Текст книги "Преторианец"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Стилгрейвс
Зима – весна 1942

Глава двадцать вторая

Годвин стоял у окна кабинета в огромном доме, называвшемся Стилгрейвс, как – он знал – бессчетные разы стоял Макс Худ, беспокойно коротая одинокие северные дни. Едва миновал полдень, но тучи темнели, словно уже собиралась ночь, торопясь добить этот день коротким и милосердным ударом. Из какой-то щели сквозило холодом. Он грел руки о кружку с кофе, унесенную из кухни, которую без конца скребла и намывала миссис Моркамб. Эта румяная старушка будто родилась в пропахшем кухней, чуть припорошенном мукой переднике. Кажется, она одна хранила тепло этого дома под угрюмым мрачным небом. У нее всегда оказывался наготове горячий кофе, а за неделю, прожитую Годвином в Стилгрейвсе, они успели привыкнуть друг к другу. Ее булочки с корицей напоминали Годвину те, что пекла его мать, а лосось, какого его мать не готовила, был тоже объеденье.

Он видел свое отражение в квадратной оконной раме. Годвин понемногу начинал снова походить на себя. Он набрал вес, и в коричневом твидовом костюме выглядел привычно коренастым. Сегодня он поднялся с рассветом, побродил по большому скрипучему зданию, два часа погулял по колким, промерзшим полям и вдоль скал, на краю летного поля, устроенного для Макса.

Ему надо было привести мысли в порядок. Вот почему он с такой готовностью согласился со Сциллой, уговаривавшей его отдохнуть в этом старом поместье. Она понимала, что он еще не готов возвращаться в Лондон, что ему нужно время, чтобы все обдумать. Временами он верил, будто ей известно все, что делается у него в голове. А вот ему были совершенно недоступны ее мысли.

Его мысли неизменно начинались и оканчивались Максом Худом. Это поместье принадлежало Максу, было его домом,и его присутствие ощущалось повсюду. Пожалуй, Годвин не удивился бы, услышав шаги в коридоре и увидев его стоящим в дверях. «Это недоразумение, Роджер, я вовсе не был убит, я жив, я спасся и вернулся, хочешь послушать мой рассказ? Он тебе пригодится, Роджер, отличный выйдет очерк…»

Но Макс, конечно, был мертв, и ничего тут не поделаешь, и он больше не вернется…

Кто-то предал его, предал их всех, и всем плевать, никто и гроша не даст, чтобы открыть правду. Монку и ПМ нужен козел отпущения, простое решение, чтобы не дать вареву перехлестнуть через край, чтобы утихомирить политиков, и Годвин идеально подошел на эту роль. «Сами понимаете, дружище, он завел шашни с женой Худа, где-то проболтался, проронил словечко не в те уши, заварил чертову кашу, но что мы можем сделать? Обвинить известного американского журналиста, когда наша жизнь и смерть зависит от янки? Нет, никак. Вы, конечно, понимаете, почему это должно остаться строго между нами…»

Со временем все заглохнет, новый скандал или кризис отвлечет внимание, все забудется, никому не будет до него дела. А там и война кончится, и «Преторианец» будет надежно похоронен в прошлом, Роджер Годвин вернется за океан, и все утонет в потоке времени.

Годвин не мог с этим смириться.

Он сделает то, что сделал бы Макс. Худ нашел бы предателя, выследил и убил, но Худ мертв, и кто-то должен его заменить. Никого, кроме Годвина, не осталось, так что это должен быть Годвин. Он единственный, кому не наплевать.

За неделю в Стилгрейвсе он все обдумал.

Сцилла взяла два выходных в дополнение к тем дням, когда не шел ее спектакль, и они поездом уехали на север. Мистер Моркамб, который родился в Стилгрейвсе и всю жизнь служил Худам, встретил их на станции в старом «роллс-ройсе», ровеснике отца Худа. Он привез им длинные овчинные накидки по погоде, стоявшей у Адрианова вала, забрал их багаж, уложил и укрепил ремнями и проверил, удобно ли они устроились на просторном заднем сиденье. Сцилла ввела Годвина в чужую для него обстановку, устроила в гостевой комнате, чтобы его присутствие не раздражало чувствительности Моркамбов, обостренной преклонением перед Худами. Худы владели Стилгрейвсом со времен старого хозяина, но Макс не оставил сына, у него не было ни братьев, ни сестер. Никогда больше не появится в Стилгрейвсе истинный Худ.

– Мы должны проявить деликатность, – сказала Сцилла. – Моркамбы считают поместье и своим домом. Они и меня-то приняли только ради Макса. Ради молодого хозяина.

Пока она оставалась в поместье, Годвин проводил ночи вместе с ней в хозяйской спальне. После ее отъезда остался как гость в гостевой комнате. Сцилла, хоть и старалась показать Моркамбам, что нуждается в них и полагается на них, не менее ясно показала, что перечить ей не стоит.

Впрочем, в доме было поразительно мало следов ее присутствия. Она не оставила следа в длинных, полных сквозняками коридорах и обитых темным деревом комнатах, где провел детство Макс Худ. Только в хозяйской спальне пахло ее духами. После ее отъезда он украдкой заходил туда, чтобы почувствовать запах ее подушки, ночной рубашки, белья. Он все время тосковал о ней.

Он сидел в глубоком кресле перед камином, слушал, как постукивают о стекло снежинки, и размышлял.

Что касается поисков предателя, он мало что мог сделать, пока оставался на севере. Но, набираясь сил и привыкая к вставленной в голову пластине, он занимался тем, что раскладывал все по полочкам. Каковы его отношения с Варданом и ПМ? Что они намерены предпринять для разрешения проблемы?

Относительно угрозы, которую он получил перед согласием на участие в «Преторианце»… Кто намеревался его убить, если он не порвет со Сциллой Худ? Изменилось ли что-нибудь для убийцы со смертью Худа? Стоит ли ему разгуливать в темноте?

Действительно ли за Сциллой следят? Не почудилась ли ей слежка? Предположим, она права: кто, почему? Какое отношение ко всему этому имеет тот, кто следит за Сциллой?

Что еще знает Пристли? Надо бы поговорить с ним и задать несколько вопросов – известно, что Джек набит интереснейшими сведениями.

С чего начать поиски предателя?

Годвин по натуре и по профессии был наблюдателем. Его попытка перейти к действиям обернулась «Преторианцем». Однако людей действия в живых не осталось. Ему снова придется ввязаться в схватку – если он сумеет разобраться в уликах, найти след. Может быть, следует выбирать собственный путь… Черт, откуда ему знать?

Его осаждали все эти вопросы и десятки других, он даже во сне видел вопросы и никогда – ответы. Он просыпался ночью в поту и ознобе, пытаясь вспомнить мелькнувшую в полусне мысль. Он снова видел во сне операцию, заново переживал все, вплоть до слепящей вспышки, и было нечто, что надо было вспомнить… что-то ужасно важное.

Он видел во сне Макса Худа, чаще в тени, на краю сна, призрачную фигуру, выдвигавшуюся в центр событий только в двух сценах. Ночь на парижском кладбище, грязь и трупы… и мгновенье перед самой его смертью, опять же под дождем, на коленях, в проклятой грязи Северной Африки, он сжимает руку Годвина, пули впиваются в его тело, и он слышит голос Макса… «Они знали, что мы придем…»

Но кто мог им сказать?

Это был вопрос.

Где искать на него ответ?

Однажды в кабинете, рассматривая фотографии в серебряных рамках, он надолго остановился перед снимком, который сделала в Париже четырнадцатилетняя Сцилла. Он вспомнил ту минуту так, словно его зашвырнуло назад сквозь время, – как она застала их врасплох и щелкнула… Макс, Клайд и Роджер… пятнадцать лет назад, в другой стране. Господи, она была так молода, чиста, как капля росы, и неописуема хороша…

Был еще моментальный снимок, сделанный кем-то в саду ее парижского дома: солнечные лучи пробиваются сквозь листву, Годвин спит в шезлонге с открытой книгой на груди, рукава белой рубашки закатаны, Сцилла устроилась на земле рядом, на подушечке, прислонилась к ручке его кресла, с головой уйдя в чтение, не замечает фотографа – вероятно, ее покойного отца.

Ну конечно, он уже тогда любил ее. Почему он теперь так ясно понял то, чего не понимал тогда?

Он подозревал, что именно такие вещи делают некоторых людей поэтами.

Ему же только захотелось плакать, оплакивая течение времени, оплакивая любовь, – но он сдержался.

Джон Моркамб знал Макса Худа с рождения. Если Годвин собирался найти того, кто мог желать Максу смерти, если он хотел глубже заглянуть в жизнь человека, которого любил, которому наставил рога, с которым был готов умереть и едва не умер, – вполне можно было начать с Моркамба.

Он сделал первый заход за шахматной доской. Джон Моркамб, если пробиться за маску вымуштрованного слуги, оказался вполне дружелюбным и разговорчивым. Миссис Моркамб как-то на кухне обмолвилась, что он не только заядлый шахматист, но даже основал шахматный клуб в соседней деревне.

Годвин, предложив ему как-то вечером партию в шахматы в кабинете, быстро понял, что соперник ему не по зубам. Пара не слишком затянувшихся партий закончились сдачей Годвина, зато ему удалось завоевать доверие Моркамба. Они вместе потягивали двадцатилетний солодовый виски и обсуждали шахматные стратегии. Годвин осторожно навел разговор на Макса Худа, каковой, по горделивому уверению Моркамба, учился играть у него на коленях. К двенадцати годам он играл наравне со взрослыми, а в тринадцать впервые победил своего учителя.

Как видно, старик рад был поговорить о покойном хозяине. Не то чтобы взгляд его затуманился воспоминаниями, но он с нескрываемым удовольствием рассказывал о Худе, перебирая события последних пятидесяти лет жизни.

– Я познакомился с ним только в двадцать седьмом, – сказал Годвин. – Впервые встретил такого человека. Герой, спутник Лоуренса…

– Да-да, он никогда об этом не забывал. Ко времени вашей встречи его лучшие годы остались позади.

Моркамб погладил короткие жесткие усы цвета соли с перцем. Он с удовольствием принял сигару, которую Годвин извлек из запасов Худа.

– Он рано достиг вершины жизни. Так часто случается на войне. Ушел отсюда в сущности мальчиком, а вернулся героем, но чего-то и лишился. Слишком многое повидал, слишком многое ему пришлось делать. Странно говорить так теперь, но в пустыне он потерял опору… потерял ее на войне и больше уже не нашел. Он уже не мог сосредоточиться, как умел в детстве. Стал проигрывать мне в шахматы – он потерял способность отдаваться чему-то. Двадцатые годы прошли для него впустую – впрочем, так было со многими.

– Я тогда только начинал жить…

– Вам повезло, что Большая война вас обошла.

– В некотором смысле меня обходит и эта.

– Не совсем так, сэр. Я ваш верный читатель, вы хороший рассказчик. Я словно побывал вместе с вами в Париже. Молодой хозяин любил ваши книги. Но, может быть, вы тоже рано достигли вершины, – задумчиво добавил он.

– Будем надеяться, что нет. А что касается Макса, вы, наверно, согласитесь, что он вернулся в колею, женившись на Сцилле?

Моркамб выпятил нижнюю губу, глубокомысленно покачал головой:

– Может и так, сэр, но не все бы с вами согласились.

– Право? А почему нет?

– Как говорит моя добрая женушка, молодому хозяину не везло в любви. Первая жена его была нечто невиданное – я, во всяком случае, таких не видал. Моя жена уверена, что он женился на Эсми, не успев опомниться после войны – думается, она права. Конечно, это была ошибка. Мы никогда не принимали ее всерьез. Потом молодой хозяин получил развод. Но вторая миссис Худ… ну, он ведь был от нее без ума, верно? Просто голову потерял. Она была совсем ребенком. Эх, иной сказал бы, мол, она так и не стала взрослой. Иной сказал бы, мол, она-то и погубила его жизнь, из-за нее он и погиб. Ну, я судить не стану, но с миссис Худ нет у нас согласия. Со мной и миссис Моркамб она всегда достойно обходилась, а вот ее муж не мог бы сказать того же о себе. Вечно кто-нибудь распускал о ней гадкие слухи – о другом мужчине, всякий раз о другом мужчине. Они так много времени проводили врозь. Если он здесь, так она в Лондоне, в Париже, в Америке – не так мне представляется удачный брак! Худы никогда не были особо учеными, а она как раз их этих мудреных… Как их там зовет миссис Моркамб?.. Талантливая молодежь! Она была из этих, и молодому хозяину с ней приходилось нелегко. Его разве так воспитывали? Нет. Он был простой человек. Женитьба на ней покончила с его надеждами.

Старик с наслаждением пыхнул сигарой. Он с удовольствием, а может, и с облегчением выкладывал все, что думал.

– Потом, подумать только, он убил того парня, и я тогда же сказал миссис Моркамб, мол, это он все равно что себя убил, все равно что пустил пулю себе в голову. Я ей так и сказал – он долго не протянет…

– Погодите, постойте! Убил? Кого убил? Никогда не слышал…

– А миссис Худ говорила, вы старый друг молодого хозяина…

– Да, но мы не виделись много лет.

– Значит, вы пропустили то убийство.

– Я о том и говорю. Как это случилось?

Годвин щедро плеснул виски в обе стопки.

– Ну, видите ли, все опять же вышло из-за жены. Просто этого уж бедняга не мог стерпеть, хотя не подумайте только, будто я думаю, что она хотела, чтоб все так обернулось, нет, сэр, ни в коем случае! Но что случилось, то случилось. Прямо у всех на глазах, вот как.

– Расскажите. Он был моим другом.

– Как скажете, как скажете… Ну вот, после свадьбы он все больше и больше времени проводил здесь, в Стилгрейвс, жил очень уединенно – слишком уединенно для человека с красавицей – видит бог, этого у нее не отнимешь, – с красавицей женой. Она вечно была в отъезде, играла на скрипке – аж в самой Южной Америке, – потом в театре. Ну вот, заметьте себе, я никогда не замечал за молодым хозяином пристрастия к выпивке, но после женитьбы он пристрастился к шотландскому солодовому, и оно не пошло ему на пользу, нет, сэр. Повидал я людей, не знавших, зачем живут, и тут было то же самое – человек без цели. Тогда он и убил того парня, совсем молодого, да просто верзилу-мальчишку, а дальше стало и того хуже… Потом война дала ему выход… возможность умереть с честью, видите ли.

– Кого же он убил? Наверно, случайно?

– Колина Девитта. Он убил Колина Девитта. Дайте вспомнить, это было года через два, как они с миссис Худ поженились. Люди говорили, молодой Девитт делал в доме какую-то работу, ну и влюбился в миссис Худ.

– Тогда вы должны были его знать… видеть со Сциллой…

– А, да, он бывал здесь, подстригал газоны, счищал поросль с тех скал. Рослый парень, лет двадцати или чуть больше, мечта деревенских девушек, все знали молодого Колина.

– Так было что-нибудь между ним и миссис Худ?

– Вот тут вы меня поймали, сэр. Чего не знаю, того не знаю. Но она с ним в то лето очень подружилась, а молодой хозяин был в Сандхерсте, читал лекции, ему это дело нравилось. Ну вот, Колин был не из тех, кто скрывает свет свой под спудом. Это я к тому, что если миссис Худ ему улыбнулась, так он мог уж вообразить много больше и отзывался о ней очень нескромно, когда болтал за игрой в дартс, особенно после пинты-другой. Слухи разошлись по всей округе. Я-то не слушал, но что было, то было, и когда молодой хозяин…

– Почему бы вам не называть его Макс, Моркамб?

– Да, конечно. Просто он всегда был молодой хозяин, а его отец был хозяин, а егоотец – старый хозяин…

– Ну ладно, хорошо. Так как же погиб молодой Девитт?

– Сэр Макс был как-то вечером в пабе, помнится, с доктором, старым своим приятелем, и выпил малость лишнего. Я уж говорил, он много стал пить… Ну, Колин был там со своей компанией, и одно за другое, Колин с ребятами стали поглядывать на него и пересмеиваться… Дошло до кулаков… Мерзкая сцена, как я понял… Через несколько недель Макс его застрелил.

– Я думаю, это был несчастный случай?

– Именно так. Сто человек, даже больше ста, видели. Была большая охота, собрались все лучшие фамилии, цвет Нортумерленда, так сказать…

Сигара Моркамба догорела почти до конца, и он внимательно рассматривал то, что от нее осталось, прикидывая, хватит ли еще на одну порцию пепла. Часы на каминной полке пробили одиннадцать.

– Колин Девитт был среди загонщиков… попал под выстрел Максу Худу… Как стоял, так и свалился, поднялся переполох, конечно, только он уже был мертв. Кто говорит, он подошел слишком близко к линии огня, другие – что сэру Максу следовало быть осторожнее. Все, понятно, знали, что между ними стояло и почему… Поговаривали, что сэр Макс застал их в оранжерее… Чушь, понятно… Убийством это никто не посмел назвать, то есть вслух, в лицо сэру Максу или мне… Да, грустные были дни.

– Что ж, так и оставили?

– Ну а что же вы хотите, сэр? Это и правда была трагическая случайность. Все тому свидетели.

Он положил сигару в тяжелую пепельницу и, достав из рукава толстого джемпера платок, принялся немилосердно натирать им нос.

– Мне пора в постель, сэр. Очень приятно было сыграть с вами.

– Мне пришлось бы долго тренироваться, чтобы играть с вами на равных. А скажите… разве та история так ничем и не кончилась?

– О, молодой хозяин – то есть сэр Макс – еще глубже ушел… в депрессию, его мучили ужасные головные боли, целые дни проводил в постели. Потом он оправился. Война его, знаете ли, спасла, сэр. Она же и добила. Но я уже говорил, внутри он умер задолго до того.

Годвин до поздней ночи сидел один перед догоравшим камином. Бедный, бедный Макс. И Сцилла – не разъедает ли эту розу скрытый в ней рак? Он заблудился в ней, заблудился в лабиринте ее души, мыслей и желаний. Сумеет ли он заставить себя узнать о ней правду? Посмеет ли? Вынесет ли?

И почему она никогда не вспоминала об убийстве Колина Девитта?

Убедившись, что Годвин практически здоров и ему пора возвращаться к жизни Лондона, Сцилла завела в Стилгрейвсе новшество – приглашать гостей на выходные. Чтобы убедить кого-то выбраться в далекий Нортумберленд, мало было захотеть, и ей пришлось немало похлопотать, чтобы выбить свободные пятницу и субботу для себя и Родди Баскомба – то-то блаженствовали молодые актеры, заменявшие их во «Вдовьей травке», – и подобрать небольшую компанию избранных гостей, которые могли и хотели приехать.

Она приезжала в пятницу к тому времени, когда пора было подавать коктейли и простой ужин «а-ля фуршет», и попадала с холода прямо в объятия Годвина, а за ней, как из шкатулки фокусника, из просторного «роллса» появлялся драматург Стефан Либерман – в шубе, достойной уроженца Центральной Европы и импресарио, – и Родди Баскомб, и Грир и Лили Фантазиа.

– Ох, милый, – шептала она, под руку с ним входя в дом, где во всех двенадцати каминах горели большие поленья, – мы все попали на один поезд, представляешь? Я думала, еду одна, а на станции вдруг вижу Стефана, и тут же подходят Родди и Грир с Лили… Ну, собственно, я могла бы не удивляться. Так что мы все собрались и постарались составить по возможности веселую компанию. – Она передернула плечами. – Трудное дело. Стефан из-за войны впал в уныние, и винить его не приходится… Лили отчего-то вздумала со мной откровенничать, и только у Грира, слава богу, была с собой рукопись, которую он собирался читать, но ему не дали, а в результате он проявил такой светский стиль, что у меня голова разболелась… А ты чудесно выглядишь, милый!

Она прижала к себе его руку, а гости входили и принимались устраиваться в отведенных им комнатах, сопровождая все между объятиями, поцелуями и восклицаниями по поводу прекрасного вида Годвина.

После ужина Сцилла, Либерман и Грир Фантазиа сели в кабинете на полу у камина, чтобы прочитать первый акт новой комедии Либермана, в которой главная роль предназначалась Сцилле. Лили перебирала пластинки. Ей приглянулась «All or Nothing at All» Синатры. Годвин стоял рядом с ней, дивясь необыкновенной тонкости, хрупкости ее рук, и лица, и каждого движения.

– «Никогда не пойму половинной любви», – тихонько подпевала она.

Грир с другого конца комнаты спросил, нельзя ли уменьшить шум.

– Как это похоже на Грира, – улыбнулась Лили. – Для него Синатра – это шум. Боюсь, он неисправим.

– Идем со мной. Я хочу уйти отсюда. Скорей, Лили.

– Ты и вправду поправился!

Она прошла за ним через холодный коридор в бильярдную.

Она стояла, прихлебывая бренди и глядя, как он лениво гоняет шары по зеленому полю.

– Сцилла говорит, у тебя в голове пластинка.

– Виниловая, – кивнул он.

– Вечно ты шутишь…

– Да, я такой. Всегда готов повеселиться. И пластинка под рукой.

– Да… еще были бы шутки смешными – и все в порядке. Серьезно, Роджер, на вид ты совсем здоров. Что-нибудь не так?

– Нет, все в порядке. И к пластинке привык. Наверно, ею можно пугать любопытных детишек. Звучит куда страшнее, чем на самом деле.

– Невысокая цена за то, чтобы вернуться домой героем.

– Ты про меня? Шутишь, должно быть. Еле ноги унес.

– Люди говорят, ты участвовал в секретной операции. Кто-то из Уайта говорил при Грире, что в той же операции погиб Макс.

– Лили, об этом нельзя рассказывать. Если я проболтаюсь, мне кое-что намотают на колонну Нельсона.

– Ну, не будем, раз так. Грир говорит, он слышал разговоры о шпионе.

– Ничего не знаю. И хватит вопросов, Лили.

– Но, Роджер, кого же еще мне спрашивать?

– Спроси Грира, он, кажется, много чего знает – со мной тебе не повезло.

– Как эти мужчины любят тайны! Будь женщины похожи на них, мало осталось бы тем для разговора. Ладно, буду умницей. А что ждет в будущем неустрашимого Годвина? Вернется к работе?

– Завтра приедет Гомер. С ним и поговорим. С тех пор как я последний раз был на службе, многое переменилось.

– Однако будущее – это не только профессиональная карьера?

– Ох Лили! – Он отвернулся от стола, встал, опираясь на кий, и улыбнулся ей. – Торквемада много потерял, не зачислив тебя в следователи! И как же тебе представляется мое будущее?

– Ну, Макс получит награду на небесах, а я в первую очередь думаю о живых – то есть о Сцилле. Я знаю, что она к тебе очень привязана, и подозреваю, что ты тоже испытываешь к ней серьезное чувство…

– Ну-ну, Лили, – остановил он ее.

У него не было полной уверенности, что Сцилла не доверила свой секрет Лили Фантазиа. В конце концов, сказал же он Монку Вардану. Каждому нужно с кем-то поделиться, хотя бы подумать вслух.

– Я чувствую, матримониальное бюро еще действует?

– Не затыкай мне рот, Роджер Годвин! Я все равно скажу, нравится тебе это или нет. Сцилла – нежная и глубоко страстная женщина. Страстная по натуре: ее не нужно оживлять – ты понимаешь, о чем я? Страсть уже есть, ей нужен только объект для нее. Правду говоря, не думаю, чтобы в ее жизни с Максом этому было место – уже давно, а может и никогда… Беда в том, что он ей поклонялся, а она не создана для поклонения. Поклонение для нее слишком холодно. Теперь она свободна – и ей нужна твердая рука, чтобы ее направить, зажечь, удовлетворить ее, удержать на пути, нужен кто-то, чтобы на него опереться, положиться…

– Все это можно сказать короче, Лили, – кто-то, кто ей отдастся.

Она не слушала.

– Ты понимаешь Сциллу. Но должен уяснить еще одно – если ты чувствуешь себя годным для этого дела, если ты к нему склонен… можно мне сказать совсем откровенно?

– Лили, ты в жизни ни с кем не говорила совсем откровенно.

– Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.

Она медленно обходила стол, поводя пальцами по темному полированному бортику.

– Если ты не хочешь, чтобы Сцилла устала тебя ждать…

– Ради бога, Лили, Макс только что умер…

– Прошло почти пять месяцев… и кто знает, как давно он умер для Сциллы? Так вот, ты не хочешь, чтобы она устала дожидаться, пока ты объявишь о своих намерениях…

– Тебя послушать – прямо Джейн Остен. К тому же я был в коме! Чего вы, женщины, хотите от человека…

– …И обратилась к другому претенденту…

Она закончила фразу ослепительной улыбкой.

Он постарался скрыть, как подействовали на него ее слова – примерно как удар в солнечное сплетение. Он всегда рассматривал их положение только как треугольник: Макс, Сцилла и Роджер. Их всегда было только трое.

– Какие еще претенденты? Если она и вдова, то такая новенькая, что обертку еще не сняли!

– Посуди сам, дорогой. У таких женщин, как Сцилла, не бывает недостатка в поклонниках. Макс к этому привык. И всякий, кто желает ей добра, должен будет привыкнуть.

– Как это трогательно! Повезет ему, наверное, бедняге.

– Не глупи и не будь мелок. Если за женщиной ухаживают, это еще не значит, что она отвечает. Ты должен был уже понять, что брак не мешает другим мужчинам обращать на нее внимание и не делает их импотентами. Мужчины всегда готовы начать охоту, Роджер. Такова жизнь.

– У тебя в голове одни интриги да романы, – беспомощно возразил он. – Не так все сложно.

– О, обычно все происходит именно так, как я тебе тут обрисовала. Некоторое количество нарушающих душевное спокойствие осложнений – цена, которую приходится заплатить за такую женщину, как Сцилла. Право, Роджер, так уж ей суждено. В ней слишком много энергии, понимаешь? Посмотри, как она живет. Музыка, театр, кино, дети – многие ли из знакомых тебе женщин взяли бы к себе малютку Дилис? Она просто замечательная женщина. Она идет за собственным светом, слышит собственный голос. То же самое и с сексуальной жизнью… Она должна выплеснуть силы, разве не понятно? Ей нужен мужчина, который мог бы… Ну, ты сам знаешь.

– Сколько раз я это слышал, – пробормотал Годвин.

Лили склонила голову, как птичка редкой породы.

– Ну вот. Нет дыма без огня. Я очень рада, что мы наконец поговорили.

– Лили, почему это для тебя так важно?

– Потому что вы оба мне слишком дороги. И я знаю, что у Сциллы к тебе слабость. Я исполняю долг женщины и подруги. Роджер, признаюсь честно, мне хочется, чтобы ты выиграл эту гонку за руку Сциллы. Но стартовый выстрел уже прозвучал.

– Ну а я не собираюсь участвовать в гонке.

Она засмеялась и приподнялась на цыпочки, чтобы чмокнуть его в щеку.

– А должен бы. Если уж придется выбирать, она выберет тебя.

– Я не спортсмен, Лили. Я подбираю то, что попадается на пути. Порой жалею, что не подобрал тебя.

– Да, я знаю, дорогой, знаю. Мужчины всегда уверены, что это они выбирают, верно? Одна из причин, почему мы их так любим. А на самом деле, если кому из них и случалось выбирать, так последний раз был тогда, когда Адриан возводил свой чертов вал. Так или иначе, я готова последнюю рубашку поставить на тебя.

Когда Сцилла и Лили Фантазиа ушли спать, трое мужчин остались в кабинете, налив себе по последней на сон грядущий. Годвину было спокойно с Гриром, да и прежнее мнение о Либермане он переменил: теперь этот человек больше весил в его глазах, он даже один раз навестил Годвина в госпитале. Трудно было заподозрить писателя в этом мужчине с выпуклой грудью и мощным телом – пока не обратишь внимание на огромные темные глаза, на гипнотический, властный и полный грусти взгляд. Должно быть, этот взгляд и привлекал к нему женщин. Когда он прибыл из Франции, чтобы писать сценарии для Корда, слава опередила его. Написанная им для Сциллы пьеса шла с большим успехом. Однако же он выглядел измученным, больным и несчастным. Сильные плечи сутулились при ходьбе, тяжелая голова с курчавыми волосами выдавалась вперед. Теперь он сидел у огня, курил сигару и отчужденно молчал.

Фантазиа заверил Годвина, что последняя пьеса Либермана – шедевр.

– Очень, очень забавная, – говорил он, постукивая по золотому портсигару сигаретой, раздобытой на Джермин-стрит вместе с большим запасом других, – но с очень серьезной сутью. Отчего и произведет фурор.

Либерман фыркнул:

– Я сам себе противен. Легкомысленные смешки по поводу трагической реальности… но Грир твердит, что смех – лучшее лекарство. Хотя от этой болезни не существует лекарства, мы больны безнадежно и неизлечимо. Мы не лучше тех – в большинстве своем. Мир стал огромной уборной, и всех нас смоет, когда спустят воду… Я с рождения полон печали и сомнений, но даже я не мог и вообразить, как плохо все обернется.

– Вы, кроме того, с рождения запаслись солидной порцией чувства юмора.

Фантазиа зажег сигарету, закурил, закинув ногу на ногу. Он умудрился и к концу дня сохранить безупречную складку на брюках.

– Юмор неизменно спасает дело… или лучше сказать: «спасает пьесу»?

Он засмеялся собственной шутке.

– Вот видите, Годвин? Настоящий англичанин: ни малейшего чувства трагедии, каждую минуту ждет, что тучи рассеются и вновь засияет солнце. А ведь солнце – иллюзия, затишье между шквалами убийств. Я сам – не более чем давно известный персонаж, Вечный Жид, странствующий из страны в страну, ясно сознавая, что одно место не лучше другого, что рано или поздно снова придется бежать… Такова, быть может, наша участь, мы бежим, чтобы выжить.

– Может быть, так суждено, – сказал Годвин.

– Он может продолжать так без конца, Роджер. Это его стиль. А потом сядет и отмахает десять страниц забавнейшей в мире пьесы. Талант, ничего не скажешь.

– Если меня еще что-то может насмешить, то это простодушная вера Грира в Бога. Он – мой Кандид. Все воистину к лучшему в этом лучшем из миров. В мире Фантазий. Мне стоит пробыть в нем полминуты, чтобы воспрянуть духом. Для Фантазиа любая трагедия – лишь временное неудобство, а комедия вечна и неизменна. К каждому еврею с трагическим взглядом на мир – то есть к еврею, соприкоснувшемуся с реальностью, – следует приставить Фантазиа, чтобы тот покусывал его за пятки. Фантазиа. Все это – фантазии, но сей добрый человек в них верит, действительно верит. Что вы видите в жизни, Годвин? Комедию или трагедию?

– Пожалуй, приключенческий роман.

– Да, вы же американец, – сказал Либерман. – Тогда понятно. Вам в жизни ни к чему философия. Американец изобретает аэроплан и автомобиль, и всегда знает, что хорошо, что плохо. Американцы самодостаточны. Оптимистичная, бессмертная нация.

– Ну, на войне дело оборачивается в нашу пользу, – заметил Фантазиа, твердо решивший вернуть разговор на рельсы благоразумия. – Восточный фронт с неимоверной скоростью выматывает немцев. Силы Люфтваффе связаны боями в России. На западе Королевские ВВС контролируют небо, заводы Круппа в Эссене сровняли с землей… Отлив сменился приливом. Теперь это только вопрос времени. Вы, янки, ввязались в дело с головой… Войну мы выиграем. Бог свидетель, мы еще увидим зимородков у белых скал Дувра… и мир будет свободен.

– Путь предстоит еще долгий, – возразил Годвин. – Особенно в Тихом океане. Американцы еще долго будут гибнуть там. Попробуйте совместить свой оптимистический настрой со здравым восприятием реальности.

– Вы слышите его, Грир? – воззвал Либерман из глубины кожаного кресла. – Впереди еще долгий путь, а мой народ стирают с лица земли. Вот почему мне противен я сам и мой комический талант. Никто не смеет смеяться, никто и нигде… Моих соплеменников загоняют в вагоны для скота и сжигают в печах, а полмира в это не верит, а кто верит, тем наплевать – а я кропаю комедии. – Он бессильно покачал головой. – Какой я унылый тип. Простите меня. Я вчера получил известие, что парижское гестапо взяло моих тетю и дядю… Да, вести еще доходят в обе стороны.