Текст книги "Преторианец"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 38 страниц)

– Сожалею, сэр, но, по-видимому, достанется всем без исключения.

Этот бой был самым страшным, что привелось испытать Годвину в жизни. Атакующие рвались в ущелье, и оборона была вдохновенной, упорной и кровавой. Несколько немецких танков удалось подбить, они остановились, изрыгая пламя и черный дым, колоннами поднимавшийся в небо пустыни. Годвин сам решился пробраться в ущелье и попал под шквальный огонь. С наступлением сумерек дульные выбросы танковых орудий, нацеленных на него, превратились в золотые сполохи, тут же расплывавшиеся ленивыми облачками белого дыма. Ему казалось, стоит присмотреться повнимательней, и можно будет различить снаряд, проследить его полет до самого разрыва, разносящего тебя вдребезги. Подбив один из немецких танков, британцы разразились торжествующими воплями, напомнив ему мальчишек-футболистов в родной Айове, он же слышал крики умирающих людей, немцев и британцев, и ему было не до веселья.

Весь день британцы держались неплохо, но поздно ночью Роммель выслал в обход через песчаные холмы батальон автоматчиков, атаковавших защитников ущелья с тыла. Измотанные жестокой дневной схваткой британцы не выдержали ночного удара и поспешно отступили, оставив разбитые снарядами белые домики селения торжествующему Африканскому корпусу. Годвин был легко ранен в ногу шрапнелью и каменными осколками – Макс Худ продезинфицировал порезы, щедро залив их бренди; кроме того, он был контужен в голову (разорвавшийся рядом шестидесятифунтовый снаряд отбросил его головой на камень). Годвин полагал, что легко отделался.

Он вспоминал безумное бегство из Мерса-эль-Брега, сумятицу, танки, грузовики, бегущую пехоту, броневики, грохот и лай пушек, вспышки за спиной, преследующие их, точно демоны ночи, – вспоминал и не мог разобраться в воспоминаниях. У него раскалывалась голова, несколько раз за время ночной гонки его вырвало, изрезанные ноги болели, на штанинах запеклась, как он надеялся, кровь, если не что-нибудь менее приличное.

Он очутился в грузовике с Худом и еще несколькими людьми. Всех жестоко трясло на деревянных скамьях. Годвин кое-как сообразил, что, нисколько не представляя, куда теперь двинется Роммель, они направлялись на прибрежную дорогу и по ней в Бенгази. Все это уже не имело значения. Так сказываются на человеке страх и хаос. По всем правилам ты уже должен быть мертвецом, так что к концу дня тебе становится на все наплевать.

Роммель продолжил наступление 2 апреля: взял Агедабию и порт Эз-Зуэтина. Затем он разделил свои силы натрое, направив часть войск на север, по дороге к Бенгази, вторую почти прямо на восток, а третью – между первыми двумя, в направлении на Антелат и Мечили. Бенгази пал шестого, и тогда-то в полной мере развернулся кошмар Тобрукского дерби. Роджер Годвин, которому медики наспех, но эффективно обработали раны на ногах, был захвачен этим бесславным паническим отступлением. Люди дошли до края: измотанные, разбитые, страдавшие от бессонницы, ран и голода солдаты были атакованы армией – вернее, человеком, Роммель успел приобрести высокую репутацию, – не дававшей им времени перестроиться, организоваться для обороны и принять бой. Годвин смотрел на осунувшиеся мертвенные лица людей, мотавшихся в кузовах грузовиков: запекшаяся желтая пыль, пустые, невидящие глаза. «Будто мертвые встали из могил и отправились в путь – все равно, куда». Он видел перепуганного насмерть британского солдата, бежавшего через пески с криками, что сам Роммель ночью явился к нему в палатку и приказал сдаваться, если он хочет жить; офицер не мог заставить его замолчать и в конце концов застрелил на месте.

Ко времени падения Бенгази Годвин с Худом продвинулись на пятьдесят миль вдоль побережья к Барсе, где располагался штаб Нима. Уэйвелл незадолго до того побывал у Нима, заключил, что тот утратил контроль над войсками, и передал командование О’Коннору. Но спасать положение было поздно. В ночь на 6 апреля Ним и О’Коннор покинули Барсу, оставив ее немцам. Тем временем Худ и Годвин искали попутку, чтобы выбраться оттуда же. Впоследствии не было никакой возможности разобраться в картинах хаоса, смятения и гибельной паники массового отступления. Первой жертвой ужаса пал порядок. Худ просто растворился в безумной сумятице, успев посоветовать Годвину ловить транспорт – любой транспорт, куда угодно.

У Годвина были собственные идеи насчет того, как выскользнуть из огромной сети, раскинутой Роммелем. Водитель каждого найденного им грузовика точно знал, куда направляется, а Годвин не собирался доверять собственную жизнь чужим неразумным замыслам. Он понимал, что разыскивать Худа бессмысленно. Ночь сгущалась, Роммель приближался. Годвин остановился на маленькой, обсаженной пальмами площади, гадая, не кончена ли игра. Он от усталости буквально валился с ног и присел за уличный столик какого-то кафе или таверны – кажется, брошенной даже хозяином. Все на этой площади выглядело пустым и заброшенным. Он решил выждать и посмотреть, что будет. Может быть, немцы обнаружат его и возьмут в плен. Может быть, не станут возиться с журналистом. Может быть, ему удастся добраться до самого Роммеля. До старого приятеля. Может быть, он попросту бредил от страха и истощения. Словом, он сидел и ждал.

Он не мог знать, что в тот же вечер несколькими часами позже Ним и О’Коннор, тоже изнемогавшие от усталости, свернули с дороги, чтобы немного поспать в штабной машине Нима. В три часа утра их разбудила армия Роммеля, и следующие три года они провели в Италии как военнопленные.

Но Годвин тогда знал только, что не в состоянии ничего придумать и исчерпал последние капли надежды. Он сидел на пустынной площади, смотрел в пространство и ждал немцев, пока кто-то не окликнул его по имени.

Он предполагал, что в таком полном случайностей деле, как война, спасение может явиться в любом облике. Судьба многолика и иной раз принимает довольно нелепый, хотя от этого не менее решительный вид. Второй раз услышав свое имя, Годвин устало поднял голову и огляделся.

– Слушайте, Годвин, это вы? Вы здесь, за столиком? Лучше бы пошевеливались!

Это был Сэм Болдерстон из «Таймс». Его круглое глуповатое лицо выглядывало в окно фордовского фургона с деревянными бортами, выщербленными пулями и песчинками. Но лицо это было прекрасно, да и весь Болдерстон представлял собой зрелище много более приятное, чем в обычных обстоятельствах.

– Сэм, вы, похоже, предпоследний, кто еще торчит в этом проклятущем оазисе. Нам, случайно, не по пути?

Годвин изо всех сил старался показать, что ему черт не брат.

– А вам куда?

– На ту сторону пустыни, черт бы ее побрал.

– Я слыхал, в ней полно колбасников.

– Слухи безосновательны, добрый человек. Пустыня так велика, а немцев так мало… К тому же это кратчайший путь к дому, что говорит в ее пользу.

– Я подумывал о Тобруке…

– Глупости. В это время года все едут в Тобрук.

– Слушайте, я вас правильно понял? Вы не хотите в Тобрук?

– Тобрук – неподходящее место, – сказал Годвин, – для таких, как мы. У меня, представьте, есть карта. Купил у одного араба. Я сумею найти дорогу к дому.

– К дому, старик? В Айову?

– Ну, скажем, до Каира.

– Если я ухватил вашу мысль, вы предлагаете мне доехатьдо Каира? Правда, в кузове этой телеги полно канистр с бензином…

– Некоторым, знаете ли, это удавалось. Но нам, может быть, попадется по пути какой-нибудь самолет. Беретесь, Сэм?

– А, была не была! – сказал тот, и они забрались в испещренный оспинами «форд» и начали автопробег Брас – Каир. Годвин не знал, что сталось с Максом Худом. Оставалось только надеяться, что с ним все в порядке.

Мечили, лежавший более или менее на пути, избранном Годвином и Болдерстоном, был взят Роммелем 8 апреля. Именно там и тогда Роммель положил глаз на огромные песчаные очки, оказавшиеся среди имущества захваченного им британского генерала Майкла Гамбье. Он обратил на них внимание и объявил своим трофеем. Он прицепил их к золотому шитью своей фуражки и в таком виде был сфотографирован. Отныне он стал Лисом пустыни.

В тот же день Уэйвелл в тобрукском отеле у самого моря объявил, что город надо удержать. Отныне в песнях и рассказах Тобрук, наравне с Ленинградом, станет синонимом стойкости, непреклонной воли и отваги. У немцев – Лис пустыни; у британцев – «тобрукские крысы». Уэйвелл сознавал, как трудно будет удержать Тобрук; снабжение его возможно было только морем, под бомбежками и обстрелом Люфтваффе. Но Уэйвелл сказал своим людям, у которых, по правде сказать, не было особенного выбора:

– Сразу за нами – Каир.

Роммель, стремившийся завоевать Египет и захватить Суэцкий канал, не мог ничего предпринимать, пока на фланге у него оставался нарыв, который представлял собой Тобрук. В него, как в нору, забились тридцать пять тысяч солдат, и Роммель не мог просто обойти их, оставив у себя за спиной. Но тогда Годвин ничего этого не знал. Они с Сэмом Болдерстоном пытались, как умели, выбраться из войны. Они не знали, что Макс Худ числится среди пропавших.

Они сменялись. Пока машину вел Сэм, Годвин молился. Когда вел Годвин, Сэм на чем свет стоит проклинал его езду и идиотский план.

Карта оказалась довольно подробной. Годвин определялся на местности в основном по следам прошедших здесь боев. Чаще всего встречались британские танки, грузовики и тела – недавние, судя по тому, что пустыня еще не поглотила их. Ветер поднимался и спадал. Они нашли крошечный форт, где пополнили запасы воды, запаслись кое-какой провизией и дополнительными канистрами с бензином. Временами вдали виднелись тучи пыли, примета Африканского корпуса. Пыль поднималась то справа, то слева, а Годвин с Болдерстоном неизменно оказывались посередине.

Раз они въехали в бомбовую воронку, и «форд» пришлось выталкивать. На третий или четвертый день пути, перевалив гребень, они, оглушенные завыванием ветра, ввалились прямо в танковое сражение. Была ночь, светили звезды – Годвин и не представлял прежде, что на небе может быть столько звезд. Ветер носил песок, и вспышки ракет выглядели так, словно кто-то щелкнул выключателем, погасив луну и звезды. Ракеты распускались в паре сотен ярдов над головой и словно повисали там, заливая неестественным светом целую квадратную милю. Затем взлетала новая ракета, за ней еще одна, из-за гребней и барханов начинали стрелять, потом все затухало.

Они ждали, дрожа, на самом виду, между плато, на котором вспыхивали выстрелы танковых орудий, с одной стороны, и покатыми, твердыми, как цемент, дюнами, откуда тоже стреляли танки, – с другой.

– Черт, что делать? – Глаза у Сэма были размером с фары старого «роллса».

– Ну, о спрятаться нет и речи.

– Какая проницательность! – язвительно восхитился Сэм.

– Тогда гоним вперед.

– Да ведь мы окажемся как раз между ними, Годвин!

– Но заметно ниже линии огня. Может, им из танков будет нас не видно. Ничего другого придумать не могу.

Болдерстон выразительно скривился:

– Ненавижу!

Они слышали, как свистят над головой снаряды, но рядом не пролетел ни один. Все было совершенно как во сне.

Когда они выбрались из зоны обстрела и их окутала темнота, Годвин увидел впереди огонь. Там стояли три обожженных и еще горящих британских танка. Мертвые солдаты лежали в песке и свисали из башенных люков…

Еще через сутки они наткнулись на восемь танков Африканского корпуса, составленных в круг. В песке догорал костер, на котором готовили ужин. Солдат на виду не было. Ночь выдалась холодная, и они, должно быть, забились в танки, чтобы защититься от ветра. Вероятно, они так же устали, как Годвин и Болдерстон.

В конце концов они добрались до Мерса Маруф – без воды и в очень дурном настроении. Оттуда самолетом вылетели в Каир, который, благодарение богу, оставался еще в руках британцев.

Годвин полагал, что дрожь скоро пройдет.

Они приземлились в Каире в пасхальное воскресенье. Весть об их возвращении из сумятицы отступления опередила их, и на асфальте посадочной полосы у ангара их ждал отощавший, обветренный Монк Вардан. Окинув их беглым взглядом, он произнес:

– Что за парочка оборванцев! Впрочем, теперь Пасха, а вы в некотором смысле и вправду воскресли, но… постойте, где же Худ? Я думал, Худ с вами.

Этот вопрос, конечно, занимал их всех, хотя менее всего – Болдерстона, который мало знал Худа и не слишком им интересовался. Годвин тревожился за старого друга. Монк Вардан был озабочен с деловой точки зрения. Он служил связующим звеном между Худом и Черчиллем. Все они опасались худшего, однако, как заметил по дороге к городу Сэм Болдерстон, Худ – живучий и хитрый ублюдок, к тому же чертова уйма народу, числящегося пропавшими, еще может со временем объявиться. Как-никак, пустыня большая.

Вардан отвез их обоих в «Шепердс». За обедом он, опершись на костлявые локти и обхватив длинную физиономию длинными ладонями, горестно взирал на корреспондентов.

– В общем-то, я очень рад, что хоть вы двое вернулись живыми. Мы получаем обрывочные и катастрофически плохие известия. Вы хоть что-то видели? Действительно так плохо?

– Хоть что-то видели! – Болдерстон засмеялся, подбородок у него дрожал. – Еще бы не видели! Мы выбрались-то чудом. Джерри [42]42
  Англичане называли немцев «джерри».


[Закрыть]справа, джерри слева, чертов Роммель дышит в затылок!

Они сообщили Вардану все, что знали об отступлении – с тех пор, как Годвина разбудил рев танков под Эль-Агейлой, до бегства из Барсы. Дальше, как заметил Годвин, они сами действовали в пустоте.

– Мне известно только вот что, – сказал Вардан. – Они загнали нас обратно в Тобрук. Теперь Роммель бросил все, чем располагает, на этих бедолаг. Теперь – орел или решка. Ему нужен Тобрук. Это единственный порт к востоку от Бенгази, годный для снабжения армии. Мы подсчитали, что ему необходимо полторы тысячи тонн воды и пайков в день. Если он не сможет получать их через Тобрук, все придется выгружать в Бенгази или в Триполи и грузовиками подвозить через пустыню. Так что я бы сказал, все зависит от того, возьмет ли он Тобрук. Он должен взять Тобрук. А мы должны не отдать его.

Когда зазвонил телефон, Годвин спал и, открыв глаза, долго не мог сообразить, где находится. Он прислушался, ожидая услышать голос пустыни, ветер в песках, а услышал шарканье ног, смех и уловил характерный запах верблюдов. Все это доносилось с улицы за оконными ставнями или долетало по ветру из дальних городских кварталов. Телефон все верещал, и Годвин наконец вспомнил, где он. Он уже стоял на ногах, сердце бухало в груди, во рту было сухо. Может быть, пришли вести о Максе?

– Да? Годвин слушает.

– Итак, тебе достался один из четырнадцати номеров с телефонами! Поздравляю – ты теперь важная персона, – произнес негромкий женский голос.

Он стряхнул затянувшую мозги паутину:

– Кто говорит, черт возьми?

– Ох, милый. Это ты мне так мстишь? Ну и забывчивый же ты свинтус. Это я, Роджер. Только что приехала, услышала, как в баре кто-то обсуждал твое возвращение. Ты стал героем легенды – цитирую дословно: «Оставь это долбаному Годвину»… Вот я и надумала позвонить.

– Сцилла, ради бога…

В последний раз он виделся в ней в ночь бомбежки в «Догсбоди». Тогда пахло разрывами бомб и пожаром, и шипели, обращаясь в пар, струи воды из шлангов. Все это воскресло для него от звука ее голоса.

– Да-да, это вредная гадкая я…

– Но ведь жен сюда больше не пропускают. Как ты умудрилась вырваться?

– С развлекательной программой. Вместе с Би Лилли и Вивьен Ли. День провели в госпитале на пасхальной службе, а потом разыгрывали озорных школьниц перед ранеными. Я понятия не имела, что ты здесь, милый, а теперь уже знаю, что ты до изнеможения геройствовал в пустыне – как ты себя чувствуешь, милый? Без тебя было ужасно, ужасно скучно.

– Да что ты говоришь?

Она вздохнула:

– Надо думать, я это заслужила.

– Думаю, да.

– Неужели то письмо кажется тебе таким уж жестоким? Я думала, что поступаю правильно.

– Да, это было злое письмо, жестокое и трусливое, и наверно, ты поступила правильно. Но мне было очень плохо.

– Скажи еще, что оно поразило тебя, холодной сталью проникнув в сердце.

В ее голосе звенела неуловимая насмешка. Она цитировала героя какого-то фильма.

– Довольно точное описание.

– А как идет война, милый?

– Не лучшие дни в истории Британии.

– Богомерзкие немцы, – с чувством произнесла она. – С того дня, как ты отвез меня в дюны полюбоваться на войну…

– Дело не в немцах, в самой войне.

– Ты… ты видел Макса?

– Да, он-то и отвез меня туда.

Но она уже забыла о Максе.

– Когда мы с тобой увидимся, милый? Можно мне сейчас зайти?

Она пришла к нему в номер, и он рассказал ей про Макса, исчезнувшего в Барсе, когда каждый спасался, как мог.

– Ты хочешь сказать, никто не знает, где он?

Она недоверчиво взглянула на Годвина. Волосы у нее были подстрижены все так же коротко и обрамляли лицо, ложась широкой волной на скулы и сходясь в острый клин к подбородку. Кофейные глаза с зелеными искрами затягивали его, так что земля уходила из-под ног.

– Мне кажется, у него были свои соображения. Может, он не хотел втягивать меня в рискованное предприятие. Так или иначе, я был для него обузой.

– И куда же он мог подеваться?

– Возможно, прорвался в Тобрук. А может, злодействует в пустыне, устраивает диверсии против Роммеля…

– Или мертв, – прошептала она.

– Он объявится.

Она медленно осела в кресло. Голубая блуза липла к телу, грудь вздымалась.

– Ох, Роджер, по мне, лучше бы он не объявлялся. Если он не вернется, все станет намного проще. Мы с тобой… могли бы быть вместе, без угрызений, просто…

Его мысли обратились на год назад, к встрече в Каире после тринадцатилетней разлуки. Он вспомнил, как она пришла к нему тогда, как показывала свои груди и говорила, что простая жизнь для него закончена, что он повстречал свою судьбу и жить ему будет нелегко. Она сдержала слово. Ему нелегко пришлось. Он и не представлял, что могут сделать с человеком смятение и тоска, неудовлетворенное желание и предательство.

– Мне не хочется играть с тобой, Сцилла, и я не стану вместе с тобой желать, чтобы Макс не вернулся. Это значило бы, что он мертв, а этого я не хочу.

– Если бы ты по-настоящему любил меня, – вот потому-то я никогда и не верила тебе, твоим чувствам! – то я была бы тебе дороже всего, даже Макса.

– Заткнись, Сцилла!

– А все-таки это правда, – упрямо сказала она, уткнувшись лицом ему в щеку. – Ты всегда уверял, что любишь меня, а сам…

– Ты после «Догсбоди» написала расчудесное прощальное письмо. Ты, а не я. Ты это написала, и да будет так. Ты жена Макса. Давай так и оставим. Я не стану играть в твои игры…

– Подожди, ты, по-моему, не понял – я вернулась, Роджер. Потому-то я и пришла сюда. Я вернулась. Я хочу тебя. Я мечтаю о тебе. Не стоит меня обижать… Я еще заставлю тебя заплатить за это. Ты же меня любишь, я знаю, что любишь…

– Ты и вправду вернулась? Откуда мне знать? Я должен верить тебе на слово?

– Я представлю доказательства, милый, обещаю. И постарайся не грубить. Я вернулась, потому что возненавидела жизнь без тебя, потому что мне нравится чувствовать то, что я чувствую с тобой, потому что я полжизни была в тебя влюблена…

– Тогда не будь сукой, Сцилла. Ты не была сукой тогда, полжизни назад.

– Я то, что я есть. Я тебе это уже говорила. Может быть, я и сука, но я хочу быть твоей сукой, и кажется, у твоей суки начинается течка…

– Имей в виду, у тебя испытательный срок.

– А ты без меня не можешь… так что замолчи и принимайся за дело. И, Роджер, сделай мне немножко больно. Ты знаешь, о чем я… Ох, Роджер, я была такой гадкой, злой девчонкой…

– Ну вот, Тобрук держится. Дали они Роммелю по носу, это факт.

Монк Вардан на дюйм или два приподнял бокал от стола. Они ужинали в «Шепердсе»: Вардан, Годвин и Болдерстон.

– За ребят в Тобруке!

– Молю бога, чтобы они выстояли, – сказал Болдерстон, стирая пятно соуса с рубашки. – Не то через неделю этот наглый ублюдок будет обедать в этом самом зале. Я слышал, вчера они поймали его в ловушку. Не врут, Монк?

– Да, вроде бы так. Моршед [43]43
  Британский генерал Моршед, командовал 9-й австралийской дивизией в Северной Африке, держал оборону Тобрука.


[Закрыть]пропустил их за периметр, танки и пехота рванулись к Тобруку, а он ударил одновременно с фронта и с тыла. Джерри потеряли семнадцать танков. А когда стали отступать, им пришлось прорываться с боем. Теперь дважды подумают, прежде чем снова приблизиться к Моршеду на расстояние выстрела.

– Крутой австралиец, – кивнул Болдерстон. – Слышали, как его называют? Минг Беспощадный – это, знаете ли, император из американского комикса «Флэш Гордон». Под его командой тридцать пять тысяч человек: британцев, австралийцев, индийцев… Знаете, что он сказал? «Здесь не будет Дюнкерка. Если нам придется уходить, мы уйдем с боем. Никаких капитуляций и отступлений». Интересно, случалось ли Роммелю иметь дело с этими сучьими австралийцами… Если Моршед у него первый, он, пожалуй, еще не распробовал их на вкус.

– Я, – сказал Годвин, – сегодня брал интервью у Карсона Эрла. Для радио. Все устроил Дерек Саймондс. Он ничего, когда привыкнешь, честолюбивый паренек. Словом, Эрл сказал мне, что Моршед каждую ночь высылает патрули, и они устраивают там чертов ад. Он набрал в патрули индусов из касты воинов, у них правило – не брать пленных.

– Как прошел эфир? – спросил Вардан, жестом приказывая подать еще три бренди.

– Отлично. Я рассказал нашим слушателям о собственной войне в пустыне.

– Надеюсь, вы не слишкомуничижительно описывали отступление?

– Больше говорил о неразберихе, собственных страхах, о том, как мы с Сэмом сломя голову мчали по пустыне… Макс вернется, я уверен.

Вардан пожал плечами:

– Многие с вами не согласятся.

Сцилла еще четыре дня выступала перед войсками в Каире и Александрии, а ночи проводила с Годвином в «Шепердсе». За это время они сблизились больше, чем когда-либо прежде. Они лежали рядом, подшучивая по пустякам, вспоминая Париж, вспоминая молодость. Сцилла рассказывала ему о своем браке. Она говорила о Худе, о том, каким сухим и застенчивым он оказался, как он сдержан в проявлении чувств, как преследовали его воспоминания юности, проведенной в пустыне с Лоуренсом, и как счастлив он был вернуться… И они любили друг друга страстно и отчаянно, и она очень старалась доказать, что принадлежит ему, что так или иначе вопрос с Максом Худом решится.

– Дай ему волю, он непременно погибнет в этой войне, – шептала она, откинувшись на пропитанную потом подушку.

– Ты ведь на самом деле этого не хочешь.

– Напрасно ты так уверен. Но разговор не обо мне, Роджер. Он сам был бы счастлив, если бы так случилось. У него вся жизнь только во мне. И в Хлое. Он редко бывал с нами, Роджер. Он меня потерял. Иногда я думаю, он это понимает. У него… какая-то пустота внутри. Он слишком рано попал на войну, и после этого все остальное мало значит для него. Он старается жить как все, но это только снаружи, а внутри – гулкая пустота… Он сам – эхо, отзвук, тень жизни, которой он пытается жить, или, может быть, живет в какой-нибудь параллельной вселенной. Он не умеет жить… Он и жив-то по-настоящему, только когда смерть рядом.

Годвин вспоминал: дождь, грязь на парижском кладбище, смерть.

– А теперь, – продолжала Сцилла, – мне кажется, он наконец понял, что ему нужно умереть.

Она закурила, проследила взглядом струйку дыма.

– Он понятия не имеет, как быть со мной, – я как дикий зверь, который временами вырывается на волю, и он все силы тратит, чтобы меня удержать. Хотя знает, что это бесполезно. Ну вот… Он скорее выберет героическую беззаветную смерть, чтобы парни в казарме, или за трубочкой на каком-нибудь дальнем посту, или перед камином в клубе пересказывали друг другу легенды о Максе… Правда, Роджер, он говорит, пока мужчины помнят тебя и черпают силу в воспоминаниях, ты не умер, ты всегда здесь, рядом с ними, готов прийти на помощь…

Они лежали в темной комнате в самой середине ночи; они были очень далеки от своего начала, и казалось, Макс Худ был с ними, казалось, он всегда будет с ними. Макс Худ, который хотел только, чтобы его помнили парни в казарме, собирался навсегда остаться с ними.

Годвин обнял ее, почувствовал неровное биение сердца – ее сердце всегда билось чуть неровно. Она сказала:

– Он самый печальный человек на свете, Роджер. Все, что ему нужно – это хорошая смерть.

Макс Худ вошел в бар «Шепердса» на следующий день, около четырех часов, когда завсегдатаи собирались на ежедневный стаканчик.

Он и до тех пор был чем-то вроде легенды, но это явление было из тех, о которых люди, никогда близко не подходившие к «Шепердсу», клянутся потом, что видели собственными глазами. Он был в пыли и песке, лицо искусано ветром, и он остановился у стойки перед Табби Кадуолладером, который увидел его последним, подняв голову, чтобы выяснить причину вдруг установившейся в баре тишины, огляделся по сторонам, протер красные глаза и испустил воинственный клич:

– Эй, смотрите-ка, кто пришел!

Собственно, о моменте прибытия Годвин узнал с чужих слов. Он, в полном неведении о событии дня, вошел в бар полчаса спустя и увидел Макса, попивавшего розовый джин в окружении множества слушателей. Один Монк Вардан стоял в стороне, с гордостью озирая эту сцену, словно сам ее срежиссировал.

Худ поднял глаза, увидел Годвина и оборвал свой рассказ, крикнув ему через головы:

– Слава богу, ты выбрался. Я чувствовал себя последней скотиной, когда тебя потерял. Хотя, может и к лучшему, что тебя со мной не было. Нормально добрался?

– Мы с Сэмом Болдерстоном проехали через пустыню.

– Отменное шоу! Дай-ка я на тебя посмотрю – все на месте?

– Это о тебе все здесь беспокоились…

– Ну, я завернул в Тобрук. Как раз рассказывал этим типам…

– А оттуда как?

– Проще простого. Просто вышел однажды ночью, огляделся по сторонам и пошел себе дальше.

В общем хохоте кто-то снова и снова повторял:

– Слыхали? Пошел себе дальше! Макс Худ просто вышел из Тобрука и пошел домой!

Годвин присел за стол и стал слушать. Макс Худ каждую ночь выходил с диверсионными группами. Он видел, как индусы, с которыми он вышел в рейд, в доказательство своих успехов отрезали уши тридцати двум немецким солдатам. Кроме того, он с санитарной командой под палящим солнцем обшаривал ничейную полосу в поисках выживших. Они наткнулись на немцев, занимавшихся той же работой. Немецкий офицер приказал своим помочь томми [44]44
  Так немцы называли британских солдат.


[Закрыть]с ранеными, а потом все несколько минут поболтали, попивая немецкий лимонад, которым щедро поделились хозяева. Они посочувствовали друг другу насчет негодной питьевой воды, которую приходилось терпеть.

– На вид как кофе, – рассказывал Худ, – а на вкус – сплошной сероводород. Зато лимонад был отличный. Джерри умеют делать. Славные парни. Встретимся после войны – обрадуемся и поболтаем о былых временах. Вот оно как.

Немецкий офицер признался Худу, что тушенка у них настолько мерзкая, что ее прозвали «задница Муссолини». А когда лимонад был выпит, а раненые уложены на носилки, немецкий офицер любезно сообщил им, что всем подобранным немцами британским солдатам обеспечен лучший уход, какой возможен в таких условиях. «Такой же, как нашим», – сказал он, пожав плечами. После чего обе команды разошлись, неумело и нестройно распевая песню, ставшую гимном всех, кто воевал в пустыне, – «Лили Марлен».

– Храбрые там были ребята, – тихо сказал Худ в баре «Шепердса».

Годвин слушал рассказы, улыбался Максу и был счастлив. Эти рассказы будут повторять на войне и в мирное время старые солдаты, эти рассказы не дадут Максу Худу умереть.

Наконец народ разошелся, и Макс с Годвином и Варданом одни остались в баре допивать. Макс устало поднял голову и сказал почти застенчиво:

– А что это я слышал, будто поблизости обретается моя жена? Неужто правда? Кто-нибудь из вас ее видел? – Он подмигнул Годвину: – Устроим ей сюрприз…