не больше четверти шариков?

– Я ей неговорила! Разумеется.

– Кажется, тебя это не слишком волнует… Это твой муж…

– И человек, которого ты… никогда не могла подобрать слова… обожествляешь? Почитаешь? Не знаю, кто из нас больше заинтересован в сохранении тайны. Я смогла бы прожить без Макса…

– А твоя карьера? Любимице Англии не положено сбегать от мужа. Но это между прочим. А я хотел сказать – ты не боишься, что она просто выболтает все Максу? Тебе назло.

– Вот уж ни за что. Не волнуйся, ему она никогда не скажет. Он ведь мужчина, любовь моя, а значит, враг, а с врагом не делятся грязными сплетнями. Серьезно, любовь моя, она ненавидит мужчин, потому-то всегда так настойчиво старалась превратить их жизнь в самый распроклятый ад.

– И все-таки она знает. Если ты ей не говорила, как, черт побери, она узнала? Мы ведь договорились, ради Макса, ради нас с тобой…

– Если хочешь знать, она просто догадалась. Я как-то заговорила о тебе, и глаза у нее вдруг загорелись тем бесовским огнем… Она поняла. Только и всего.

– О господи, и когда это было?

– Какая разница? Она знает. Кроме того, она совершенно сумасшедшая…

– Хорошо, хорошо. Но что, если кто-то – пусть не твоя милая матушка – если кто-то сказал о нас Максу? Что тогда?

Она пожала плечами, вдруг потянулась к нему, коснулась…

– Придется смириться, верно? Может быть, мы даже получим по заслугам. Должны ведь мы отвечать за то, что делаем.

Она спрятала лицо в подушке, потом снизу вверх взглянула на него, любопытствуя, как он это принял.

– Видишь ли, я не просто так спрашиваю.

– И как это надо понимать? Ты хочешь меня напугать?

– Видишь ли, мне очень четко объяснили, что со мной будет, если я не перестану с тобой встречаться. Кто-то намерен меня убить.

Она медленно окаменела. Годвин слышал, как тикают часы на бюро.

– Может, ты и репетируешь свои выступления, Роджер, но чувство времени у тебя безупречное. Как это надо понимать?

Наблюдая за ней после того, как рассказал ей о записке, показал саму записку, подробно описал, как она попала к нему, наблюдая за ней, он словно видел, как она уходит в съемки эпизода, к которому толком не готова. Она как будто не знала текста и смутно представляла себе сюжет, так что вынуждена была полагаться на свою внешность, приемы, технику. Он наблюдал, как она собирает лицо, изгоняя с него неловкость и удивление, неуместные на лице «Сциллы Худ». Он отмечал знакомые планы, тени от прикроватной лампочки освещали ее лицо, как прожектора в съемочном павильоне. Она облизнула сухие губы. Еще немного, и можно включать камеру. Она ускользала от него, она обдумывала решение проблемы и тайный выход, в уверенности, что таковой наверняка предусмотрен автором сценария.

– А ты не думаешь, что это может оказаться просто страшненькой шуткой?

– Вряд ли, – сказал он.

– Но кому есть до нас дело? Вот в чем сумасшествие! Для кого это так важно, чтобы стоило убивать? Кроме… ой, милый, кроме… Макса, конечно…

– О том я себя и спрашиваю с тех пор, как прочел. Кто? Очевидно, не Макс, но кто тогда? Единственный неизбежный вывод, что кто-то знает и ему это не нравится… кто-то следит за нами, Сцилла.

Она медленно выбралась из-под простыни и встала, остановилась голая у кровати, вся в «гусиной коже», обкусывая ноготь. Медленно, обдумано, как человек, страдающий амнезией и с трудом вспоминающий простейшие действия, накинула халат. Задумчиво склонила голову набок, перебирая в уме возможных авторов записки.

– Это может погубить мою карьеру, – сказала она, словно впервые наткнувшись на эту мысль. – Разрушить мой брак. И убить тебя.

– Рад, что к концу и обо мне вспомнили. Думал уже, я совсем не в счет.

– Кто? Кто это мог быть? Никто не знает.

Резко обернувшись к нему, Сцилла покачала пальцем у него перед носом.

– И не говори мне о Памеле, не то я с воплем выпрыгну в это чертово окно.

Она стояла у окна, глядя на вымытую дождем улицу.

– Я знаю, – заговорила она тихо, – это просто… какой-то человек, который меня хочет. Хочет меня. Какой-то зритель-маньяк или кто-то со студии, из актерского состава, а скорее просто поклонник… кто-то, кто следит за мной, кто ревнует… Подумай сам, Роджер, разве не логично? Ты можешь предложить другую столь логичную идею? И других актрис, бывало, преследовали свихнувшиеся обожатели… У Мерль было что-то такое, Алекс позаботился, чтобы не было шума… сумасшедшие. Это все секс, да? Я уже сколько лет получаю письма. От людей, у которых насчет меня всякие сексуальные фантазии… их попросту выбрасываешь и забываешь. Они безвредны. А теперь мы столкнулись с кем-то, кто сделал следующий шаг. Он каким-то образом выследил меня, увидел нас вместе, и теперь он вмешивается в нашу жизнь…

Он выбрался из постели и хотел подойти к ней, но Сцилла вдруг замерла.

– О господи! – шепнула она.

Годвин взглянул ей через плечо на улицу.

С площади по Слоан-стрит медленно подъезжал «ягуар». Он плавно притерся к тротуару, как старый лайнер компании «Кьюнард» к причалу.

– Это Макс, – одним дыханием проговорила она. – Это Макс.

И превратилась в вихрь точно рассчитанных движений. Он же почти забыл, что надо двигаться. Но Сцилла указала ему на его вещи: вечерний пиджак, строгая рубашка и черные брюки с черными подтяжками, свисавшими со спинки стула. Когда он сгреб одежду, она сказала:

– Я могу не пускать его к себе в спальню, но если не получится, тебе надо будет отсидеться в тайнике.

В мгновенье ока постель была разглажена, покрывало брошено на место, подушки взбиты, а книга брошена рядом, словно она только что оторвалась от чтения.

– Скорее, милый.

Кажется, она чуть ли не хихикала.

– Прямо фарс с постельными сценами, верно? – сказала она, удержавшись от смешка.

Она вытолкнула его впереди себя в темный коридор, где стояло несколько столиков, небольших стульев и ваз с цветами. В тупике между высокими шкафами с узкими зеркальными створками и резьбой на дверцах оставалось несколько футов пустого пространства в углу.

– Тайник вековой давности – ну, он был устроен при постройке, во времена Виктории. Называется «тайник священника», но на самом деле это просто очередная викторианская причуда – тогда любили тайные ходы.

– Нет времени для уроков истории, Сцилла.

Он уронил ботинок и пытался подобрать его, не разроняв остальное. Напрягая слух, ждал хлопка входной двери, шагов по лестнице. Сцилла пошарила по стене, нажала что-то, скрытое под цветочным узором обоев, и кусок стены у шкафа вдруг открылся.

– Вот бы тебя сейчас сфотографировать, милый…

– Сцилла, ради…

– Погоди, тут где-то была свеча.

Она ощупью продвинулась в темноту. Здесь держался странный затхлый запах, должно быть оставшийся со времени, когда каменщики клали фундамент.

– Ага, вот.

– Дрянь, паутина, – процедил Годвин, ощутив на лице липкие нити.

– Найдется, я думаю, и пара мышек.

Она чиркнула спичкой и поднесла огонек к свернувшемуся фитилю свечи в подсвечнике с витой ручкой.

– Ну вот, просто жди здесь, пока не услышишь, что он поднялся наверх. Дверь можешь не закрывать. Я, если сумею, подойду к тебе, когда прозвучит отбой тревоги. Ты просто прислушивайся. Тебе отсюда будет отлично слышно. Не знаю, почему он явился так вдруг, но постараюсь отправить его в постель – он наверняка устал.

– Сцилла…

В прихожей хлопнула дверь. Макс Худ был дома.

– Мне надо бежать, милый. Смотри, тебе даже есть что почитать. Троллоп, очень мило.

Она клюнула его в щеку, и не успел он опомниться, как дверь за ней закрылась. Свеча мигнула, и он на миг почувствовал себя мальчиком, запертым в пряничном домике. Кирпичи в стене крошились, слои старинной известки размазались по ним, как глазурь по пирогу. Холодно было, как в склепе, и затхлый запах затруднял дыхание. Страсть к приключениям начисто покинула Годвина. Странно: то, что кажется таким забавным в постельных фарсах, которые припомнила Сцилла, оказывается таким грустным, серьезным и мучительным для каждого из участников. Он выкинул из головы последнюю мысль. На ступни ему налипла каменная крошка. Она права, настоящий постельный фарс. Или какой-то из романов Филдинга. Солдафон-муж бушует у двери будуара миледи, где затаился пойманный врасплох Том Джонс. Чувство собственного достоинства – и прежде не слишком бодрое – умирало медленной мучительной смертью. Только Макс Худ мог бы с честью выйти из этого эпизода.