Текст книги "Преторианец"

Автор книги: Томас Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

– Не нужно извиняться, – сказал Фантазиа. – Конечно, творится настоящая чертовщина. Но не проклинайте свой дар, Либерман, и постарайтесь увидеть вокруг себя не только трагедию. Каждый из нас сражается по-своему, знаете ли.

– Несомненно, хороший совет, – отозвался тот, – и я постараюсь ему последовать. Годвин, как радостно видеть, что вы вышли живым из выпавшего вам испытания. Сцилла так много рассказывала о вас в последние месяцы, что вы кажетесь мне старым знакомым.

Он встал – крепкий, коренастый человек, сложенный, как борец.

– Ну, утром увидимся. Если мне не выпадет счастье проспать до полудня.

– Доброй ночи, старик. Чок-чок.

– Тинкерти-тонк, – сказал Годвин.

Либерман засмеялся:

– Парочка Берти Вустеров у камина!

Когда Либерман скрылся наверху и его шаги чуть слышно донеслись с верхнего этажа, Фантазиа вздохнул и подлил себе еще на палец бренди.

– Эх, бедолага, его семье плохо пришлось. Банкиры, художники, коллекционеры предметов искусства в Польше, во Франции, в Германии жили спокойно чуть не два последних столетия. Не знаю, многие ли теперь остались в живых.

– Он в тоске, – сказал Годвин, – и винить его не приходится. Хорошо хоть сам успел выбраться.

– Сдается мне, он чувствует себя виноватым, знаете ли, что сам цел и невредим оказался по эту строну Канала… Ну, вы поняли. А вообще он неплохой малый. Женщины, скажем, находят его дьявольски привлекательным.

– Это из-за тоски. Чертовски действует на женщин. Вызывает у них слабость в коленках. Им кажется, окружение мрачных типов хорошо отражается на них. Придает им серьезности.

– Вы, видно, обдумывали этот вопрос, Роджер.

– Я в свое время знавал парочку мрачных типов. И сам однажды попробовал изображать такого.

– И как прошло?

– Ничего хорошего. Меня видели насквозь. Либерман – другое дело.

– Неподдельный?

– Абсолютно.

– Да, боюсь, что так, – сказал Фантазиа. – Бедняга настрадался.

Годвин лежал в постели и не мог уснуть, слушая шум ветра и звуки старого дома. В голове крутились мысли о Сцилле и других мужчинах, ее поклонниках, ее любовниках, и он понимал, что бороться с этими мыслями бесполезно. Как было бы мило, если бы Лили держала язычок за зубами, а свои советы – при себе! Черт побери, Лили, она моя… Ему хотелось проорать ей это в ухо, во всеуслышанье объявить о своих правах. Ты ничего не понимаешь, Лили, она любит меня, и я ее люблю, и все это тянется уже очень давно, все уже решено, Лили…

Но сейчас он лежал в гостевой комнате – нужно было поддерживать впечатление, что отношения между ними завязались только после смерти Макса Худа. Все должно быть прилично, чтобы никто не шептался, будто она изменяла мужу с его старым другом. Превосходно. Так надо. Но это не мешало Годвину перебирать в памяти все, что Сцилла говорила ему о себе: ее аморальность, ее намеки на развращенную душу, все, что она говорила о влиянии матери, о том, что превратило жизнь Макса в настоящий ад… Он вспоминал слова того сукина сына в Каире – всех мужчин, которые будто бы знали Сциллу, вплоть до Грира Фантазиа. Чепуха, даже подумать смешно! Не так ли?

Наконец он выбрался из-под тяжелой перины и встал у окна, глядя на последний зимний снегопад. В темноте мелькнули фары огибающей поворот машины – желтые лучи, шарящие в снежной ночи. Машина шла по длинной дороге к Стилгрейвсу – дороге, которая вела только сюда.

Глядя, как она приближается, он гадал, кто бы мог появиться так поздно. Медленно-медленно, пробираясь в снегу, скрипя большими колесами, автомобиль раскачивался, как поезд, под ударами ветра. «Роллс-ройс» остановился перед зданием, и из-за руля выбрался Моркамб. Он встречал последний поезд, как видно, опоздавший из-за бурана. Было три часа ночи.

Новоприбывший был завернут в огромный, перехваченный поясом макинтош, поля мягкой шляпы скрывали лицо, но в луче света из каретного сарая Годвин разглядел длинный нос-клюв – и принадлежал он не Шерлоку Холмсу.

Из темноты возник Монк Вардан.

Дверь спальни за его спиной отворилась.

Очнувшись от задумчивости, он обернулся к стоявшей перед ним в халате Сцилле.

– Не могла удержаться. С тех пор как мы все на тебя обрушились, я с ума сходила от желания остаться с тобой наедине.

Она по-девчоночьи запрыгнула в кровать, натянула одеяло до подбородка.

– Ты выглядишь все лучше и лучше, Роджер. В отличной форме. Ты хоть понимаешь, что случилось? Ты жив! И мы вместе. Иди в постель, милый. Согрей меня.

Она захихикала. Она умела отгонять все его заботы, так что он начинал чувствовать себя мальчишкой.

– Я чувствую себя такой безобразницей…

Он забрался в постель рядом с ней, и она тут же укутала его и сама с головой нырнула под одеяло. На миг ее голова показалась снова, она улыбнулась ему в темноте, поцеловала и снова скрылась. Он лежал на спине, забыв обо всех тревогах, поглощенный ее желанием.

Они сходу занялись любовью, а потом она лежала в его объятиях, их тела, влажные от жары под периной, плотно сомкнулись. Напряжение, обычно плескавшееся в ней, спало. Она была настроена на любовь, и Роджер вздохнул с облегчением. Она расспрашивала его, чем он занимался после ее отъезда, и он рассказал о том о сем, промолчав о беседе с Моркамбом и об истории Макса и Колина Девитта. Не заговорил он и о своем решении: выяснить, кто предал «Преторианца». Зато он вскользь упомянул, как рассматривал фотографии из прошлой жизни, из времени, когда все они встретились в Париже; как тронули его старые фотографии Макса.

Она слушала, повернувшись к нему лицом, кивая воспоминаниям, но под конец озадаченно вздохнула:

– Смерть Макса – как конец книги: дочитал, закрыл и убрал на полку. Я почти не думаю о нем. Он ушел, остался в прошлом. Так я о нем и думаю – в прошлом. Вспоминается только то лето в Париже… Я была тогда девочкой. Я воодушевляла мужчин, да? Это было так просто – ничего не надо делать, просто быть…Наверно, во мне было волшебство, правда? – мечтательно говорила она.

Годвин никогда не умел определить, не играет ли она, не повторяет ли отрепетированный монолог. Ему не хотелось думать, что это игра.

– Волшебство, – повторил он. – Да, было. Все его замечали.

– Оно ушло навсегда, милый? Ушло, да? Оно всегда уходит, и никак не заметишь – когда, замечаешь только, что оно исчезло. Правда, Время – злодей?

– Не глупи. Я и сейчас вижу тебя такой же – волшебной, свежей и…

Она ткнулась носом ему в плечо.

– Спасибо, что ты лжешь. Мужчины бывают такими добрыми. Но, по правде, женщина бывает для мужчины свежей, новой и волшебной только один раз…

– Иногда этот миг растягивается навсегда. Я в это верю.

Она молчала так долго, что он решил уже, что уснула. Но она не спала.

– Единственные мгновенья настоящего, неподдельного торжества, какие я знала, – не на концерте, не на сцене – они выпадали мне, когда я в первый раз была с мужчиной и видела в его глазах, что он пропал… потерялся во мне и верит, что нашел наконец главное и я – его награда… Это миг чистого, совершенного торжества… Ты становишься для кого-то ответом на главные вопросы, и он любит тебя за это. Но это быстро проходит.

– Ты видела это в моих глазах? Видела, что я пропал?

– Нет, милый, не видела. Это не твоя вина.

– Послушай меня, Сцилла…

– Это моя вина. Я украла у тебя этот миг. Я лишила его нас обоих, это была ужасная ошибка…

– О чем ты говоришь?

– Когда ты увидел меня с Клайдом, когда застал нас так… Клайду меня между ног… Правда, очень жаль, после этого тот миг стал невозможен. Только моя вина. Себялюбивая шлюшка. Не смотри так печально, любимый. Я только через много лет поняла, что никогда не увижу этого в твоих глазах. В сущности, Роджер, ты был бы идеалом, если бы не это…

Глава двадцать третья

Гости, приехавшие в дом на выходные, тихий хаос, прогулки в снегу, когда затихал ветер, непрерывные разговоры о войне, театральные сплетни – здесь первую роль играл Родди Баскомб; споры о мире журналистики, разгоревшиеся с появлением Гомера Тисдейла и с ним румяной пышной незнакомки – явной и несомненной англичанки. Монк Вардан в своем репертуаре – он только иронически улыбался, когда к нему обращались как к осведомленному источнику последних военных новостей. Поймав пристальный взгляд Годвина, он покачал головой:

– Светский прием – не место для деловых разговоров, старина.

– Светский… Ну да. В таком случае позвольте светски осведомиться, какой черт вас сюда пригласил?

Монк Вардан с видом оскорбленной невинности пожал костлявыми плечами:

– О, я полагал, это были вы, старина.

– Не я.

– Ну, значит Сцилла. Методом исключения, больше некому.

– Забавно. Потому что она спрашивала меня, приглашал ли я вас…

– Ну, значит, это останется тайной. Но вы конечно согласитесь, что главное – я хорошо провожу время. Всегда любил этот дом.

Он закурил и улыбнулся, откровенно наслаждаясь жизнью.

– Мы не можем принимать здесь кого попало. Это частный дом, Монктон, а не кормление зверей в зоосаде.

– Ну еще бы, и к тому же чертовски далеко от проторенных дорог. Но ваше гостеприимство окупает все неудобства. Слушайте, старина, вам известно, как я всегда дорожил вашей дружбой.

– Означает ли это, что вы и ваш хозяин опомнились?

– Прошу прощения?

– Меня вычеркнули из списка подозреваемых?

– У нас нет списка, Роджер. Всего одно имя. Кто знает? Возможно, все будет забыто.

Он улыбнулся поверх серебряного сервиза на приставном столике, с которого нагружал свою тарелку.

– Возьмем-ка мы еще один хлебец.

Он положил его поверх первого. Монк отличался отменным аппетитом.

– Да, вспомнил… Меня пригласил Либерман. Повстречался с ним на днях в Стрэнде: он и упомянул, что собирается к вам. Естественно, я полагал, что мое приглашение просто затерялось. То есть что еще мне оставалось думать, старина? Старый добрый Монк никогда не упустит случая провести пару дней в сельском поместье. Если меня хорошенько попросят, могу вечером развлечь общество волшебными фокусами. Не желаете?

– Нет ли фокуса, чтобы заставить вас исчезнуть, Монк?

– Я – Бернард Макинтр.

Он был коренаст, носил жесткий твидовый костюм и опирался на узловатую трость с отпечатками собачьих зубов. Прямо со страниц «Шерлока Холмса».

– Местный коновал. Во всяком случае, таковым объявил меня ваш предшественник Макс Худ. В действительности я занимаюсь главным образом двуногими обитателями этого глухого уголка мира.

– Роджер Годвин. Увы, не преемник Макса, а просто старый друг его и его жены. В настоящий момент – ее гость и выздоравливающий. Вы давно знали Макса?

– С детства. Мы всю жизнь дружили. Я читал ваши книги, слышал вас по радио. Кажется, будто в некотором смысле знаком с вами. Вы, верно, часто такое слышите.

– Это действие радио. Я – профессиональный невежда. Мне так многие об этом говорили, что я в конце концов поверил.

– Ну, последнее приключение, как я понимаю, должно было вас кое-чему научить.

– Не знаю, что вам известно?

– О, совсем немного. Деревенские сплетни. Не знаю, откуда идут слухи. Считается, что вы участвовали в какой-то диверсионной операции. Мы решили, в той самой, где погиб Макс.

– Ну что ж, простите, уточнять не могу. Не положено об этом рассказывать.

– Говорят, и вас подстрелили… Это Сцилла говорила.

– Зацепило раз-другой. Главное попадание в голову – слава богу, там пусто.

Макинтр кивнул. Он уже слышал эту шутку.

– Давайте-ка нальем себе по стаканчику, – предложил Годвин, – и переберемся на террасу, или веранду, или как там ее называют.

Он кивнул на балконную дверь, за которой над скальным обрывом висела каменная галерея.

– Я бы охотно послушал ваши рассказы про Макса. Наедине.

Солнце усердно старалась пробить низкие тучи, и вокруг все было смутно-серым или коричневым с белыми отметинами свежих сугробов. Ветер с открытого пространства летного поля отбрасывало вверх по обрыву, и он свистел в ветвях деревьев. Обветренное лицо Макинтра казалось невосприимчивым к холоду.

– Я должен спросить, говорил ли вам Макс о своем последнем задании?

– Говорил, что предприятие – какое, не знаю – рискованное. Помнится, он сказал: шансы пятьдесят на пятьдесят.

– Ого… А меня убеждали, что дело пустячное.

– К слову о доверии к людям в военное время.

– Ну да, они хотели, чтоб я отправился с ними, и, конечно, вычислили, что я дважды подумаю, прежде чем поставить свою жизнь на такие шансы.

– Ну, надо думать, шансы выжить у всех были равные.

– Насчет пятидесяти процентов Макс ошибался. – Годвину становилось легче, когда он говорил об этом. – Погибли все. Кроме меня, конечно.

– Должно быть, весьма неудачное предприятие.

Макинтр пригубил виски и сделал глоток…

– Впрочем, Макс избавил себя от более неприятной для него смерти. Он пережил свою судьбу.

– Ему не понравилось бы стареть и дряхлеть, – согласился Годвин. – Долгое медленное угасание…

– О, долгое медленное угасание ему не грозило. Я имел в виду другое.

– Я не понимаю…

– Макс умирал и знал об этом. Он уже годы жил взаймы. Я думал, вы, может быть, знаете. Сцилле он наверняка не говорил, но я думал, в вашем случае… – Врач пожал плечами.

– Понятия не имею, о чем вы. И… вы уверены?

– Что он умирал? Безусловно. Опухоль мозга. Она возникла давно, но какое-то время дремала, затем начала шевелиться, доставляя ему некоторое беспокойство. Неоперабельная. Он обследовался даже в Штатах. Я обнаружил ее незадолго до его женитьбы. Он мне потом говорил, что прошел полное обследование в Бостоне – я понял, о чем он. Месяца за три-четыре до этой его тайной миссии появились прежние симптомы. Головные боли, нарушения зрительного восприятия, глубокая депрессия, суицидальные мысли, рассеянное внимание, преходящее онемение конечностей.

– Когда, вы сказали, это началось?

– Как раз перед его женитьбой на Сцилле – тогда у него был первый приступ. Первый, о котором он мне сказал. Может, некоторые симптомы проявлялись и раньше, но я не знал. Потом было несколько вспышек, но они проходили, и все снова налаживалось. Думаю, с началом войны он почувствовал облегчение. Появилась возможность умереть героем…

– Да, так он и сделал, можете мне поверить.

– Вам повезло, что вы не разделили его участь.

– А как приступы влияли на его поведение?

– Мрачность, замкнутость, черный юмор… искал, с кем бы подраться. Он говорил мне, что «плохо ведет себя» со Сциллой – не уточнял, но я догадываюсь, что он мог ее бить. Когда на него находило такое настроение, он приезжал сюда, прятался от мира, видите ли. Не доверял себе, когда вокруг люди.

– Так вышло и с Колином Девиттом?

– Он вам рассказал?

– Скажем, я об этом слышал – по крайней мере, одну из версий.

– Да, вы попали в точку. Он мучился головными болями, говорил мне, что зубы ему будто раскаленными щипцами раскачивают. Сцилла была здесь. До Макса дошли слухи насчет нее и молодого Колина; парень, знаете, был из тех, что сами напрашиваются на беду…

– А слухи были правдивы?

– Откуда мне знать? Я бы не поверил ни единому слову Колина, когда он начинал хвастать своими победами, а наверняка знать никто не мог.

– Сцилла могла.

– Ну, скажем так, я сомневаюсь, чтоб ее мог соблазнить мальчишка вроде Колина. Я слышал, что о ней говорят, да и кто не слышал? Но я не слишком верю этим сплетням. Девочка понравилась мне с самого начала. Как бы то ни было, Макс завязал ссору с Колином и его компанией. Обменялись парой ударов, Колину сломали нос – я его и штопал. Потом Макс его застрелил.

– Расскажите. Я слышал, это был несчастный случай.

– Я же говорю, Макс страдал от мозговой опухоли. Ему было страшно тяжело. Тяжелая депрессия, склонность к насилию при усилении болей. А этот молодой идиот бахвалился в пивной, что поимел его жену. Так что я должен думать о том случае на охоте? Я думаю, Макс почуял кровь, Макс увидел свой шанс, когда эта дубина оказалась у него перед глазами, и отправил его к праотцам. Вот что я думаю.

– А что думала об этом Сцилла?

– Вы ее не спрашивали?

– Не хочу бередить старую рану.

– Ну, я скажу вам, что думаю я. Я думаю, она и гроша не дала бы за молодого Колина, живого или мертвого. Она актриса… может быть, привыкла, что мужчины из-за нее убивают друг друга. Бывают такие женщины. Женщины, которые выглядят, как Сцилла, которые ведут себя, как Сцилла… Ей просто на все наплевать, нет? Вот вам мнение деревенского доктора.

– Так вы думаете, Макс никогда не говорил ей о своей болезни?

– Мне кажется, он щадил ее. Знал, что она надежно обеспечена – его деньгами, своей карьерой. Но, конечно, теперь можно бы ее и спросить.

Гомер Тисдейл слегка набрался и вздумал вслух зачитывать отрывки из книги Годвина, но тот пригрозил убить его на месте, если он не прекратит. Родди Баскомб собрал компанию, чтобы играть в шарады, Лили Фантазиа гадала на картах Таро, и тем навела Сциллу на мысль достать планшетку для спиритических сеансов, Монк Вардан сообщил несколько сочных сплетен о Черчилле, а доктор Макинтр в бильярдной расцеловал подружку Тисдейла. Вардан объявил, что потерял фунтовую банкноту, а затем обнаружил ее в ухе Либермана. Чудеса!

Все говорили о войне и слишком много пили, и слишком громко смеялись, и гадали, что еще произойдет, пока война наконец кончится. Они слушали новые пластинки, Синатру и Эла Боули, и Хатча, и все засиделись допоздна и говорили, говорили, говорили.

– Ну, Роджер, – начал Тисдейл, – запрокинув голову и поглядывая на него сквозь очки, сдвинутые на кончик носа. – Что думаете делать дальше? Пора уже задуматься. Вы достаточно здоровы, чтобы вернуться к работе?

– Я в порядке, но почти не следил за событиями. Мне предстоит уйма домашней работы.

– Хотите вернуться на радио?

– Вернусь, но к передачам в сокращенном объеме. Я последнее время предпочитаю писать. Сделайте мне эфир раз в неделю. Например, вечером в воскресенье.

Поздно вечером Годвин поднимался по лестнице. Из тени выступил Вардан и окликнул его:

– На два слова, Роджер.

Годвин повернулся и двинулся обратно.

– Я вас избегал.

– Вы очень чувствительны, старина. Но, пожалуй, пора очистить атмосферу. Хотя бы отчасти.

– Если хотите, Монк. Только не тяните.

– Здесь холодно. Идемте, посидим у огня. Порассуждаем вместе.

– К черту, Монк.

– Вы дуетесь. Оно и понятно.

– Дуться – не совсем подходящее слово.

– Возможно, мне удалось бы указать вам на светлую сторону дела. Мне представляется вполне возможным достигнуть соглашения, которое остудит вашу горячую голову. В сущности, вам очень повезло, мой мальчик… очень повезло, что о вашей миссии просочилось так мало сведений. Парламент близко к сердцу принял намеки ПМ: они прикусили языки. Вы и представить себе не можете, как усердно вашему покорному слуге, то есть мне, пришлось давить на самых любознательных членов парламента… Кроме того, при каждой беседе с ПМ я лоббировал ваши интересы. Убеждал его, что предпринимать против вас что бы то ни было бесполезно, учитывая, кто вы и что собой представляете. – Он пошевелил кочергой затухающий огонь. – И теперь не хотелось бы подогревать надежды, но…

– О, бога ради, Монк!

– Не знаю, как пойдет дальше, но после того как вы, янки, начали войну, ваше будущее видится, скорее, в розовом свете. Вы окажетесь куда полезнее союзникам, занимаясь своим делом…

– Монк, уймитесь. Пока мне никто не предъявлял обвинения, я и намерен заниматься своим делом…

– Однако, когда вы вернетесь к работе, вам могут закрыть допуск.

– Тогда и буду об этом думать.

– Как хотите.

– А теперь у меня к вам вопрос, Монк. Могу ли я надеяться на прямой ответ?

– Увидим.

– Намерены ли вы, или ПМ, или кто-кто еще выяснить, что на самом делепогубило «Преторианца»? Кто-то нас выдал. Это был не я – тогда кто?

– Серьезно, старина, я слова больше сказать не вправе. Этого разговора и вовсе не было – мой вам совет, как можно меньше привлекать к себе внимание…

– Мне нужен ответ, Монк.

– Бросьте это. Начинайте работать. Я постараюсь все замять. Я имею дело с ПМ, но существуют колесики внутри колесиков: кое-кому хочется довести дело до суда.

– Я хочу увидеться с вашим хозяином.

– Вы, конечно, шутите!

Монк выдал одну из своих крокодильих ухмылок.

– Я собираюсь узнать, кто убил Макса Худа… кто предал нас всех.

– Лучше бы вы перестали это повторять, Роджер. Ничего подобного вы не сделаете. Вы будете вести себя тихо и надеяться на лучшее.

– Монк, я не понимаю, что происходит. Но я кое-чем обязан Максу Худу. И я собираюсьвыяснить, что произошло.

– Роджер, говорю вам как друг: бросьте это.

– Я просто ставлю вас в известность о своих намерениях. Не становитесь у меня на пути, Монк.

– Это уже походит на угрозу, старина.

– Только если вы встанете между мной и тем, кто предал «Преторианца».

Годвин в первый раз выступил по радио в начале мая. Он рассказывал о том, что получило название «налеты по Бедекеру», по серии путеводителей, описывающих известные достопримечательности. Накануне немцы бомбили собор в Эксетере. Погибло много народу, собор получил серьезные повреждения. На следующий день Годвин взял с собой звукооператора и посетил Эксетер. Он брал интервью у горожан. Старый пожарный, не пожалев красочных слов в адрес немцев, рассказал ему о жене и дочери служившего за границей врача. И Женщина и ребенок погибли. Война снова захватила Годвина, словно он отлучился-то всего на миг.

Он вернулся в свою квартиру на Беркли-сквер. Он открыто виделся со Сциллой, несколько раз в неделю встречал ее у театра и провожал домой на Слоан-сквер, где и задерживался на несколько часов. Иногда они вместе ходили в гости. Они стали парой, вместе прокладывающей путь в будущее. Разве так уж редко женщина влюбляется и выходит замуж за лучшего друга своего покойного мужа? Это выглядело проверенным сюжетом.

Как-то вечером они с Гомером Тисдейлом отправились посмотреть новый спектакль Би Лилли – «Биг Топ» в Королевском театре. В антракте Годвин неожиданно для себя услышал за спиной знакомый голос:

– Роджер, ты уже в городе! А я не поверила, когда мне сказали, – ты мне не позвонил…

Это была Энн Коллистер, и Годвин с удивлением поймал себя на том, что при виде ее светлых волос и безупречного бледного лица на душе потеплело. Он боялся ей звонить, с ужасом думал, что придется объясняться. Но ее насмешливо-укоризненный и спокойный взгляд порадовал его. Он вспомнил, как искренне был к ней привязан.

– Когда я навещала тебя в Солсбери, ты был без памяти. Потом мне сказали, что лучше тебя не беспокоить.

– Я только что вернулся, еще нащупываю почву под ногами. Энн, как я рад тебя видеть!

– Я извелась от беспокойства. Ты совсем поправился?

– Да, в полном порядке. Правда, это заняло много времени… Я надолго выпал из обращения.

Появился Эдуард Коллистер – с сигаретой в зубах, волосы свисают на лоб, глаза утонули в темных глазницах, нижние веки, как мешки. Он выглядел намного хуже, чем при последней их встрече.

– А, Роджер Годвин… пришел с войны, – устало протянул он. – Герой сплетен, возвышенных историй и походных песен. Слышал, будто ты умер, но верно, тебя с кем-то спутали. Энн чертовски по тебе тосковала, засыпала в слезах…

– Прошу тебя, Эдуард! Не слушай его, Роджер.

– Что ж, я тоже скучал без тебя, Энн.

– В доказательство не позвонишь ли мне? Завтра?

– Да, конечно. Назначим свидание.

– Сожалею насчет твоего друга, – с полуулыбкой произнес Эдуард.

– Друга?

– Генерала Макса Худа – само собой.

– О, спасибо за сочувствие, Эдуард. Да, очень жаль.

– Война есть война… Впрочем, в каждой бочке дегтя есть ложка меда.

– Черт меня возьми, если я понимаю, какое отношение это имеет к смерти Макса.

– Может, и не понимаешь, – кивнул Эдуард. – Но многие, кого я знаю, страшно довольны, что Сцилла Худ снова на рынке невест. Если, конечно, она когда-нибудь с него исчезала.

– Боюсь, мне об этом ничего не известно, – сказал Годвин.

Годвин не выполнил обещания позвонить Энн Коллистер. У него не хватило духу разбираться с проблемой, которую она собой представляла, к тому же у Сциллы начался тяжелый период. Ей предстояло днем работать на съемках фильма, а вечерами играть в театре – и эта нагрузка пришлась как нельзя более некстати. Она с каждым днем становилась капризней, то и дело набрасывалась на него, и остановить ее он не умел. Оставалось только устраниться из ее жизни. Ни он, ни она не представляли, надолго ли затянется эта душевная судорога. Она понимала, что ведет себя плохо; к сожалению, она видела в этом проявление своей истинной природы, которую долго удавалось сдерживать, а теперь она прорвалась сквозь хрупкую пленку самообладания.

Долгие недели после встречи в театре он не решался увидеться с Энн. Отчаянье, в которое приводила его Сцилла, могло толкнуть Годвина на необдуманные поступки или обещания, которые ему непременно пришлось бы нарушить. А Энн заслуживала лучшего: лучшего, чем мужчина, одержимый женщиной, которой не мог доверять, женщиной, которую ему порой хотелось убить.

В своей холостяцкой квартире он сочинял письма к Сцилле – которые не отправлял – и работал над новой книгой, силясь понять и усвоить войну, ее засады, падения и борьбу. Каждый его день завершался в обществе Макса Худа. Годвин знал, что ему не избавиться от присутствия Макса, во всяком случае пока тот не будет отомщен. Макс, отправляющийся на новое задание, сознавая, что умирает от опухоли в голове… Макс, Макс, Макс… Что же в действительности случилось в ту ночь? Верно ли, что дело было таким рискованным? Знал ли об опасности Монк Вардан? А Черчилль? Или все действительно было так просто и не прошло только потому, что их предали? Неужели они послали бы туда Роджера Годвина, зная, что шансы на возвращение в лучшем случае – пятьдесят на пятьдесят? Что же тогда произошло? Нет, не могли они знать. Дело действительно было пустячным. Пока кто-то не продал их. Таковы факты, как они представлялись Годвину.

Как-то дождливой ночью он сидел в пабе в Айлингтоне, вдали от пульсирующего сердца Лондона и от войны. Предложение встретиться здесь исходило от Алека Рейкстроу.

– Нельзя, чтобы меня сейчас видели с тобой, Роджер. Слухи расходятся, суди сам. Прицепи фальшивую бороду, накладной нос и надвинь шляпу на глаза. Вардан шныряет по углам, рвется побеседовать со всяким, кто хоть раз в жизни выпил с тобой пинту пива. Скажем так, задает наводящие вопросы. Так что или мы встречаемся в «Грин Мэн» на дальней окраине Айлингтона, или нигде.

Годвин не первый раз слышал о любознательности Вардана. А повидаться с Рейкстроу ему было необходимо – этот человек обладал значительным весом и влиянием в адмиралтействе. Он сидел в самом темном углу, наполовину управившись с пинтой, среди равнодушных завсегдатаев, слушавших военные новости по радио и скучающе швырявших стрелки дартс в потрепанную мишень.

Вдруг в паб ворвался порыв ветра с дождем, и в дверях возник Рейкстроу в пальто с поднятым воротом. Без формы он выглядел меньше ростом. Найдя взглядом Годвина, Алек шмыгнул к нему.

– Алек, ты уменьшаешься на глазах.

– Радуйся, что вообще меня видишь. Раздобудь мне пива и того, что в здешних местах сходит за колбасу. Я принес довольно определенные ответы на твои вопросы. Но первым делом накорми голодного моряка. Я стою недешево, как сказала шлюха епископу.

Когда Годвин вернулся к столу и поставил перед приятелем кружку и колбасный рулет, тот бережно, стараясь не попасть в пивные лужицы, разглаживал на столе блокнотный листок. Он откусил кусочек рулета, поморщился, запил горьким и пробежался пальцем по списку имен.

– Мартин Джеллико, Сирил Пинкхэм, Берт Пенроз, Брайан Куэлли, Альф Декстер, Реджинальд Смайт-Хэвен, Билл Кокс, Лэд Холбрук, Энтони Джонс, Джим Стил, Бойд Малверн, Оксхэм Бестер… Это твой список, Роджер.

– Ты просмотрел служебные досье? И что?

– Выполнить твой весьма необычный заказ оказалось непросто.

– Ты мне, скажем так, был кое-чем обязан.

– Разумеется. Если бы не так, я бы тебя сразу сдал, и тебя бы поставили к стенке, и…

– Алек, Алек! Ты и вправду был у меня в долгу. Ну, что ты узнал?

– Ничего. Абсолютно. В шкафу пусто.

– Как это может быть? Они существовали, должны быть сведения…

– О, я уверен, что сведения были.Только теперь никаких записей не осталось.

– Пропали? Затерялись? Куда подевались?

– Исчезли. Ну как тебе втолковать? В списках личного состава таких людей нет. Я тоже могу исчезнуть просто потому, что был настолько безрассуден, чтобы расспрашивать…

– Не верю! Должно быть простое объяснение.

– Безусловно. Откуда-то сверху протянулась рука и выхватила их. Не то чтобы они реквизированы таким-то департаментом или таким-то министерством. Они исчезли.Теперь позволь объяснить: существует основное досье, где регистрируются сведения о служебной карьере с примечаниями, пояснениями и т. п. Есть и другие документы, в которых они должны упоминаться, но проверить их нечего и думать – на раскопки в записях, разбросанных по нашему почтенному и достойному ведомству, уйдут месяцы… и я бы не советовал тебе даже пытаться. Здесь действует невидимая и чрезвычайно могущественная сила, Роджер… пам па-па– пам…Шкаф центрального отдела регистрации гол, как обглоданная кость, и, что касается меня, я ни о чем не спрашивал и не собираюсь. Все забыто. И не было у нас с тобой разговора на эту тему.

– А что с тем названием?

– Ах да, «Преторианец». Это я оставил напоследок, спросил пару людей, которым доверяю… то есть – доверяю.

– И?

– Никто ничего не слышал. Я мог бы прочесть кое-что и по глазам. Не было никакого «Преторианца». Даю слово. Что бы по-твоему это ни значило – оно этого не значит. Никогда не было ничего под названием «Преторианец». Горчица… как ты считаешь, горчица пойдет к колбасному рулету? Ну, теперь мне пора. Выйдем порознь, если не возражаешь.

Годвин хорошо помнил Лэда Холбрука: записного картежника, обыгравшего всю команду подлодки, человека, зарезавшего ножом немецкого часового, человека, которому выстрелом раздробило руку и который героически погиб у штаб-квартиры Роммеля. Холбрук говорил Годвину, что отец его работает клерком в какой-то конторе близ доков, а жили они на Кингз-Роуд за «Концом света».

Годвин отыскал квартиру в кирпичном доме, выстроенном в стиле благородной нищеты и населенном людьми, упорно отказывающимися признавать себя бедняками, хотя с трудом дотягивали до недельной получки. Они носили воротнички и галстуки – значит, оставались джентльменами. Салфеточки на стульях, жидкий чай, запах вареных овощей, электрический бар, мерцающий в крохотной гостиной.

Мама и отец Холбрука заканчивали ужин – яйца и тосты. Когда Годвин назвал себя, глаза у них загорелись, хотя признавать, что узнали знаменитость, было бы, разумеется, неприлично. Заварили свежий чай. Его подала на подносе большеглазая девочка с очень современной стрижкой. Разливая чай, она на миг поймала взгляд Годвина. Сестра Лэда, Диана.