Текст книги "Избранное"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Давайте помолимся! – тихо произнес он и опустился на колени. Он скрестил на груди руки, голова его поникла, губы беззвучно шевелились. Лейтенант не мог оторвать от него взгляда. Низко опущенная отливающая серебром голова выражала глубокую покорность судьбе.

Помолившись, Кухар поднялся и без раздумий и колебаний, словно всякий страх покинул его душу, шагнул к двери и медленно, но решительно отворил ее. Железные скобы ответили громким скрипом.

Дверь в комнату Диро была распахнута настежь. Слабый свет керосиновой лампы тускло освещал глубину комнаты, и лейтенант подошел поближе, чтобы лучше видеть. Но в следующий же миг он, вскрикнув, отскочил назад и ухватился за Кухара.

Видимо, они подоспели как раз к тому моменту, когда зеркальный двойник Диро отделялся от него.

Сам Диро в военной форме застыло, неподвижно, почти безжизненно распростерся в кресле напротив зеркала. Над телом его с мгновение витала какая-то неясная дымка, а затем она перенеслась к зеркалу и как бы прилипла к его поверхности.

Отображение постепенно выступало из зеркала. Сначала от гладкой зеркальной поверхности отделилось лицо и заколыхалось в воздухе. Постепенно вырисовывалось туловище и конечности, и вот уже вся фигура прямо и прочно стояла на ногах, но была еще безжизненной. И лишь через несколько мгновений по всему телу, как кровь по жилам, разлилось бледно-желтое сияние. Двойник шевельнулся и медленно, как бы приходя в себя после беспамятства, потянулся всем телом.

У лейтенанта ноги сковало страхом. Разинув рот, смотрел он на Кухара, а тот, чуть наклонясь вперед, уставился прямо перед собой.

– Какое-то безумие… – простонал лейтенант, хватаясь за голову. Двойник двинулся с места и перелетел в угол комнаты. В зеркале отражалось кресло: оно было пустым.

Минуты тянулись мучительно долго, точно годы. Со стороны вокзала порой доносились паровозные гудки, в оконные щели задувал ветер и колыхал огонек керосиновой лампы.

Можно было подумать, что двойник не видит людей в комнате или, во всяком случае, не обращает на них внимания. Судя по всему, он был поглощен каким-то важным делом: он метался из одного угла комнаты в другой, молниеносно проскальзывая в пространстве, но ясно было, что действия его подчинены какому-то определенному плану и, сообразуясь с этим планом, он передвигал мебель с места на место и перетаскивал взад-вперед разные предметы.

Эта перестановка длилась минут десять, но у Кухара и лейтенанта явно было нарушено представление о времени, и им казалось, что прошло не меньше часа. А солдаты утверждали в один голос, что лейтенант и Кухар в общей сложности пробыли на чердаке самое большее час. Кстати, показания их обоих во многом отличались от рассказа Кухара о его самой первой встрече с двойником. Так, при первой встрече – и это самое существенное отклонение – во время обособленного существования двойника сам Диро находился в глубоком забытьи и недвижно покоился в кресле, в то время как из теперешних показаний очевидцев явствовало, что оба они, а Диро, и его двойник, жили одновременно и независимой друг от друга жизнью, каждый в особицу двигались, разговаривали и умирали.

Впрочем, нет, в смерти их безусловно была взаимосвязь!

Закончив свои приготовления, двойник встал возле сидящего в кресле Диро и заглянул ему в лицо.

«Он склонился над ним с какой-то нежностью», – говорил лейтенант.

«Они прощались друг с другом», – утверждал Кухар.

На несколько мгновений двойник застыл у кресла. И вдруг, точно его ударило током, он выпрямился и пустился в пляс. С невероятным проворством он подскакивал вверх, а руки, ноги и само его тело двигалось все быстрее и быстрее; он перелетал из одного угла комнаты в другой и подчас казался сплошным световым пятном. Замерев на секунду скрюченным на верху шкафа, в следующее мгновение он уже красовался на столе, выпрямившись во весь рост; он то зависал на лампе, то сидел на вешалке, испуская хриплые вопли, в которых все явственнее прорывалась дикая, безудержная злоба.

Вдруг он подхватил платяной шкаф и, приплясывая, с криками вынес его на середину комнаты. Тут он грохнул шкаф об пол, а в следующее мгновение по комнате запорхал стол, затем платяная вешалка быстро закружилась в воздухе, по временам гулко ударяясь о стены. Светящаяся фигура двойника подобно комете со свистом рассекала воздух.

Пока длилась эта сумасшедшая пляска, сидевший в кресле Диро медленно выпрямился и встал; лицо его исказилось от злобы и ненависти.

– У тебя духа не хватит, трусливый пес! – во всю мочь прокричал двойник и, вытянувшись в полный рост, неподвижно замер у окна. Свет отдаленного дугового фонаря беспрепятственно проходил сквозь его туловище.

Диро медленно поднял руку, в которой поблескивал револьвер.

Лейтенант закричал.

В следующее мгновение раздался резкий хлопок, а вслед за ним хриплый раздвоенный крик, подобный грому; по всей улице не было человека, который бы его не слышал. Кухар пошатнулся, и они с лейтенантом упали.

Теряя сознание, Кухар успел услышать звук падения еще одного тела и звон разлетевшегося вдребезги зеркала.

Кухара и лейтенанта обнаружили только под утро. Далеко не сразу удалось их вернуть из забытья, похожего на смертное.

Посреди комнаты лежал Диро – с простреленным сердцем, мертвый. Вокруг него валялась беспорядочно нагроможденная мебель, а напротив – осколки зеркала.

Жена Кухара той же ночью неожиданно выздоровела. Часов в девять, когда раздвоенный крик прозвучал в последний раз, она вдруг села в постели, провела рукой по лбу и со вздохом промолвила:

– Ушел.

1918

Перевод Т. Воронкиной.

Исполин

Чернобородый мужчина в тонком пальто с бархатным воротником и в дырявых туфлях, из которых выглядывали голые пальцы ног, сидел на низком табурете у большого доходного дома на проспекте Терез и, привалясь спиною к стене, пел по-латыни песню, аккомпанируя себе на большой, в человеческий рост, арфе; черная, эбенового дерева, подставка арфы стояла прямо на асфальте, серебряные струны поблескивали в солнечных лучах.

Eheu fugaces, Postume, Postume,

Labuntur anni nec pietas moram

Rugis et instanti senectae

Adferet indomitaeque morti^[11].

В соседней подворотне женщина торговала с деревянного лотка кукурузными лепешками, прикрыв их от мух куском тонкого тюля, рядом с нею седой старик в очках предлагал растекавшейся вокруг них заводью толпе дрожжи и пару желтых полуботинок. Дальше, на площади, утренняя торговля кипела уже вовсю. Перед кафе с заколоченными окнами, вытянувшись длинными рядами, топтались со своим товаром люди, выставляя на обозрение подержанные мужские костюмы, пироги, белый хлеб, пододеяльники, ношенное женское белье, карманные фонарики, часы с браслетками; какой-то мужчина позвякивал переброшенной через руку связкой новехоньких, сверкавших черным лаком шахтерских ламп, пожилая дама в очках и в полосатых мужских брюках, с зеленым тюрбаном на голове, меняла канарейку на пласт копченого сала. Кое-где приценивались к часам русские солдаты, их окружали добровольцы-толмачи, знавшие чешский или сербский. Мостовая тоже была вся занята пешим людом, лишь изредка от Кольца, вдруг пустевшего, отделялся, стремительно увеличиваясь, грузовик и тут же проскакивал, уменьшался на глазах, будто съеживался, успев спугнуть воробьев, суматошно искавших спасения на голых оконных карнизах. Трамвайная линия по всей длине была завалена обломками разрушенных зданий. Проспект Андраши стоял притихший, так что с Восточного вокзала доносились сюда тоненькие свистки маневровых паровозов.

Non, si trecenis quotquot eunt dies,

Amice… —

пел арфист, воздев очи к небу, чье по-латински безмятежное сияние медвяным цветом окрашивало его запрокинутое кверху лицо с разверстым ртом.

– На каком это языке он поет? – сзади, из толпы, спросила молоденькая девушка в светло-серых мужских штанах и вишневом берете на голове.

– По-русски, должно быть.

– Как бы не так! – отозвался стоявший неподалеку мужчина. – Он по-английски поет.

– А вы английский знаете?

– Ясное дело, – ответил мужчина, движением плеча повыше закидывая на спину рюкзак, из которого торчали ржавые печные трубы. – Только его что-то не разбираю, видно, на американском диалекте поет.

– Ох, надо же! – восхищенно воскликнула девушка.

Проезжую часть улицы и здесь занимали в основном пешеходы, они хлюпали по грязи, сгибаясь под мешками и свертками; иные, напряженно вытянув шеи, дугою напружив спины, тащили тележки, груженные постельными принадлежностями, кухонной утварью, мебелью. Около арфиста почти каждый останавливался перевести дух.

– С чего он распелся? – спросила девушка в красной беретке. – Никто же не подает ему…

– С чего? С радости, видать.

– Да, может, он инструмент продать хочет! – рассудил кто-то.

Неожиданно арфист обратил к ним свое лицо и дважды кивнул. Но тут же по его телу пробежала дрожь, разом обмякнув, он стал медленно клониться вперед и вдруг упал лицом в грязь.

– Ох, надо же! – испуганно вскрикнула девушка и красном берете. – Видать, худо ему.

Безжизненное тело перевернули на спину, какой-то человек опустился рядом с ним на колени, послушал сердце.

– Больше не петь ему по-английски, – пробормотал он, вставая, отряхнул грязь с колен и пошел своей дорогой.

Вокруг вздулась, набухла толпа, зеваки, переминаясь с ноги на ногу, глазели на труп; вскоре толпа стала таять, большинство задерживалось теперь возле старика в соседней подворотне, пялилось на желтые полуботинки. Внезапно светловолосый парнишка вскинул на плечо арфу, сиротливо стоявшую подле мертвеца, и, громко покряхтывая, зашагал к проспекту Андраши.

– Эй, парень, ты куда это ее поволок? – окликнул его кто-то.

– Гулять поволок! – кряхтя от натуги, ответил подросток. – А что, может, она вам нужна?

– На кой черт она мне сдалась!

– Я к тому, что могу и продать, – пробурчал парень. – А вы хоть спите в ней, коли пожелаете! – Он передвинул арфу на плече, и от резкого толчка она зазвенела всеми струнами, солнце, вспыхивая, заиграло в их серебряной сетке.

По мостовой, шаркая ногами, прошла группа женщин с лопатами, кайлами на плечах. Девушка в красном берете оглянулась и живыми черными глазами, сиявшими так, словно зажгла их сама весна, проводила унылых, понуро шагавших женщин. Она их пересчитала – не тринадцать ли? – и вдруг круто повернулась, затылком почувствовав на себе чей-то взгляд.

– Эй вы, чего уставились? – спросила она и, сунув руки в карманы штанов, с мальчишеским гонором распрямилась; две маленькие грудки встали под фланелевой блузкой торчком. – Может, у меня сзади штаны лопнули, а?

Она метнула в незнакомца насмешливый взгляд, выудила из кармана семечко подсолнуха, разгрызла мелкими белыми зубками и опять покосилась на парня. Но тут же вспыхнула и опустила глаза.

Парень был такой высоченный, что, вздумай она поцеловать его, пришлось бы, по крайней мере, встать на скамеечку. Пышная льняная прядь падала ему на лоб; апрельский ветер нет-нет сдувал ее в сторону, но прядь была так густа, тяжела, что тотчас же соскальзывала опять на середину выпуклого веснушчатого лба, как раз между двумя круто выдававшимися надбровьями – они, словно обручи, охватывали огромное, круглое лицо. Курносый нос посреди этой шири удался не столь большим, сколь запланирован был хромосомами, – единственная тонко сработанная деталь среди исполинских, будто топором вытесанных форм, грубость которых не смягчал даже ласковый мягкий свет голубеньких глаз. Длинные ручищи нескладно висели, огромные, как себялюбие в душе человеческой, ногам в ботинках пятьдесят второго размера впору было бы служить символом возрождения какой-нибудь нации.

– Фью-ю! А господь не пожалел на вас материалу! – протянула ошеломленная девушка и почему-то поспешала вытащить из карманов руки. – Что сказала вам матушка ваша, когда произвела вас на свет?

Исполин покраснел и по-прежнему молча, потрясенно глядел на девушку своими ласковыми голубыми глазами. Она сердито тряхнула головой.

– Как вас зовут? – спросила она строго. – Послушайте, почему вы не представитесь даме, если желаете заговорить с ней?

– Да ведь я и не желал вовсе, – отозвался он недоумевающе.

Девушка топнула ногой.

– Так я и поверила, – воскликнула она, – еще как желали-то! Как вас зовут?

– Иштван Ковач-младший, – ответил исполин и опять покраснел.

– Красивое имя, – объявила девушка; сияющие черные глаза послали ему долгий мечтательный взгляд. – На редкость красивое имя. А меня зовут Юли Сандал. Юли Сандал. Ну, говорите, что счастливы, и все такое!

– Как это? – спросил исполин.

– Скажите: счастлив с вами познакомиться! – крикнула девушка и сердито стукнула кулачком о кулачок. – Слушайте, да вы и вправду не умеете представиться женщине! И потом, отчего вы не попросили вашу маменьку штаны вам зашить перед тем, как из дому вышли? Поглядите, какая прореха, моя голова запросто пролезла бы!..

Иштван Ковач-младший поглядел на свои штаны и аккуратно прикрыл ладонью дырку.

– Вот так-то лучше, – одобрила Юли, – куда элегантнее! Что ж, так и будете ходить теперь, колено ладонью прикрывать?.. Эй, чего ревете-то?

Молодой исполин отвернулся и ничего не сказал ей.

– Почему вы плачете? – с любопытством спросила девушка.

– Это со мною всегда так, ежели кто про матушку мою помянет, – ответил он и тыльной стороной ладони вытер глаза. – Да я вроде и не плачу, просто слезы на глаза навертываются.

– Умерла ваша мама? – спросила девушка.

Иштван Ковач-младший молча кивнул.

– Вот как интересно, и моя ведь тоже! – сообщила Юли. – А отец?

– Он-то давно уж…

– Выходит, мы на равных! – воскликнула Юли. – И мой отец помер, правда, недавно совсем, три месяца назад, во время осады. Ну, видите, – добавила она удовлетворенно, – мы с вами оба – сиротки.

Но тут она взглянула на Ковача-младшего и громко прыснула: на коленях у этого «сиротки» запросто уместился бы целый сиротский дом. Надо же, экий великанище, хотя и стукнутый малость, бедняжка, подумала девушка, потом весело, легким движением сбила шапочку на затылок и опять рассмеялась, глядя парню в глаза. А он стоял неподвижно, как истукан, наклонив голову вперед, и смотрел на нее хмуро. Однако милый смех девушки так приятно щекотал уши, так ласково баюкал сердце на своих волнах – сопротивляться им было просто невозможно!.. И вдруг крохотный нос гиганта дернулся, брови задрались кверху, глаза обратились в щелочки, а губы медленно-медленно раздвинулись: он засмеялся.

– Вы-то чего смеетесь, дылдушка? – спросила девушка строго.

– Ха-ха-ха, – смеялся Ковач-младший, – ха-ха-ха!

– В жизни не видела, как извозчичья лошадь смеется, – заявила Юли, – но у вас, должно быть, выходит очень похоже.

– Ха-ха-ха, – заливался Ковач-младший, – ха-ха-ха!

Теперь уж и Юли не могла удержаться от смеха, ей никогда еще не приходилось видеть, чтобы смеялись всем телом – вот так, как этот дуралей-исполин. А он все заливался, подмигивая ей при этом и колотя себя ладонями по ляжкам. Время от времени Юли, выдохшись, обрывала смех, но стоило ей взглянуть на розовую, всю в дырах, рубаху Ковача-младшего – подталкиваемая хохочущим его животом, рубаха вылезла из штанов и колыхалась спереди, словно фартук, – и на нее накатывало опять.

– Ой, да перестаньте же, дылдушка! – выдохнула она, одной рукой держась за живот, другою отирая выступившие на глаза слезы. – Прикончить меня хотите, фашист вы эдакий!

– Ха-ха-ха… фашист! – надрывался Ковач-младший. – Ха-ха-ха!

Какой-то прохожий остановился позади них, потом зашагал дальше.

– Стыд, позор! Так веселиться рядом с трупом! – услышали они удаляющийся возмущенный голос.

Оба мгновенно умолкли и переглянулись. Улица распахнулась перед ними – словно сон наяву – и сразу же втянула в будничное свое русло. Мимо опять прошел женский отряд, вооруженный лопатами, кайлами… или это были все те же женщины? Из грязи, из покрывавших асфальт руин по всей улице, насколько хватал глаз, ярко сверкали зрачки – разноцветные осколки стекла и, помаргивая, в упор смотрели на солнце.

– Ох, надо же! – воскликнула восхищенная Юли. – Вся улица с небом в гляделки играет! Ну и красота!.. Послушайте, да заправьте же вы наконец рубаху! – добавила она бранчливо, глядя недовольно на Ковача-младшего, который, откинув огромную свою голову, смотрел на нее и радостно во весь рот улыбался. – Надо бы затащить этого мертвого папашу в подворотню!

– Так я втащу? – тихо спросил исполин и, наклонив голову, оглядел мертвеца.

Юли передернула плечами, сказала насмешливо:

– Если, конечно, справитесь этими вашими кукольными ручками… Да только глядите не разревитесь мне тут!

– Я-то – справлюсь ли?! – Ковач-младший укоризненно покачал головой. – Не понял, барышня. Да я такого мелкорослого дядю одной рукой подыму.

– Правда?

Исполин побагровел.

– Как это – правда?

– Не верю я, – сказала Юли. – Чтоб одной рукой… не верю!

У Ковача-младшего даже шея потемнела, бедняга не знал, куда и деваться со стыда. Набычась, смотрел себе под ноги, но земля явно не собиралась под ним разверзнуться.

– Ну? – воскликнула девушка, вдруг потеряв терпение.

– Послушайте меня, барышня Юли, – дрожащим голосом проговорил Ковач-младший, – я всегда говорю правду. Я ведь, было дело, как-то небольшого бычка одной рукою поднял.

Юли затрясла головой.

– Меня не проведешь, – заявила она. – Мертвяки ужасно тяжелые, я ж одна была в доме, когда отец мой помер, но мне его и с места было не сдвинуть, хотя и я ведь не муха слабосильная.

Ковач-младший молча повернулся, подошел к телу, лежавшему у стены, опустился рядом с ним на колено. Он осторожно посадил мертвеца, прислонив спиною к своей груди, чтоб не качалась голова, затем одной рукой подхватил его под коленки, обнял и, словно держал на руке младенца, единым усилием мощных бедер встал; даже шея его при этом не покраснела.

– Ох ты-ы! – выдохнула позади него девушка.

Чернобородая голова мертвеца от резкого толчка мотнулась вперед, свесившаяся рука закачалась.

Когда Ковач-младший вновь появился из подворотни, девушки в красном берете простыл и след. Он подождал немного, оглядывая прохожих, тревожным взглядом обвел зрителей – торжище в соседней подворотне, потом сунул руки в карманы штанов и зашагал прочь. Он был уже возле Западного вокзала, когда кто-то сзади крепко ущипнул его ногтями за руку.

– Выходит, напрасно я пряталась, дылдушка вы эдакий! – возмущенно воскликнула Юли, ее лицо раскраснелось от бега. – Вы даже не поискали меня? Да ведь я было потеряла вас, глупый вы сиротинушка!

Ковач-младший остановился, посмотрел на девушку и вдруг гулко хлопнул в ладоши. Прохожие оборачивались, с добродушной улыбкой глядели на радостно изумленного великана.

– Так, значит, вы спрятались, барышня Юли? – бормотал он ошарашенно. – Хотели, стало быть, чтобы я нашел вас.

Его физиономия с недоумевающим носом-пуговкой над полуоткрытым ртом выражала блаженное восхищение; широкие, по-детски гладкие щеки (забота пока не проложила на них ни одной борозды, опыт не опалил бодрящим своим дыханием) словно заигрывали одна с другой и жарко пылали под легким золотистым пушком, сами подставляя себя фуриям на расправу. Младенческая гладкость кожи нарушалась всего лишь двумя деталями: коричневой бородавкой с ноготь величиной, вздрагивавшей над левой бровью, и едва заметным, чуть завивавшимся льняным пушком на подбородке, напоминавшим жиденькую шевелюру новорожденного. И десны у него были чистые, розовые, как у младенца, молочно-белые зубы, мягко светясь, ровной чередой уходили в глубь рта, налитые вишневые губы свежо блестели.

– Так вы хотели, барышня Юли, чтобы я нашел вас? – повторил он оторопело и, приоткрыв рот, еще раз хлопнул в ладоши изумленно и гулко.

– Черт хотел, а не я, – сердито отозвалась Юли.

Исполин взял девушку за руку и усадил рядом с собой на каменные ступени вокзала. Позади них, чуть повыше, зажмурившись, грелась на солнце старуха, немного поодаль господин в очках, похожий на учителя, предлагал прохожим спички, огниво и золотистый, затканный цветами пододеяльник.

– Барышня Юли, вы не боитесь меня, правда? – спросил Ковач-младший и, от волнения, от напряженного ожидания опять позабыв закрыть рот, так и впился глазами ей в лицо. – Меня все боятся, барышня Юли. Вот вы скажите, разве ж я виноват, что такой страшила? А ведь я и не бранюсь никогда, и ссор не затеваю, грязного слова в жизни не вымолвил… Да, может, и вы меня боитесь? – с испугом спросил он немного погодя, уловив на ее лице гримаску.

– Очень боюсь, – сказала Юли.

Исполин встал.

– Тогда я пошел, барышня Юли, – вымолвил он горестно.

– Погодите! – вскрикнула Юли. – Сядьте на место. Вот коли докажете, что мне вас бояться нечего, так я и не стану.

Ковач-младший угрюмо глядел перед собой.

– Как же можно это доказать? – спросил он, наморщив лоб.

– А вот так, – сказала Юли. – Вы подставите лицо, а я вам пощечину закачу, что есть мочи ударю, прямо здесь, у всей улицы на виду – но только вы честное слово дадите, что не тронете меня.

Исполин недоверчиво покрутил головой.

– И вы после того не станете меня бояться? – спросил он.

– После того не стану, – сказала девушка.

Ковач-младший молчал, думал.

– Вправду бояться не будете? – спросил он немного погодя. – Никогда больше не будете бояться меня?

– Никогда! – пообещала Юли.

– Отца моего Милан Ковачич звали, – тихо проговорил исполин, – и был он в селе самый сильный. На две головы меня выше был… да из-за бабы одной на вязе повесился, перед управой аккурат, чтобы утром все и увидели. Вот после того я в Пешт и подался…

– Ковачич? – переспросила девушка. – Чего болтаете? Такой фамилии нет.

Исполин покраснел.

– Отец мой серб был, – сказал он, – а мать австриячка… Первая-то ветка сломалась, а вторая уж выдержала. С тех пор, барышня Юли, ни одна женщина пальцем меня не коснулась. Ну, а теперь бейте, если желаете.

Глаза у девушки вспыхнули; исполин медленно наклонил к ней лицо.

– Не обидите меня? – спросила она осевшим от волнения голосом.

Ковач-младший молча покачал головой.

– Чес-слово?

– Да, – выдавил он, – даю честное мое слово.

Юли судорожно глотнула, в горле у нее вдруг пересохло.

– Неправда, – сказала она. – Вы меня пришибете, коли я это сделаю. Как клопа раздавите. Я боюсь.

– Бейте, – прошептал исполин и зажмурился.

Юли прикусила губу, пальцы на ногах сами собой поджались от напряжения. Еще мгновение она колебалась, потом глубоко вздохнула, медленно подняла руку и, размахнувшись, изо всех сил ударила исполина по щеке. На резкий звук пощечины сидевшая сзади старушка открыла глаза, многие обернулись. По щеке Ковача-младшего расплывалось круглое багровое пятно.

– Больно было? – сквозь зубы, сдерживая дыхание, спросила Юли. – Больно было?

Исполин сидел в той же позе, приблизив лицо к ней.

– Нет, – ответил он тихо, глядя в затуманившиеся глаза девушки.

Внезапно Юли вскинула руки, обхватила его за шею и поцеловала в губы. И тут же вскочила, бессознательным стыдливым движением, словно расправляя юбку, провела рукой по бедру.

– Ну, тогда пошли, – шепнула она.

Юли проживала в одном из бомбоубежищ Йожефвароша^[12], в разделенном на отсеки подвале, и они прежде всего отправились туда. Сборы были недолгие, все имущество Юли, какое пощадила судьба, уместилось в маленькой веревочной сумке-плетенке. Путь из Йожефвароша на окраину Андялфёлда на Пятую улицу, где в пустовавшем конторском помещении лесосклада обитал Иштван Ковач-младший, был куда как неблизок. Под конец Юли уже не чуяла ног. Чтобы подбодрить ее, Ковач-младший принялся напевать тихонько.

– Что вы там бурчите себе под нос, дылдушка? – спросила Юли.

Исполин запел громче:

Eheu, fugaces, Postume, Postume,

Labuntur anni nec pietas moram.

– Ой, надо же! – воскликнула Юли. – Это ж та самая английская песня, которую музыкант тот пел. Так вы ее знаете?

– Не знаю, – сказал Ковач-младший. – Но уши у меня так уже устроена, барышня Юли, что, ежели я что услышал, второй раз мне повторять не надо. Что бы вы, барышня Юли, мне ни сказали, того я до самой смерти моей уж не забуду, ни словечка.

Юли вспыхнула.

– Меня не купите, – заявила она, остановившись. – Ни единому слову не верю. А ну-ка скажите, дылдушка, как я с вами разговор завела?

Исполин набычился, лоб прорезали глубокие морщины.

– «Эй вы, чего уставились? Может, у меня штаны сзади лопнули, а?»

Юли всплеснула руками.

– Правильно! Слово в слово! А дальше?

– «Фью-ю! А господь не пожалел на вас материалу! – продолжал Ковач-младший. – Что сказала вам ваша матушка, когда произвела вас на свет? Как вас зовут? Послушайте, почему вы не представитесь даме, если желаете заговорить с ней?»

Юли побледнела.

– Неужто? Так и сказала?

На лбу Ковача-младшего выступили крупные капли пота.

– «А меня зовут Юли Сандал. Юли Сандал. Ну, говорите, что счастливы, и все такое. И потом, отчего вы не попросили вашу маменьку штаны вам зашить перед тем, как из дому вышли? Поглядите, какая прореха, моя голова запросто пролезла бы!.. Почему вы плачете? Умерла ваша мама?»

– А вы и точно плакали, – сказала Юли. – Ну, и чудо-юдо вы, дылдушка!.. Эй, теперь-то чего остановились?

Они стояли под высоким забором у дощатых ворот. Ковач-младший поднял голову.

– Пришли мы, – сказал он устало. – Вспомнить еще? «Ну, видите, мы с вами оба – сиротки».

– Все Точно, – согласилась Юли. – Но если вы сию же минуту не распахнете передо мной этот парадный въезд, я уйду, вот как бог свят… Ну скажите, ну почему вы не возьмете меня на руки?!

Девушка стояла неподвижно в густом свете летней луны и пела. Она вскинула кверху светящиеся белые руки и, изломив их углом, положила на затылок: на залитую лунным светом площадку упала стройная тень греческой вазы. Ваза была наполнена счастьем и звенела.

Высокие штабеля досок иногда потрескивали под луной, и сухой этот треск, словно речь тишины, уносился в непроглядную ночь. Дорога перед узким одноэтажным помещением конторы была покрыта толстым слоем опилок; они поглощали все звуки, но, словно разложенная сушиться простыня, отражали серебряные лунные лучи, разбрасывали их вокруг, оделяя светом тьму. Босоногая девушка стояла посреди простыни, с греческой тенью за спиной, лицом обратись к конторе, к двум ее окнам, трепещущим на ветру, рассыпавшим окрест дрожащее в них лунное сияние. Так густ и мягок был здесь лунный свет, что местами казался невиданным детищем лета, диковинным растением, которое вдруг заплело узкие улочки между штабелями досок, вскарабкалось на белые шероховатые балки и, разрастись молниеносно, в мгновение ока заполонило весь лесосклад. Нежное растение там и сям стороной обегало местечко под торчащею крышей или под раскидистым деревом с густой листвой, оставляя нетронутой темно-синюю краюху – тень, но тотчас же подбегало поближе, стоило ветру раскачать шелестящую крону. Снаружи, с улицы, не доносилось ни звука, лишь с противоположной стороны, из дальнего конца склада, вливался сюда стыдливый плеск дунайских волн. Юли оборвала свою песню.

– Ты спишь? – тихо обратилась она назад, в лунный свет.

Но не получила ответа. Она прислушалась и, сверкнув всеми своими белыми зубками, улыбнулась полной луне, которая неподвижно стояла над самой ее головой; потом встряхнулась, потянулась, ленивым движением расцепила на затылке облитые светом крепкие ладони.

– Ты спишь? – повторила она. И опять не услышала ответа. – И ничего ты не спишь, – продолжала она негромко, – потому что, если б спал, так храпел бы, а ты не храпишь. Ну, а раз уж не спишь, почему не отвечаешь мне, Дылдушка?

Иштван Ковач лежал на штабеле досок, высившемся за ее спиной, и, приоткрыв рот, смотрел на луну. Льняные волосы, обтекая его огромную круглую голову, поблескивали в лунном сиянии.

– Я не сплю, – сказал он.

Девушка пожала плечами.

– Это я и так знаю, Дылдушка, – пропела она. – Но что же ты там делаешь?

– Да ничего, – ответил Ковач-младший, а сердце его набухало, полнясь счастьем: казалось, еще немного, и оно разорвет огромную, словно бочка, грудную клетку.

– Ну, а ничего, так давай поиграем! – предложила Юли.

– Давай! – согласился исполин.

Девушка повернулась, на цыпочках подбежала к штабелю досок и неслышно, как кошка, мигом вскарабкалась наверх. Потревоженный лунный свет, некоторое время волнуясь, струился вокруг нее, но вскоре успокоился, вновь улегся возле крошечных ушных раковин, на крепкой шее и гладких сияющих бедрах, с которых ветер сдул, завернув, легкую юбчонку.

– Я люблю тебя, Дылдушка, – сказала Юли, присела на корточки и кончиком указательного пальца нарисовала на красной клетчатой рубахе Ковача-младшего, над самым сердцем, невидимый кружок. – А ты?

На глаза Ковача-младшего навернулись слезы.

– Когда ты в первый раз сказал, что любишь меня? – спросила Юли и нарисовала в центре кружка большой вопросительный знак. – Уж месяц тому?..

– Угу.

Юли нарисовала возле вопросительного знака единицу.

– А почему раньше не говорил?

– Так…

– Не смел сказать?

Ковач-младший кивнул – ну да, не смел, мол. Под единицей Юли нарисовала: 59.

– Сколько дней прошло, как мы познакомились?

– Пятьдесят девять, – отвечал Ковач-младший.

– А сколько дней ты любишь меня?

– Пятьдесят девять.

Юли ладонью закрыла ему рот.

– Неправда, – возразила она быстро. – Не пятьдесят девять. Всегда любил. Всегда. А что я сказала, когда ты спросил, люблю ль я тебя?

– Сказала, чтоб я шел к своей австрийской бабушке, – блаженно выговорил исполин.

– Ой, какая же я бесстыдница! – воскликнула Юли. – И все неправда, я люблю тебя тоже… А еще что я сказала?

– Сказала, если люблю тебя, так чтобы купил тебе туфли.

– Между прочим, это и теперь бы еще не поздно, – объявила Юли и внимательно поглядела на свои маленькие мускулистые ноги, прятавшие стыдливые пальчики в залитых луною опилках.

В этот самый миг летучее летнее облако набежало, гонимое ветром, закрыло небо над их головами, и сразу все померкло, лесосклад погрузился во тьму. Эфемерное желтое растение, рожденное лунным светом, моментально почернело и осыпалось с забора и с конторской стены перед ними; впрочем, оно еще сохранило жизнь в нижнем конце склада и, словно надумало спастись бегством, подавшись в Буду, широкой полосой перекинулось вдруг через Дунай, и река, довольная, закачала его на мелкой волне, то подбрасывая легонько, то вновь роняя.

– Ой, как стало темно! – воскликнула Юли.

Но тут же один ее пальчик вновь заблестел под луной: сквозь просвет в облаке прорвался широкий сноп лучей и залил светом две крохи-фигурки на высоком штабеле досок.

– Ну-с, что я сказала, когда на третий день сбежала от тебя? – спросила Юли.

– Ничего, – угрюмо отозвался Ковач-младший.

– А что сказала через два дня, когда вернулась?

– Ты сердилась, бранилась.