Текст книги "Преторианец"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

– Ковбой?

– Все эти разговоры о том, что достойно и правильно для мужчины. Надо быть мужчиной. Мужчина поступает так-то и так-то…

Про себя он думал: мужчина сделал бы что-нибудь в ту ночь, когда Анри и Жак убивали калеку в переулке.

– Ну, это дело чести, вопрос гордости. Тем, что ты есть, тебя делает твое дело. Конечно, ты можешь сделать из себя что-то другое. Но тогда нам с тобой не по пути, ковбой.

– А кто, черт возьми, сказал, что я хочу быть с тобой? Я для того добрался от Америки до Парижа, чтоб англичанин учил меня кодексу Запада? С ума сойти.

– Такова жизнь, старина. Постучим малость?

Годвин совершенно не мог потом вспомнить, как шла в тот день игра, зато он никогда не забывал полученного от Макса выговора. К этому тоже требовалось привыкать.

Казалось, он каждый день встречается с новыми людьми, постоянно пишет, сидит в баре под редакцией, превращая заметки в связные фразы, почти не спит, словно он подсел на какой-то наркотик, избавляющий от необходимости сна.

Однажды ночью вся компания: Тони с Присциллой, и Клотильда, и Мерль Б. Свейн, и еще один репортер, и парень из «Таймс» по имени Сэм Болдерстон – отправилась с ним в клуб во дворец Клиши, чтобы послушать, как Лесли Хатчинсон играет на фортепиано и поет неимоверно шелковым голосом. Они услышали тогда несколько новых номеров: «Among Му Souvenirs», «Му Heart Stood Still», «Му One and Only», танго «Jalousie», «Swonderful», «Thou Swell», «Side by Side», «Strike Up the Band»… Годвин никогда еще не слышал ничего подобного, столь совершенного и таинственного.

По дороге домой ненадолго зашли в кафе, а потом Присцилла умудрилась остаться с Годвином наедине, пропустив Клотильду с Тони вперед.

– По-моему, отец не прочь завести роман с Клотильдой, – сказала Присцилла. – Вам не кажется, что это неблагоразумно?

– Боже мой, ну и вопросы!

– Ну, я же знаю, что вы с Клотильдой друзья, – я, знаете ли, не совсем уж ребенок. Но у вас с ней несерьезно, а для него это было бы хорошо…

– Кто сказал, что у меня с Клотильдой несерьезно?

Присцилла хихикнула и зашептала:

– Вы только к себе по-настоящему серьезно относитесь.

– О, так ли? И кто вам это сказал?

– Вы не поверите, сколько всего я могу сообразить сама. Но говоря о моем отце: сегодняшняя прогулка ему на пользу, и вы же видите, как ему с ней хорошо. Это, конечно, из-за моей матери, она у него прямо как жернов на шее. Вы много слышали разговоров про мою мать?

– Не так уж много. Кто-то, помнится, назвал ее яркой.

– Угу. Могла быть и я, – сказала она.

Уже у калитки она на минуту задержала его.

– Завтра придете на чай, Роджер?

– Если смогу.

Она медленно улыбнулась. В листве играл ветерок.

– Вы сможете. Чай со мной и бильярд с папой.

И повернулась к Клотильде.

– Доброй ночи, Клотильда.

Тони Дьюбриттен улыбался взрослым манерам дочери. Он снисходительно подмигнул Годвину. Кажется, он совсем забыл о случайной встрече у двери Клотильды. Может, это случилось и не с ними. Годвин задумался, часто ли они теперь встречаются, но тут же отмел эту мысль. Какая в сущности разница?

В то лето Годвин чуть ли не каждый день заходил к Дьюбриттенам. В доме всегда было прохладно, сумрачно и спокойно, независимо от того, что творилось с Парижем за стеной сада. Часто появлялся и Худ. Тогда они играли в бильярд, или просто сидели и разговаривали, потягивали бренди с содовой или лимонад, и слушали, как гудят в саду насекомые. Где-то вдалеке слышалась скрипка Присциллы, играющей упражнения, и, слава богу, играла она совсем неплохо. Возможно, в это время другие бездельники слушали, как те же этюды играл Фриц Крейслер. В манере Присциллы была теплота, какую не часто услышишь у таких молодых исполнителей. А если она не играла, чувствовалось, как она двигается где-то в глубине безупречных полутемных комнат в своем летнем платьице – меняет цветы в вазах, а временами выглядывает к мужчинам, чтобы спросить, не нужно ли им чего. Годвин украдкой подглядывал за Худом и видел, как тот провожает ее взглядом, и что-то, похожее на отчаяние, отражается на его лице. Или это было желание? Годвин прекрасно понимал, что Макс Худ совершенно не похож ни на кого из знакомых ему людей – очень во многих отношениях.

Иногда Дьюбриттен с Худом отправлялись куда-нибудь вместе – к своему брокеру, или на скачки, или на какие-то туманные деловые встречи, а Годвин и Присцилла выходили в сад, где плескался фонтан, и усаживались в шезлонги почитать. Годвин читал «Красное и черное», а она это, понятно, уже прочитала и теперь осиливала «Мидл марч» Троллопа и Теккерея. Жившие в доме кошки разваливались рядом с таким видом, словно не заснуть для них было великим подвигом. Шевелились они только для того, чтобы передвинуться на солнышко, да еще потянуться и зевнуть. У выкрошившегося основания фонтана понемногу собиралась пыль. В тени порхали мелкие птицы. Годвин нередко брался писать, отложив Стендаля в сторону. Он всегда замечал, если Присцилла наблюдала, как он работает, но ему это не мешало.

Он тоже следил за ней, иной раз глаз не мог оторвать. Отчасти оттого, что знал, как думает о ней Худ, отчасти потому, что сам пытался определить для себя, что же в ней такое есть, что позволило ей занять так много места в жизни каждого из них, а отчасти потому, что с каждым новым днем она казалась ему все красивее.

Она приносила ему чай со льдом, и ловила на себе его взгляд, и улыбалась, словно дозволяя ему смотреть, сколько захочется. Иногда он замечал ее ресницы, какие они длинные. А иногда волну недавно уложенных волос, срезанных чуть ниже уха под таким углом, что напоминали лезвие ятагана. Иногда, как она выходит на свет из тени дома, и одного этого было довольно, чтобы заставить мужчину пойти на все… даже писать стихи.

Она всегда просила его прочитать написанное, и слушала, склонив голову, кивая или хмурясь, как он читает о Хемингуэе, или о Хатче, или о Шевалье, или об американцах, играющих в теннис в парке под взглядом памятника Виктору Гюго, взирающего на их упражнения.

Однажды, когда они особенно поздно засиделись ночью, а день выдался особенно тихий и жаркий, он сидел в полусне, уронив на колени «Красное и черное», и его выдернул на поверхность звук ее голоса. Она заговорила о своей матери. Без особенных причин. Просто начала:

– Мою мать зовут леди Памела Ледженд. Очень старый род из Бука. Она делает вид, что ей безразлично, но никогда не забывает об этом, это входит в ту игру, которую всегда ведем мы, англичане.

– Бук – это где?

– Букингемшир. Букингемские Ледженды, знаете ли, почти легенда. Совсем несмешная шутка, но леди Памела в глубине души принимает это очень серьезно. Ледженд воевал с Веллингтоном, и Ледженд плавал с Нельсоном, и какой-то Ледженд повел шестьсот своих людей в Долину Смерти и бог весть куда еще – кто-то из Леджендов даже участвовал в «войне за ухо Дженкинса». [39]39
  В 1739 голу капитан Дженкинс рассказал в палате общин о том, что испанцы отрезали у него ухо и ограбили корабль. Это произошло после того, как Испания начала досматривать английские корабли в связи с началом незаконной торговли с испанскими колониями в Америке. Премьер-министр Р. Уолпол уступил требованию палаты общин начать против Испании войну. В дальнейшем конфликт был поглощен войной за Австрийское наследство (1740–1748).


[Закрыть] Леди Памела Ледженд немножко не такая выдающаяся… она не желает признавать разницы между «прославленной» и «пресловутой». Я и то понимаю, а мне всего четырнадцать. Она очень красивая, и очень любит то, что называют «нескромностью», а для отца это довольно тяжело. Бедный отец. Он бывает таким милым. Кто-то однажды сказал, что у старика Тони кровь такая жидкая, что ему все равно, кто валяет его жену, лишь бы ему самому не пришлось. Это не для моих ушей говорилось, просто кто-то из старых соседей по поместью обмолвился, друзья семьи… я толком не понимала, что это значит, пока не подросла.

– Не очень-то это, должно быть, приятно и для вас, и для вашего отца.

– О, для леди Памелы люди всегда находят оправдания… Одна нескромность – трагедия, две – бесчестье, а вот если их совершаешь дюжинами, это становится твоим стилем. Это мне Макс Худ сказал – забавно, да? Это правда, Роджер?

– Похоже на правду. Но я не специалист.

– А вы злопамятный?

– Вообще-то, я скорее из тех, кто живет и дает жить другим. Легкомысленный.

– В прошлом году Тони пришел домой и застал леди Памелу «на этом» – мы с вами понимаем, что это значит, да? – с ее кузеном Марком Леджендом, на бильярдном столе – это было у нас дома в Белгрейвии. Ну, тут уж и Тони взорвался… Я спала наверху, услышала шум, выглянула в окно и видела, как он вышвырнул ее и Марка на Итон-сквер. Асам стоял в дверях и кричал, что она «потаскуха, просто-напросто дешевая шлюха»… Я подглядывала, ничего не могла с собой поделать. Мать стояла на мостовой и плакала – наверняка от злости – в порванном платье, а у Марка нос был разбит в кровь, и он все вопил, что отец разбил ему очки…

Присцилла рассказывала негромко, и казалось, все это ее не слишком задевало, словно она проговаривала вслух слова, которые давным-давно выучила наизусть. Однако рассказ этот в устах дочери звучал настолько печально, что Годвин, чтобы не смотреть на нее, стал следить за преувеличенно осторожными движениями кошки, крадущейся к прыгавшей в тени птице.

Потом она перестала плакать, подняла взгляд на отца и сказала: «Уж только не дешевая, милый мой Тони, поверь мне, очень не дешевая – и лучше меня у тебя никогда не будет». Тут она увидела меня в окне спальни и помахала мне, так снисходительно, будто бы ничего особенного и все в порядке. Но в домах на площади начали зажигаться огни, шум разбудил людей… и она села с Марком в его «бентли», и они уехали. С тех пор я их не видела.

Она наконец замолчала, и он взглянул на нее. На щеках у нее повисли две слезинки, она их не смахивала, будто не замечала. Что-то заставило его протянуть руку и снять их кончиком пальца. Она вцепилась в его руку, прижалась к ней лицом, и он почувствовал поток теплых слез. Она подошла и опустилась на колени рядом с его креслом, спрятала голову у него на груди и расплакалась. Он гладил ее густые волосы и снова и снова повторял шепотом, что все будет хорошо, все будет хорошо.

Глава пятнадцатая

Роджер Годвин был вполне уверен, что к концу вечеринки, которую Тони Дьюбриттен устроил в честь Дня Бастилии, он начал понимать, как обстоит дело. С того вечера все переменилось. Время делилось на «до вечеринки» и «после вечеринки». А во время ее все соглашались, что это была лучшая ночь того лета. Без исключений.

Безусловно, вечеринка оказалась великой победой Присциллы. Она не просто играла роль хозяйки дома – она сама все обдумала и устроила, разослала собственноручно написанные приглашения, заказала украшения и цветы, составила меню и пригласила прислугу на вечер. Она была великолепна, она так и сияла. Годвин был потрясен тем, как мгновенно она отбросила детство, превратилась в женщину, произведение – изысканнейшее произведение – таинственной работы времени.

Она встретила Годвина у садовой калитки. Ветви деревьев были унизаны китайскими фонариками, сквозь распахнутые двери дома видно было сияние свечей. На фоне праздничного освещения она казалась темным силуэтом, короткие волосы подчеркивали стройную шею, и она плавно помахала ему рукой в знак приветствия. Кто-то играл на рояле, теплый ветер разносил звуки по саду. Фонарики чуть раскачивались в такт музыке. Она протянула ему руку. Ладонь была влажной от волнения.

– Ох, как хорошо, что вы пришли. Скажите, что все пройдет как надо, Роджер! Ох, лучше бы я не бралась… ведь обойдется, да?

На ней было короткое розовато-лиловое платье из шелковистой материи. На плечах его вместо лямочек удерживали тонкие шнурки. Набиравшие женственную округлость бедра туго натягивали ткань, так что она облегала плоский живот и обрисовывала ноги. И все же ей было только четырнадцать, уверенность в себе еще не пришла к ней, и она оставалось одним из тех очаровательных созданий, которые, взрослея, еще наполовину играют взрослых.

– Все будет замечательно, ручаюсь, – сказал Роджер.

– Я так волнуюсь, просто на месте не стоится. Вы лучше проходите в дом и познакомьтесь с музыкантом. – Она улыбнулась ему и направилась навстречу следующему гостю.

Надо отдать ей должное, она в самом деле совершила чудо. За роялем сидел Хатч: своей невозмутимостью, спокойной улыбкой и английским выговором он являл собой олицетворенный стиль, светскость и искушенность. Сколько парижан мечтали залучить его к себе на этот вечер – а удалось это Сцилле! Когда она поднесла ему бокал шампанского, Хатч подмигнул Годвину:

– Прекрасная мисс Дьюбриттен, – сказал он, – умеет устраивать приемы. Настоящие приемы! Я вам скажу, Рэй, люди еще будут говорить об этой девушке…

– Надеюсь, что так, – перебила она, заливаясь краской.

Позже, когда гости уже собрались, к Годвину, стоявшему у перил балкона, глядя сквозь высокую дверь на танцующих под наигрыш рояля, подошел Дьюбриттен.

– Хорошо проводите время, Годвин? А где ваша приятельница Клотильда?

– Собиралась вскоре появиться. Она еще должна выпить с кем-то из старых друзей.

– Знаете, я готов лопнуть от гордости за свою дочь.

– Трудно вас винить. Все просто изумительно.

– Мы с ее матерью такого напутали… кто бы мог подумать, что вся эта несуразица окупится Присциллой? Жизнь полна неожиданностей. Иной раз выдаются и приятные. Вы привязаны к Присси, верно?

– Еще как.

– Я, знаете ли, иногда беспокоюсь.

– За Присциллу?

– В некотором смысле. Беда с моим мотором. Хотелось бы продержаться, пока она станет взрослой и самостоятельной. Тогда она получит приличные деньги. Сможет обойтись без старика-отца. Но я не хочу оставлять ее, пока она еще ребенок. Вот и беспокоюсь немножко. Но эта ночь, какая чудесная ночь! Не правда ли, она отлично справляется?

Многие из гостей были незнакомы Годвину, зато он с радостью заметил среди них Мерля Свейна, за которым бродил хвостом круглолицый очкастый сотрудник «Таймс» – Сэм Болдерстон. Лицом Болдерстон напоминал одновременно херувима и хитрого лиса, очки у него запылились, и он успел подцепить на галстук что-то липкое. Годвину при виде его вспомнились страховые агенты, каких он часто видел дома. Болдерстон хорошо знал Париж, а французов пренебрежительно именовал не иначе как лягушатниками. И любил поговорить о политике – предмете, в то время мало интересовавшем Годвина. Оба направились к Годвину, и между ними шла Клотильда.

– Смотрите-ка, какая у нас находка, – хитро улыбнулся Болдерстон. – Ваша королева лягушатников!

Она взглянула на Сэма так, словно не понимала английского, а Годвина, взяв под руку, чмокнула в щеку.

– Столкнулись с ней у дверей, – пояснил Свейн. Он обливался потом. – Здорово придумано, – продолжал он, озирая празднество, – эти цветные огоньки на деревьях. Сэм обычно к этому времени уже валяется под стойкой бара. Я решил, что ему полезно будет взглянуть, как ведет себя английское общество за границей. Это же не человек, а измазанное в чернилах несчастье.

Болдерстон уставился на что-то в дальнем конце комнаты.

– Господи Иисусе, это и есть маленькая Дьюбриттен?

– Наша хозяйка, – кивнул Годвин.

Клотильда деловито добавила:

– Великолепно держится, верно?

– Я бы сказал, сражает наповал. Первое, что приходит в голову, – что ей бы в кино сниматься. – Болдерстон широко улыбнулся. – Я просто обязан перекинуться словечком с юной леди. Надеюсь, кто-нибудь ее сфотографирует.

Он потрусил прочь, и Свейн, проводив его взглядом, глубоко вздохнул.

– Ну вот, у Мерля Б. Свейна гора с плеч, – сказал он.

Потом Клотильда пела под аккомпанемент Хатча, а когда она вытащила Годвина танцевать, то была так хороша, что и он почувствовал себя почти приличным танцором.

– Только медленный, – предупредил он, – никаких чарльстонов.

Она расхохоталась:

– Вы слишком уж озабочены тем, как выглядите, мсье.

Годвин стоял на затененной площадке лестницы, и у его ног кто-то сидел на ступеньках, когда Макс Худ вошел и молча встал с краю, наблюдая за весельем. Годвин, скрытый сидевшими перед ним гостями и расстоянием, почувствовал, что в сиянии свечей впервые видит Героя.

Сейчас Худ был сверхъестественно красив. В превосходно сидящем смокинге с черным галстуком, покрытый ровным загаром, какой дает теннис, рыбалка и верховая езда в Булонском лесу. Почему-то, глядя на эту картину, Годвин невольно улыбнулся: Макс Худ неподражаем, но и у него в конце концов есть проблемы. Спускаясь по лестнице, чтобы подойти к Худу, он ощутил в себе чувства, которые можно было назвать только братскими, – конечно, это звучало так, будто он разнюнился, да он и в самом деле разнюнился, но ничего не мог с собой поделать, и черт его возьми, если знал, отчего.

Худ представлял собой загадку: он был таким тихим, таким молчаливым, но при том он привлекал к себе, лишал сил, превращал тебя в участника тайной, загадочной игры, которую вел. Он оказывал на Годвина такое действие, что Годвин стал добиваться его одобрения ради самого одобрения. Ему хотелось быть достойным дружбы Худа. Ему хотелось сравняться с этим человеком. Эта цель представлялась недостижимой, и все же Худ, кажется, считал Годвина своим другом. Годвин этого не заслужил: это была незаслуженная милость. А ему хотелось ее заслужить, хотелось стать достойным в глазах Макса. Но как?

Они завели разговор, выпили шампанского и говорили свободнее, чем когда-либо прежде. Когда же они разошлись, Годвин не сумел сразу выкинуть его из головы и непроизвольно провожал взглядом. Почти весь вечер Макс провел в одиночестве, наблюдал за праздником со стороны или играл с кошками в саду, и лицо его оставалось непроницаемой маской. Что-то тревожило мысли этого человека.

Однажды он краем глаза заметил, как Худ приблизился к Присцилле и втянул ее в обычный обмен любезностями, несомненно, поздравляя с удачным праздником. Она внимательно слушала. Он улыбался как всегда сдержанно, а потом пригласил ее на танец, и она кивнула. Они двигались очень медленно, более или менее соблюдая ритм, и, кажется, больше молчали. Он упрямо смотрел ей через плечо, не меняя выражения лица, но держал ее твердо – не слишком близко – как-никак, она еще хрупкая девочка, не женщина – и когда танец закончился, она застенчиво улыбнулась ему, а он поблагодарил ее легким поклоном и, словно освободившись от чар, она отвела взгляд и снова обратила все внимание к гостям.

Годвин слушал, как Свейн с Болдерстоном обсуждают сравнительные достоинства бейсбола и крикета, когда почувствовал, как кто-то тронул его за локоть. Присцилла за руку отвела его в сторону. Время шло к полуночи, но веселье только разгоралось. Ее глаза сияли. Годвин видел в них отражение огоньков свечей. Она была счастлива, все еще волновалась и нервничала, но это было радостное волнение. Она справилась. Лучшей вечеринки и пожелать невозможно.

– Не слишком ужасно? Скажите честно, Роджер.

Она смотрела на него круглыми глазами.

– Это сенсация, мисс Дьюбриттен, и вам это известно.

– Правда мило?

Она смущенно втянула голову в плечи и восторженно огляделась вокруг, став вдруг просто маленькой девочкой, допоздна засидевшейся с гостями.

– Всем хорошо, и мне самой ужасно весело. Я так рада за отца… он даже позволил мне выпить бокал шампанского.

– Сцилла…

– Спасибо, что вы сегодня называете меня Сциллой.

Огромные глаза заблестели.

– Сцилла, я должен сказать вам кое-что прямо сейчас… нет, выслушайте. Вы такая, такая… вы красивая. Вы… не похожи ни на кого, кого я знаю. Честно говоря, я малость столбенею от вашего вида…

Он задохнулся и сообразил, что ничего толком не сказал.

– Очень мило с вашей стороны так говорить. Немножко кружит голову, но очень мило. Но если я так… прилично выгляжу… почему вы не хотите со мной танцевать?

– Ну, я не слишком хорошо танцую…

– А я просто ужасно, совсем не умею. Давайте притворимся, Роджер. Потанцуйте со мной.

Она вывела его в сад, под китайские фонарики, и они потанцевали немного на пыльных плитках у шелестящего фонтана, где так часто читали днем. Хатч исполнял один из самых модных номеров сезона, ласково мурлыча слова:

 
Убийство в лунном свете,
Неразрешимая тайна.
Амур нас признает виновными
В предумышленной любви…
 

– Макс Худ в вас просто влюблен.

– Я знаю.

– Знаете?

– Ну, девушки такие вещи угадывают.

– И часто это с вами случается?

– Конечно, нет, Роджер. Мне всего четырнадцать, глупенький. Но, я думаю, это уж так устроено.

– Как устроено?

– Так, что во всех девушках это есть от рождения.

– Он мне говорил… может быть, не стоило бы вам говорить…

Он сам не знал, зачем вздумал рассказывать ей. Чтобы предостеречь? Но и в этом он не был уверен. Может быть, он боялся, что она причинит Максу боль. А может быть, за него говорило шампанское.

– Я понимаю. Он очень застенчивый. Он мало имел дело с женщинами. Вы знакомы с его женой?

– С женой?! С какой женой? Вы сказали – с женой? У Худа – жена?

– Она больна, насколько я понимаю. В санатории в Швейцарии.

– Туберкулез?

– Надежды, как я слышала, почти нет.

– Да… очень жаль. Но Макс к вам так относится…

– Тут нет ничего такого, Роджер. У вас такой встревоженный вид!

– Он вам в отцы годится.

– Но он же мне не отец! И при чем тут возраст? Не очень-то вы романтичны, по моему мнению. Ему еще сорока нет… – она уже дразнила его.

– Меня не еговозраст тревожит, Сцилла.

– Ну, тогда…

–  Вашвозраст.

– Ох, Роджер, не надо волноваться. Со мной все в порядке. К тому же Макс Худ – безупречный джентльмен. Ему можно доверять.

И она стала напевать, опустив голову ему на грудь:

 
Убийство в лунном свете,
Неразрешимая тайна…
 

Примерно часом позже, около часу ночи, Макс Худ вышел из сада на заднем дворе с очень обеспокоенным лицом. Углы его губ и глаз были напряжены, лицо влажно от испарины. Заметив Годвина, он смущенно пригладил волосы ладонью и вытер лоб. Усилием воли вернул лицу обычный вид и выдал свою безупречную заученную улыбку. Снова человек-загадка.

– Слушай, старик, ты не видел нашу хозяйку? Присси? Мне пришло в голову, что уже поздновато, вот я и решил ее разыскать, поблагодарить за чудесный вечер… нигде не нашел. А где только не искал. Словом, старик… – он покачал головой и облизнул губы, – ее нигде нет.

– Ну, где-то она должна же быть. Ты на кухне смотрел?

– Не додумался.

– Наверное, там. Посмотрим.

Годвин шел за ним по коридору к кухне, а сам думал только об одном: у Худа жена! Самая мысль казалась невероятной… У Макса Худа жена, больная жена, жена в туберкулезном санатории в Швейцарии, и она умирает… Да уж, никогда не знаешь… И почему он никогда о ней не говорил? И какого черта он влюбляется в Присциллу, если у него есть жена, умирающая там или нет? Годвину подумалось, что стоило бы обсудить это с Клайдом, Клайд лучше понимает, как у них тут принято в этой части света. Может, Клайд что-нибудь объяснит.

Они не нашли Сциллу ни в кухне, ни в спальне наверху, ни в винном погребе. Тони играл в бильярд и пил бренди с Сэмом Болдерстоном. Он вполне резонно предположил, что она пошла попудрить нос. Или шампанское ударило ей в голову, и она прилегла вздремнуть где-нибудь в уголке, куда они не догадались заглянуть.

Годвин поднялся вслед за Худом на третий этаж, потом, по узкой полутемной лесенке – на четвертый.

– Погоди минутку, – сказал Годвин и, задыхаясь, прислонился к стене. Над ними была одна темнота. – Здесь ее не может быть. Жара, хоть индейку запекай.

Жгучий пот вдруг пролился ему в уголки глаз. Смятая рубашка прилипла к спине. Он схватил Макса за руку. Под пальцами чувствовалось железо.

В темноте он не видел лица Худа, но ему почудилось, что он что-то слышит. Годвин напряг слух:

– Что такое, Макс?

Макс Худ всхлипывал: глухой, влажный, придушенный звук. В темноте прозвучал его шепот.

– Я сделал дурную вещь, Роджер. Чертовски грубо поступил. Понимаешь, не знаю, что делать. Ты меня понимаешь, старина?

– Не очень-то понимаю.

Ему хотелось сбежать из этой душной темноты. Здесь пахло камфарой и сухими цветами, и мышами, как дома на чердаке – запах жаркого лета.

– Уйдем отсюда, Макс, мне нечем дышать.

Годвин начал спускаться по узким низким ступеням.

Клещи сомкнулись у него на плече.

– Черт, Макс, я ни черта не вижу!

– В том-то и дело, старик, – продолжал шептать в тишине Макс.

Очень издалека слышался рояль.

– О чем ты, Макс? Что стряслось? В чем дело?

– В темноте. Я свалял дурака. Не хочу говорить об этом при свете.

Макс сдавленно хихикнул.

– Я не трус, можешь поверить на слово. Если что надо сделать, я это делаю. Никогда не уклонялся от долга. Но тут… это… я сделал ужасную вещь… Надо бы извиниться… Штука в том, что не знаю, как… Чертов дурак, не сдержался… Черт! – Он закашлялся. – Теперь страшно жалею, что тебя втянул. Ты уж меня прости, старик… Чувствую себя дурак дураком. Видал людей, которые не способны принять выговор по службе, понимаешь ли. Теперь и сам себя так чувствую.

– Слушай, я совершенно не понимаю, о чем ты толкуешь, и, честное слово, Макс, не могу я больше здесь быть… давай-ка спустимся, ты соберешься с мыслями и…

– Ради бога, Роджер… я ее поцеловал. Я ее поцеловал!

– Кого? Ведь не… Ох, Макс…

– Присциллу. Мы вышли с ней в сад, играли с котятами, она подняла одного к лицу, он лизнул ее в щеку… я будто ума лишился! Никогда со мной такого не бывало. Сам не понимаю.

Он понемногу успокаивался, и Годвин свел его вниз на площадку второго этажа. Лунный свет сочился в окна по обе стороны длинного коридора. Худ, судя по лицу, оставался в полуобморочном состоянии. Остекленевший, бессмысленный взгляд…

– Я взял у нее котенка и опустил на скамеечку, а она взглянула на меня так странно, и я взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы… меня словно молнией ударило… я вдруг страшно возбудился, и она это поняла… потом я прервал поцелуй и шагнул назад, я, должно быть, выглядел, как этот чертов призрак оперы, онемел оттого, что натворил… она только глянула на меня, и я забормотал, что виноват, что мне ужасно жаль, а она знаешь, что сказала, Роджер? Ты не поверишь… она сказала: «Все в порядке, Макс, не надо волноваться». Я хочу сказать, что за существо!

Макс качал головой, привалившись к высокому сосновому шкафу.

– Ну что ж, – сказал Годвин, – забудь. Она понимает. Она на тебя не в обиде. Это все шампанское натворило, Макс. Летняя ночь, танцы, праздник, шампанское…

– Но я не хотел останавливаться, – тихо сказал Макс. – Я чувствовал в ней женщину, губы были женскими, я прижимал ее к себе… я желал ее. Она же ребенок!

Последние слова прозвучали сдавленно и хрипло. Он сдерживался из последних сил. Сейчас он был вне себя.

Годвин еще не мог принять того, что произошло. Но все так и было: Макс сделал то, что сделал, и был страшно потрясен своим поступком. Может быть, вспомнил и о жене, но хуже было другое: Сцилла еще ребенок.

– А теперь я не могу ее найти, – говорил Худ. – Что с ней? Куда подевалась? Я должен ее найти…

– Послушай меня, Макс. Мне кажется, это не так уж срочно. Ты сейчас не в себе. Слишком взволнован. На твоем месте я бы пока держался от нее подальше. Я хочу сказать, до утра. Она знает, что ты чувствуешь себя виноватым, и довольно. По правде сказать, сдается мне, наша маленькая Присцилла куда взрослее, чем мы думаем. Я уверен, что она понимает. Ручаюсь, она и не подумает на тебя обижаться. Вечеринка есть вечеринка. Не раздувай дела, Макс, не так все страшно.

– Как раз очень даже страшно, Роджер. Ты не понимаешь. Может, она и понимает, но ты – нет.

Он зажег спичку, чтобы прикурить, огонек отразился в его неподвижных глазах.

– Мне больше нельзя оставаться с ней наедине. Вот так просто. Я бы опять это сделал, я мог бы пойти и дальше… нельзя рисковать. Неужели не понимаешь? Если я и мог на что-то надеяться, теперь все погибло.

Годвин кивнул, хотя вряд ли что-нибудь понимал. Главное, что он понял: что Макс Худ был не просто «почти влюблен» в Присциллу Дьюбриттен.

И честно говоря, бедолагу не приходилось особенно винить.

Почему-то Годвин никак не мог заставить себя уйти. Возможно, он ощущал некое волшебство, осенившее этот праздник.

Многие гости так же как он не могли уйти в ту ночь, оторваться от соблазнов музыки, шампанского, компании и огоньков свечей, колеблющихся на ночном ветру. Годвин один сидел в саду под разноцветными огоньками, полускрытыми листвой, ерошил пальцами мягкую шерстку пары котят, и тут появилась Сцилла. Было, верно, уже часа три ночи, он засыпал, веки сами опускались на глаза. Фонтан напевал колыбельную. Мысли его блуждали. Он услышал, как щелкнула уличная калитка и петли тихонько скрипнули, когда она открылась.

Она вошла, бледная в сливочном лунном свете, поправила элегантный локон у уголка глаза. Увидела Годвина и солнечно улыбнулась ему, и тут же прикрыла рот ладошкой, когда улыбка перешла в зевоту. Прислонилась к чаше фонтана, глядя на него.

– Вы спали, – сказала она.

– Вы в порядке?

– Конечно. Почему бы и нет?

– Мы с Максом вас обыскались.

– Зачем?

Он пожал плечами:

– Макс хотел попрощаться и поблагодарить вас за праздник. Забеспокоился, когда не сумел вас найти.

– О…

Ее пальцы вцепились в край старого фонтана.

– Вы уверены, что хорошо себя чувствуете? Вы такая бледная.

– Чуточку голова кружится.

Она опустила глаза.

– Столько волнений… У меня маловато опыта в таких делах.

– Так где же вы были?

Он все представлял, как Макс целует ее, держа ее лицо в ладонях. Он не знал, что и думать. Просто так уж вышло.

– Я очень разгорячилась… Все эти свечи, запах воска, шампанское. Захотелось прогуляться, вот я и сбежала потихоньку. Столько народу, я думала, никто не заметит. Прошлась немножко, посидела в парке.

– Ну, вы заслужили передышку, – сказал Годвин.

Поднявшись, он потрепал ее по плечу.

– Я тоже что-то засиделся. Пора идти.

Она повернулась и вместе с ним прошла к калитке на улицу. Они стояли рядом, когда из темноты вынырнула знакомая фигура. Клайд Расмуссен.

Он взмахнул широкой ладонью:

– Привет, приятель. Как прошел бал, моя дорогая? Я опоздал?

Он хлопнул Годвина по спине, а Присциллу чмокнул в лоб.

– Большой успех, – откликнулся Годвин, – но мы уже решили, что с нас хватит.

– Эй, продержитесь еще малость. Я рабочий человек, вы же знаете.

– Времени еще хватит, – сказала она. – Заходи, выпей шампанского. Хатч еще здесь.

– Этот бес! – Широкая щербатая ухмылка.

– Идите вдвоем, – сказал Годвин.

– Роджер, это ты? Я думала, ты уснул.

Из-за фонтана появилась Клотильда.

– Уходишь без меня?

– Я и пришел без тебя.

– Ну, так просто не отделаешься.

Она поцеловала его в щеку.

– Какой успех!

Это относилось к Присцилле.

– Вечер, который каждому запомнится навсегда, – добавил Роджер.

– Ну, дайте мне хоть глазком взглянуть, пока он не стал историей, – взмолился Клайд. – Ведите меня к радостям жизни, юная леди.

Она послушалась, а Клотильда взяла за руку Роджера Годвина и повела его домой, в постель. Но засыпая, он думал о Максе Худе.

После той ночи Годвин решил, что все понял, хотя на самом деле ничего он не понимал.

Странное дело, он чувствовал, что устал от всей компании. Действительно, они его замучили, и он не знал, что с ними со всеми делать. Макс Худ с его жаждой, стыдом и отчаяньем – все из-за Сциллы; Клайд с его страстью к очень молодым дамам, в данный момент к юной африканке, которая, может быть, держала его за яйца и вела прямиком к большим неприятностям. Как ни странно, он устал даже от Сциллы, которая занимала слишком много места, дьявольски много места в жизни каждого из них: двусмысленная роль девочки-женщины, которую она играла, утомила его, потому что он не знал, как ее понимать, не знал, какой ценой это дается ей. И он предпочел держаться подальше от всей компании и от элегантного дома с котятами и фонтаном и с пачками книг у полотняных кресел. Он виделся только с Клотильдой, с головой ушел в работу, писал по тысяче слов в день о Париже и его обитателях и о том, как он их видит.