Текст книги "Избранное"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

– И что говорила?

– Много всего говорила.

Юли осторожно приставила кулачок к несуразно маленькому носу Ковача-младшего.

– Повтори слово в слово все, что я тогда сказала! – прикрикнула она, недовольная. – Ну, какая была моя первая фраза? Не то раздавлю твой нос-недорос!

Ковач-младший прикрыл ее кулачок своей ручищей.

– Если ты будешь мне нос щекотать, я говорить не смогу… Убери руку. Ты сказала… – Голос исполина зазвучал вдруг глухо: – «Слышите, вы! Не воображайте, будто я пожалела о том, что ушла. Я потому вернулась, что мне спать негде. И нечего дыбиться. Все, я ухожу!»

– А потом?

– Потом ты принялась есть.

– Ну, что я еще-то сказала?

– Ты очень много ела, – проговорил Ковач-младший задумчиво.

Девушка опять приставила кулак к его носу.

– Раздавлю! – пригрозила она. – Что я сказала?

– Ты сказала, – заговорил Ковач-младший, – ты, пока ела, говорила вот что: хам-хам… хо… ццц… ччч… угу… уф, ну так!.. А потом: «Больше ничего нет?»

– Вот сейчас раздавлю! – пообещала Юли.

Исполин замолчал, его огромное, ясное, светящееся под луною лицо исказилось мукой.

– Дальше, дальше! – торопила Юли.

– «А вы, когда и в другой раз приведете сюда женщину, – продолжал Ковач-младший, опустив голову на ладонь, и на лбу у него выступили капельки пота, – когда в следующий раз приведете сюда женщину, то сперва приглядитесь получше, прежде чем разделить с ней последний котелок супа, поняли, горе луковое? Ну, я пошла!»

– Ой, надо же, да неужто так и сказала? – спросила Юли. – Слово в слово? А ведь не ушла, верно? И не собиралась даже… у меня в мыслях того не было, чтобы уйти…

– Правда? – недоверчиво спросил Ковач-младший и вдруг стремительно сел, толстая балка под ним резко скрипнула. Его широкая физиономия – колышась между горем и блаженством – выражала полную растерянность. – Ты вправду не собиралась уйти? Но отчего ж тогда сбежала?

– Тс-сс, горе ты мое луковое, – шепнула Юли и ладошкой прикрыла ему рот. – Об этом молчок. Я потому сбежала…

Она примолкла, в сердце на миг опять взметнулись прежние страхи. Неправдоподобно гладкое лицо исполина, с этим его выжидательно приоткрытым ртом и наивными изумленными глазами, склонилось над ней совсем близко, его теплое дыхание обдавало ей глаза. Внезапно Юли размахнулась и изо всей силы ударила его по щеке.

– …потому что боялась тебя, – договорила она хрипло. – Оттого и сбежала…

Оба молчали. Еще одно облако примчалось, закрыло луну, и пештская сторона вновь потемнела, лишь вдалеке туманно светились еще будайские горы. Ковач-младший по-детски схватился рукой за пылавшую щеку.

– Когда я там, возле Западного вокзала, позволил тебе ударить меня по щеке, – проговорил он с тоской, – ты обещала, что больше не станешь меня бояться. Так?

– Так, – сказала Юли и встала. – Пошли спать.

– Ты и сейчас боишься? – срывающимся голосом спросил Ковач-младший.

– Нет, – сказала Юли. – То есть да. Когда-нибудь ты мне все-таки отомстишь.

– Отомщу? – похолодев, спросил исполин. – За что?

– Не знаю, – сказала девушка. – За все. Ну, пойдем же.

Они спали в задней комнате конторы на полу, на мешке, набитом соломой, свернув в головах три чистых мешка из-под пшеницы. Дверь, окно оставляли на ночь открытыми, чтобы услышать, если б кто-то полез через забор на склад: забитым старостью ушам дяди Фечке, второго сторожа – он ночевал в дальнем конце склада, – слишком доверяться не приходилось. Если было очень уж жарко, Юли до тех пор ворочалась во сне и так упорно толкала обнаженного исполина своими настойчивыми кулачками, покуда он не скатывался ворча на голый пол, рядом с мешком, где и досыпал, подложив под голову руку. Спал Ковач-младший легко, чутко, первое же чириканье воробьев на рассвете будило его. Он просыпался с детской ясностью на душе и, оставляя на полу кокон сна, мгновенно облачался в дожидавшуюся его одежду, погружался в радости предстоящего дня.

– Ты куда, Дылдушка? – спросила Юли сквозь сон, переворачиваясь на другой бок.

Ковач-младший смотрел на выглянувшую ненароком маленькую белую грудь девушки, и ему хотелось петь.

– Ты куда? – повторила Юли, выпрастывая круглое колено из-под тяжелой попоны, навалившейся, словно доска, на ее легкий кружевной сон. – Что?.. На общественные работы?.. Да ведь ты уже три раза ходил на этой неделе!

– Три раза? – удивился Ковач-младший. – Может быть…

– Не может быть… точно! – недовольно сказала Юли.

– Меня все назначают и назначают, – оправдывался исполин. – Вот я спрошу, чего это они так!

Юли уже опять спала.

– Миленький Дылдушка, – бормотала она замирающим голоском, – глупенький Дылдушка! Почему?..

Солнце светило так же сильно и без помехи, как ночью луна, только ночной запах склада сменился дневным: сухой, чуть кисловатый аромат потрескивавших под лучами солнца дубовых и буковых досок стоял над складом, тяжело оседал в каждую щель, обволакивал каждое движение. Когда дядя Фечке часам к девяти постучался в контору, весь складской двор уже так и звенел под солнцем.

– Опять он на общественных работах? – спросил старик, посапывая пустой трубкой, и угрюмым взглядом окинул сидевшую на подоконнике девушку.

– Ага! – отозвалась Юли и весело поболтала босыми ногами.

Старик приставил к уху ладонь.

– Не слышу, – буркнул он. – Как вы сказали?

– Ага, говорю! – крикнула ему Юли. – Снимайте-ка, дядя Фечке, рубаху!

– Зачем это? – подозрительно спросил старик.

– Большая стирка! – прокричала Юли во весь голос. – Буду стирать сейчас Дылдушкину вторую рубаху. Ну-ну, дядя Фечке, поскорей поворачивайтесь!

Старик помотал головой.

– Не дам, не нужно, – проворчал он. – Чего ее столько стирать? Эдак она расползется вся. Вы ж ее в прошлый раз стирали.

– В апреле, – подтвердила Юли. – Ну-ну, дядя Фечке, не торгуйтесь, не то я сама ее сдеру с вас.

– Не слышу я, – пробормотал старик, отступая к двери. – Не след, говорю, ее так часто стирать! И где вы только мыло берете?

– Если не снимете, обеда не получите, – негромко сказала Юли.

Старик, как ни странно, услышал сразу.

– Что будет на обед? – спросил он, стягивая через голову рубаху. Однако трубка, которую он не выпускал изо рта, застряла в какой-то прорехе, встала торчком и приостановила начатую операцию. – Что такое? – глухо донесся из-под рубахи голос старика, стоявшего посреди конторы, с поднятыми кверху руками. – Чего эта рвань не слазит? Вы, что ли, держите, барышня Юли?

– Я, – крикнула ему с подоконника Юли.

– Не слышу я, чего бормочете, – ворчал из-под рубахи старик. – Отпустите же, не то порвете. Ну, кому говорю!..

Дверь за его спиной отворилась. На пороге стоял долговязый худой старец с седой бородой. Некоторое время он разглядывал странную фигуру без головы с воздетыми к небу, судорожно дергавшимися руками, затем, наставив на нее свою палку, неожиданно глубоким, словно в недрах пещеры родившимся голосом спросил:

– Что это?

– Дядя Фечке, – ответила Юли.

– Куда девалась голова его? – недоуменно спросил старец. – А он не свалится, коль нет у него головы?

Трубка со стуком упала на пол, и из грязных волн рубахи появилась наконец багрово-красная физиономия дяди Фечке.

– Что на обед будет, я спрашиваю? – ворчливо буркнул он, обнажив желтые зубы. – А вы чего в этакую рань притащились, Чипес?

Долговязый старец испуганно попятился к двери.

– Не уходите, дядя Чипес! – крикнула ему Юли. – Лучше снимайте и вы рубаху, да поживее!

– Поколотить нас хотите? – спросил Чипес и, словно по клавишам, пробежал пальцами по седой своей бороде. – Вы уж меня не бейте, я ж у вас ничего не украл, барышня Юли!

Час спустя, когда Ковач-младший вернулся домой, перед конторой сушились три рубахи. Старики, голые по пояс, сидели на земле, привалясь спинами к каменной нагретой солнцем стене, и с кислыми минами молча поглядывали друг на друга.

– Что, отработал уже, Дылдушка? – крикнула Юли, высовываясь из окна. – Ой, что это ты принес, ужас какой сверток громадный!

– Хлеб здесь и картошка, – сказал Ковач-младший и, расставив ноги, запрокинув к небу лицо, застыл, словно изваяние счастья над двумя скрюченными образами старости. – Русские дали!

– Да как же тебя отпустили так рано?

– Сам не знаю, – ответил Ковач-младший. – Сказали, я на этой неделе уже много работал, ну так и ступай, мол, домой, давай-давай!^[13] А вы что поделываете, старички?

Старый Чипес встал кряхтя, подошел к молодому исполину и, приподнявшись на носки, расцеловал его в обе щеки; исполнив это, он опять опустился на землю возле конторской стены.

– На обед набивается, хитрюга, – проворчал дядя Фечке, косясь на старца, который пальцами, словно граблями, расчесывал свою бороду. – Не такой он придурковатый, каким себя оказывает… В главную контору заходили, господин Ковач?

– Чего я там не видел? – недоуменно спросил тот.

Как бы тихо ни говорил исполин, дядя Фечке, непонятно как, всегда понимал его.

– Что значит «чего не видел»? – так и взвился он, нервно помаргивая. – А наше недельное жалованье? Неужто же мне, с моими-то больными ногами, на другой конец города тащиться, господин Ковач? Уж два дня, как нам бы получить следовало. Теперь эти деньги и половины того не стоят…

– Ах ты, головушка садовая, опять позабыл! – закричала Юли. – А ведь я утром нарочно на ухо ему шепнула про это.

Ковач-младший забывал теперь решительно обо всем – кроме Юли. Вот и сейчас, во второй раз двинувшись в город за жалованьем, он должен был от ворот вернуться: забыл сказать, что русские еще и мяса ему дали и что под это дело он десять человек пригласил к ужину. Исполин шагал уже мимо Западного вокзала, но в глазах и ушах у него все стояла незабываемая минута, припаиваясь к неистребимой чреде прежних заветных памятных мгновений – так нарастают друг на дружку известковые кольца сталактитов, – обыкновенная в общем минута, но единственная и неповторимая, когда Юли на него посмотрела и засмеялась… «Мя-ясо принес!» – воскликнула она, всплеснула руками, посмотрела на него и засмеялась. Всю дорогу, по длинному-предлинному проспекту Ваци Юли всплескивала руками и восклицала: «Мя-ясо принес!» – и глядела на него, и смеялась, смеялась, Даже проходя мимо Западного вокзала, он ничего не слышал, кроме легкого хлопка изумленных девичьих рук.

Любовь жаждет повторения каждого своего промелькнувшего мига. Мало-помалу насыщаясь, грешное вместилище ее – человек, страстно простирающий руки, – все меньше пищи получает от будущего и все чаще обращает лицо свое к прошлому. Он уже заключил в объятия все, что выдали ему авансом надежда и воображение, вожделенный образ милого существа, словно доброе божество, материализовался, и единственное, до чего не могут теперь дотянуться его страстно простертые руки, – ускользающее во времени прошлое. Точный и счастливый опыт вытеснил из его сердца все мечты, фантазия уже не в состоянии восполнить плотно сгустившуюся действительность; человек отворачивается от раскинувшегося у его ног туманного будущего и оглядывается назад. Любовь осуществленная простирает назад свои руки. Она жаждет повторить первый незабываемый поцелуй, и второй, и третий, вновь ощутить сладость первой встречи, первый страх и первое огорчение – то прошлое, которое обернулось столь же недостижимым и сказочно богатым, каким осязаемым и чарующим становится будущее от первого поцелуя. Любовь оглядывается назад, но того, что видит там, достигнуть уже не в ее власти и не дано ей более взять его в руки свои. Ковач-младший не мог представить себе, как посмотрит на него и как засмеется Юли, когда он вернется к ней из центральной конторы, но то, как смотрела и смеялась она час назад, когда он положил перед ней на подоконник мясо, заставляло его трепетать сильнее, чем если бы все происходило опять наяву, и он так желал ее, что сердце его разрывалось. Радостный смех Юли эхом отдавался по проспекту Терез и по улице Арпада. Но Ковач-младший слышал этот смех потому лишь, что жаждал его всей душой, а жаждал так потому, что боялся впредь его не услышать.

«Ой, у нас будут гости!» – вскрикивала Юли, высовывалась из окна, и обеими руками обхватывала исполина за плечи, и прижималась к его лицу своим раскрасневшимся от возбуждения личиком. И в прохладном полумраке подъезда на улице Арпада две белые руки опять к нему протянулись, они множились и на каждой следующей ступеньке протягивались к нему вновь и вновь, обнимали так помнящие их объятия плечи, все ниже пригибавшиеся в двойном пожарище бытия и небытия.

«Ой, так это же наш свадебный пир будет! – вскрикивала Юли. – И как раз в шестидесятый наш день!»

Ковач-младший расправил плечи, выпрямился и понес свадебный пир на третий этаж. У входа в контору он остановился и ладонью стер с лица пылающее личико Юли.

«Ой, раздобудь хоть немножко растительного масла и хотя бы три луковицы, миленький Дылдушка!» – еще слышал он с лестницы голос Юли, прикрывая за собой дверь.

В конторе два чиновника сидели за письменными столами, два господина беседовали у окна. Ковачу-младшему пришлось с полчаса дожидаться.

– Итак, Ковач, предупреждаю вас еще раз: посторонних лиц на лесосклад не пускать! – сказал ему директор. – Если вы теперь честно потрудитесь…

Необыкновенная память Ковача-младшего удерживала в себе только то – но зато уж с устрашающей точностью, – к чему был он внимателен, быть же внимательным он мог только к тому – но тогда уж по-детски самозабвенно, – что взывало к сердцу его. Едва выйдя за дверь главной конторы, он тотчас забыл, что же случится, ежели он «теперь честно потрудится». Ковач-младший был так рассеян, что забыл даже попрощаться с директором, и так приглядчив, что и на сумрачной лестнице сразу же разглядел радостно-изумленное лицо Юли.

«Мя-ясо принес!» – воскликнула девушка и всплеснула руками, посмотрела на него и засмеялась.

Медленно, тяжело спускался Ковач-младший по лестнице со страшным грузом шестидесяти дней на плечах; встречные вздрагивали, завидя его, уступали дорогу и оборачивались ему вслед. Он выглядел таким сильным, что был способен, казалось, растоптать быка, но был так слаб при этом, что одного воспоминания окажется для него довольно, чтобы сбросить его с неба на землю.

Было уже за полдень, когда он вернулся домой; Юли ждала его на улице, у ворот.

– Ох, наконец-то! – закричала она еще издали. – Принес масла? Что с тобой?.. Ты плачешь?

Исполин смотрел на девушку застывшим взглядом, на лбу его выступили крупные капли пота, покрытые белым пушком руки повисли вдоль тела и мелко дрожали. Длинные льняные волосы, отсвечивая, ниспадали на плечи серебристой волной. Юли невольно попятилась.

– Ты почему не смеешься, как тогда? – спросил Ковач-младший.

– Спятил?! – воскликнула Юли. – С чего мне смеяться, когда я сама не своя, ведь у нас гости будут! Масло принес?

Ковач-младший не ответил. Он пожирал ее глазами – с таким острым любопытством и с таким страхом, словно уже похоронил ее и она восстала из мертвых, – и вдруг наклонился, одной рукой обхватил ее сразу обмякшее покорное тело, вскинул на плечо и с торжествующим воплем бегом понес через двор к конторе. Два старика в свежевыстиранных рубахах так и брызнули прочь от двери.

– Чего испугались, дяденьки! – громыхнул Ковач-младший. – Ха-ха-ха, глядите, не уписайтесь, дяденьки, ха-ха-ха! Сидите себе где сидели!

Между тем Юли опомнилась на плече исполина и до тех пор брыкалась, колотила голыми ступнями, била его коленями, обеими руками отчаянно дергала за волосы, пока не оказалась вновь на земле.

– Масло где? – едва переводя дух, спросила она. – Почем оно?

– А не знаю, – смеялся Ковач-младший, – ха-ха-ха!.. Дядечки!

– Пол-литра? – на глазок измерила Юли. – Сколько ж у тебя денег осталось?

Великан покрутил головой.

– Ничего не осталось, – сказал он. – Масло как раз столько и стоило, сколько я получил денег в конторе.

Стало тихо. Юли посмотрела на бутылку против солнца.

– Чтоб они сдохли все, торгаши проклятые, – сказала она сердито. – Значит, луку и не купил?

Ковач-младший медленно опустил голову на грудь, большое лицо его побелело.

– Да нет, купил я, – выговорил он наконец, и его брови внезапно взлетели на середину лба. – Денег еще на три головки как раз хватило.

– Так давай их сюда!

– Не могу, – выдавил Ковач-младший.

– Как так не можешь? – удивилась Юли. – Почему?

– Я их съел, – пробормотал исполин, понурив голову.

Дядя Чипес, который молча стоял в дверях, обеими руками вцепившись в свою длинную седую бороду, вдруг подошел и правой рукой коснулся плеча Ковача-младшего.

– Без хлеба? – спросил он с любопытством.

Часам к семи – было еще светло – стали подходить гости. Перед конторой под открытым небом тушилась в большом котле телятина; на незнакомый запах к дому слетелись воробьи и сели рядком на водосточном желобе; бездомные собаки всей округи осатанелой стаей метались за высоким дощатым забором, взбивая пыль; поджав хвосты и теряя слюни, с налитыми кровью глазами они жадно слушали треск костра. Когда стемнело, с обгоревших развалин соседней паровой мельницы прилетели летучие мыши, их тяжелые крылья наполнили шорохами летнюю ночь.

Пять луковиц, красный перец и соль дядя Фечке раздобыл у корчмаря с соседней улицы М., который пожаловал на ужин вместе с женой и десятилетним сыном, многие принесли к общему столу хлеб, вино. Нож, вилку, тарелку каждый гость имел при себе, благорасположения и аппетита – столько, сколько умещалось в усохших телах и душах. Мясо еще не доварилось, а гости уже собрались в полном составе.

– Сколько же нас? – послышался беспокойный женский голос. – Четырнадцать, пятнадцать… восемнадцать!

– Хозяина посчитали? – полюбопытствовала другая гостья, высокая рыжая женщина с черным котенком на коленях.

– За двоих, – отозвался прежний голос. – Говорят, если его не накормить как следует, он в ярость впадает.

– Возьмет да и прогонит всю компанию, а? – сказала рыжая и заливисто рассмеялась. – Костью телячьей, как Самсон филистеров.

– И чего ради он назвал такую пропасть народу?

– С каких же пор мы с тобой не видели мяса, сынок? – проговорила старушка с чистым лицом и седыми, собранными в пучок волосами, глядя на сына, который, оскалив большие, как лопаты, зубы и выкатив глаза, молча, тупо уставился на котел и стоявший над ним пар, машинально поглаживая худой щетинистый подбородок; из угла его рта струйкой стекала слюна.

– Я почем знаю, – проворчал он, бледнея. – Полгода… год!

– А я в последний раз ел мясо во время осады, – сообщил сидевший с ним рядом босоногий мальчонка в солдатских, защитного цвета штанах, стянутых на поясе толстой пеньковой веревкой, – когда моя мать в последний раз велела мне вымыть ноги… Это конина была – добавил он, глотнув, – мать ее с улицы принесла.

– И с тех пор ты не мыл ног, сынок? – спросила старушка с седым пучком.

– А вам-то что за дело? – скривил губы подросток. – И ради каких таких ботинок мне мыть их, тетенька?

Курносая девочка, которой постоянно хотелось смеяться – так защекотали ее острые когти голода, – громко расхохоталась. В этот вечер ее визгливый смех то и дело брызгами разлетался вокруг, заполняя своей нервной текущей субстанцией все щели затеянной гостями беседы.

– Нынче вечером он опять их вымоет, – пропищала девчонка, – после ужина, верно?

Возбуждение неслышно нагнеталось: одних оно повергало в безмолвие, у большинства же оседлало язык и подстегивало его, не давая остановиться. Вечер был душный, жара тоже действовала людям на нервы.

Вороша седую бороду и раскачиваясь, дядя Чипес безостановочно, словно медведь по клетке, кружил возле костра, завороженный запахом мяса; молодой сутулый механик, которого никто здесь не знал – и который за весь вечер заговорил лишь однажды, – от нетерпения лизал свою ладонь. Юли стояла у костра и длинной деревянной планкой помешивала мясо, тушившееся на медленном огне; язычки пламени, вспархивая, окрашивали в закатный пурпур ее самозабвенно улыбавшееся личико, распаленное изнутри двойными токами – гордой радостью дарить и робкой стыдливостью хозяйки дома. Ее губы приоткрылись, розовый язык беспокойно взблескивал из-за мелких белых зубов. В честь гостей она надела свою красивую красную фланелевую блузку; пот щекотно бежал по спине, и Юли тоже, как та девчонка, смеялась, смеялась.

– Ох, нет ли у кого-нибудь еще немного соли? – отчаянно воскликнула вдруг она. – Совсем же несоленое, такое и собака есть не станет!

С груды досок за ее спиной поднялся молодой мужчина, аккуратно побритый, с подстриженными усиками и приглаженными волосами, и подошел к ней. Мешалка в руке у Юли громко стукнула.

– Что вы сказали, Беллуш? – громко спросила она, повернув к нему голову. – Можете помочь мне? Ну же, за чем дело стало?

– Могу. И так и эдак могу, по-всякому.

– Ой, надо же! Да не жмитесь уж, выкладывайте! – рассмеялась девушка и нетерпеливо протянула руку.

– Хоть и две пригоршни соли полу́чите, если… – зашептал он ей в ухо.

Юли мигом к нему повернулась.

– Ой, давайте, да поскорее!.. Где она у вас? В кармане, что ли?

– В кармане, – засмеялся Беллуш.

– Ой, надо же, нескладный какой! Ну, где ваша соль, чего ждете?

Тот совсем к ней склонился и шепнул что-то в самое ухо.

– Че-го-о?.. Ждите, как же, сейчас побегу! – изменившимся голосом сказала девушка и медленно от него отстранилась. – Только звякните – тотчас и прискачу! – И вдруг опять круто подступила к нему. – Так дадите соль или нет?

Молодой мужчина разгладил усы.

– Я свое сказал.

– А ну, повторите! – Голос Юли яростно зазвенел, несколько человек к ним повернулось. – Повторите, что сказали! И не… не шепотом! Громко! Куда мне прийти ночью-то?

Гости позади них замолкли. Дядя Чипес, в нетерпении круживший около костра, оказался в этот миг за спиною Юли, он так и замер, ухватился за свою бороду и с любопытством прислушался.

– Куда вам надобно идти, барышня Юли? – с живым интересом спросил он гулким своим басом. – Сейчас?

По ту сторону костра раздался ненасытный смех курносой веснушчатой девчонки и, журча, обежал внезапно наступившую тишину.

– Постыдились бы! – громко проговорила Юли. – Ишь чего захотели, за щепотку соли! Да за кого вы меня принимаете!

– За кого он вас принимает, барышня Юли? – непонятливо переспросил старый Чипес; его голос звучал все гуще, казалось, был уже плотнее его самого. – Куда вам идти-то, а? Давайте я вместо вас схожу, хотите?

– Тс-с, осторожнее, – прошептал кто-то, – ведь он услышит!

Ковач-младший расположился в стороне от кольца гостей, ему хотелось, должно быть, видеть их всех одновременно, всех вместе окунуть в очистительную купель своего счастья; он стоял шагах в двадцати от костра, опершись спиной о стену конторы, с двухметровой дубиной, которую он, соорудив очаг, так и не выпустил из рук! Бесконечно хорошо было у него на душе, даже фигурка Юли, вырисовывавшаяся на фоне огня, то и дело ускользала из поля его зрения. И лишь когда сквозь кольцо мирно и невнятно беседовавших гостей прорывался к нему, бил по лицу визгливый смех курносой девчонки, он опускал низко голову и легкая складка на миг прорезала его лоб.

– Ну-ну, девочка, чего надулась, как мышь на крупу, – раздался голос Беллуша в наступившей тишине, – не вы первая, не вы последняя. Вот соль, держите, для вас уж не поскуплюсь, хоть и даром отдам.

Из кармана брюк он вынул маленький белый кулек и протянул его девушке. Юли молча его схватила и тотчас повернулась к молодому мужчине спиной. Дядя Чипес наклонился, приглядываясь.

– Что это? Соль? – спросил он с задышкой, обеими руками держась за свою длинную седую бороду. – Что за нее отдать-то нужно? Да вы не беспокойтесь, барышня Юли, я сам зайду к нему и отдам!

Черная кошечка на коленях у рыжей гостьи вдруг отчаянно замяукала.

– Собак боится, – пояснила хозяйка, – да и неудивительно, чуть не со всего Андялфёлда дворняги скребутся вон за забором… Но как вам нравится замарашка эта, как нос-то дерет! Право, сосед, вы бы спросили, в каком это институте благородных девиц она воспитывалась?

– А он кто, молодой человек этот? – прошамкал сидевший рядом с нею пожилой седоусый столяр: за последние полгода у него выпали все передние зубы. – Он что, здесь, на складе, работал?

– Здесь он не работал, – ответил дядя Фечке, обеими руками прижимая желудок, – не то я бы знал его.

– Но тогда откуда ж…

– По-моему, он из гаража.

– Шофер, – подтвердила жена корчмаря, – его Фери Беллуш зовут. Только теперь он там не работает. Я его знаю, дела с ним имею, да и живет он возле нас по соседству.

– Пригож, – отметила рыжая гостья. – Фу ты, прямо сладу нет с этой кошкой… И где же сейчас он служит?

– Я думаю, нигде, – сказала корчмарша. – Мешочник стал. Давеча вот муку привез из Печа и мне предлагал.

– Почем?

Корчмарша только махнула рукой.

– А с чего все-таки замарашка наша нос так дерет? – спросила рыжая. – Что за фанаберии по нынешним-то временам! Ну, захотелось молодому человеку переспать с бабенкой. Не желаешь – так и скажи, и дело с концом.

– Да, может, он ей как раз очень даже по душе, Беллуш этот, – покивала самой себе корчмарша, – оттого и взъярилась.

Гости сидели вокруг костра тесным, ни на миг не размыкавшимся кольцом – все, кроме седобородого старца, который, словно пес, кружил вокруг костра, да Иштвана Ковача-младшего, застывшего поодаль и задумчиво, словно пастух за стадом, наблюдавшего за маетою гостей; мясо на огне поспевало, от его острого, сдобренного луком духа даже у самых выдержанных текли слюнки. Старая женщина с чистым лицом и пучком седых волос успокаивающе придерживала руку сына: рука его так дрожала, что старушка боялась, как бы не совершил сын какой-нибудь непристойности в жадном своем нетерпении. От бешеного приступа голода у нее у самой уже сводило желудок, и, когда ветер швырял прямо в нос острый луковый запах, она чувствовала, что вот-вот потеряет сознание; ей хотелось схватить это мясо руками и, не мешкая, зубами в него вцепиться… «Но мы все же люди», – думала она. Ее сосед слева непрерывно скрипел зубами, она и его погладила бы сейчас по руке, успокоила бы немного! «Ох, – думала она, – только бы не случилось беды потом, когда люди станут пить и потеряют власть над собой!» Ее сердце сжималось.

– Хорошо, что он не услышал! – сказал кто-то с ней рядом.

– Про что вы?

– Да про ту сделочку, что предложил девушке этот тип с гитлеровскими усиками!

– А если б и услышал? – проворчал корчмарь.

– Ну, не знаю, – пожала плечами женщина, – мне, правда, он добрым человеком кажется, да ведь, если рассердится…

Беллуш, сидевший неподалеку на груде досок, вскинул голову, посмотрел на говорившую и обнажил в усмешке все свои безупречные белые зубы.

– Ну, рассердится, и что же?

Никто ему не ответил. Ветер метнул в их сторону вившийся над котлом пар, корчмарь раздраженно закашлялся.

– Нечего кашлять, дядя Чич, – быстро к ним повернувшись, сказала Юли, – стоит мне только словечко вымолвить, он типу этому все ребра пересчитает… так что кашлять-то не к чему.

– Это кому ж он ребра пересчитает? – Беллуш разгладил усы. – Вы про меня?

– Тише, – взмолилась старушка с седым пучком, – тише! Юли, деточка, не ссорься с гостями своими!

– Да не из-за вас я кашлял, – проворчал корчмарь, – чего вы ко мне вяжетесь!

Когда гости справились с ужином, луна уже стояла высоко, подмешивая в сереющее небо свой звонко-серебристый цвет. Слабый вечерний ветерок, еще недавно пригибавший к земле язычки пламени под котлом, утих, шлейфом оставив за собой прохладное дыхание Дуная; от высоких штабелей, сохранивших все дневное тепло, несло душным, чуть кисловатым жаром. Сухое дерево гулко потрескивало, треск иной раз похож был на пистолетный выстрел. С улицы, из-за забора, несся неумолчный, слившийся воедино собачий вой, – казалось, то заунывно скрипела ось сошедшего с катушек миропорядка: сбесившиеся от голода собаки, истекая слюной, яростно подкапываясь, отшвыривали лапами землю вдоль забора, и пыль взметалась над ним густыми клубами.

Покончив с ужином, мужчины затоптали костер, чтобы хоть этим умерить невыносимую жару. Большинство захмелело от первого же стакана вина. Оттянувшись в сторонку, женщины на все лады ругали порядки и с тревогой поглядывали на мужчин, чьи голоса звучали все громче. Посреди освещенной луною площадки десятилетний сын корчмаря и веснушчатая курносая девчонка, обхватив друг дружку, пустились в пляс. Юли подбежала к Ковачу-младшему. Исполин сразу же после ужина стащил с себя рубаху; голый до пояса, масляно поблескивая в лунных лучах, словно одетый в звериное платье пота, он недвижимо стоял все на том же месте, возле конторской стены; по его лицу блуждала ласковая довольная улыбка, густая прядь льняных волос упала на лоб. Он и ужин свой ел стоя, долго, обстоятельно прожевывал мягкое разваренное мясо, кусок за куском, своим сильным щекочущим ноздри духом оно напоминало ему детство; доев, он тыльной стороной ладони вытер рот, одним духом осушил стакан вина и опять стал на прежнее свое пастушье место, откуда сподручней было наблюдать, хорошо ли гостям его. Он был счастлив так чисто и неприступно, как в ту ночь, когда Юли стала его возлюбленной.

– Почему ты не подойдешь к нам, Дылдушка? – спросила Юли, обеими руками обхватив его за шею.

– Да-да, – сказала за ее спиной рыжая женщина, ходившая в дом напоить свою кошку. – Отчего вы не посидите с нами, господин Ковач? Не боитесь, что отобьют у вас вашу девушку?

– Меня? – засмеялась Юли. – Меня? – Она приподнялась на цыпочки, пригнула к себе голову исполина и запечатлела на губах его легкий быстрый поцелуй, – Меня?!

– Уж лучше я один здесь побуду, – проговорил Ковач-младший, – ведь вон какой я страшила, меня все боятся.

– То есть как боятся?

– Ха-ха-ха, – смеялся Ковач-младший, – ха-ха-ха! А что это вы давеча сказали, будто отымут у меня Юли? Да как вам такое на ум-то пришло, сударыня?

– Желающие-то нашлись бы! – пригнув голову, ласково сообщила рыжая.

Исполин так расхохотался, что все женщины и даже кое-кто из спорщиков-мужчин к ним обернулись.

– У меня да чтоб Юли отняли?! – смеялся он раскатисто, так что даже слезы выступили. – Это ж надо, что надумали, сударыня!.. Мою Юли?.. Наше с ней место в одной постели и в одной могиле, и косточки наша положат рядышком! Эк что наговорили, сударыня-душенька!

– Замолчи! – вспыхнув, прошептала девушка.

А Ковач-младший все веселился безудержно, шлепал себя по бедрам, и слезы текли у него из глаз.

– Чего разнюнился! – сердито шепнула ему на ухо Юли. – Зачем кому ни попадя видеть, что ты счастливый такой.

Исполин обхватил ее за талию.

– Не уйдет она от меня, дорогая сударыня, даже если б веревкой ее волокли! – проговорил он чуть потише, заметив, что многие из гостей к ним потянулись. – Петлю у нее на шее затянут, и то не пойдет!.. Да пусть хоть кто испытает, я не обижу.