Текст книги "Преторианец"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)

Затем головной танк резко развернулся и помчался прямо на деревню. Следом устремилась танковая колонна. Роммель, стоя в штабном автомобиле, державшемся наравне с головным танком, направлял атаку. По его команде танковое орудие изрыгнуло пламя, и миг спустя деревенская колокольня взорвалась, развалившись на куски.

По дороге к деревне скорым маршем подступали немецкие части. Когда с околицы застрочил пулемет, солдаты рассыпались и залегли в придорожных канавах. Деревню затянуло дымом, что-то загорелось: завязался бой…

Взлетела ракета, подала Голос сирена, и танки остановились: немцы уселись, закурили, утирая вспотевшие лбы. Мундиры у них промокли от пота.

Операторы принялись устанавливать прожектора и рефлекторы, подзывали то одного, то другого солдата, чтобы загримировать их для съемок крупного плана. Через поле к Роммелю подлетел еще один штабной автомобиль, и генерал вышел из машины, разминая ноги. К нему обратился человек в берете и бриджах для верховой езды, прожектора и рефлекторы направляли на генеральский автомобиль. Выслушав, Роммель кивнул и вернулся в машину, принял позу, опираясь рукой в кожаной перчатке на верхний край ветрового стекла, устремив решительный взор мимо накатывавшей камеры, видимо, в великое будущее, ожидающее его и весь германский народ. А точнее, на лениво любопытствующих коров.

Хэнк Харт при виде этой дивной сцены покачал головой и обернулся к Годвину:

– Все это выдумки доктора Геббельса. Тысячи солдат, танки, съемки… «Победа на Западе». Но Роммель здесь – как рыба в воде. Он не притворяется. Наслаждается, указывая солдатам, куда повернуться и какое сделать лицо.

Подвезли кофе. Для избранных гостей накрыли столы. Годвин с Хартом подошли и получили по полной тарелке. Немецкие журналисты и несколько французов собирались группками, смеясь и перешучиваясь по поводу оригинального спектакля.

– Как вам нравится мой босс? – спросил Харт.

– Парень что надо.

– Вот что верно, то верно! Похоже, у него весь день не будет свободной минутки. – Харт взглянул на часы. – Нам уже скоро надо двигаться. Вы еще что-нибудь хотите узнать до отъезда?

Годвин покачал головой. Ему уже не терпелось вернуться в мир, хоть немного похожий на настоящий.

– С меня хватит. Вчера я вытянул из бедняги чуть не всю историю жизни, от детских болезней и далее… он не пожалел на меня времени.

– Он не дурак, – сказал Харт. – Вот у меня тут для вас пакет снимков. Он просмотрел их утром, когда вы еще спали. Подписал для вас, сэр. Он с удовольствием провел с вами время, сэр. И еще – он передал Годвину небольшой конверт, – он просил передать вам вот это.

Годвин развернул листок и прочел, всего три слова:

 
Godwin
         Danke!
                 Rommel
 

– Он просил сказать вам, что будет ждать с вами встречи, когда все это кончится. Он думает, что будет очень приятно собраться вместе: вы, Макс Худ и Роммель. Сказал, можно будет поделиться военными байками. И рассмеялся.

– Передайте ему, я постараюсь, чтобы он получил все, что я напишу. Макс говорит, есть способы.

– Уверяю вас, ему будет очень интересно. Да, еще одно… он сказал, если бы об этом стали снимать кино в Голливуде, он знает, кто должен играть Роммеля: Хэмфри Богарт! Если подумать, недурная мысль.

– Он прав. Хороший выбор.

Когда Годвин в последний раз оглянулся на Роммеля, тележки с камерами катились вперед, орудия палили, черные солдаты разбегались из деревни, воздевая руки в знак капитуляции, сдаваясь перед лицом армии Роммеля. С места, где стоял Годвин, это напоминало театр абсурда.

Когда атакующие остановились и стали готовиться к повтору сцены, Роммель заметил Годвина, собравшегося уезжать. Голос на таком расстоянии не был слышен, но Роммель выразительно развел руками, показывая, что не в силах вырваться из киношного мира. Потом он сорвал с головы фуражку с высокой тульей и замахал ею, прощаясь.

Уинстон Черчилль сидел тихо, как большая лягушка, неторопливо попыхивая сигарой. Монк суетился у камина, подбрасывая в огонь еще угля. Годвин ждал, сделав большой глоток, чтобы вернуться к действительности. Наконец Черчилль заговорил:

– Нет лучше способа разобраться в человеке, как побыть рядом с ним. Итак, он вам понравился.

Он помолчал, жуя сигару.

– Он только что раздавил Францию и Бельгию, он помог уничтожить Польшу, он воплощает самую бесчеловечную власть, какую мы видели на своем веку, он восхищается самой демонической личностью на земле… и все же он вам нравится.

Дым сигары окутал его розовое лицо.

– Послушайте, я не стану оправдываться. Он мне понравился. Он производит впечатление, это факт.

– И этот Генри Харт – он был в него влюблен?

– Лучше сказать, преклонялся перед ним.

– А люди, которые служат под его командой, как вам показались?

– Я бы сказал, его люди его уважают, чтут и… и…

– Не стесняйтесь, – пророкотал Черчилль.

– Ну, я бы сказал, они считают его самым удачливым человеком на земле. Харт сказал мне, он для них как талисман удачи. Вы говорите, британские солдаты поверили, что Роммель – бог. Может, это и так, премьер-министр, но я подозреваю, что это не самое главное. Главное, в него верят как в бога его собственные войска.

Черчилль кивнул.

– И он вам нравится, – задумчиво протянул он. – Тогда мне будет… не совсем удобно предлагать вам эту работу. Однако война есть война, и это главное, смею сказать.

– А не пора ли наконец сказать, чего вы от меня хотите?

Черчилль кинул взгляд на Вардана, приподнял бровь и заговорил с нарочитой холодностью:

– Я прошу вас убить для меня Эрвина Роммеля.

Годвин поймал себя на том, что во рту мгновенно пересохло, а челюсть отвисла. Конечно, он ослышался…

– Позвольте вам рассказать, – продолжал Черчилль, – о небольшом сюрпризе, который мы приготовили для вашего друга, непобедимого генерала Роммеля. Операция «Преторианец». Как я уже говорил, кое-кто из наших британских бойцов начинает дичать. Вы меня понимаете, Годвин?

– Думаю, вам стоит все очень подробно разъяснить.

– Я имею в виду, что они начинают мыслить так, словно они не британцы, а пустынные кочевники. Поговаривают, будто Роммеля победить невозможно. А почему невозможно? Потому что так суждено. Вы понимаете? Потому что суждено!Мне Лоуренс рассказывал однажды про своего знакомого вождя, который верил, что все идет так, как «суждено». Судьба, кисмет,как ни назови, но от нее никуда не денешься. Что вы об этом думаете, Годвин?

– Насколько я понимаю, здесь не принимается в расчет свобода воли. Я считаю, что человек до некоторой степени способен влиять на события. Но, разумеется, если ему это удается, они опять-таки скажут, что так ему было суждено. Спорить тут бесполезно. Я знавал одного человека, имевшего дело с Лоуренсом. По его словам, Лоуренс доказал этим вождям, что ничто не предопределено заранее…

– Не совсем так, – перебил Черчилль. – Он доказал им, что есть люди, которые сами определяют судьбу. Он доказал, что Т. Э. Лоуренс, например, сам судит, чему суждено быть. Ну вот, молодой Годвин, я и собираюсь показать британским солдатам, что суждено, а что нет, и кто судит, чему быть. Нигде не написано, что Роммелю суждено быть хозяином пустыни. И я намерен показать это с совершенной ясностью. И далее, я намерен показать, кто в наше время определяет судьбу. Роммелю суждено поражение, и гуннам суждено быть выметенным из пустыни подчистую. Могут спросить, откуда я знаю, что так суждено… так вот, я так судил, мистер Годвин, и так тому и быть! Пески западной пустыни похоронят под собой гуннов. Так суждено.

– Ну а мне, – спросил Годвин, – какую вы определили судьбу?

– Давайте рассмотрим ваше положение. Вы уже знамениты и, вероятно, достаточно богаты. Книги, выступления по радио, лекционные туры, когда все это кончится… Вы вскроете мир, как устрицу. Итак, слава и богатство уже в ваших руках. Чем же я могу вас соблазнить? Какой наградой? Ах… знаю, я могу сделать вас великим героем, Роджер Годвин. Как вам это понравится? Годвин Североафриканский!

– Вы меня насмерть перепугали. У героев имеется неприятная привычка гибнуть в бою. Такое занятие не по мне.

– Вы слишком уж скромничаете, Годвин. Такой здоровенный парень, сплошные мускулы. Где ваш темперамент, Годвин?

– У меня достаточно ума, чтобы прикинуть шансы, и вдоволь терпения. Темперамент… Я, знаете ли, флегматик…

– Он довольно осторожный парень, – вмешался Вардан. – Никому не уступит в трусости, кроме разве что меня. Полагаю, он будет хорош в заварушке.

– Ну, я намерен вписать ваше имя в историю этой войны. – Черчилль нагнулся вперед, опершись руками о колени, столбик пепла на сигаре вот-вот осыплется. – Я намерен предоставить вам эксклюзивную тему века. Вы, американец, станете единственным репортером, освещающим «Преторианца». А «Преторианец» станет одним из самых смелых ходов в этой войне. Самый подходящий материал для легенды. И весьма примечательный – значимый для Америки, для Франклина Рузвельта.

– Хорошо, прекрасно. Теперь вернемся к Роммелю и к моей роли. Рассмотрим неприятную сторону.

– Мы хотим вывести Роммеля из войны. И ввести в нее Америку. Вам это кажется недостаточно важным?

– Каким образом?

– Я посылаю в Северную Африку диверсионный отряд. Им приказано убить Роммеля.

Он замолчал, с застывшим лицом ждал ответа.

Годвин с трудом сглотнул.

– А при чем тут Америка?

– Вы расскажете своим соотечественникам поразительную историю. Историю героизма британцев, их решимости и беззаветной отваги. Франклин хотел бы вступить в войну, но ему нужно волеизъявление общества, мощная волна общественного мнения, способная убедить конгресс. А «Преторианец» отлично подходит для этой цели. Ему необходимо как можно больше доводов в свою пользу. А нам нужны от Америки не только корабли и пушки – нам нужна воюющая американская армия. Ваш репортаж подожжет фитиль… и Америка рванет прямиком в войну. Вы после «Преторианца» отправитесь в Штаты, встретитесь с Рузвельтом, произнесете несколько речей, пообщаетесь с ним в передаче «Беседы у камелька», побеседуете с каким-нибудь видным конгрессменом – поговорите с вашим собственным депутатом в конгрессе. Вы откуда? Из какого штата?

– Из Айовы.

– Ну вот, ну вот. Встретитесь с сенаторами или с кем там от Айовы – прямо в сердце нации. Разрекламируете британцев, которые в одиночку ведут борьбу за спасение мира от кровавого антихриста! Поверьте, Годвин, это сработает. Вы не представляете, до какой степени. Франклин почти готов. А пока вы будете действовать в Вашингтоне, мы начнем большое наступление – операцию «Крестоносец». Мы закопаем немцев – время приспело.

Черчилль смотрел на него горящими глазами, в них светилось восхищение собственными замыслами.

– Господи, как бы я хотел снова стать молодым, как вы! Понимаете, мне нужен репортаж с места событий, рассказ человека, который сам был в отряде охотников на Роммеля.

– Позвольте, я уточню. Вы хотите, чтобы я сам принимал участие в операции?

– С начала до конца. Согласитесь, такой шанс выпадает раз в жизни.

Годвин невольно ухмыльнулся. Ему уже виделось лицо взбешенного Гомера Тисдейла. Он представил, что скажет Гектор Крайтон и прочие высокопоставленные радиодельцы. В конце концов, что такое бомбежка Берлина? Пустяк. С этим не сравнить.

– Вам, кажется, понравилась эта мысль? – отметил Черчилль.

– Вы не представляете, как понравилась, – отозвался Годвин. – С другой стороны, я страдаю несколькими видами аллергий, зрение у меня не из лучших, и плоскостопие, не то чтобы сильное, но бывало и лучше – а уж мысль отправиться с диверсантами пугает меня до полусмерти.

– Вспомните, что сказал вам Роммель. Надо только в первый раз преодолеть страх. Вы из тех людей, которые умеют сделать то, что должны сделать. Верно, Монк? Не правда ли, он самый подходящий человек для этого задания?

– Он и никто другой, – сказал Монк.

– Я не диверсант, – заметил Годвин.

Черчилль покачал головой:

– Пусть это вас не заботит.

Он медленно вращал в руках бокал, наблюдая, как темная янтарная жидкость растекается по стенкам.

– Вы будете в отличных руках. Эту операцию возглавляет лучший в мире специалист. Вы будете в такой же безопасности, как у себя дома, даю вам слово.

Годвин кивнул. Масштаб предприятия только теперь начинал доходить до него. Ему почудилось, будто от жара камина он плавится и оплывает, как воск.

– Лучший в мире… Бульдог Драммонд?

– Ни в какое сравнение не идет, – сказал Черчилль.

– Кто же он?

– Ну кто же, как не Макс Худ!

Вардан улыбался Годвину. Черчилль улыбался Годвину.

Все улыбались, кроме Роджера Годвина.

Глава пятая

Всю неделю после свидания с премьер-министром и Монком Варданом Годвину плохо спалось. Неужели он собирается вот так запросто расстаться с жизнью в попытке убить немецкого генерала-танкиста, который ему, в сущности, симпатичен? И который дерется как бог? Не рехнулся ли он? И о чем думал, когда ввязывался?

Неужто просто вопреки и назло начальству? Только оттого, что ему приятно воображать, как взовьется Гектор Крайтон? Да стоит ли ради этого умирать? А много ли шансов уцелеть?

Честолюбие, само собой. Речь идет о карьере. Делай лучше, делай больше, мир после войны будет адским местечком, и неплохо взять хороший разгон. И большие деньги, и близость к сильным мира сего, какая иным и не снилась. Он уже видел будущее, и оно называлось телевидением, и как только война окончится – ба-бах, лезь вверх или тебя сметут. Тут неплохо бы оказаться тем человеком, который побывал в пустыне с Максом Худом и вернулся со скальпом Роммеля. Если, конечно, по дороге к этой цели не будешь убит.

Честолюбие держало его крепко, особенно по ночам. А может быть, и всегда, не выпуская ни на минуту. Ну что ж, пусть будет так.

Может, так суждено.

И еще речь о войне. О победе. Победа не зависит от Роджера Годвина, но от Америки зависит, да еще как. «Преторианец» дает ему шанс выступить против зла. Против настоящего зла. Он смотрел ему в глаза и узнал зло.

В сентябре 1938, в отеле «Дреезен» в Годесберге, в дни, названные позже Мюнхенским кризисом, пока Невилл Чемберлен сдавал нацистам Чехословакию, Годвин столкнулся в вестибюле с Адольфом Гитлером. Нацистский вождь остановился в том же отеле, и Годвин, выходя однажды поутру, увидел его. В сером двубортном костюме, заложив руки в карманы пиджака, Гитлер мелкими, почти семенящими шажками прохаживался по ковру. Он был один и, казалось, глубоко задумался. Подняв взгляд, он округлил глаза, видимо, удивленный тем, что на его пути обнаружилось другое человеческое существо. Локоть у него дернулся, он остановился, чуть дернув ногой, которую будто бы свела судорога. Откинув с бледного лба темные волосы, он метнулся глазами к лицу Годвина.

– Вы… – заговорил он любезным светским тоном, так непохожим на пронзительные вопли, слышанные Годвином на его митинговых выступлениях. – Я вас знаю. Не подсказывайте. Ваше лицо… А-а… – он медленно закачал пальцем перед носом Годвина. – Журналист. A-а… Американец. Верно?

– Да, сэр. Роджер Годвин.

– Конечно, Годвин. Ну, как вы считаете, эти англичане дадут нам мир? Вы разбираетесь в таких делах.

Глаза Гитлера светились любопытством, словно в глубине его черепа зажглись огоньки. Он, со своими усиками чаплинского бродяги и болтающейся челкой, был мечтой карикатуриста. Если на то пошло, он разительно напоминал Карла Несхейма, редактора спортивной полосы газетки «Клэрион Игл», издававшейся в родной Америке. Но у Карла взгляд мягкий и чувствительный, взгляд любителя пива, ничуть не похожий на взгляд Гитлера. В глаза Гитлеру надо было заглянуть самому. Они горели, как факелы. Он, казалось, с неподдельным интересом ждал ответа на свой вопрос. И, ожидая ответа, опершись рукой о бедро, почти точно копируя излюбленную позу бульвардье, отвернулся к окну, за которым был виден Рейн. В вестибюле появилась группа сопровождающих. «Мерседес» был подан.

– Я думаю, – сказал Годвин, – они дадут вам, что вы хотите.

Он не сомневался, что его немецкий безнадежно неправилен.

Гитлер мгновение пожирал его взглядом, угадывая значение сказанного. Затем он улыбнулся.

– Я уже сказал: мира. Англичане – рассудительный народ. Нас многое связывает с Англией. Все мы желаем мира. Германский народ выстрадал больше всякого другого. И потому, уверяю вас, мы больше всего стремимся к миру.

В эту минуту он выглядел просто немцем средних лет и среднего достатка.

– Если мы добьемся мира, я скажу, что мы хорошо поработали, мистер Годвин. Удачи вам, и удачи нам всем.

Прощаясь, Гитлер тепло сжал руку Годвина двумя руками, глаза его лихорадочно блестели, словно жили особой жизнью, не имеющей отношения к легкой улыбочке под щеточкой усов. Тут подошли сопровождающие, смерили Годвина любопытными взглядами, и все начали спускаться по лестнице к ожидавшему «мерседесу».

До тех пор Годвин только раз видел Гитлера вблизи – когда тот отвечал на вопросы журналистов. Кроме Годвина, там был десяток людей с блокнотами, однако Гитлер его запомнил. Этот человек выглядел невероятно банальным, прямо персонаж Синклера Льюиса, торговый агент из «Главной улицы», но в его глазах виделся Старый Ник, дух зла и безумия, и о банальности облика как-то забывалось. В теле этого человека жил ужас. Эта встреча объяснила и определила для него Гитлера. Годвин никогда о ней не забывал и никогда не пытался кому-нибудь рассказать. Ему достаточно было знать, и это знание заставило его сделать ставку на войну за судьбы цивилизации. Порой он задумывался, вспомнит ли кто пятьдесят лет спустя, из-за чего поднялась такая кутерьма? Вспомнит ли, что на кону стояла вся цивилизация? Да будут ли они способны пятьдесят лет спустя мыслить такими крупными категориями?

Операцию возглавляет Макс Худ. И от этой мысли его по ночам охватывали припадки паники. В бой рядом с Максом – эта мысль пронзала как штыком. Когда командует Макс, все идет как надо. Макс Худ везде сумеет пройти, и он всегда возвращается. Годвин полагал, что за Максом он пойдет куда угодно.

Он так и не получил вестей от Макса Худа до того ужина с Энн Коллистер и ее братом Эдуардом. Энн – высокая, элегантная, статная молодая англичанка, голубоглазая, с блестящими золотом волосами, подстриженными «под пажа» – соответствовала идеалу сельской семьи, земельной аристократии прежних дней куда больше, чем смуглая маленькая Сцилла. Энн словно сошла с картинки, рекламирующей новейший чудо-шампунь или отпуск в Озерном краю. У нее был умный живой взгляд, всегда спокойный и безмятежный. Как сказал бы ее отец, финансист из Сити, Энн была «надежной». Тридцать лет, безупречный английский цвет лица, выговор и взгляды, отполированные поколениями Коллистеров, безупречны, голос высоковат, но очень мягкий, и влюблена в Роджера Годвина.

Роджер, со своей стороны, был очень привязан к Энн, бесконечно наслаждался ее обществом и чувствовал себя основательно виноватым. Энн была независима и нетребовательна по природе, но она поздно узнала сексуальную страсть, и на свой, застенчивый лад, нуждалась во внимании Роджера Годвина для удовлетворения различных своих желаний. Он, как умел, объяснял ей, что не создан для женитьбы, но она только понимающе улыбалась, принимая эту позу за романтический флер, окружающий известного иностранного корреспондента. Ей казалось, что если его не торопить, все в конце концов уладится. Мать говорила ей, что если мужчина – одиночка, лучше о нем забыть и поискать другого. А уж если никак не можешь проявить благоразумие, если просто не можешь без него обойтись, то ни в коем случае не пытайся его привязать. Энн сомневалась, что ее мать знала, о чем говорит, и тем не менее ее слова представлялись хорошим советом. Она предоставила Годвину вдоволь свободы. Иногда, когда она позволяла себе об этом задумываться, то допускала, что у него временами бывают женщины – как-никак, это неотъемлемая часть образа военного корреспондента в шинели.

Кое-какие намеки на взгляды Энн по поводу его мистического ореола доходили до Годвина, и ему думалось, что для такой умной женщины она на удивление искусно дурачит сама себя. По сути она была благовоспитанной, защищенной от жизни молодой женщиной, цельной, с хорошим вкусом, и стремилась выглядеть светской дамой. Годвину очень нравилась настоящая Энн, он уважал ее вкус и цельность, восхищался ею, ее застенчивая страсть казалась ему трогательной и привлекательной; в самом деле, он вполне мог бы ее полюбить, не будь он так поглощен всем, чем была Сцилла Худ.

А так он всемерно старался не навредить Энн и в то же время держался с ней чуть отчужденно, в надежде со временем остудить ее пыл и заставить от него отвернуться к другому.

Он признавал иронию положения: всей душой он стремился быть теплым, щедрым, любящим мужчиной, то есть в точности таким, какого заслуживала Энн Коллистер. Но все его душевное тепло, щедрость и любовь были растрачены в безнадежном сражении, которое умудрились завязать между собой они со Сциллой.

Сцилла, разумеется, знала об их связи с Энн, и принимала ее в разное время по-разному. Сцилла смотрела на жизнь как на шахматную партию – «только гораздо забавнее», как признавалась она Годвину. Для него свести жизнь к игре было невозможно. Энн Коллистер, как и все прочие, не подозревала, что Годвина связывает со Сциллой что-либо сверх приятельских отношений. У Годвина, если он задумывался обо всей этой путанице, начиналась головная боль, как от джина. А потому он старался не задумываться.

Когда Энн в сопровождении Годвина вошла в обеденный зал «Рица», там уже сидел, ссутулившись над бокалом, опершись локтями на стол и опустив подбородок в ладони, Эдуард Коллистер. Он был несколькими годами старше сестры и несколькими дюймами ниже: невысокий коренастый человек с тонкими чертами уставшего и изборожденного морщинами лица. Густые каштановые волосы неряшливо распадались на пряди и свешивались на лоб. Годвин последний раз виделся с ним на чьей-то помолвке в середине лета. Прошедшие месяцы оставили на нем заметный след. Эдуард в середине тридцатых годов перебрался из Кембриджа, оставив мир академической науки ради министерской карьеры в Уайтхолле. Он то ли курировал, то ли консультировал, то ли администрировал разработки радара, который дал Королевским ВВС заметное преимущество в воздушной войне летом 1940 года.

Энн из-за бокала с шерри бросила на брата встревоженный, оценивающий взгляд.

– Да ты бледнее смерти, Нед!

– Пожалуйста, не надо патетики, – отозвался Коллистер.

– Правда, Роджер, он еле жив? Ох, я так за тебя беспокоюсь. Мать просто сама не своя.

– Представляю себе… – его губы над краем стакана с мартини раздвинулись в усмешке, и он просительно взглянул на Годвина.

– Скажи ей, Родж. Все, кого я знаю, выглядят так же.

– Я – нет, а ты меня знаешь, – сказала Энн, – и Родж тоже нет.

– Ты понимаешь, о чем я говорю.

– Тебе надо выбраться отсюда. Хороший выходной…

– Роджер, объяснил бы ты ей, что у нас тут вроде как война.

– Нед! Я серьезно!

– Ну, вообще-то, я выбирался. В Кембридж.

– В Кембридже, – сказала она, – то же самое. И вообще, я имела в виду – за границу.

– Энни, Энни… ты послушай, что она говорит, Роджер! За границу!

– На Бермуды…

– Я тебе не какой-нибудь герцог, чтоб его, Виндзорский! Да повсюду война, ты хоть оглянись, сестричка. Нам теперь некуда деться, некуда…

– Ты тоже прекрасно меня понял, Нед! – огрызнулась она, раскрасневшись, сперва от досады, потом от жалости к нему. – И пожалуйста, не надо играть словами, Нед. Если так будет продолжаться, ты доведешь себя до болезни.

Эдуард, не слушая ее, допил стакан, махнул официанту, чтобы тот принес новый, и улыбнулся Годвину.

– Женщины, – сказал он. – Хорошенькие женщины. Запомни, Родж, всякая хорошенькая женщина, какую ты встретишь, запомни, как-то, когда-то возьмет над тобой верх. Это закон природы, следующий за старым законом всемирного тяготения. Кстати, о законах природы… я тут столкнулся с одним ученым, который считает тебя отличным парнем. Отличный парень.

– Что ты говоришь? У меня маловато знакомых ученых.

– Правда? Ну, я тебя не виню. Я имел в виду Л. У. Уиншипа. Говорит, он в своей лаборатории слушает тебя по радио. Понятия не имею, каким образом всплыло твое имя, но это факт. Я тебе врать не стану.

Ему подали свежий мартини, и он кивнул официанту.

– Благослови вас бог, Антонио. Составишь мне компанию, Родж? А ты, Энни? Давай, закажи себе хотя бы еще один твой манерный шерри.

– Нет, спасибо, – возразила Энн, – и тебе тоже вполне достаточно. Антонио, примите наш заказ.

Как только Антонио отошел, Эдуард снова обратился к Годвину.

– Что бы я делал без младшей сестрички, которая не дает мне житья? Вообразить не могу. – Он вздохнул. – Да, так Л. У. Уиншип. Его ждет великое будущее.

Эдуард непроизвольно зевнул.

– Он работает на тебя? – спросил Годвин.

– Для меня. Со мной. Он один из лучших в Англии. Все это великая тайна, знаешь ли. Но он из лучших, из самых светлых голов нашего поколения. Не побоюсь сказать, что Л. У. Уиншип из тех, кто после войны будет переделывать мир. Если еще останется, что переделывать.

– Он занимается радарами? – осторожно поинтересовался Годвин.

Эдуард Коллистер был из тех, кто считает осведомленность своим главным достоинством. Стоило поддержать его самомнение.

– Да-да, но это между прочим. Он занят другим. Куда крупнее. Все только начинается, но… скажем так, если у Уиншипа дело пойдет, бомбежка Ковентри останется совсем в другой эре.

– Ковентри, – негромко повторил Годвин и почувствовал, как рука Энн накрыла его руку. Почти бессознательный жест собственника.

– Да, скоро первая годовщина.

Энн сердито тряхнула головой:

– Отвратительно. Бомбить безоружное мирное население… как могут люди дойти до такого?

– Ну, Королевские ВВС в некотором роде вернули долг, – заметил Годвин. – Прицельная бомбежка военных объектов потерпела фиаско. Если идти достаточно низко и при дневном свете, чтобы видеть, что бомбишь – ну, это превращается в самоубийство. Никуда не денешься. Остается просто сровнять город с землей…

Эдуард кашлянул, закуривая сигарету и добавил:

– Бомбовый террор.

– А по мне, это в самый раз, – сказала Энн. – Отлично. Только подумайте, сколько ужасов они причинили нам. Я не пролью ни слезинки над гибелью германской культуры. А вы?

Ее брат моргал покрасневшими глазами, заслезившимися от сигаретного дыма.

– Некоторым приходит в голову не германская культура… а женщины, дети и старики. Непричастные… наша политика теперь не делает различий, мы убиваем всех подряд…

Годвин сказал:

– Такова природа войны, не так ли? Что нам еще остается? Прекратить бомбардировки Германии?

– Тебе, вероятно, известно, – протянул Эдуард, – что у нас в авиации недопустимо высокий уровень потерь.

– Да, я знаю, – сказал Годвин.

– Но немцев надо заставить на себе почувствовать эту войну, – не сдавалась Энн. – Должны же они отвечать за свои действия. Я не постыжусь сослаться на Библию. Око за око.

– Да, да, конечно, – сказал Эдуард.

Подали обед, но он только покопался в неаппетитных вареных овощах.

– Так легко сказать: в немцах нет ничего хорошего, перебьем всех… но в реальном мире так не бывает. Роджер сказал, что не остается иного выхода, как бомбить гражданское население, но это ведь не совсем так, верно, Роджер? Кое-кто сомневается в эффективности бомбового террора – даже забыв о моральной стороне дела. Говорят, сломим их дух. Но разве германский «Блиц» сломил наш дух? Ничего подобного. С какой стати с немцами будет по-другому? Не вижу причин. Так почему бы не перевести наши бомбардировщики на Средний Восток, на Дальний Восток, в Северную Атлантику, где каждый день идут бои? Там они были бы куда полезнее. Так мы больше бы навредили нацистам и помогли, например, русским… и в то же время сохранили бы остатки чести, хоть какую-то amour-propre [13]13
  Самолюбие, чувство собственного достоинства (фр.).


[Закрыть]Королевских ВВС. Хоть чем-то отличались бы от врага.

Эдуард смахнул челку с глаз, но она тут же упала на прежнее место, и он больше не пытался с ней бороться.

Энн, покончив с палтусом и аккуратно отложив нож, сказала:

– Ты слишком много беспокоишься, Нед. Вечно переживаешь, как бы исправить этот мир. Я предлагаю начать исправление с того, чтобы разбомбить немцев в пух и прах и покончить с этим. А ты, Роджер?

Тот пожал плечами.

– Не знаю. Я вечно мучаюсь раздвоенностью. Голова говорит одно, чувства – другое.

Она снисходительно улыбнулась:

– То есть тебе хочется разбомбить их в прах, оставаясь при этом великим гуманистом?

– Пожалуй. Что-то вроде того.

– Рано или поздно, – проговорил Эдуард, – тебе придется выбирать. Мораль или ее противоположность. То, что ты твердо полагаешь хорошим, или то, что ты твердо полагаешь дурным.

– Но ведь между ними никогда не провести четкой границы, Эдуард. Я, разумеется, не говорю о Гитлере. Тут выбирать не приходится. Ни один здравомыслящий человек не может сознательно избрать тот мир, какой стремится создать Гитлер. Ни один здравомыслящий человек не пожелает, чтобы Америка оставалась в стороне. Тут тоже о выборе речи нет. Но когда приходится выбирать,каждый раз оказывается столько сторон…

Эдуард Коллистер тихо хихикнул в кулак и тут же закашлялся.

– Когда граница проведена, решать легко, Роджер. Когда все ясно, выбор ничего не значит.

Энн бросилась на его защиту.

– Нед, Роджер ведь журналист. Будь справедлив. Он и должен видеть обе стороны – он же не защитник в суде. Должен же ты понимать.

Эдуард вяло улыбнулся.

– Так, Роджер?

– Ну, в данный момент я защищаю вступление Америки в войну.

– Это верно, – кивнул Эдуард. – Господи, должны же мы чем-то помочь русским. Взглянем правде в лицо – они воюют за нас. Мы по-настоящему и не видели войны.

– Ох, Нед, это уж слишком сильно сказано! – покачала головой Энн.

– Ну, в пустыне видели, а в остальном так и есть, – настаивал он. – То, что нам досталось – ничто по сравнению с русскими. Если Москву сдадут, история подступит к нашим дверям, вы же знаете. Русским необходим второй фронт на западе, а мы бездействуем. Наша старая страна прогнила, мы стали никчемными, беззубыми…

– Англичане не так уж много могут, – вмешался Годвин.

– А, – усмехнулся Эдуард, – годится для надгробной надписи, верно? «Англия не так уж много могла, да покоится в мире». Нет, это общество совершило самоубийство, захлебнувшись собственным жиром. «Скончалось от подагры» – вот ему эпитафия.

Он упал на свой стул. Его трясло, лицо было белым.

Энн встревожено заговорила:

– А Москва падет? Похоже, к тому идет, да?

Эдуард взмахнул руками, заговорил раздраженно:

– Если Москва падет, там будет бойня, какой не видел мир. Запах трупов почуют даже здесь, в проклятущем «Рице»!

Он закурил новую сигарету и уставился в пространство, оттолкнув почти нетронутую тарелку. Энн долго ждала и наконец, как подсказывало ей воспитание, попыталась перевести разговор на более легкую тему: