Текст книги "Девственница (ЛП)"
Автор книги: Тиффани Райз
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
– Я не разговариваю с тобой, Кинг, – заявила Элли, вставляя тонкую металлическую отмычку в нечто похожее на велосипедный замок.
– Pourquoi pas? – спросил он, подавляя улыбку. Ему нравилось ее плохое настроение. Они всегда предвещали хороший вечер.
– Ты знаешь, почему. – Она не смотрела на него, сосредоточила все свое внимание на нежном повороте отмычки в замке. В последнее время она часто этим занималась: играла с замками, вскрывала их, узнавала их секреты. Почему? Кто знает? Хотя у Кингсли была теория, которую он не хотел подтверждать.
– Все было очень весело, – сказал он, усаживаясь позади нее на полосатой софе. Она, должно быть, не слишком сердилась на него, потому что снова надела одну из его рубашек – черную, застегнув на все пуговицы, и закатав рукава до плеч. Ее ноги были соблазнительно обнаженными и гладкими, и он провел кончиками пальцев линию от колен до бедер.
– Очень весело? – Замок открылся. Она снова закрыла ее и принялась отпирать. – Ты связал меня лицом вниз, распял на кровати, и трахал в задницу полночи, не давая кончить. Затем исчез на три дня. У тебя есть что сказать на это?
– Спасибо? – сказал Кингсли
Элли сердито уставилась на него.
– Не дуйся, mon chaton. Я привязал и трахал тебя всю ночь в задницу только чтобы подтвердить свое господство. Ты же знаешь, как это работает. И тогда ты не жаловалась.
– Тогда я не жаловалась, потому что предполагала, что в какой-то момент ты позволишь мне кончить. Но этого не случилось. А потом ты исчезаешь, оставляя меня изнывающей и возбужденной. Так что даже не пытайся умаслить меня французским акцентом и своими пальчиками. Это не сработает. Кыш. Я больше с тобой не разговариваю.
– Mais…
– Никаких «но». И анала в том числе. Ты в игноре.
– А ведь... я принес тебе подарок.
Она изогнула бровь.
– Подарок? Что это?
– Иди и посмотри.
– Я больше не попадусь на эту удочку, Кинг.
– Мне удовлетворить тебя?
– Лучше.
Она отложила свою отмычку и замок. Он взял ее за руку и повел из музыкальной комнаты в свою спальню.
– Ты улыбаешься, – сказала Элли, ее голос сочился любопытством. – Я нервничаю, когда ты улыбаешься.
– Тебе не стоит нервничать. А вот мне следовало бы.
– Почему тебе стоит нервничать? – спросила она, и он открыл дверь в свою спальню, закрыл и запер за собой.
– Потому что я дарю тебе это.
Он кивнул в сторону кровати, и Элли посмотрела на нее.
– Что это? – спросила она.
– Это стек, – ответил Кингсли. – Старинный стек для верховой езды из кости и черного дерева. Ручная резьба, резная костяная ручка, двести лет. Редкий, ценный, порочный. И...
– И что?
Кингсли поднял его с кровати и протянул ей.
– И твой.
Элли уставилась на стек, но не брала его.
– Для меня?
– Pour vous, mademoiselle.
– Почему ты даришь мне стек?
– А ты как думаешь?
– Потому что ты ненавидишь меня и в тайне замышляешь заставить Сорена убить меня?
– Non.
– Потому что у тебя суицидальные наклонности, и в тайне замышляешь, чтобы Сорен убил тебя?
– Non.
– Потому что ты мазохист и хочешь, чтобы я снова выбила из тебя дерьмо?
– У нас есть победитель. Прими его. Почувствуй его.
Он заметил едва заметную дрожь в руке Элли, когда она протянула руку и схватила стек за отполированную костяную рукоятку. Дерево стека было черным, рукоять – белой.
– Это самый невероятный стек, который я когда-либо видела, – сказала она. – Хочу ли я знать, сколько это стоит?
– Если продашь его, то сможешь купить машину, – ответил он, используя термины, которые она понимала. – Небольшую.
– Это лучше машины.
– Рад, что тебе понравилось. – Кингсли поклонился. Он надеялся, что к концу вечера он будет больше, чем кланяться. Он хотел стоять перед ней на коленях, зарыться лицом в ее киску, ублажать, пока она не закричит, и затем отблагодарит его за службу поркой до тех пор, пока кровь не потечет по его спине.
Элли посмотрела на него прищуренными глазами, поднеся к лицу, чтобы рассмотреть резьбу на ручке. Она оценила его вес и баланс. Размашисто взмахнула им. Он услышал свист, когда тот рассек воздух.
– Хочешь причинить мне боль снова? – спросил Кингсли.
– Ох, Кингсли, – сказала она, улыбаясь ему. – Я всем хочу сделать больно.
– Начни с меня.
Элли посмотрела на него и моментально изменилась. Исчезла добрая маленькая девочка, которая сидела у ног Сорена и дремала у него на коленях, пока ее священник писал проповедь на будущее воскресенье, используя ее спину в качестве стола. Исчезла добрая маленькая девочка, которая говорила: «Да, сэр» и «Если вам угодно, сэр» и «Я ваша, сэр. Делайте со мной все, что захотите, сэр».
Это была плохая маленькая девочка, которая посмотрела на Кингсли и без улыбки задала ему один очень важный вопрос.
– Почему ты все еще в одежде?
Кингсли не мог не улыбнуться при этом воспоминании.
– Я должен был снять ее? – спросил он ее.
Она сделала шаг назад и поднесла кожаный кончик стека к его подбородку.
– С самого начала ты не должен был ее надевать.
Он бы рассмеялся над воспоминанием, которое она вызвала этими словами, но он был уже слишком возбужден, чтобы что-то делать, кроме как повиноваться.
– Мои извинения, – сказал Кингсли и быстро, но не слишком быстро, разделся.
Когда он оказался обнаженным, она указала стеком на кровать.
– Нагнись. Руки на кровать. Ноги врозь.
– Пожалуйста, трахни меня, – сказал Кингсли, делая то, что она приказала. – Я определенно заслуживаю расплаты за то, что всю ночь насиловал тебя.
– Возможно, – сказала она, оборачивая черные кожаные манжеты вокруг его лодыжек и пристегивая к ним распорку шириной в фут, чтобы держать его ноги открытыми. – Но я думаю, что сначала хочу выпороть тебя. Нет...
– Нет?
– Нет. Я уверена, что хочу сначала выпороть тебя.
– Тогда пори. И не бойся сильных ударов. Большинство новых Домов слишком нежны, слишком осторожны. Можешь ударить так сильно, как...
Кингсли закричал.
Нет, не совсем закричал. Он был слишком хорошо натренирован, чтобы кричать. Но это было ближе всего к тому, чтобы назваться криком.
Она так сильно ударила его стеком по бедрам, что руки Кингсли согнулись под ним.
Задыхаясь, кашляя и заставляя себя снова выпрямить руки, он услышал за спиной голос Элли.
– Ты что-то говорил?
– Ничего, – ответил Кингсли. – Я ничего не говорил.
– Хорошо. Заткнись. Стой смирно. И не разговаривай. Если только ты не хочешь сказать «ой». Это можно.
«Ой» было наименьшим из восклицаний, которые она вырвала у него в тот вечер. Она выжала из него все известные ему французские и английские проклятия. Стек был таким же безжалостным, как и бамбуковая трость, и в мгновение ока она располосовала его от плеча до плеча, от шеи до колен. Задняя часть его тела горела, как будто его ужалила тысяча разъяренных ос, а не одна очень спокойная молодая женщина, которая получала слишком много удовольствия, разрывая его тело на куски.
Она три раза подряд попала в одно и то же место – в нижнюю часть грудной клетки. Один, два, три яростных удара тонким деревянным стеком, и он испустил крик чистейшей агонии.
– Господи Иисусе, – выдохнул он, впиваясь пальцами в кровать. Он видел красное, все красное. Красный цвет боли вспыхнул перед ним, и он никогда больше не увидит другого цвета, кроме красного. – Они всех католиков учат, как причинять такую боль? Или это только вы, два монстра?
– Сорен самоучка в садизме, – ответила она. – А я научилась у Сорена.
– Никто никогда не причинял мне столько боли, как он, – сказал Кингсли.
– Хорошо.
– Почему хорошо? – спросил Кингсли.
– Я люблю сложные задачи.
Она снова ударила его. К тому времени, как она устала бить его, его спина превратилась в сплошной красный узел горящих рубцов. Его член был мучительно твердым и пульсировал от потребности в освобождении. Если она хотя бы прикоснется к нему, он кончит. Он дышал, чтобы успокоиться. Он все еще злился, что кончил так быстро в первую ночь, когда она причинила ему боль. Он хотел насладиться своим возбуждением, позволить ему дойти до предела, прежде чем кончить, как угодно, и куда бы она ему ни приказала. На нее, в нее, ему было все равно, лишь бы это доставляло ей удовольствие.
Сейчас ей хотелось положить стек на кровать и ласкать руками его истерзанное тело.
– Твоя кожа горячая, – сказала она. – Рубцы словно в огне.
– Я весь в огне, – сказал он, выдавливая слова между хриплыми вздохами.
– Ты прекрасен в таком состоянии. – Элли прижала ладонь к его пояснице, где сосредоточила свое самое злобное внимание. – Ты знал об этом? Когда ты сабмиссив и страдаешь, и настолько возбужден, что твой член течет? Он прекрасен.
– Merci, – сказал он, слегка покраснев. Такая похвала была бальзамом для его души.
– Помнишь ту ночь, когда я рассказала тебе о Уайатте, моем парне из колледжа, который был со мной около недели? Ну, мы с тобой были в музыкальной комнате. Ты расстегнул свой жилет и рубашку, и положил мою руку на шрам у себя на груди. У меня сразу же возникла фантазия, как я толкаю тебя на спину и объезжаю твой член прямо там на полу.
– Я бы позволил тебе.
– Я была девственницей.
– Только потому, что он увидел тебя первым.
Элли поцеловала его в спину между лопаток. Она потянулась к его бедрам и обхватила член двумя руками.
– Как думаешь, что было бы, если бы ты увидел меня первым? – спросила она, поглаживая его так, что он застонал.
– Я и сам думал об этом, – признался он. – Я знаю одно: если бы я увидел тебя первым, ты не была бы девственницей в двадцать лет. Счастливица – если бы смогла сохранить ее до шестнадцати.
– Счастливица – не то слово, которое бы я выбрала, – ответила Элли, жестче лаская его. – Ты бы поделился мной с Сореном так же, как он делит меня с тобой?
– Я бы поделился тобой, но не так.
– Как же тогда?
– Я бы позволил ему пороть и трахать тебя. А потом пусть смотрит, как ты порешь и трахаешь меня.
– Хочешь, чтобы он увидел, как я причиняю тебе боль?
– О, oui.
– Чтобы он увидел, что упускает?
– Нет. – Кингсли покачал головой. – Чтобы увидел, кто ты на самом деле.
– И кто же я? – спросила она, массируя его член так, что его глаза закатились от головокружительного экстаза.
И Кингсли улыбнулся. Она могла пороть его, он мог подчиняться ей сейчас, но это не означало, что он отдал ей всю свою власть.
– Это мне предстоит узнать, а тебе – выбить это из меня.
Что она и сделала.
***
Кингсли открыл глаза и уставился на океан перед собой. Прошла неделя с тех пор, как он видел Джульетту, совокупляющуюся со своим любовником в их саду. Неделя с тех пор, как она велела ему уйти. Неделя с тех пор, как он решил остаться без всякой причины, кроме того, что он еще не был готов вернуться. Он пытался избавиться от мыслей о Джульетте, но на их место приходили мысли об Элли. Каждый вечер на закате он в одиночестве медленно прогуливался по пляжу, от своей хижины к берегу залива и обратно.
Кингсли сделал глубокий вдох. Бескрайность океана говорила с сабмиссивом внутри него. Он был ничем по сравнению с бесконечными водами. Их сила и могущество смирили его, как ничто другое. Нехотя он задумался, чувствовал ли себя Сорен так же, когда размышлял о Боге. Маленький. Скромный. Неважный и все же любимый, несмотря ни на что. Нет. Безусловно Сорен никогда не чувствовал себя маленьким или скромным. Даже Бог не мог усмирить этого человека.
Сорен... Вот уже несколько месяцев Кингсли старался не думать о Сорене. И мысли, конечно, вторглись. Полностью от них не убежать. Но теперь Кингсли пригласил мысли войти, позволил им доплыть до берега и прогуляться по пляжу рядом с ним.
– Я скучаю по тебе, mon ami, – сказал Кингсли молчаливой тени, которая шла рядом с ним. – Но я все еще зол на тебя.
Тень молчала. Кингсли продолжал идти.
– С Элли... это не было похоже на нас с тобой. Или тебя и нее. Мне пришлось потрудиться, чтобы полюбить ее. Было нелегко. Ты предпочел ее мне, и это было больно, и всегда будет больно. Но я научился любить ее, несмотря на все это, и это должно сказать тебе о том, насколько мы близки, что я смог преодолеть всю ту ненависть к ней. Ты был прав насчет нее, насчет того, кем она может быть для нас. Но я тоже был прав. Я был прав насчет того, кто она и что ей нужно. Я был прав, а ты меня не послушал.
Кингсли остановился и посмотрел на воду. Ветер обдувал его, и он вдохнул чистый соленый воздух. Шум прибоя заглушал каждое его слово, каждый вдох. Он не слышал ничего, кроме шума океана.
– А теперь она ушла. И это твоя вина. И моя вина.
Тень рядом с ним склонила голову. Кингсли вытащил из кармана кусок резной кости. Осколок того, что когда-то было старинным стеком.
– То, что произошло между мной и Элли... было между мной и Элли. Не тобой, – сказал Кингсли, готовясь бросить осколок кости в океан. – Ты в этом не участвовал. И именно поэтому ты разозлился, не так ли? Вот почему ты сделал то, что сделал, и заставил ее убежать от тебя, от нас? – Он замахнулся, чтобы бросить ее как можно дальше в воду. – Потому что какая-то ее часть не имеет к тебе никакого отношения, а ты был...
И тут Кингсли понял. Он опустил руку.
– Ты испугался.
За спиной он услышал голос Джульетты.
– Кто испугался?
Глава 20
Север Нью-Йорка
– Беременна? – Повторила Кайри. – Ты была беременна?
– Была, – ответила она.
– И ты...
– Сделала аборт.
– Понимаю. – Голос Кайри был спокоен. Элли отдала ей должное.
– Я ведь не облегчаю тебе задачу, правда? – спросила Элли. – Только ты начинаешь думать, что хуже уже быть не может...
– Все в порядке, – ответила Кайри. – Я все еще здесь. Поэтому ты не ходишь на службу?
– Я отлучена от церкви.
– Но ты можешь приходить. Тебе просто нельзя причащаться.
– Считай, что я молча протестую против этого аспекта католицизма.
Кайри ничего не ответила, и Элли стало ее жалко. Бедная девушка, девственница, монахиня, и вот она борется с сексуальными, возможно, даже романтическими чувствами к женщине, которая спала со священником и сделала аборт.
– Вот почему я не хотела рассказывать тебе о себе, о том, почему я здесь, – ответила Элли. – Слишком много для одного человека.
– Слишком много для одного человека, – повторила Кайри. – Именно поэтому я и хочу, чтобы ты мне все рассказала.
– Уже жалеешь, что спросила?
– Пока нет.
– Но, возможно, пожалеешь, если я продолжу говорить.
– Продолжай, – ответила Кайри. – Я хочу знать все.
– Только не здесь. Не сегодня. Уже холодно.
– Сегодня, – сказала Кайри. – Пока ты не передумала. Мы можем пойти в мою комнату, если тебе нужно место потеплее.
– Нет. Лучше в моей. Меня поселили на третьем этаже подальше от всех.
– Что? Неужели они думают, что беременность заразна?
– По-моему, мать-настоятельница считает, что грех заразен, а я – его переносчик.
– Мы все переносчики. Первородный грех, помнишь?
Элли рассмеялась.
– Если бы ты видела тех, с кем я водилась... скажем так, мы вернули первородный грех к истокам.
– Какие они были? Твоя банда? – спросила Кайри по пути к аббатству.
– Не знаю, как бы ты назвала нас. Был мужчина – Кингсли Эдж. У него особняк на Риверсайд-драйв в Манхэттене. Там живут все богатеи, если ты не знала.
– Я не знала. Значит, он богат?
– До неприличия. – Элли улыбнулась. Столько воспоминаний нахлынуло на нее – и хороших, и плохих. – Он владеет и управляет большим С/м клубом. Есть группа людей, которые практически живут в этом месте.
– С/м? Что-то типа бить людей и все такое?
– Боль, бондаж и секс-вечеринки. БДСМ. Конечно же, Кингсли, наш король. Иначе быть не могло. Но его окружают придворные. Я была частью двора. Жизнь довольно роскошна в ближайшем окружении Кингсли.
Подойдя к задней двери, они замолчали. Они молча вошли в аббатство и на цыпочках поднялись на третий этаж. Келья Элли находилась в самом конце коридора. Когда-то аббатство могло похвастать почти сотней сестер. Теперь их число сократилось вдвое, и десятки келий на третьем этаже пустовали.
Элли открыла дверь для Кайри, но не включила свет.
– Сестра Лука обходит коридоры по ночам, – тихим шепотом объяснила Элли. – Если она увидит свет, то может подслушать у двери.
Кайри села на кровать. Элли пододвинула стул и села рядом, но не слишком близко.
– Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности, – ответила Элли.
– Я тоже. Меня они не выгонят. А тебя могут.
– Это мне нужно меньше всего, – ответила Элли. – Не представляю куда пойду, если они выгонят меня.
– Почему ты не можешь вернуться к своим друзьям?
– Могу, – ответила Элли, снимая туфли и засовывая холодные ступни под одеяло на кровати. – Я могу вернуться сегодня вечером, если захочу. Я жила в особняке Кингсли.
– Ты с кем-то жила? Это звучит серьезно.
– Не совсем. Там у меня была комната. Собственная. Собственная ванная. Я жила не с Кингсли. Я жила у Кингсли. Тонкая грань.
– Значит, вы друзья?
– Больше, чем друзья.
– А что насчет священника?
– Сорен – иезуит, но он еще и приходской священник. Он живет один в своем приходском доме, но мне небезопасно находиться там все время. Я приходила туда с наступлением темноты, пряча машину. И почти всегда уходила до рассвета. Мне нужно было где-то жить, а я не могла позволить себе собственное жилье. Я переехала к Кингу. Кинг и Сорен – лучшие друзья. И шурины. Но это долгая история. И поверь мне, ты не хочешь знать эту долгую историю.
– Как скажешь. Так что же случилось? Ты забеременела, и твой священник Сорен заставил тебя сделать аборт?
– Нет. Ничего подобного. Сорена не было в стране десять недель, он находился в Риме, где заканчивал диссертацию по каноническому праву. Я не была беременна, когда он уехал. Я уверена в этом, потому что у меня были месячные. А затем мне стало плохо. Лихорадка, боли в животе и спине.
– Что случилось?
– Почечная инфекция. Две недели на антибиотиках. Мой постоянный врач не смог принять меня, поэтому я пошла к врачу Сорена. Когда она спросила меня, активная ли у меня половая жизнь, я солгала и ответила «нет». Я не хотела, чтобы она дальше расспрашивала меня о моей сексуальной жизни. И она не сказала мне, что антибиотики могут снижать эффективность противозачаточных. И как только мне стало лучше, я переспала с Кингсли.
– Погоди. Ты изменила своему священнику с Кингсли?
– Это была не измена. Сорен и Кингсли... – Элли остановилась и сделала глубокий вдох. Если бы Кайри не выглядела такой смущенной и красивой, она бы рассмеялась. – Это действительно трудно объяснить. Нет. Погоди. Очень просто. Я спала с ними обоими. Вот. Объяснила.
– Но как это не измена, если ты занимаешься сексом с двумя разными мужчинами?
– У нас открытые отношения. Вроде. Я... я была сабмиссивом Сорена, а он...
– Что такое сабмиссив?
– Это как быть чьей-то собственностью. Но не совсем.
– Но как ты можешь быть чьей-то собственностью? Разве это законно?
Элли подняла руку.
– Так не пойдет.
– О чем ты?
– Я не могу сидеть здесь и пытаться объяснить тебе свою жизнь, когда ты говоришь «но» каждые пять секунд после того, как я говорю что-то странное, вроде: «Мой священник садист, но это одно из его самых милых качеств». А ты спросишь?
– Что такое садист?
Элли рассмеялась.
– Мы проведем здесь весь года, если будем продолжать в том же духе. Мы с тобой говорим на разных языках.
– Элли, пожалуйста, попытайся. Я хочу знать.
– Почему?
– Потому что... – Кайри судорожно вздохнула. – Я так давно хотела стать монахиней, что не помню, каково это – хотеть чего-то другого. А потом ты... я встретила тебя и теперь знаю, каково это – хотеть чего-то другого. Но я тебя не знаю. Ты мне ничего не говоришь, так что я даже не знаю, чего хочу, и это сводит меня с ума. Пожалуйста, Элли... кто ты?
– Кто я? – повторила Элли. – Хотела бы я знать, кто я. Хотела бы я знать, как рассказать тебе.
– Ты можешь мне показать? – спросила Кайри.
Кайри молча посмотрела на нее, а затем стянула платок с головы. Она провела пальцами по своим длинным светлым волосам и позволила им упасть на спину.
Элли протянула руку и коснулась пряди волос Кайри. Та была мягкой, такой мягкой, как волосы младенца. Но Кайри не была ребенком. В лунном свете, льющемся через окно, с распущенными волосами Кайри выглядела нимфой, прекрасной и неземной. Она казалась нереальной. Больше похоже на тень или тень из сна. Элли уже несколько месяцев снились ее воспоминания. Неужели она теперь живет в своих собственных снах?
– Если ты не можешь рассказать мне, – начала Кайри, – ты можешь мне показать?
Элли усмехнулась. Могла ли она показать? Есть один простой способ.
– Дай мне руку, – сказала Элли. Кайри беспрекословно повиновалась. – Я сейчас укушу тебя за запястье. Не против?
– Будет больно?
– Да. Но кожу не прокушу. Ты разрешишь мне укусить тебя?
– Конечно, наверное. Да.
– Хорошо. – Элли поднесла запястье Кайри к губам и глубоко вонзила зубы в мягкую плоть на запястье. Кайри вздрогнула, но не вскрикнула.
Затем Элли поцеловала ее в то же самое место. Мягкий, теплый, чувственный поцелуй на месте укуса и с внутренней стороны запястья.
– Элли... – прошептала Кайри. Элли отпустила ее руку, и Кайри прижала ее к груди, баюкая в другой руке.
– Тебе понравилось? – спросила Элли.
– Мне понравился поцелуй после укуса. И укус тоже.
– Что ты скажешь, если я скажу, что сделаю это снова, но только если ты позволишь мне укусить тебя снова?
– Я бы сказала... укуси меня.
– А что, если я скажу, что ты будешь чувствовать себя восхитительно, но только после того, как я причиню тебе боль? Ты позволишь мне причинить тебе боль?
– Да.
– Как ты думаешь, что будет, если каждый раз, когда я причиню тебе боль, ты будешь чувствовать себя хорошо и потом?
– Не знаю. Наверное, я бы хотела, чтобы ты причинила мне боль, чтобы мне было хорошо.
– Ты бы связала боль с удовольствием?
– Да.
– Ты хочешь боли, потому что это означает, что ты также получишь удовольствие?
– Возможно.
– Значит ли это удовольствие для тебя больше, потому что ты его заслужила?
– Думаю, да.
– Если бы я сказала, что меня заводит причинять тебе боль, а потом доставлять удовольствие, и именно в таком порядке, что бы ты подумала?
– Думаю, что тогда ты должна сделать это со мной. Причини мне боль, а потом доставь удовольствие.
Элли улыбнулась.
– Это БДСМ. БДСМ также, когда твои самые тайные сексуальные фантазии состоят в том, чтобы с тобой обращались как с секс-рабыней или о наказании учителем, или, когда связывают, как заключенного, или шлепают, как ребенка.
– Люди таким занимаются?
– Я занимаюсь, – ответила Элли.
Кайри снова протянула руку Элли.
– Ты сделаешь это со мной?
– Кайри...
– Пожалуйста?
Почти девять месяцев... Элли так давно ни с кем не была близка. Неудивительно, что она мечтала о сексе почти каждую ночь и просыпалась от оргазма. И Кайри... она хотела ее. Эта юная девственница...
– Ты же монахиня. – Элли взяла Кайри за руку, но только для того, чтобы удержать. – Если мы сделаем это...
– Я всего лишь начинающая монахиня.
– Это называется послушница, а не начинающая монахиня.
– Ты знаешь, что я имею в виду. Финальные обеты я произнесу через два года, – ответила Кайри. – Я хочу знать, от чего отказываюсь.
Элли закрыла глаза и покачала головой.
Где-то там, далеко-далеко, она услышала звук, который, как ей казалось, уже никогда не услышит.
– Ты это слышишь? – спросила Элли.
– Нет, а что там?
– Бог смеется надо мной.
Элли открыла глаза.
Затем встала.
Она подтолкнула стул под дверную ручку.
Кайри уже лежала на кровати с распущенными волосами. Она была воплощением красоты и невинности. И Элли хотела ее. Хотела ее так, как никогда в жизни не хотела женщину. Но она не была женщиной. Пока нет. Она была девушкой, целомудренной и чистой, и она никогда даже не целовалась. Жажда быть первой на губах Кайри была физически осязаема. Элли хотелось, чтобы ее руки первыми коснулись тела Кайри. Но еще больше ей хотелось снова почувствовать то, что она чувствовала в те ночи с Кингсли, в те ночи, когда он позволял ей причинять ему боль, доминировать над ним, использовать его. Ей нужно было снова почувствовать эту силу.
Она должна владеть этой девушкой, телом и душой. Через два года Кайри примет свои последние обеты. Через два года ее прекрасные длинные волосы будут острижены под корень. Через два года дверь в жизнь Кайри закроется, и ее больше никогда не откроют. Кайри больше не будет открыта.
У невинности были свои достоинства, а у невежества ни одного. Позволить этой прекрасной девушке уйти из мира, даже не попробовав удовольствия, которое он предлагал, было больше, чем преступлением. Это был грех. Позор. И Элли не допустит этого.
– Ты молишься? – спросила Элли, увидев, что Кайри склонила голову. Лунный свет создавал нимб над ее волосами.
– Да. Молитва святого Августина. – Кайри подняла глаза на Элли и встретилась с ней взглядом в темноте. – Господь, дай мне целомудрие и воздержание...
Элли закончила молитву за нее.
– Только не сейчас.
Глава 21
Гаити
– Кто испугался?
Кингсли закрыл глаза. Голос Джульетты разносился по воздуху, по волнам и по песку. Он разносился над берегом, как сигнал маяка кораблю, затерявшемуся в море.
– Никто. – Сунув кусок резной кости в карман, он обернулся и увидел, что она стоит в десяти футах позади него. На ней было желтое платье, яркое, как солнце. – Я разговаривал сам с собой.
– Что-то не похоже. Ты молился? – Она подошла к нему босиком по песку.
– Что-то в этом роде.
– Богу?
– Мужчине, – ответил он. – Мужчине, который иногда считает себя Богом. Но он не может быть Богом, не так ли? Не может, если он напуган.
– Не знаю, – ответила она, грациозно наклонив голову и пожав плечами. – Я думаю, что Бог боится.
– Правда? Это на Него не похоже. Всезнающий. Всемогущий. Чего Ему бояться?
– Нас, – ответила она. – Своих людей. Он любит нас, а мы... – Она перевела взгляд на воду. – Мелкие. Слабые.
– Хрупкие, – добавил Кингсли.
– Да, мы очень хрупкие. И Он нов для нас, как и мы новы для Него. Он не знает Своей силы. Он еще не понимает, насколько мы слабы. – Она замолчала и посмотрела на свои ноги в песке. – Я видела, как птица случайно разбила свои яйца. Матери не зло. Они не пытаются причинить вред своим детям. Но все же яичная скорлупа слишком хрупкая.
Кингсли почувствовал что-то в груди, что-то похожее на яичную скорлупу. Он чувствовал это в том месте, где должно было быть его сердце.
– Представь, – прошептала Джульетта. – Представь, как страшно сознавать, что ты можешь сокрушить свое собственное творение, просто полюбив его.
– Могу представить.
– Полагаю, это цена, которую мы платим, – сказала она, глядя на горизонт.
– Расплата за что?
– За то, что любим и любимы кем-то столь могущественным.
Кингсли кивнул. Бог был так велик, а они так малы – стоит ли удивляться, что так много Его детей было раздавлено? И все же жить в мире без Божьей силы – все равно что жить в мире без океанов.
– Как ты нашла меня здесь? – спросил Кингсли.
– Я хороша в поисках людей. Я нашла твою хижину, а когда тебя там не оказалось, пошла по твоим следам. Ты часто здесь гуляешь?
– Каждый вечер.
– Можно тебя кое о чем спросить? – Джульетта сделала небольшой шаг к нему.
– Спрашивай.
– Почему ты здесь? На Гаити, я имею в виду?
– Случилось кое-что ужасное, – ответил Кингсли, стараясь говорить, как можно более неопределенно. То, что произошло между ним и Элли, касалось только его и Элли. Не Сорена. Особенно Сорена. – Я справился не так хорошо, как должен был, и кто-то важный для меня пострадал в процессе. Если бы я остался, то сделал бы ей только хуже. А хуже уже некуда.
– Elle est partie, – сказала Джульетта. Кингсли ошеломленно посмотрел на нее.
– Откуда ты знаешь ее имя?
– Ее имя? Ты разговариваешь во сне. Я слышала, как ты сказал: «Она ушла».
На французском «она ушла» было «Elle est partie». Он говорил об Элли во сне. Она ушла. Элли ушла. Одно и то же.
– Ее зовут Элли, – сказал Кингсли. – Элеонор.
– Понятно. Ты был влюблен в нее, в Элли?
– Нет. У нас все было иначе. Любовь, но не влюбленность. Друзья, но не друзья. Я не могу объяснить.
– Любовь, но не влюбленность. Семья?
Кингсли улыбнулся.
– Мы были любовниками.
– Я знаю супружеские пары, которые не любят друг друга. Но они семья.
– Семья, – повторил Кингсли, думая о ней, о себе, о Сорене и о том, кем они были друг для друга. Будут ли они когда-нибудь снова так близки? – Возможно, она была членом семьи. В мире есть два человека, которые знают все мои секреты. И она была одной из них, – горло Кингсли болезненно сжалось. – Я подвел ее, когда она нуждалась во мне больше всего. Но она ушла, и я даже не могу сказать ей, как мне жаль.
– Могу я сказать тебе, как мне жаль? – спросила Джульетта.
– За что?
– Я не спала бы с тобой, если бы одна ночь была всем, что я могла тебе дать. Я не должна была втягивать тебя в ту неразбериху, в которую превратилась моя жизнь.
– Мы едва знаем друг друга. Ты не должна извиняться или объясняться.
– Должна. Провести ночь с тобой... было эгоистично с моей стороны.
– Ты ведь не слишком часто бываешь эгоисткой, не так ли?
Она подняла руки на этот вопрос. Или же сдавалась.
– Я не могу позволить себе роскошь быть эгоисткой.
– Почему нет? – спросил Кингсли.
– Потому что я принадлежу другому.
– Я знаю многих мужчин и женщин, которые кому-то принадлежат. Они вполне способны быть эгоистичными. Некоторые из них превратили эгоизм в настоящее искусство.
– Я принадлежу не так, как они.
– Как же тогда ты принадлежишь? Есть еще какой-то способ? – спросил он.
– Люди, которых ты знаешь, принадлежат по собственному выбору? Потому что они сами этого хотят?
– Да, именно так.
– А я, нет.
Кингсли наконец повернулся к ней.
– Что ты имеешь в виду? Рабство на Гаити было отменено двести лет назад.
– Не будь наивным, – ответила Джульетта с улыбкой. Кингсли был уверен, что это был первый раз, когда кто-то обвинил его в наивности. – Пока есть мужчины с деньгами и властью, а женщины без них, в этом мире будет рабство.
– Но сейчас ты здесь, со мной. На этом пляже. Ты можешь уйти от него. Я могу увезти тебя на Манхэттен сегодня же.
Она покачала головой.
– Нет, не можешь.
– Никто не вправе владеть другим человеком. Есть законы, запрещающие это.
– Дело не в законах.
– Как он может так владеть тобой?
– Он владеет мной, потому что я у него в долгу. Долг. Огромный долг, который я никогда не смогу вернуть.
– И ты расплачиваешься с ним своим телом?
Джульетта кивнула.
– Это единственная валюта, которую он принимает.
– Сколько ты ему должна? – спросил Кингсли.
Джульетта сделала шаг вперед и коснулась пальцами ног воды. Волна окутала ее лодыжки и скользнула обратно в океан.
– Моя семья всегда работала на его семью, и так было еще со времен революции. Мои прадеды, мои бабушки и дедушки, моя мать... наши семьи тесно переплетены. Мама была экономкой у отца Жерара. И более того.
– Они были любовниками.
– Безусловно. Я говорю, безусловно, но ты не видел мою маму. В молодости она была прекрасна.
