Текст книги "Девственница (ЛП)"
Автор книги: Тиффани Райз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
– Что ты здесь делаешь? – требовательно спросила ее мать.
– Монахиня впустила меня сюда, за дверь.
– Нет, что ты здесь делаешь? В аббатстве?
– О... долгая история.
– Долгая история? – Повторила ее мать. – Долгая история? Я не видела тебя и ничего о тебе не слышала уже два года...
– Ты назвала меня шлюхой, мам. Неужели ты действительно думала, что я хочу продолжать тот разговор с тобой?
Спина матери заметно напряглась.
– Это было неправильно с моей стороны. Я беспокоилась за тебя, и то, что я узнала о тебе, я приняла... плохо.
– Это что, извинение?
– Да.
– И ты меня прости, – сказала Элли. Прямо сейчас она сожалела обо всем.
– Простишь меня?
– Да. Нет. Может быть.
– Может быть? – спросила мама.
– Я прощу тебя за все, что ты мне наговорила. И если ты точно помнишь, то назвав меня "шлюхой" было только началом этой дискуссии.
– Я слишком остро отреагировала. У меня были свои причины для столь бурной реакции.
– Знаю, – сказала она, хотя в то время не испытывала никакого сочувствия к матери. Между ними все было хорошо, пока однажды вечером Сорен не подвез ее домой на своем мотоцикле. Предполагалось, что ее мать задержится допоздна на церковном мероприятии, но она заболела и рано вернулась домой. Один взгляд в окно, и она увидела, как дочь целуется с католическим священником. Элли так разозлилась после того, как мать назвала ее "шлюхой священника", что высказала все. Секс. Извращения. И если ее мать осмелится сказать хоть слово об этом, Элли больше никогда не заговорит с ней, пока та жива.
На следующий день Элли съехала.
– Мам, мне нужна твоя помощь кое в чем.
– Чем я могу тебе помочь? – Спросила она, с одинаковой долей волнения и подозрения.
– Мне нужно остаться здесь на некоторое время.
Она покачала головой.
– Это невозможно. В аббатство допускаются только сестры. Тебя даже не должно быть за этой дверью.
– Может быть, они сделают для меня исключение. Я могу работать.
– Работать? Как? Мы сами выполняем все работы здесь. Мы сами готовим себе еду, убираем, занимаемся хозяйством – всем. Мы не нанимаем посторонних помощников.
– Но я могу помочь. Вам вовсе не обязательно меня нанимать. Я буду работать бесплатно.
– Нет, Элли. Я не знаю во что ты ввязалась, или с кем у тебя опять проблемы...
– Я убегаю не от копов. Мне двадцать шесть. Я не из дома убегаю. Мне нужно где-то остановиться на некоторое время, в безопасном месте.
– Значит, в этот раз ты не угоняла машин?
– Нет, – ответила она. – Ладно, одну. Но это было больше похоже на одолжение. И он получит ее обратно.
– Элли, у меня нет времени на твои игры. У меня еще много работы. У меня здесь своя жизнь, и ты в ней не участвуешь. Ты не можешь быть ею. Ты можешь прийти сюда, в часовню, на службу. Нам разрешены посещения раз в неделю. Но это святое место, прибежище.
– Мне нужно прибежище.
– Почему? Потому что тебя снова арестуют?
– Нет, мам. Потому что я ушла от него.
Тишина.
Полнейшая тишина.
Великое безмолвие. Такое громкое безмолвие, что оно эхом отдавалось от пола, словно шаги. Наконец ее мать выдохнула и перекрестилась. В глазах появились слезы, и она прошептала “Benedicta excels Mater Dei, Maria sanctissima.” Элли не очень хорошо знала латынь, но узнала молитву благодарности Деве Марии, когда услышала.
Не успела она опомниться, как мать заключила ее в объятия, и шея Элли стала мокрой от слез. Не от собственных слух, а матери. Элли закрыла глаза и вдохнула тонкий, чистый аромат талька. Кое-что в ее матери осталось прежним. Одежда, волосы, даже имя... все было другое. Но, по крайней мере, ее мать пахла точно так же.
– Детка, ты можешь остаться, – прошептала она. – Я заставлю их позволить тебе остаться.
– Спасибо. – Она тоже хотела заплакать, но слезы не шли. Она им этого не позволит. Слезы здесь не приветствовались. Элли не могла вспомнить, когда в последний раз мама обнимала ее, и так держала. Годы. Это объятие почти стоило того, чтобы уйти от Сорена.
– Ты действительно ушла от него? – снова спросила мама.
– Да, – ответила Элли.
– Насовсем? – спросила мама.
Элли кивнула, уткнувшись в плечо матери.
– Насовсем.
Глава
7
Мама Элли сопровождала ее из одного коридора в другой. Снаружи аббатство выглядело как квадрат из серого камня – три этажа в высоту и, вероятно, столько же в длину, сколько и в ширину. Внутри, однако, был настоящий лабиринт. Через каждые несколько футов они поворачивали за угол, затем еще раз. Извилистые коридоры, двери без табличек. На стенах висели распятия, иконы, святыни, бесчисленное количество изображений Святой Моники в различных позах, в различных сценах. На одной мозаике Святая Моника держала на руках своего сына святого Августина. Элли лишь на мгновение посмотрела на нее, и быстро отвела взгляд.
– Куда мы идем? – спросила она у матери, которая все это время не отпускала ее руку.
– Я иду в часовню Вечной Адорации. Мать Настоятельница сегодня там. Нам нужно будет получить ее разрешение, чтобы позволить тебе остаться.
– А она его отдаст?
– Она не любит чужаков в аббатстве.
– Это что, "нет"?
– Нет, но все равно начинай молиться, – сказала мать, и Элли сделала то, что ей было сказано.
Элли хорошо ориентировалась, но к тому времени, как они пришли к часовне, она понимала, что без посторонней помощи ей никогда не найти дорогу обратно. Хорошо. Парадная дверь была воротами во внешний мир. Это было последнее место, куда она хотела пойти.
Они прошли под отполированной деревянной аркой и вышла в открытую зону, которая была похожа на обычную гостиную. Она увидела книжные полки, корзины с вязанием и всевозможные стулья.
– Вот. Подожди меня в библиотеке, – сказала мама. – Я скоро вернусь.
Элли уселась в кресло с тростниковой спинкой, которое, вероятно, стояло здесь со времени основания монастыря в 1856 году. Оно скрипнуло под ее весом, но выдержало. Прошло несколько минут. Элли расслабилась в кресле. Два дня она держалась на парах своей ярости. Теперь же в ее теле поселилась глубокая усталость. Ей хотелось закрыть глаза и уснуть. Спать целый год, спать всю оставшуюся жизнь.
Она посмотрела направо и увидела стопку журналов на маленьком столике. «Католический дайджест». «Внутри Ватикана». «Католик Таймс». На первой полосе одного из журналов красовался заголовок: "Почему Бог требует безбрачия от священников".
– Какого черта я тут делаю? – спросила себя вслух Элли. Никто не ответил. Никто и не должен был. Элли знала, какого черта она тут делает.
Потому что ей больше некуда было идти.
– Это и есть твоя Элеонор?
Элли тут же встала. В дверях стояла женщина, которая, казалось, была шесть футов ростом. На ней были круглые очки и черная мантия, а сбоку висели изящные четки.
– Элли, это Мать-настоятельница. Мать-настоятельница, мое единственное дитя.
Мать-настоятельница оглядела Элли с головы до ног.
– Почему ты здесь? – спросила мать-настоятельница. У нее был легкий акцент, неясный ирландский, но время, проведенное в Америке, стерло большую его часть.
– Я как раз спрашивала себя о том же, – сказала она, решив попробовать быть честной.
– Она ушла от любовника, – ответила мама.
– И как же это нас касается? – спросила мать-настоятельница.
– Потому что он бьет ее.
– Мам, он…
Мать подняла руку, призывая ее замолчать. Элли закрыла рот.
– Мне очень жаль слышать это. Но разве это не дело полиции? – спросила мать-настоятельница.
– Он занимает очень влиятельное положение, – ответила мать за Элли. – И у него опасные друзья.
Элли не могла спорить ни с одним из этих утверждений. У Сорена была власть. И у него действительно были опасные друзья. Она знала это, потому что они также были и ее опасными друзьями.
– Вы уверены, что она говорит правду? – спросила мать-настоятельница у матери Элли. Элли была в пяти секундах от потери последних капель самообладания.
– Разве это не та самая дочь, у которой, по вашим словам, проблемы с законом?
– Мать-настоятельница, это было больше десяти лет назад. И я уверена, что она говорит правду.
– Мы не позволяем посторонним оставаться внутри стен аббатства, – сказала мать-настоятельница. – Это против наших правил.
– А как же правило Святого Бенедикта? – спросила ее мать у настоятельницы. – Всех приходящих странников надобно принимать, как Христа, ибо Он скажет некогда: странником был, и вы приняли Меня.
Мать-настоятельница кивнула.
– Да, и когда Христос прибыл навестить своих последователей после воскрешения, Он без колебаний подтвердил Себя. У вас есть какие-нибудь доказательства того, что ваши обвинения против этого человека верны?
Элли посмотрела матери прямо в глаза. Она понимала, что должна была сделать, но не хотела этого делать. Все внутри нее восставало против той лжи, которую она должна была сказать. Сорен не был святым, как и она. Но обвинять его в преступлении, которого он не совершал, было равносильно богохульству. Да, Сорен оступился с ней. Оступился так, что она больше никогда не посмотрит на него. Но оставить его и лгать о нем – это две разные вещи. И все же...
Она повернулась и подняла футболку. Даже не оглядываясь, она знала, что видят ее мать и настоятельница. Пять ночей назад Кингсли выпорол ее перед тем, как трахнуть, а после порол еще час. Порол, затем в ход пошла трость. Флоггер, трость, порка, ладонь. А теперь на ее спине красовались исчезающие рубцы и синяки от той долгой и прекрасной ночи.
– Иисусе, Мария и Иосиф, – произнесла настоятельница, и ирландский акцент прозвучал в полную силу. Элли опустила футболку. Она всегда любила свои рубцы и синяки, лелеяла их. Кингсли целовал их после того, как наносил. Она знала, что он специально оставлял синяки, чтобы подстегнуть Сорена, чье возвращение из Рима было неизбежным на той неделе. Рубцы были способом Кингсли сказать: "Посмотри, как нам было весело без тебя.”
– Только сестры и ретританты могут находиться на территории, – сказала мать-настоятельница. – У нас есть свои правила, которым мы должны следовать.
– Я могу быть ретритантом, – ответила Элли. – У меня есть немного денег. Сколько стоит здесь недельное уединение?
– Сто долларов.
Номер в отеле обойдется ей по меньшей мере в пятьдесят долларов за ночь.
– Я могу заплатить, – ответила Элли.
– Наверное, – ответил мать-настоятельница. – Но это крайне необычно.
– Я буду работать. Я буду вам полезна. Пожалуйста. Я не могу... Я пока не могу туда вернуться.
Что-то в голосе Элли, должно быть, дошло до матери-настоятельницы. Страх, отчаяние. А может быть, все дело в деньгах. Да и кто знает? Элли было все равно, лишь бы они позволили ей остаться.
– Если она будет работать, то пусть остается, – наконец ответила мать-настоятельница. – Будем считать это особенным отступлением. Но, не больше чем на год. Здесь мы работаем, здесь мы молимся. Здесь мы служим друг другу. Мы, никто из нас, не прячется.
Элли повернулась и посмотрела на них. Ей было так стыдно смотреть в глаза. Стыдно не из-за синяков. Стыдно из-за лжи.
– Спасибо, – ответила Элли. – Я буду работать.
– Будешь. – Мать-настоятельница шагнула вперед и посмотрела ей в глаза. – Ты будешь работать и будешь слушаться. Сестры здесь принесли большие жертвы, чтобы стать частью этой общины. Они здесь для того, чтобы любить Бога и служить ему, поклоняться Ему и молиться за его народ. Это хорошая и святая работа, и их нельзя беспокоить, донимать, прерывать или вмешиваться ни коим образом.
– Понимаю, – ответила Элли.
– У тебя был любовник во внешнем мире. Ты сохранишь эту информацию при себе. Мы все дали обет целомудрия. Считай, что ты одна из нас. Ты говоришь, что вне наших стен ты не чувствуешь себя в безопасности. Тогда ты останешься в наших стенах до тех пор, пока живешь здесь. И больше никого не приведешь на нашу территорию.
– Никого.
– Держи голову опущенной. Держись подальше от проблем. Упорно трудись. Если ты причинишь вред кому-нибудь из здешних женщин, ты будешь изгнана. Немедленно.
Элли понимающе кивнула.
– Я не... – начала она, и остановилась. Что-то застряло у нее в горле. Она с трудом проглотила это. – Я не хочу никому причинять вреда. Никогда.
– Верно. – Ответила мать-настоятельница и впервые улыбнулась. – Да, в это я верю. – Она повернулась к маме Элли. – Отведите ее в лазарет. Я пошлю кого-нибудь приготовить для нее комнату.
– Благодарю вас, мать-настоятельница, – ответила мать Элли. Слезы благодарности блестели в ее глазах. – Спасибо.
Элли взяла мать за руку, и они вместе вышли из комнаты.
– Элеонор? – Обратилась настоятельница.
– Элли.
Настоятельница натянуто улыбнулась.
– Элли.
– Да?
– Ты будешь делать то, что тебе здесь говорят. Я очень надеюсь, что ты способна следовать приказам.
Элли улыбнулась.
– Доверьтесь мне. Если я и умею что-то делать, то это следовать приказам.
Мать потянула ее за руку и вывела из комнаты.
– Мам, мне не нужен лазарет, – сказала Элли. – Можно сразу в мою комнату.
– В присутствии других ты должна называть меня сестра Джон или сестра. И да, тебе нужен лазарет.
– Это синяки и рубцы. Она исчезнут через пару дней.
– Ты выглядишь так, будто тебя ограбили.
– Мам, никого не грабят во время порки. А если и грабят, я бы чаще ходила в опасном районе.
– Это не шутка.
– Это даже не он сделал. – Он. Сорен. Хотя ее мать не знала этого имени. Она знала его как Отец Маркус Стернс. Но Элли не могла называть его Маркус Стернс, если кто-то из сестер слышал о нем. Значит будет "он".
– Я хочу знать, кто сделал это с тобой?
– Мой друг Кингсли.
– Интересное у тебя определение понятия "друг".
– Может быть, это более точное определение, – ответила Элли. – Это было по обоюдному согласию. Ты же знаешь, что мне это нравится.
– И ты знаешь, что мне ненавистен этот факт. И я ненавижу его за то, что он сделал тебя такой.
– Это не он сделал меня такой, мам. И он меня не насиловал. И он меня не соблазнял.
– Тебе было пятнадцать, когда вы познакомились. Он ухаживал за тобой.
– А еще мне было пятнадцать, когда я впервые попыталась затащить его в постель. Я пришла заранее подготовленной. – Она не могла поверить, что они опять вели этот разговор. – Если ты действительно думаешь, что он представляет опасность для детей, ты бы позвонила епископу. Но ты не хуже меня знаешь, что это не так.
– В церкви достаточно скандалов. Я не собиралась создавать новый.
– Двое взрослых не станут скандалом.
– Элли, этот человек...
– Мам, ты можешь ненавидеть его, если хочешь. Но, по крайней мере, ненавидь его по верной причине.
– Ненавидеть его по верной причине? – Ее мама встала и подошла к ней. – Я думала, что так и делаю. Тогда ты скажи мне. Каковы же истинные причины ненавидеть священника, который соблазнил и избил мою дочь?
– Ненавидь его, потому что я ненавижу его.
– Я не могу этого сделать.
– Почему нет? – спросила Элли, глядя в глаза матери.
– Потому что ты можешь перестать ненавидеть его. И тогда мне тоже придется остановиться.
Элли отвела взгляд от умоляющих глаз матери.
– Что он сделал с тобой, детка? – прошептала мама. – Что он сделал с тобой такого, что ты пришла ко мне после стольких лет?
– Я не хочу говорить об этом, – сказала Элли, когда они приблизились к ярко-белой комнате, без сомнения, лазарету или тому, что считалось таковым в этом стареющем здании.
– Тебе надо с кем-нибудь поговорить. С профессионалом, который поможет.
– Я не нуждаюсь в консультациях. Я в таком же здравом уме, как и ты. – Если не более здравомыслящая. В конце концов, это не она разгуливала в свадебном платье и говорила, что Иисус был ее мужем.
– Ты можешь поговорить с кем-нибудь здесь. Сестра Маргарет – опытный психолог. И еще раз в неделю, Отец Антонио...
Элли повернула голову и уставилась на маму.
– Ты думаешь, я буду говорить об этом со священником?
– Ну... – начала было ее мать. – Вероятно, с сестрой Маргарет?
Если бы у нее хватило на это сил, Элли рассмеялась бы. Но их не было, и она промолчала, и они молча вошли в лазарет.
Мать оставила ее сидеть в кресле, а сама пошла за другой сестрой. Через двадцать минут в лазарет вошла монахиня, на вид ровесница ее матери – не старше пятидесяти лет, – и окинула Элли внимательным взглядом. Мама представила женщину как сестру Аквинас. Поверх черной одежды на ней был надет белый фартук, а рукава заколоты так, что обнажались предплечья. Сестра Аквинас указала на кровать за белой занавески, и велела Элли ждать там.
– Я пойду проверю твою комнату и удостоверюсь, что у тебя есть все необходимое, – сказала мама и забрала сумку из рук Элли. – Я скоро вернусь. Не переживай. Ты в хороших руках с сестрой Аквинас.
– Хорошо, – ответила Элли, слишком взволнованная тем, что у нее есть место для ночлега, чтобы беспокоиться о чем-то серьезном в данный момент. – Скоро увидимся.
Мама поцеловала ее в лоб.
– Спасибо. – Слово вырвалось из уст Элли совершенно машинально.
– Ты благодаришь меня? – Ее мать казалась совершенно сбитой с толку.
– Ну, ты же уговорила их позволить мне остаться здесь. Знаю, мы не очень ладили последние несколько лет... десять лет.
– Двадцать шесть лет, – поправила мама, но по-доброму.
Она сделала паузу, чтобы рассмеяться.
– Ладно, двадцать шесть лет. Но да, я благодарна, мама. То есть, сестра Джон. Прости.
Мать обхватила ладонями ее лицо и посмотрела ей в глаза.
– Вот уже три года я каждое утро просыпаюсь и читаю одну и ту же молитву. Хочешь знать, что это за молитва?
– Ну и что же? – спросила Элли, хотя была уверена, что не хотела знать.
– Дорогой Боже, пожалуйста, пусть этот день не будет тем днем, когда он убьет ее.
Мать еще раз поцеловала ее в лоб и поспешила уйти, прежде чем Элли успела сказать еще хоть слово.
Что-то перевернулось в сердце Элли, как ручка телескопа. Впервые Элли посмотрела в окуляр материнского сердца, и теперь, в этот момент, свет сфокусировался и Элли увидела то, что видела ее мать – дочь, которую она не понимала, влюбленную в могущественного, опасного мужчину вдвое старше нее, который не мог заняться с ней любовью не причинив боли. И каждый день она боялась, что он зайдет слишком далеко и убьет ее единственного ребенка. Каждый раз, когда ее мать смотрела на Элли, она видела именно это. На какую-то секунду Элли тоже это заметила.
– За штору, – сказала сестра Аквинас. – Я сейчас приду.
Одурманенная своим видением, Элли сделала как ей было сказано, зашла за штору и в оцепенении села на больничную кушетку.
Сестра Аквинас подошла с полотенцем в руке. Она бросила его на столик и положила руки по обе стороны от шеи Элли.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.
– О... я в порядке, – ответила Элли
– Ты уверена? У тебя глаза красные. Ты что, на наркотиках сидишь?
– Ничего противозаконного. Меня немного тошнило.
– Тебя рвало?
– Несколько раз.
– Ты беременна?
– С вечера понедельника – нет.
Сестра Аквинас уставилась на нее. Но это было лишь одно моргание, одна пауза.
– Выкидыш?
– Нет.
– Понятно. – Сестра Аквинас сделала глубокий вдох. – Хирургический или медикаментозный?
– Медикаментозный.
– Миферпрекс? – спросила сестра Аквинас.
– Да.
– Когда?
– Первая таблетка в понедельник. Вторая – в среду.
– Сегодня пятница, – сказала сестра Аквинас. – Значит, пять дней. – Она говорила сама с собой. – Ты была у врача после среды?
– Нет.
– Насколько сильным было кровотечение?
– Очень. Очень сильное.
– Сейчас меньше?
– Намного.
– Ты принимаешь что-нибудь еще? – Сестра Аквинас достала отоскоп и осмотрела уши Элли.
– Больше ничего.
– Тебе должны были дать Тайленол или Компазин.
– У меня есть на них рецепт, – ответила Элли. – Но мне было слишком плохо, чтобы идти в аптеку.
– Тебе никто не помог? Отец?
– Нет.
Сестра Аквинас тяжело выдохнула.
– Именно в такие моменты я вспоминаю, почему стала монахиней.
Элли усмехнулась.
– Потому что вы ненавидите мужчин?
– Нет. Потому что я больше не хотела проходить через все это в одиночку.
– Спасибо, что вы так добры ко мне, – ответила Элли.
– Я врач. Только потому, что я не согласна с некоторыми медицинским процедурами, не значит, что я не изучала их в медицинской школе.
– Вы врач? Я думала, вы монахиня.
– Я и то и другое. У меня тут есть обезболивающее. Могу дать что-нибудь от тошноты, если нужно.
– Думаю, с меня хватит рвоты.
– Возможно, кровотечение будет продолжаться еще несколько недель. Это нормально. Но я хочу, чтобы ты вернулась сюда через неделю. Мы сможем сделать УЗИ.
Элли уставилась на нее широко раскрытыми глазами.
– Вы можете здесь такое делать? У вас тут много залетевших монахинь?
Сестра Аквинс улыбнулась.
– Камни в почках. Насмотрелась на них.
– Понимаю. – Элли легла на кушетку, а сестра Аквинас принялась ощупывать ее живот. – Со мной все будет в порядке, не так ли?
– В порядке? Физически – да. Все будет в порядке. Эмоционально и духовно? Это только между тобой и Богом. Но если и есть место, где ты можешь поговорить с Богом, то это здесь.
– Я не сожалею о содеянном, – сказала Элли, и верила каждому своему слову.
– Гордыня – грех, юная леди.
– Запишите это на мой счет.
– Бог видит сердце, – все что ответила сестра Аквинас.
Сестра Аквинас продолжила поверхностный осмотр. Она больше ничего не говорила ни о выборе Элли, ни о ее духовном состоянии. Но когда Элли сняла футболку, сестра Аквинас замерла. Лишь на мгновение, и в отличие от матери-настоятельницы, никаких католических ругательств не было отпущено.
– Все не так плохо, как кажется, – сказала Элли. – Только синяки и рубцы.
– Это сделал с тобой мужчина, от которого ты забеременела?
– Да, – ответила Элли. Это не было ложью. Сорен пробыл в Риме десять недель, и за это время Кингсли был ее единственным любовником. Не было сомнений, кто отец.
Сестра Аквинас нежно положила руку на макушку Элли. Это было похоже на благословение, но Элли не понимала, что сделала, чтобы заслужить благословение.
– Бог видит сердце, – снова произнесла сестра Аквинас. На этот раз это не прозвучало как банальность. На этот раз это прозвучало как извинение.
Сестра Акивнас нанесла какую-то мазь на ее синяки и дала недельный запас легких анальгетиков. Элли с благодарностью приняла таблетки. Было бы здорово снова избавиться от боли. Что еще лучше таблеток, сестра Аквинас принесла поднос с едой. Разогретые остатки ужина, но Элли съела все до единой крошки.
– Лучше? – спросила сестра Аквинас, когда пришла за подносом.
– Намного. Почти человек.
– Хорошо. Нам нравятся люди здесь, – ответила она с улыбкой. – Сестра Мэри Джон скоро вернется. Ложись и отдохни немного.
Отдых звучал просто божественно. И отдых был божественным. Подушка под ее головой ощущалась облачком. Простые белые хлопковые простыни можно было назвать шелком. Она была в безопасности, наконец-то в безопасности. И вот теперь, наконец-то она смогла заснуть.
Элли закрыла глаза.
Затем услышала шум.
Она села на кушетке, сердце ее бешено колотилось в груди.
Казалось, по собственной воле ее тело заставило ее подняться на ноги, а ноги – двинуться вперед. Ее шаги привели ее к окну в лазарете. Было уже далеко за два часа ночи, и на многие мили вокруг было темно. Элли видела луну и звезды, и легкое отражение их на холмах, полях и лесах, окружавших аббатство. Больше она ничего не видела. Но ей и не нужно было этого видеть. Она услышала.
– Что там? – спросила сестра Аквинас, подойдя к ней. – Там машина?
– Нет, – ответила Элли глухим и испуганным голосом. – Мотоцикл.
– Откуда ты знаешь?
– Я разбираюсь в машинах, – ответила она. – И я разбираюсь в мотоциклах. Это Дукати 907 I.E. 1992 года. Черный.
Сестра Аквинас усмехнулась.
– Ты знаешь цвет?
– Это был единственный год, когда они выпускались в черном.
Монахиня прищурилась и выглянула в темноту ночи.
– Твой знакомый? – спросила она, глядя на Элли с любопытством в глазах.
Элли отступила на шаг от окна.
Затем еще один шаг
И еще один. Она покачала головой.
– Нет.
Глава 8
2015
Шотландия.
– Я не знал, – сказал Кингсли, и Нора посмотрела на него.
– Чего ты не знал? – спросила она.
– Не знал, что тебе было так тяжело. – Кингсли оперся спиной о столбик кровати у изножья и его взгляд блуждал по ее лицу. – Я не знал о боли.
– Через пару дней все было в порядке. Сильные судороги, вот и все. Женщины привыкли к ним. – Она пожала плечами. Прошлое осталось в прошлом. Она все еще помнила эту боль, но не было причин рассказывать Кингсли, насколько хорошо она ее помнила.
– Нам с тобой следовало быть более осторожными, – сказал Кингсли.
– Мы были связаны жидкостью. Это то, что мы делаем. И этот риск мы берем на себя, – ответила Норм. – Я не виню тебя. Или себя. Уже нет. Неурядицы случаются, верно?
– Мне жаль, что ты прошла через это в одиночку, – сказал Кингсли. – Я давно должен был это сказать.
Она улыбнулась ему, благодарная за эти слова.
– Ты хотел детей, и я знала об этом. Это было бы слишком по-садистски, даже для меня, заставить тебя держать меня за руку в течение всего процесса.
– Я думал... – Начал Кингсли и остановился.
– Продолжай, – вмешался Сорен. – Наконец-то мы об этом заговорили. Продолжай.
– Я думал, что потерял свой единственный шанс стать отцом, – признался Кингсли. – Я убедил себя в этом, вот почему я не был рядом с тобой так, как должен был быть.
– Ты сделал все, что мог. – Нора вытянула ногу и прикоснулась пальчиками к Кингсли. – Мы оба.
– Я нет, – вмешался Сорен.
– Ты был в Риме. – Она повернулась и посмотрела на него. – Ты ничего не мог сделать.
– В какой-то момент я сделал что-то не так. Если бы не сделал, ты бы не побоялась рассказать мне, – ответил Сорен.
– Я не боялась рассказать тебе, – ответила Нора, не совсем честно. – Я не хотела впутывать тебя в это. И не хотела ни с кем говорить. Как только я узнала, я поняла, что нужно было сделать. Не было причин обсуждать это.
– За исключением того, что ты принадлежала мне, и ты переживала трудные времена, – сказал он. – Я бы хотел быть рядом.
– А я бы предпочла уединиться, – ответила она.
Сорен взял ее за руку и поцеловал тыльную сторону ладони. Его способ сказать: "Ты выиграла этот раунд".
– Это был ты, верно? – Спросила Нора. – Мотоцикл, который я слышала?
– Да. – Он пристально посмотрел на нее, словно пытаясь увидеть ту женщину, которой она когда-то была, и примирить ее с женщиной, стоящей перед ним.
– Почему ты приехал ко мне? – спросила она.
– Я должен был, – просто ответил он. – Если был малейший шанс, любой шанс, что я смогу поговорить с тобой или увидеть, я должен был им воспользоваться.
– Откуда ты узнал, где я? – спросила она. – Я уехала одним днем, а следующей ночью ты нашел меня.
– Я знал, куда ты пойдешь, потому что ты сделала то, что я бы сделал на твоем месте, – ответил Сорен. – Если бы я был напуган и испытывал боль и был в бегах.
– Ты бы ушел в монастырь? – спросила она, улыбаясь этой мысли.
Сорен улыбнулся.
– Нет. К маме.
– Мне бы очень хотелось отправиться в дом твоей мамы, – сказала Нора и посмотрела на Кингсли, который весьма пристально наблюдал за ними. Первым ее инстинктом было уехать из страны и спрятаться в доме Гизелы в Дании. Она сразу же его отвергла.
– Она бы приняла тебя, – сказал Сорен. – Ты знаешь, как сильно она тебя любила. И не важно, что я священник. Она считала нас мужем и женой.
– Знаю. И знаю, что она бы хорошо позаботилась обо мне, – ответила Нора, и тысяча воспоминаний о матери Сорена всплыли в голове. Ее пышные оладьи, которые она пекла зимой. Слушать как она и Сорен играли на рояле. Долгие разговоры с ней, пока Сорен на улице играл с племянницами. Нора чувствовала, как Гизела хотела, чтобы Сорен оставил священничество, женился и завел детей, но никогда не говорила об этом ни слова. Его мать уважала их совместную жизнь, их выбор, даже все риски, которые они брали на себя. И Нора любила ее за то, что она не пыталась изменить их обоих.
– Возможно, ты была бы счастливее с моей матерью, чем со своей, – сказал Сорен, зная, насколько напряженными были ее отношения со своей матерью. Напряженными до того дня, когда мама Норы умерла два года назад.
– Возможно. Но я любила твою маму слишком сильно, чтобы заставлять ее выбирать между своим единственным сыном и мной. Это было бы нечестно по отношению к ней, – ответила Нора.
– Учитывая то, как я вел себя той ночью, можно с уверенностью сказать, что она встала бы на твою сторону, – ответил Сорен. Нора гадала, как бы изменилась ее жизнь, если бы она решила бежать к маме Сорена, а не к своей. Тот год в монастыре мамы изменил все, а если бы она поехала к Гизеле, она бы, скорее всего, вернулась к Сорену через неделю в качестве его сабмиссива. – Он встал на твою сторону против меня, – Сорен кивнул в сторону Кингсли.
– Ты не можешь меня осуждать, – сказал Кингсли без малейшего намека на раскаяние. – Ты облажался, а я хотел вырвать тебе сердце голыми руками. Как приятно говорить это вслух.
Нора усмехнулась, и, к удивлению, Сорен сделал то же самое.
– Я и тобой был не очень доволен, – сказал Сорен. – Ты уехал, не сказав ни слова. Никому не сказал, куда отправился, даже Каллиопе.
– В этом и был смысл, – ответил Кингсли, перекатываясь на спину. – Как я мог сказать кому-то, куда уезжаю, если сам не знал куда направляюсь? Я добрался до аэропорта и купил билет на ближайший международный рейс.
– И куда же ты полетел? – спросила Нора.
– Греция, – ответил Кингсли. – Затем Япония. Месяц провел к Гонконге, месяц в Новой Зеландии. Новая Зеландия подарила мне островную лихорадку. Затем Филиппины, и после них французские Карибские острова.
– А я тем временем была в монастыре на севере Нью-Йорка. Следующий раз, когда решу покинуть город, я поеду в твое туристическое агентство, Кинг, – ответила она.
– Больше никаких побегов, – сказал Сорен. Нора переползла кровать и поцеловала его.
– Больше никогда, обещаю, – ответила она, с уверенностью в каждом слове. Они снова поцеловались, и Сорен положил ладонь на ее шею, прижимаясь к ее ошейнику, чтобы она ощутила его на горле. Она не хотела говорить о том годе, но теперь, когда они открыли ящик Пандоры, ей стало легче, словно последняя и окончательная стена между ними тремя наконец рухнула. Им стоило выговориться много лет назад. Они с Кингсли никогда не говорили о той прерванной беременности, но Сорен был прав, как и всегда. Неведение не было блаженным. Неведение было трусостью.
– Прекрати целовать его, – вмешался Кингсли. – Переходи уже к той чертовой монашке.
Нора повернула голову и сердито посмотрела на Кингсли.
– Я расскажу тебе о моей первой ночи с Джульеттой, если ты расскажешь мне о своей монахине. История хороша, – продолжил Кингсли. – Договорились?
– Честная сделка, – ответила Нора, и протянула ему руку. Кингсли пожал ее. – Но моя монахиня не появлялась около восьми месяцев. Дай-ка подумать, приехала я в июне. Была почти весна, когда я первый раз увидела ее.
– Тогда же я познакомился с Джульеттой. В феврале на пляже Гаити. Не помню дня недели, но помню был День Святого Валентина. Кто-то сказал мне об этом. – Он усмехнулся чему-то, но не сказал, чему именно.
