Текст книги "Преторианец"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)

– Ты с Максом, – сказал он. – Он, конечно, увлекся тобой еще тогда. Но я никак не думал, что вы…

– Мы с ним не очень-то счастливы, Роджер. То есть в наше время полно несчастливых людей. А из-за войны все станет еще хуже. Я плохо обходилась с Максом; ему трудно пришлось. Бывает, мне почти хочется, чтобы исполнилась его излюбленная мечта… геройски пасть за родину. Потому что он и есть герой. А герои все так кончают.

– Мне грустно это слышать. Может, еще наладится…

– Ну да, все может быть. А как раз вчера я слышала, что свиньи в Суррее летают. Не надо банальностей, Роджер. Ничего у нас с Максом не наладится.

Она вздохнула. Окно было прикрыто жалюзи от уличного зноя, и под потолком медленно вращался большой вентилятор. Он рассекал пробивающиеся сквозь жалюзи солнечные лучи. Полоска света упала к ней на колени, перескочила на живот.

– Боюсь, я слишком уж живаядля бедного Макса. Мы – как два контрастных цвета – сочетание иной раз просто режет глаз. Мы, очевидно, не подходим друг другу. Так уж получилось.

– Как это с вами случилось? Я и понятия не имел, и не слышал ничего. Я просто уехал не оглядываясь.

– Да, ты уехал в своем красном автомобиле, и я поняла, что ты лгал в последний вечер, когда давал мне советы. Ты такой откровенный осел. Я еще читала твои книги, и они мне понравились, хотя сама не знаю, зачем тебе в этом признаюсь. Я плакала, когда читала те, что о Париже.

Он улыбнулся ей:

– Мне и самому случалось всплакнуть, пока писал. Париж был для меня… юностью наверно. Люди вечно оплакивают потерянную молодость. И ты совершенно права – я лгал. Видит бог, я морально несовершенен.

Она с усилием рассмеялась:

– Я никогда не была чудо-ребенком, но со мной все так обращались. Все из-за внешности, как по любому поводу твердит моя мать. Она всегда говорила, что все мужчины и половина женщин в зрительском зале не столько слушают мою игру, сколько мечтают увидеть меня без панталон. Она уверена, что я переспала со всеми известными дирижерами и агентами. Что за женщина! В Берлине я имела большой успех. Внукам буду рассказывать, что играла для этого жирного Геринга с его женушкой, а потом пила с ними шампанское и танцевала с ним. Мы с Максом довольно много времени проводим врозь. Наши жизни редко пересекаются. Он бы хотел жить в той фамильной дыре у черта на рогах. Забился бы туда, как Квазимодо, чтобы пересидеть холод и дождь… может, потому, что там ничто не напоминает пустыню, как знать? Но война его расшевелила. – Она смочила губы в джине с тоником, оперла запотевший стакан на подушечку нижней губы, оттопырившейся с годами еще сильней. – Я рада за него: наконец-то он дождался своей войны. Очень долго ему пришлось ждать. Ему скоро пятьдесят. Еще немного, и было бы поздно. Его помощь понадобилась им для войны в пустыне – а он так долго не был нужен.

– Но как ты оказалась за ним замужем?

Она встала, пожаловалась на жару. Сняла жакет и сбросила его на кровать. Прошла к окну, сдвинула задвижку, открывавшую прорези жалюзи, постояла немного, будто что-то решая.

– Мы поженились в Америке, в Бостоне. Официально. Это было мое первое турне по Америке. Об этом много писали. Я тогда думала, тебе наверняка попадется где-нибудь мое имя, и ты мне напишешь. Как видно, не попалось.

– Но… то есть зачем? Так долго он тебя уговаривал?

– Ох, Роджер, он же влюбился в меня с первого дня. Тогда, в Париже. По крайней мере, ему хочется так думать. Он никак не отступал, просил снова и снова – в конце концов я сказала да. Он знал, что так будет. Он хорошо знает мои слабости. – Она пожала плечами. – Так или иначе, он меня хотел. Не то чтобы я рассказала ему все… что рассказывала тебе. – Она отвернулась к окну. – А что наша старая парижская компания? Ты с кем-нибудь видишься?

– Нет. Собирался, когда уезжал из Парижа… нет, вру, даже не собирался. Но я их вспоминал и ждал, что рано или поздно они объявятся. Где-нибудь.

– Я в Нью-Йорке виделась с Клайдом. Огромный успех и полное разложение. Девочки все моложе и моложе. Я чувствовала себя такой… заслуженной.

Она опять сверкнула улыбкой, чуть выпятив нижнюю губу.

– Он, кажется, пытался покончить с собой из-за тебя? В Париже?

– Разве? Ах да, кажется. Но у него ничего не вышло.

Она прошлась по комнате, развернулась на каблуке, вздохнула.

– Зря я придумала сюда прийти. Не надо было. Мне казалось, будет опять, как в Париже, но нет, все по-другому. Наверно, я стала другая. Все равно, мне надо идти. Правда, Роджер, мне пора.

– В чем дело? У тебя нервы в совершенном беспорядке. Из-за Макса?

– Ты мне писал, Роджер. Я получила твое письмо той осенью. Тринадцать лет назад. Я его до сих пор храню, в самом заветном месте. Я была в Англии, в школе, и ты написал мне очень милое письмо.

– Помнится, ты на него так и не ответила.

– Нет, я отвечала, правда, отвечала. Ты просто предпочел забыть. Очень уж тебя смутил мой ответ. Я послала его тебе на какой-то банк в Вене. Ты обещал получить там почту…

– Я его не получил.

– Вот так, – усмехнулась она, – и решаются судьбы людей.

– Почему ты так говоришь?

– Слушай. – Она задыхалась. – Я затем и хотела тебя повидать… из-за того письма, и потому-то я теперь должна уйти. Мысль была глупая, как ни посмотри, но я еще могу, так сказать, отменить выступление. Пожалуйста, позволь мне просто уйти…

– Но почему, Сцилла? Это было так давно…

– Потому что в том письме я высказала все, что не посмела сказать тебе с глазу на глаз.

– Послушай, тебе было четырнадцать…

– Ты же знаешь, какой я была. Я ведь все тебе рассказала, чуть не все свои тайны. – Она налила себе джина и тоника, размешала, отпила. – Не думала, что это будет так тяжело. Но мне как будто снова стало четырнадцать. Я написала тебе, что в то лето я полюбила тебя… с первого дня. Это было ужасно. Я занималась всеми этими делами с Клайдом и думала, это ничего не значит, никто не узнает. А потом встретила тебя, и ты был так добр ко мне, и тратил на разговоры со мной столько времени, и обращался со мной, как с настоящим человеком… А потом ты застал меня с Клайдом, и я думала, если расскажу тебе все, это создаст между нами своего рода близость… Я возбуждалась, когда выкладывала тебе все это, и надеялась, тебя это тоже возбудит… Но я подумала, если сказать тебе, что я тебя люблю, ты решишь, что я просто глупая, сексуально озабоченная девчонка, которая ничего не знает и ни о чем не хочет думать, кроме как о сексе… А я и не могла думать ни о чем, только о том, как мне хочется почувствовать тебя в себе, и чтобы ты увидел меня голой… Я все выложила в письме. Я просила тебя вернуться в Англию и жениться на мне или сделать своей любовницей… Все эти годы я думала, что ты получил письмо, прочитал и не захотел ответить – теперь понимаешь, почему мне нельзя было сюда приходить, нельзя было об этом заговаривать, но я должна была спросить, почему ты так и не ответил – я вложила сердце в то письмо, а в ответ ни слова.

– Не знаю, верить ли тебе, – сказал он.

– Господи, какой же ты ублюдок!

– Сцилла, если бы я получил то письмо, я бы тебе ответил.

– Я писала, как я рада, что ты видел меня в постели с Клайдом – мне хотелось показать тебе мои маленькие груди. Я воображала себя такой опытной из-за тех мужчину которых тогда тебе говорила, а когда я встретила тебя, стала снова ребенком. Я так старалась тебе понравиться. Все это было в письме, Роджер. Можешь мне поверить. И я перечисляла все, что ты можешь сделать со мной, все самое тайное, что только могла придумать. – Она подошла, села на краешек кровати, наклонилась к нему. – Я ни за что не сказала бы тебе об этом, пока ты мог меня видеть…

Лицо ее покрылось испариной, глаза смотрели в пустоту, казалось, она сейчас упадет в обморок.

– Но ты так и не ответил мне, а Макс дождался, пока я стану взрослой. Макс поехал за мной, и навещал меня в школе, и угощал чаем с пирожными и обедами в гостиничных ресторанах, и приносил подарки, которыми можно было похвастаться перед девочками, и поддерживал меня, и в конце концов я вышла за него, потому что никто другой не заботился обо мне так долго. Ох, я вышла за Макса, к добру или к худу, и для него это стало мучением. Как ты думаешь, Роджер, ты смог бы меня поцеловать?

– Ради прошлого?

– Ради меня, милая моя скотина!

И она склонилась к нему и взяла его лицо в ладони и надолго прижалась губами к его губам. Оторвалась, только когда совсем задохнулась. Губы у нее блестели.

– Неужто это было так страшно?

– Сцилла, попробуй быть благоразумной…

– Ты еще не понял? Ни при чем тут благоразумие! Нет и не было у меня никакого благоразумия!

– Ты – чужая жена. Память тебя обманывает. Ты вовсе не любила меня в Париже. Ты просто испытывала свою новую власть над мужчинами. Власть секса. Я чувствовал ее, трепетал перед ней, как и все мы… Она висела в воздухе, как запах, ты была такой зрелой, такой талантливой, яркой – и такой юной…

– Я последние годы стала весьма неуравновешенной. – Она вскинула голову в готовности защищаться от обвинений. – Тут ты прав. Совсем было рехнулась… Ну, до Бедлама не дошло, но в санаторий попала. Меня лечил врач из Вены.

– От чего? Ты жевала коврик для ног и лаяла?

Она не слушала.

– Тебе обо мне рассказывали?

– Что?

– Не надо вилять, Роджер. Если еще не рассказывали, так расскажут. А если ты уже слышал, так вполне можешь верить.

Она распахнула глаза. Они, казалось, плескались, как море, грозя поглотить его. Такие огромные глаза, и цвет незабываемый. Сейчас в них стояла мольба невинного ребенка.

– Бедный Макс, он хранил мне верность в самых мерзких ситуациях. Наверно, я должна была предвидеть… Начало было довольно скандальным, правда?

– По меньшей мере вызывающим.

– Тебе очень повезло, что ты не получил моего письма и не вернулся ко мне, Роджер. Я бы устроила тебе ужасную гонку. – Она вздернула подбородок. – А может, еще и устрою.

– Никак нельзя. Ты жена Макса Худа.

– Увидим. Мне совсем скоро надо уходить, так что нельзя ли попросить тебя еще об одном одолжении?

– О каком?

– Поцелуй меня еще раз. Только теперь сам. Всего раз. Я не кусаюсь.

Он взял ее за плечи, поцеловал твердо, но в поцелуе было больше любопытства, чем страсти. Он понимал, что делает ошибку. Правда была проста: она жена Макса Худа.

– Ты меня боишься, да, Роджер? Думаешь, стоит только поддаться, и ты пропал. Честно говоря, мне кажется, ты тут почти наверняка прав. Мне говорили, что если я как следует возьмусь, устоять практически невозможно.

– Ни на минуту не сомневаюсь.

– Ты меня любишь? Хоть немножко любишь?

– Сцилла, что за вопрос, черт возьми! Я не видал тебя тринадцать лет, а тогда ты была ребенком.

– Я не собираюсь спорить, Роджер. Я просто задала вопрос.

– Не знаю… Как я могу тебя любить? Боюсь, я не совсем тебя понимаю. Ты красива, ты желанна… ты замужем, и не за кем-нибудь, за Максом Худом! Чего ты от меня ждешь?

– В общем-то, я просто надеялась, что ты признаешься. Но это еще не конец…

– Конец. Ты можешь изменять Максу… Ты и изменяешь ему каждым намеком или двусмысленностью, но будь я проклят, если его предам я.

– Но ведь, Роджер, здоровенный ты осел, ты и его не видал тринадцать лет. – В ее голосе звучало торжество. – Почему же ты ему более верен, чем мне?

– Ты, конечно, сама видишь, что это совсем другое.

– Ты думал обо мне эти тринадцать лет?

Она снова встала, ей не сиделось на месте. Бедра ее стали шире, чем помнилось ему по Парижу. В ее талии и бедрах чувствовалась сила, и он не мог оторвать от нее глаз.

– Подолгу не вспоминал.

– Лжец! У тебя было много женщин?

– Тысячи. И все и каждая гораздо красивее тебя.

– Какой ты ужасный лжец.

Она отошла к окну, встала к нему спиной. Когда же повернулась лицом, блуза у нее оказалась расстегнутой. Она смотрела ему в глаза серьезно и безмятежно.

– Как же мне добиться твоего внимания? – тихо проговорила она. – Вот вопрос… ну…

Комбинация соскользнула с плеч, открыв маленькие округлые груди с очень большими, темными, напряженными сосками.

– Сцилла, ради бога…

Она подошла к нему, взяла его руки, подняла к лицу и прижала кончики пальцев к губам. Осторожно приложила смоченные языком пальцы к своей груди.

– Пойми наконец, что я уже не ребенок. Ты должен обратить на меня внимание. Должен меня слушать и принимать всерьез. Ты на это способен? – Она крепко защемила свои груди между его пальцами. – Сможешь?

– Сцилла, ты не понимаешь, что делаешь.

– Очень даже понимаю, Роджер, в том-то все и дело. Я так долго думала о тебе. Я не обманываю.

Она притянула его голову вниз, и он не противился. Один сосок она вложила ему в рот.

– Соси меня, – сказала она. – Почувствуй мой вкус. Соси, я хочу почувствовать на себе твои зубы. Ненавижу тебя. Как ты смел обо мне не думать! Столько лет не думать обо мне! Я думала о тебе каждый день. Никогда тебе этого не прощу, что ты не пришел за мной. Я так старалась для тебя, что ты не смел меня бросить.

Она тихо вскрикнула, и он оторвался от ее груди.

– Ты меня укусил. Видишь, следы зубов. – Она легонько шлепнула его. – Больно.

– Извини.

– Мне понравилось. Ты такой медлительный, Роджер. И такой невозможный ублюдок. Все в тебе так и твердит: я независимый, провозглашает твою независимость, уверяет, что я тебе не нужна. Но, милый, это ты только так думаешь. Кончилась твоя привольная жизнь, милый. Ты целых тринадцать лет избегал сетей жизни. Но ты жил тогда, в Париже, и можешь быть уверен, я заставлю тебя снова стать живым. Ты делал, что тебе вздумается, пока мы, остальные, боролись друг с другом, чтобы выжить. Кто-нибудь действительно должен показать тебе, что такое настоящая жизнь и боль, милый Роджер.

Она выпустила его руки и стала гладить его.

– Я стала взрослой. Теперь твоя очередь. Может быть, тебе еще вспомнится то, что случилось между нами. Как ты думаешь? Ты уже возбужден, да, Роджер? Ты почти готов, я чувствую… Ну, потерпи чуточку.

Она отступила, оба тяжело дышали, разгорячившись. Она подтянула комбинацию и встала в дверях ванной, утирая лицо толстым полотенцем. Потом бросила полотенце ему:

– Макс приглашает тебя сегодня на ужин. В девять. Не опаздывай. И даже не думай улизнуть, Макс тебя ждет.

Она застегивала блузу. Надела жакет и встала, глядя на него. Написала адрес на листке блокнота.

Он наконец заговорил:

– Сцилла, ничего этого не было.

– Ох, Роджер, – рассмеялась она, – какой ты мечтатель. Ты даже не понял, чтоэто было, верно? – Она ядовито улыбнулась. – А ведь ты только что очертя голову бросился в свое будущее. Это была главная минута всей твоей жизни до самой смерти. Естественно, ты несколько ошеломлен, я понимаю. Постарайся успокоиться. Либо все мы это переживем, либо нет. Такова жизнь. Боюсь, тебе придется привыкать.

Глава двадцать первая

Годвин зевал, поглядывая за окно, за которым стоял серый денек. Моросил дождь, собаки понуро бродили по парку. Он мысленно редактировал рассказ для Монка: обойдется без подробностей, с него хватит общих очертаний. И незачем приглашать его на прогулку: задавать вопросы и получать ответы, выискивая улики для идиотского расследования, лучше здесь и сейчас. Бывают допросы и допросы.

Помощник, Престонбери, отправился за чаем с бисквитами. Годвин чуть не застонал. Бисквиты! Почему не говорить как все: печенье? Монк сказал:

– Некоторым здесь хотелось бы бисквитов. Мне, пожалуйста, сахарных. На них иногда делают рожицы из изюминок. Такие мне особенно нравятся.

Годвин не слушал его. Его интересовал вопрос: чего ради все это затеяно, что в действительности пытаются доказать Монк и его ребята?

– Ну вот, вспомним, на чем мы остановились, старина, – начал Монк. – После тринадцатилетней разлуки вы с миссис Худ воссоединились в сороковом году в Каире.

– Мы познакомились, когда ей было четырнадцать. Я дружил с Максом. С Максом. С Максом и воссоединился в Каире, а она случайно оказалась там.

– Не вижу особой разницы. Так или иначе, совершенно случайная, но очень приятная встреча.

Он улыбался, скосив глаза к большой и не слишком удачной картине, изображавшей охоту на лис, причем особенно уважительно художник изобразил хитрую лису. Что вспоминалось ему: счастливые минуты скачки в охотничьем камзоле под стук копыт и лай собак? Где бродили его мысли? Для Годвина это оставалось загадкой. Вардан мерно, как метроном, качал закинутой на колено ногой.

– Мы с вами посетили прием в речном ресторане, а на следующий день в «Шепердсе» у вас произошел короткий, незначительный разговор. В тот же вечер вы встретились за ужином с генералом и миссис Худ.

– Все это я уже описывал.

– Само собой, старина, я просто хотел уточнить. Мое начальство отличается скрупулезностью.

– С чем их и поздравляю, Монк. Полагаю, оно, кроме того, обожает играть в шарады – вроде этой.

– Я просто исполняю поручение, старина. Итак, посмотрим… А, вот и Престонбери, словно верный сенбернар, в самую нужную минуту. Ох, Роджер, вы только посмотрите: изюмные рожицы! Молодчина, Престонбери. Итак, мы готовы продолжать? Нет покоя злодеям.

Он откусил половину изюмной рожицы и блаженно улыбнулся.

– Вы и миссис Худ оба вернулись в Лондон в июне сорокового. Вы имели намерение освещать ожидавшееся вторжение в Англию, сразиться с ними на берегу и в полях, а когда пробьет час, взять руки в ноги.

Годвин невольно рассмеялся. Все тот же старина Монк.

– Вы читаете у меня в мыслях, как в книге.

– Дорогой мой, я бы драпал бок о бок с вами! И вы с ней больше не виделись, по крайней мере наедине, пока однажды не встретились за ленчем и вы не предложили устроить пикник на южном побережье, откуда открывался отличный вид на воздушное сражение. В самом деле, вы отлично провели день, полюбовались войной и – прямо как в кино – полюбили друг друга. Целомудренной, но все же любовью. Когда мы с вами ужинали – в «Догсбоди» в ночь бомбежки, – вы уже понимали, что влюблены. В тот вечер вы и сказали мне, что любите миссис Худ. Так?

– Более или менее, Монк.

– Ну, а что же дальше?

– Это была напряженная, неровная связь. Мы оба разрывались на части. Вина перед Максом, вынужденная секретность…

– Вина, – перебил Вардан, – за предательство Макса Худа. Любовники испокон веков мучаются угрызениями совести, но кончается всегда тем, что искушение перевешивает. Люди – все мы – удивительно бесчестные существа.

– Я любил этого человека, уважал его, восхищался им…

– Как там говорится: если таковы друзья, кому нужны враги?

– Монк, вы настоящая заноза. Мне и так трудно…

– Строго говоря, я здесь не для того, чтобы облегчать вам жизнь. Мы подозреваем вас в предательстве. Возможно, в убийстве. Извините, старина, но так и обстоит дело.

– Ради бога, Монк, это же смеху подобно! Кто-то вас разыгрывает или подставляет – я еще не разобрался. В общем, я не могу этого как следует объяснить, Монк, но Макс меня создал, научил меня, как должен поступать мужчина, дал мне кодекс… К несчастью, я любил и его жену.

– Допустим на минуту, что она была свободна – вы бы поженились?

– Я бы предложил ей пожениться. За Сциллу никогда нельзя отвечать.

– Но это, конечно, было невозможно, поскольку она не хотела оставлять Макса Худа.

– Мы были любовниками, но она во многом хранила верность Максу.

– Ах, как сложна жизнь! Но оборвала вашу связь миссис Худ?

– Верно.

– А теперь мы переходим ко второй вашей поездке в Каир, почти год спустя. Был март сорок первого, и там шла настоящая война. В декабре и январе мы оставили итальянцев без штанов, и Роджеру Годвину было самое время съездить туда и осмотреться еще раз.

– Из района боевых действий поступали только хорошие новости. Мне хотелось для разнообразия сделать статью и репортаж о наших удачах.

– И вы известили Макса Худа о своем приезде. В надежде, что он станет вашим проводником по западной пустыне.

– Вы ведь тоже были там, Монк. Удостоверялись в масштабе победы, выжимали из Уэйвелла согласие оказать помощь Греции – бог мой, как, должно быть, Уэйвелл, О’Коннор и Ним трепетали, завидев вас. Всевидящего судью, посланца самого ПМ…

– Да, думаю, трепетали. Впрочем, такова природа войны, как это ни печально. Итак, вернемся в Каир второй и последний раз… смотрите-ка, как раз год назад, Роджер. В марте сорок первого?

– А кажется, тысяча лет прошло.

– Да, старина, я так и думал.

Макс Худ ждал его на террасе «Шепердса». Прошло девять месяцев со дня приема в плавучем ресторане. За эти месяцы Лондон пережил «Блиц», а Годвин стал любовником Сциллы Худ. Рождество застало британцев в пустыне победителями. Макс Худ сновал между Англией и Северной Африкой и вернулся в Каир к Новому году, чтобы участвовать в окончательном разгроме итальянцев.

Макс похудел, выглядел усталым, но улыбка ослепительно сияла на его обожженном солнцем лице. Он думал только о событиях в пустыне и вернулся в Каир с какого-то отдаленного аванпоста только ради Роджера Годвина.

– Тебе надо четко разобраться с датами, – говорил Худ. – Четвертого марта бедняга Уэйвелл получает приказ оголить свои позиции, чтобы вывести шестьдесят тысяч человек в Грецию под командование Джумбо Уилсона. Это означает, что армии, которая прокатилась по пустыне и выбила итальянцев, больше не существует.За три недели до того, как Уэйвелл получил этот приказ, явился Роммель – спасать Северную Африку для Гитлера… Каша заварилась, сам понимаешь. Уэйвелл остался без армии, Роммель получил разбитую армию, да к тому же не свою, а итальянскую. Роммель должен дождаться, пока Гитлер пришлет ему войска…

– Как я понимаю, – сказал Годвин, – никто пока не готов к наступлению. Настало затишье, никто не рвется в бой – так?

Макс Худ кивнул:

– Так вот, мне хотелось самому взглянуть на этого немецкого генерала. Я кое-что знаю о нашем приятеле Роммеле. Он командовал 7-й танковой дивизией, которая вступила во Францию в мае прошлого года. Ее прозвали «призрачной дивизией»…

Лицо Худа осветилось, он явно наслаждался, как мальчик, играющий в солдатики.

– Так что я нарядился в маскарадный костюм, нарисовал себе арабское лицо и отправился на поиски. То еще развлечение. Его нелегко было застать на месте, он непрерывно перемещался, но в конце концов 12 марта я нашел его в Триполи. Это примерно в полутора тысячах километров на запад от нашего столика, чертовски близко к Тунису, и в 250 или 300 милях от Мальты. В общем, я оказался в Триполи, одетый арабским дельцом, так сказать, торговцем подержанными верблюдами, и там был Роммель. Роджер – синее небо, пальмы, как на картинке, и представление он устроил – ты не поверишь! Ручаюсь, он старался ради британских шпионов, которые смотрели на него из толпы. Он конечно, знал, что там есть шпионы… и хотел поиграть с ними…

По главной площади проходили, должно быть, тысяча новехоньких танков – каждый по двадцать пять тонн, в желтом песочном камуфляже. Танки грохочут, земля дрожит под ногами, и на башне каждого танка командир в тропической защитной униформе под цвет танков… и с «мертвой головой» в петлицах. Устрашающее зрелище, черт возьми, словно там собрались танки со всего мира – походило на то, что Уэйвелл обречен… и тут я приметил один танк с провисшим траком, очень заметный, и мне показалось, что я его уже видел. Чуть позже я снова его увидел и расхохотался во весь голос – не мог удержаться. Представь, Роммель стоит на трибуне, отдает салют, суровый вид, взгляд голубых глаз устремлен вдаль – а его танки выезжают с одного конца площади, делают круг и возвращаются с другого конца! Чистое волшебство – хитрый лис превратил один полк в целый танковый корпус! – Макс широко улыбался. – Это достойный противник. Тебе, право же, пригодится эта история, Роджер. Всегда полезно знать своего врага. Этот – заносчивый ублюдок, вообразивший, что мы так глупы, чтобы купиться на его трюк… колоритный тип. Почему бы тебе не съездить со мной, Роджер? Посмотришь, как дела в пустыне. Развеемся немного, Роджер…

– Я для того и прибыл, – ответил Годвин, – чтобы немного развеяться.

Энтузиазм Макса Худа был заразителен. Он словно впрыснул в Годвина совершенно несвойственный тому дух. Услышав его предложение, Годвин дождаться не мог, когда окажется с Максом в пустыне. Увидеть своими глазами, присмотреться, как говорят бритты. И логика, по соображениям Годвина, была на его стороне. Уэйвелл только что вернулся в Каир после посещения Эль-Агейлы – передовой линии британских войск. Триполи лежал в нескольких сотнях миль к западу по Средиземноморскому побережью: на полпути до Сирта – той точки на карте, где Роммель расположил свою штаб-квартиру. Уэйвелл, с которым Годвин и Худ 25 марта провели около часа, был обеспокоен. Его не удовлетворяли оборонительные позиции Нима, протянувшиеся от Бенгази к южным окрестностям Эль-Агейлы: при всем уважении к боевым заслугам Нима Уэйвелл назвал выстроенную им оборону «просто бредовой». Хуже того, половина тяжелых быстроходных танков 2-го бронетанкового дивизиона в той или иной степени требовала ремонта. Впрочем, как он сказал под конец разговора: «Я сделал все, что мог. Ни одной клюшки не оставил в запасе. Греция важнее всего, и тут я ничего не в силах изменить».

Худ, которому силы немцев были известны не хуже, чем британскому командованию, постарался успокоить Уэйвелла. Он сам убедился, что германская танковая мощь – наполовину фальшивка: фанерные модели в натуральную величину, поставленные на автомобили «фольксваген». Оформление витрины, предназначенное, чтобы устрашать малодушных.

– Роммель использует их только для создания пылевого облака, – сказал Худ. – Зрелище дьявольски впечатляющее. Я и сам впечатлился, когда в первый раз увидел, но уверяю, они совершенно безобидны.

Они вылетели в Бенгази двадцать седьмого числа на попутном самолете Королевских ВВС, в твердой уверенности, что в ближайшее время никто не начнет стрелять. Годвин полагал, что чрезвычайно удачно выбрал время.

Запив ленч чаем из термоса и совершив экскурсию по укреплениям Бенгази, Худ с Годвином подсели на грузовик, шедший по прибрежной дороге к передовым британским постам Эль-Агейлы. Оборонительные укрепления выглядели тщательно продуманными. Было жарко, донимали мухи, и казалось, войска в данный момент ничто не тревожит. Годвин засыпал в палатке на внешнем периметре обороны, прислушиваясь к странному, успокоительному шороху песка у брезентовых стен и ночному бризу. Трудно было вообразить Роммеля и его армию в этой проклятой пустыне, где-то под Сиртом, до которого отсюда километров двести. Они там ждали – ждали новых танков, свежих боеприпасов, свежих войск, ждали часа битвы. В полусне ему пришла мысль, что все они спят этой ночью в пустыне под звездами: друзья и враги, смертные враги, люди, которым нет причин ненавидеть друг друга.

Все это представлялось таким бессмысленным, таким отчаянно ненужным, если бы не один человек: Адольф Гитлер. Звезды смотрели на них сверху, и он гадал, что думает тот, кто смотрит на них из космического далека, о таком бессмысленном зверстве. Как могло случиться, что мир оказался на волоске от гибели из-за злобы одной извращенной души?

Он услышал звук, когда лежал в палатке, дрожа от предрассветного холода, и сперва подумал, что ему что-то приснилось или почудилось. Собственно, это был не столько звук, сколько вибрация. Но Худ тут же постучал его по плечу:

– Мы немного ошиблись в расчетах, старик. Они на подходе. К завтраку Роммель будет здесь.

Они приближались, как пыльная буря – огромная туча поднялась над пустыней, и сама пустыня вздрагивала под ногами, будто бы в страхе. Худ предупреждал о фальшивых танках, которые пригнали, чтобы поднимать пыль и создавать иллюзию массированного наступления, однако, увидев танковую армию Роммеля, Годвин предпочел доверять собственным глазам.

Они наступали фронтом в тысячу ярдов длиной. Смотреть на них было, все равно что смотреть на наступающую приливную волну. Годвин оглянулся на Макса Худа.

– Похоже, они намерены выставить нас из Додж-Сити, – усмехнулся тот, пародируя американские вестерны. – И перевес на их стороне, приятель.

Командование гарнизона Эль-Агейлы разделяло мнение Худа, и потому первым боевым опытом для Годвина оказалось беспорядочное бегство под огнем. Примерно так, представлялось ему, должен выглядеть конец света. Он слышал резкий отрывистый кашель танковых орудий, и на каждом снаряде было написано его имя. Он ни за что бы не поверил, что в ближайшие две недели ему придется много хуже. Не поверил бы, что ему приведется участвовать в так называемом Тобрукском дерби, в охватившем всех на много дней паническом безумии. Ни за что бы не поверил.

Остановились на отдых в тридцати милях северо-восточнее, в местечке Мерса-эль-Брега. Наступление прекратилось. Они понятия не имели, почему и надолго ли. Самолеты Люфтваффе то и дело пролетали над головой, но из их люков ничего не сыпалось. Очень может быть, сам Роммель с небес осматривал позиции. Он любил полетать над полем боя, щелкая фотокамерой.

Мерса-эль-Брега представляла собой естественное укрепление, где было сравнительно легко защищаться. Свернув с прибрежной дороги, наступающие вынуждены были бы растянуться колонной в узком ущелье, обстреливаемом с оборонительных позиций.

Они окопались, ожидая от Роммеля новых сюрпризов, но целую неделю все было тихо. Самолеты прилетали и улетали, и Годвин мог бы улететь с одним из них, но он не торопился, тем более что Роммель, казалось, решил выждать. Он многому научился, сопровождая Макса Худа. Тот был истинным сыном пустыни. В пыльной форме цвета хаки и летных темных очках, с выгоревшими бровями и красным, как у индейца, лицом, он был здесь как дома. Он знал пустыню, как капитан Ахав, должно быть, знал океан и белого кита – давнего непримиримого врага. Что бы ни сотворила с тобой пустыня, как бы это ни было ужасно, напоминал он Годвину, в этом нет ничего личного. Он не романтизировал пустыню и не проклинал ее. Главное, говорил он, понять ее. Она не охотится за тобой, не стремится нарочно причинить тебе вред. Но ты в ней и не желанный гость, ты пришел сюда на свой страх и риск. Пустыне, в сущности, безразлично, что с тобой будет, и уж конечно она не станет подлаживаться под тебя.

Разведчики доложили, что Роммель, подходивший по прибрежной дороге, отступил и свернул в глубь материка, откуда и готовит наступление. Неделя истекла. Годвин заподозрил, что лучше бы ему улететь с одним из самолетов, пока еще было время.

Они стояли на твердой засыпанной песком скальной площадке около мили длиной, глядя на двигавшиеся к ним через пустыню танки. С первого взгляда можно было принять их за песчаную бурю, но потом взгляд различал передовые машины.

Капитан Колин Торрей – в прежней жизни дипломированный бухгалтер из Сити, – поджав губы, повернулся к Годвину: