Текст книги "Избранное"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Рабочим было хорошо видно, как мэр улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– Или думаешь, – совсем разошелся Песталоцци, – они посмеют вернуться туда, – и он показал вниз, на площадь, где теснилось уже больше тысячи человек, – посмеют вернуться, ни о чем с нами не договорившись?

Мэр встряхнул бородой, освобождая со от налипшего снега.

– Вы правы, – сказал он, улыбаясь, – вы правы: не посмеем! В понедельник начнем сносить дома, вы же уплатите по пять франков штрафа за нарушение порядка, мы будем вычитать их из вашего заработка, по франку в неделю. А теперь будьте любезны в течение часа освободить дом!

Снег редел, потом полностью прекратился. Задул сильный холодный ветер и быстро прогнал облака. Когда Фернан и его товарищи спустились на улицу, в небе ярко светило солнце, помолодевший, улыбчивый город купался в праздничных отблесках свежевыпавшего снега. Стекла окон отбрасывали снопы дрожащего, беспокойного света; даже самые мрачные закоулки между домами глядели приветливей, дышали легче и ароматней. Установилась погода, про которую жители Г. говорят: в такой день и блоха спину чешет от радости. Жители города чуть ли не в полном составе толпились на площади Серф и на прилегающих улицах.

Фернан появился в дверях; в толпе послышались приветственные крики и тут же смолкли: следом вынесли на носилках плотника Жана Лемонье, сломавшего ногу. Когда они спускались по узкой крутой лестнице, длинный, рыжий плотник от боли опять потерял сознание, но на улице, в свете солнца, пришел в себя и открыл глаза. Рюттлингер не знал еще, что жена его умерла, и со смехом показывал окружающим отмороженные ночью пальцы. Последним на улицу выскочил Песталоцци: он искал консьержа, который бесследно исчез вместе с украденным вчера утром ботинком.

1936

Перевод Ю. Гусева.

Веселый розыгрыш в духе старых добрых времен

Возле склада компании «Шелл-петролеум» в Пеште, на набережной Дуная, толпилось человек тридцать – сорок женщин. Склад был выстроен из бетона; к одному из его углов прилепилась дощатая будка – жилище сторожа. В крохотном оконце, в деревянной клетке, радуясь первым лучам солнца, насвистывал зяблик.

Женщины ждали, когда откроется склад. Некоторые ждали давно, с четырех утра; всех привело сюда объявление в газете: мастерской при складе требовались рабочие руки, шить мешки. Стянув потуже платки на груди, женщины, старые и молодые, стояли, нахохлившись под холодным утренним ветром, и смотрели, как стремительно растет очередь: хвост ее кончался уже где-то возле каменной лестницы перед Парламентом. К семи часам собралось человек двести, а набор все не начинался. Из сторожки показалась взлохмаченная голова: сонный сторож с большим удивлением оглядел сборище тихо переговаривающихся меж собой женщин.

– Вам чего здесь? – спросил он стоявших поближе. – Какой набор? Мне в конторе не говорили.

– А чего говорить-то? – ответили из толпы. – Придет кто-нибудь и станет набирать.

Сторож погладил усы.

– Ладно, мне-то что, – пробурчал он. – Ждите!

Сонным взглядом он оглядел очередь: нету ли бабенки посмазливей, чтоб глазу отдохнуть, – и скрылся в своей будке.

Очередь продолжала ждать. Новых больше не подходило; кое-кто, в хвосте, постояв немного и убедившись, что особо надеяться не на что, поворачивался и возвращался домой. Зато те, кто пришел еще ночью и провел три-четыре часа на ногах, на холодном дунайском ветру, от которого, словно мокрой тряпкой обмотанные, леденели колени, были настроены ждать до конца. Спрятав руки в карманы, зябко ежась и переминаясь с ноги на ногу, они тихо беседовали друг с другом; в этом негромком безрадостном хоре ведущими были привычные, как в церковной службе, мелодии бабьих жалоб на жизнь, на нужду, на детей. Первой в очереди стояла неразговорчивая, могучего телосложения женщина, головы на две выше других; рядом с ней топталась маленькая старушонка, едва достававшая огромной своей соседке до груди. Они вместе шагали сюда пешком из дальних кварталов Андялфёлда^[2]; Рожане через каждые пять шагов должна была останавливаться, поджидая семенившую рядом тетушку Пирошку, и все же странная эта пара, подгоняемая упорным желанием найти работу, прибыла к складу раньше всех – еще до рассвета.

– Ну, вот и солнышко расцвело, – сказала тетушка Пирошка, которая всего несколько лет как переселилась в Будапешт из ревфюлёпских^[3] виноградников. – Теперь потеплее станет, – добавила она, улыбаясь доброй, мягкой улыбкой.

– Потеплее станет? – повторила Рожане, которая за два последних часа не сказала ни слова.

У нее были короткие светлые волосы, могучую грудь туго обтягивал темно-синий толстый мужской свитер. Когда она на кого-нибудь обращала свой медленный взгляд, серые маленькие глаза ее словно выбирали сперва нужное направление. Да и слова, особенно первые, что должны были проложить колею для всей фразы, – у нее рождались не сразу, с трудом. Однако в следующий момент взгляд ее цепко хватал человека, тягучая речь прочно брала его в плен, и тут еще Рожане, чтобы совсем завладеть собеседником, неожиданно наклонялась к нему всем своим большим телом; одним словом, уж если она заговаривала с кем-то, то не заметить ее, уклониться было попросту невозможно: человек перед нею терялся, будто на него шел огромный буйвол.

– Потеплее станет? – повторила она. – Что-то рано вы радуетесь, тетка Пирошка!

– Хоть бы ветер этот проклятый перестал, – сказала одна из женщин.

Тетушка Пирошка засмеялась.

– Люди вот недовольны: и чего, дескать, он, этот ветер, дует, – отозвалась она по-девичьи звонким, чистым голосом. – А ведь ветер-то воздух чистит. Коли б не ветер, человек бы совсем протух.

– Он и так протух! – Рожане вдруг грохнула кулаком по стене будки; к счастью, сторож уже ушел куда-то. Зато появился на набережной страж порядка; сурово топорща усы, он внимал тихому ропоту, бросая порой не совсем уставные взгляды на молоденьких баб.

– Тихо, женщины, – говорил он время от времени, – некуда торопиться, рано или поздно все состаримся.

Вокруг понемногу собирались зеваки; они стояли на верхней набережной, облокотившись на железные перила; свистел какой-то мальчишка; немка-гувернантка оттаскивала от перил своего малолетнего воспитанника, норовившего во что бы то ни стало плюнуть сверху на очередь; иногда кто-нибудь из гуляющих у Дуная пожилых господ останавливался спросить полицейского, что случилось. Очередь была такой длинной, что, если глядеть с хвоста, казалось: извиваясь в утренней дымке и тихо жужжа, она уходит куда-то в небо, в высокие розовые облака. Солнце в самом деле начало припекать, согревая печальную вереницу измученных и оборванных ангелов, сошедших зачем-то на набережную и безнадежно застрявших тут… Между тем вернулся и сторож.

– Пошел бы, что ли, позвонил в контору, – крикнули ему из очереди. – Долго ли нам еще ждать-то?

– А кто заплатит мне двадцать филлеров? – сварливо ответил сторож. – Стойте себе спокойно, кто-нибудь явится… На какую работу вас набирать-то будут?

– Мешки шить.

– Мешки шить? – удивленно переспросил сторож. – Нам тут никаких мешков не требуется.

– Как это не требуется?

– Как так не требуется, дяденька? – крикнул оказавшийся поблизости мальчишка. – Не слыхали, указ был: бензин теперь только в мешках продавать станут!

Тетушка Пирошка засмеялась:

– Вроде как муку, что ли?

– Точно, – гнул свое мальчишка. – В мешке не так огнеопасно, из мешка не вытечет, как из бочки.

– Ах, награди тебя господь за умные слова, – весело крикнула тетушка Пирошка, потирая озябшие руки. – Иди-ка, милый, сюда, я тебе уши, умнику такому, оборву!

– А лесенку принести, тетенька?

Бабы засмеялись.

– Зачем?

– А чтобы вам, тетенька, на цыпочки не вставать, – со светской вежливостью ответил мальчишка.

Вернувшись со своего обхода, снова возле склада остановился полицейский.

– Кто вас сюда снарядил-то? – спросил он у баб.

– В газете было объявление.

– В какой газете?

Полицейский долго, шевеля усами, изучал протянутый ему газетный лист. Сторож, который через его плечо тоже прочел объявление, сдвинул на затылок шапку.

– Ступайте, бабы, по домам, – сказал он громко. – Надули вас, видать. Первое апреля ведь нынче: вон в газете число стоит.

Кое-кто засмеялся. Смех волной покатился по очереди; целых две-три минуты прошло, пока он добрался до конца, до ступенек перед Парламентом и, высвободившись из грузных ангельских тел, растворился в солнечном свете.

– Поди ты со своими шуточками, старый мошенник! – крикнула сторожу какая-то молодая девка.

Воздух быстро теплел, и женщины жаловались на жизнь уже не столь горько, как до сих пор. Тетушка Пирошка вытащила из кармана ломоть черствого хлеба и принялась его грызть, так вкусно причмокивая, что в воздухе словно поплыли круги душистой коричневой колбасы и, будто глория, невесомо и празднично повисли над головами у баб. Дунай уже во всю свою ширину, победно и радостно сверкал в свете солнца. На одной из барж возле берега трое матросов сбросили тельняшки и, подставив солнцу татуированные спины, сели на палубе играть в карты. На другой барже крохотная белая собачонка залилась веселым лаем, словно учуяла запах колбасных венцов, висевших над очередью и с каждой минутой казавшихся все реальнее.

– У меня сын подмастерьем у мясника был, – сказала одна из женщин, – да только уже год как он без работы. Вчера пошел к городской бойне и продал свой фартук за сорок филлеров.

Число любопытных все росло, железные перила над набережной сплошь заполнились зрителями, как барьер на театральной галерке; иные, в том числе несколько служанок с детскими колясками, спускались вниз, на набережную, ближе к сцене.

– Идите, бабы, домой, – крикнула из толпы молоденькая, на вид деревенская девка, которой жаль стало невесть что ожидающих женщин. – Не видите, что ль, посмеялись над вами.

– Не может такого быть. Не бывает на свете таких бессердечных людей, – ответил ей кто-то из очереди.

– Не бывает, конечно, – вмешался голос из публики. – Ждите спокойно до самой ночи!

– А почему только до ночи? – подзуживая, крикнул все тот же мальчишка. – Такую хорошую работу нельзя упускать ни за что ни про что!

– А номер дома вы не спутали? – предположил кто-то.

Раздался смех.

– Барыня, а почем мешок бензина?

– Сколько платить-то вам будут? – поинтересовались сверху. – Дешево не беритесь!

– Ступайте по домам!

– Избави бог! – верещал мальчишка. – Ждать надо и все, хоть до скончания века!

– Поколотят вас дома, бабоньки, – крикнул, ухмыляясь, молодой парень в грязной одежде мастерового, – коли вернетесь без работы! Ох, поколотят!

Бабы в очереди не отвечали насмешникам: повернувшись спиной к ним, они шептались между собой или, стыдливо улыбаясь, смотрели в сторону, словно им невдомек было, о чем идет речь. Та или иная порой, потеряв терпение, огрызалась в ответ, но и самые боевые быстро смолкали; двести женщин все более погружались в угрюмое молчание. Близился полдень, многие в хвосте, плюнув на все, с бурчащими животами потихоньку уходили домой; не выдержал кое-кто и в середине; но большинство не бросало очередь, цепляясь за крохотную надежду, которую означало для них упорство остальных. Во всяком случае, ждать казалось делом не более бесплодным, чем плюнуть на все и уйти. Невыносимо было подумать, что вот ты уйдешь, а тут явятся из конторы и дадут работу оставшимся… Однако когда из Буды, с площади Баттяни, донесся через Дунай звон полуденных колоколов, часть очереди, ругаясь, причитая или молча стиснув зубы, отправилась по домам.

– Давай иди звонить! – кричали теперь уже многие сторожу, хмуро стоявшему возле будки.

– На собственные деньги, что ли?

– Заплатят тебе в конторе, не бойся!

– Как же, заплатят! Соберите двадцать филлеров, тогда позвоню!

– Еще и деньги свои отдавать? – закричала вне себя какая-то девка.

Рожане полезла в карман и вынула последние свои двадцать филлеров. Сторож видел, как дрожала ее рука, протянувшая ему монету. Он взглянул в лицо ей, но оно было недвижно, словно из мрамора. Спустя четверть часа сторож вернулся в сопровождении полицейского – один он не посмел бы идти к взбудораженным бабам – и сообщил, что «Шелл» никаких мешков шить не собирается. Поднялся такой гвалт, что полицейский решил просить помощи в ближайшем участке: он боялся, что не сможет справиться с разъяренными женщинами. Небо вдруг помрачнело, по реке потянуло холодным ветром; матросы, надев тельняшки, выскочили на берег, готовые в случае чего вмешаться в драку.

– Не удивлюсь, – сказал кто-то в толпе, – если склад этот разнесут по камешку.

– А компания здесь при чем? – спросил стоящий рядом чиновник.

– Компания ни при чем.

– А тогда в чем же дело?

– Вот именно: в чем же дело? – задумчиво повторил собеседник.

Люди с подозрением косились друг на друга: вполне можно было предположить, что тот, кто придумал поместить объявление, находится здесь и, затаившись, наблюдает за происходящим. Это мог быть кто угодно в толпе; а поскольку он, очевидно, не посмеет выдать себя, то подозревать можно было любого. Люди исподволь разглядывали соседей и, чтобы отвести подозрение от себя, громко выражали собственное возмущение. Надвигающаяся гроза облегчила задачу полиции. Вскоре у склада оставалось лишь тридцать – сорок женщин – самый упорный отряд разбитой армии.

– Пошли домой, Рожане, – сказала тетушка Пирошка, вытирая слезинки в углах глаз. – Давно я так не смеялась. Дай ему бог здоровья, тому, кто все это выдумал.

Рожане не ответила. Отойдя в сторону, она одной рукой схватила два кирпича и, размахнувшись, легко, словно гальку, швырнула их в сторожку. Затрещали доски, зазвенело стекло в окне.

– Тоже неплохо! – крикнула тетушка Пирошка, держась за бока от смеха. – Дай-ка и я попробую!

Она двумя руками взяла кирпич и, еле подняв его, бросила; не долетев до цели, кирпич шлепнулся наземь.

– Ох, какая я малахольная! – весело пожаловалась старушонка и лихо сдвинула на макушку потрепанный свой берет.

Услыхав звон стекла, женщины завизжали, многие бросились бежать. Какая-то молодая девка от волнения бросилась на колени.

– Не троньте беднягу сторожа! – истерически закричала она. – Он-то чем виноват! Птичку убили…

1936

Перевод Ю. Гусева.

Сказка улицы Арпад

Живет в V районе, на углу улицы Арпад и узенького проулка, что ведет от Биржи к Дунаю, маленькая старушонка: через несколько дней у нее большой праздник, стукнет ей семьдесят пять. Это вам не пустячное дело – прожить семьдесят пять годочков, день за днем, неустанно, без отдыха роя свой туннель в огромном, не охватишь глазом, массиве под названьем Ничто, которое окружает нас со всех сторон, как гора окружает шахтера; добрался до цели или нет, но награды ты несомненно заслуживаешь! Отбарабанив семь с половиной десятков, можно с чистой совестью потрепать себя по плечу и сказать: «Славно ты поработала, Стина! Женщина ты что надо, продолжай в том же духе, Стина!»

Вот потому-то старушка уже несколько дней чуть меньше обычного жалуется и ворчит; правда, упомянутой выше, чертовски тяжелой, хуже, чем в руднике, работы (всяких домашних забот, штопки, починки, уборки и прочего) у нее, слава богу, и нынче по горло, а поэтому она вовсе не замечает, как комната время от времени озаряется бледно-розовым светом и ангелочек по имени Тобиаш, хлопая крыльями, заглядывает к ней в окно. Если она невзначай и оглянется в этот момент, то увидит разве что вспорхнувшего голубя, а беловатые пятна помета снаружи на подоконнике лишь заставляют ее недовольно качать головой: дескать, слишком много на улице Арпад развелось этих никчемных ленивых птиц. «Опять придется самой балкон мыть! – ворчит она себе под нос. – Эта Ирен пальцем о палец не хочет ударить!»

Есть у старушки два здоровенных, косая сажень в плечах, сына, которые нынче делают вид, будто знать не знают, что у матери через несколько дней день рождения. А мать делает вид, будто не замечает, что сыновья этого не знают. Она, впрочем, в самом деле не видит, что ее остолопы тоже порой излучают розовое сияние и, вспоминая, каким сюрпризом они отметят близящееся чудо материна семидесятипятилетия, от умиления начинают тихо потеть, издавая тонкий, поистине ангельский аромат. И украдкой пинают друг друга под столом. «Чтоб ее разорвало, эту собаку, – ворчит мать. – Ирен, выведи-ка ее в кухню! Даже за обедом нет от нее покоя!»

Собаку – молодую, угольно-черную овчарку – выводят, хотя под столом она лежала смирно, как мышка. На лохматой морде ее – хитрая ухмылка; уходя, она оставляет на полу несколько маленьких блестящих лужиц, и они, словно озерца на плоской равнине, придают комнате удивительно нарядный вид. Но в душе у старушки, которая не желает понять праздничного настроения собаки, лужи эти не встречают одобрения. «Я эту тварь выгоню-таки из дому!» – кричит она, хотя у нее и в мыслях нет выполнять угрозу. Она сурова к людям и к животным, но добрым словом ее легче легкого разоружить. Она непрестанно ворчит, недовольная целым миром, но стоит ей услышать шум деревьев в лесу, и она уже счастлива. Кажется, ничем невозможно ей угодить, но она испытывает блаженство от чашки хорошего чая. Когда что-нибудь не по ней, она призывает на головы ближних громы небесные, но при первом раскате поспешно берет назад все проклятия. Она наизусть знает Яноша Араня^[4], Петефи^[5], страницами может цитировать Гергея Чики^[6] и «Трагедию человека»^[7], правильно спрягает неправильные глаголы и не боится кокетливых игр недавнего прошлого. Она больше, чем следовало бы, бранит сыновей, сестер, невесток и подруг. Сердце ее так жаждет любви, что не сможет насытиться ею до самой смерти.

Глубоко-глубоко в толще дел и забот, словно шахтер в обвалившемся забое, сидит одиноко маленькая старушка с наушниками на седых волосах, штопает дырявый носок, слушает последние известия, а сама размышляет над тем, где найти место для безработного мужа ее прислуги Ирен. Картошка и яйца опять вздорожали. «С ума можно сойти!» – говорит она вслух; она любит беседовать сама с собой. Тобиаш, ангел-хранитель, прижав нос к оконному стеклу, шумно хлопает крыльями. Стекло дребезжит, в комнате заметно светлеет. Старушка сидит спиной к окну. «Опять свет горит в ванной? – говорит она озабоченно. – Дюри, выключи свет! – кричит она раздраженно. – Руки можно и в темноте помыть!»

«Сейчас!» – отвечает ангел-хранитель, имитируя голос младшего сына, и чуть-чуть убавляет свое сияние. Старушка штопает дальше, с интересом прислушиваясь к тому, что вещают наушники. «Господи, какие дыры! – вздыхает она сердито. – Нет чтоб снять носок, пока еще нога в дырку не вылезла…» – «Ладно, ладно», – говорит ангел Тобиаш за окном. И на следующем носке дыра затягивается сама собой, но старушка этого не замечает. «Вам легко говорить! – ворчит она, обращаясь к диктору. – Лучше б подумали, как человеку работу найти!» Ангел, который уже целый месяц летает по всяким конторам акционерных обществ, подыскивая работу вышеозначенному человеку, решает чуть-чуть поддразнить старую. «Времени у меня нет, к сожалению», – кричит он, – и испуганно взмахивает крыльями: порыв ветра чуть не сдул его с подоконника. «Как это времени нет? – с возмущением вскрикивает старушка. – А Ирен на тебя должна спину гнуть?.. У кого ей, в конце концов, помощи ждать? Все вы, мужики, таковы! – бормочет она. – Ну, ужо я ему скажу, – сообщает она сама себе, – если не найдет для него работу… А корм, – вдруг вспоминает она, – корм канарейке принес?» – «Да есть у нее еще на неделю», – отвечает из-за стекла Тобиаш. Он бросает на канарейку лучистый взгляд, и та заливается такой нежной, такой ангельски сладостной трелью, что даже фикус в углу еле заметно вздрагивает и изливает в комнату порцию чистого зеленого света. «Ах, как дивно поет! – говорит старая, не снимая наушников с головы, и закрывает глаза. – А тебе бы все оттягивать… Дождешься, что бедняжечка помрет с голоду». Беспокойное, доброе ее сердце всегда чем-нибудь озабочено. «А собаку когда выведешь погулять? Бедное животное…» – «Ха-ха-ха, – заливается Тобиаш, – а мне некогда!»

Так сидит старушка одна в пустой комнате, под перекрестным огнем неисчислимых и неотложных вопросов, на которые только ангел-хранитель и может ответить. Когда вечером, в десять часов, падая с ног от усталости, она ложится в постель, ей приходится выпить таблетку снотворного, и затем, полная тревоги за детей, за родню, за людей и за всех бессловесных тварей, она тихо отходит ко сну.

Ко дню рождения два ее сына, не без участия сил небесных, приготовили ей волшебное зеркало; в нем мать будет видеть себя без морщин, с молодой, свежей кожей, то есть будет видеть свой идеальный образ, без следов бед и страданий, без тысячи шрамов, оставленных на ее лице долгой жизнью.

Мать не встала еще с постели, когда ей подносят этот шедевр магической техники. Под потолком полыхают синеватые молнии, в комнате плывет слабый запах серы – так уж водится, если свершается чудо. За окном нависло тяжелое зимнее облако, из него в восемь рядов смотрят веселые, пухлые детские лица, рассыпая сияющие улыбки, как на картине Мурильо. И вообще обстановка торжественная: даже собака по случаю праздника оставила на полу лужу вдвое больше обычного. Старая смотрится в зеркало. Волшебство сработало как по заказу; сыновья, правда, видят в зеркале и морщины, и пятна, и седину, и даже большие и малые изъяны души; но у матери на лице – абсолютное счастье: она видит свое отражение безупречным, словно образ, хранящийся в любящем сердце. «Ах, какое славное зеркало! – восклицает она. – Дюри, ты все еще не нашел работу этому человеку?»

Жалобно орет котенок. Ему наступил на хвост почтальон, пришедший поздравить старушку, а почтальона толкнула молочница, когда оказавшийся у нее за спиной мальчишка-пекарь, сжатый со всех сторон двумя сотнями прежних служанок, дворников и рассыльных, укусил ее за лопатку. Бедная старуха молочница так завизжала! Улица Арпад бурлит от потока спешащего с поздравлениями народа. Толпу направляет квартальный: ведь и в радости должен быть порядок, и внутри, и снаружи.

1938

Перевод Ю. Гусева.

Тетушка Анна

Часов в семь утра обе створки двери бомбоубежища бесшумно распахнулись, и в молочном свету проема появилась рослая, крупная старуха, размахивая стиснутым в руке узелком; другая рука ее была прижата к животу.

– Проснитесь! – воскликнула она звучным глубоким голосом, который словно перекатывался волнами. – Просыпайтесь! Супостат под боком!

На полке у стены стояла коптилка; пламя ее, подхваченное сквозняком, вспыхнуло, отбросив на стену желтый отсвет, похожий на лепестки чайной розы, однако так и не смогло рассеять полумрак, царивший в огромном низкосводчатом подвале, к дальнему концу которого примыкало помещение, еще более темное. Люди, похрапывавшие на сдвинутых вплотную кроватях, кушетках и стульях, заворочались спросонок; кто-то приподнялся на локте, кто-то зевнул – сладко, протяжно, как кошка.

– Просыпайтесь! – взывала стоящая в дверях старуха, простирая руки к спящим. – Чтоб господь вам не дал покоя и в могиле! Или вы намерены проспать весь этот треклятый день без просыпу?

– Что случилось? – раздался испуганный женский вскрик.

Какая-то молоденькая девушка села в постели и обеими руками схватилась за волосы. То в одном, то в другом углу простуженно чихали. Андраши, хромой официант, побагровев лицом, схватил свою палку и угрожающе воздел ее к потолку. Зашевелились и обитатели дальнего помещения; тетушка Мари, вдова сапожника, вытащила из-под подушки очки, доставшиеся ей от мужа в наследство, нацепила их на нос и, склонившись над спящей рядом Данишкой, тоже вдовой, принялась осторожно будить ее.

– Чего стряслось-то? – ворчливо отозвалась та. – Опять, что ли, вам лошадь во сне привиделась?

– Супостат под боком! – прошептала тетушка Мари, наклонившись к морщинистому лицу соседки.

– Под боком? – сонно переспросила Данишка. Она осторожно ощупала свои бока и отрицательно покачала головой, поудобнее устраиваясь в постели.

В ближнем подвале зажгли свечу; свет ее короткими желтыми сполохами, напоминающими чью-то дробную, бойкую скороговорку, стремился выхватить отдельною подробности этого слитого воедино подземного мира. Полуодетые людские фигуры в рубашках, штанах, шалях заколыхались в полумраке.

– Что случилось?

– Кто эта женщина? – спросил Полес, старый возчик, – он лишь недавно переселился сюда из Ференцвароша, после того, как дом их разбомбили, – и указал на высящуюся в дверях седовласую старуху. – Я ни разу ее не видел.

– Это тетушка Анна, – ответил его брат, почтальон на пенсии. – С третьего этажа.

– Что-то я не видел ее в подвале, – пробурчал старый возчик.

– Она отсиживалась у себя в квартире, – пояснил бывший почтальон. – Я, говорит, не крыса, чтоб по подвалам хорониться.

– А чего ж сейчас-то заявилась?

– Что случилось, тетушка Анна? – испуганно повторял все тот же женский голос.

– Пресвятая дева, русские пришли! – визгливо вторил ему другой.

Вмиг все обитатели подвала очутились на ногах. Женщины с причитаниями окружили стоящую в дверях старуху, которая, притиснув одну руку к животу, а в другой зажав крохотный узелок, смотрела на взволнованную толпу; лицо ее неподвижно застыло. Черный вязаный платок сполз у нее с головы, и серо-стальные пряди волос вздымались на сквозняке, как облачко пыли; а ископаемо-древние черты крупного, ширококостного лица в нетронутом спокойствии хранили на себе следы божественных перстов, вылепивших его когда-то. У серых, близко посаженных глаз ее был какой-то рыжеватый отблеск, словно в них отражались красные яблоки древа познания.

– Что, пташки мои, встрепенулись? – воскликнула старуха, опершись плечом о дверной косяк. – Креста на вас нету, ленивое отродье! Даже в судный день умудряются храпеть так, что заглушают ангельские трубы. А ну, за работу, марш – воду таскать!

– Никак, в доме пожар? – в ужасе вскрикнула беременная молодуха, инстинктивным движением прикрывая живот руками.

– Какой там пожар, милая! – по-прежнему не дрогнув ни единой черточкой лица, ответила старуха. – Кофейку хочу попить.

С этими словами она швырнула наземь свой узелок, подавшись вперед, оперлась ладонями о колени – точь-в-точь девчонка, изготовившаяся дразнить сверстников, – и разразилась таким оглушительно-озорным хохотом, на какой только был способен ее низкий, мужеподобный голос. Крупное, костистое тело старухи колыхалось из стороны в сторону, иссушенное, словно вылепленное из глины лицо едва не рассыпалось в прах в этой буре веселья, глаза ее блестели.

– Никакого пожара нету и в помине, – резко выкрикивала она, – просто мне кофейку захотелось, милочка моя!.. Кофейку! Да поскорее, покуда весна не разгулялась! – добавила она, в безудержном веселье хлопая себя ладонями по бедрам. – Я слышала, Данишка, у вас картошка прорастать начала?

– Да нету у меня ни одной картофелины, тетушка Анна, – испуганно откликнулась вдова.

– А я думала – есть, – язвительно пробурчала старуха. – Ну, ничего, не сейчас, так через год будет, коли доживете, Данишка!

– Побойтесь бога, тетушка Анна, ведь вы же сами сказали, будто русские уже тут! – жалобно воскликнул бывший почтальон.

– И речи об этом не было, – покачала головой старуха.

– Тогда зачем же вы сюда спустились?

– А затем спустилась, что из квартиры меня вышибли, уважаемый, – ответила тетушка Анна. – Потолок обрушился, чуть насмерть меня не задавило. Ну ладно, пташки мои, хватит прохлаждаться, давайте печь затопим, будто нам на Синайской горе огонь возжечь надобно!

– Потолок обрушился? – дрожащим голосом повторила тетушка Мари, вдова сапожника. – Боже правый, ведь так и погибнуть недолго, тетушка Анна!

– Эка невидаль, милая, – раскатисто ответила старуха, подняла с пола свой до смешного маленький узелок и размашистой, тяжелой поступью направилась к плите в дальнем помещении подвала. – Раз на заводе рядом со мною электрическая печь на воздух взлетела, а меня бог уберег… Так кто из вас добром своим со мною поделится?

Оба подвальных помещения соединялись узким, в три шага длиной проходом; у самого прохода в ближнем помещении находился небольшой отсек, где самые привилегированные обитатели дома, вдова и дети Пигницки, советника финансового управления, бережно лелеяли свое одиночество, отгородись от мутных житейских волн простолюдинов. В отсеке была особая плита, которой пользовалось только семейство Пигницки; общий харч для остальных обитателей подвала готовили женщины на большой плите, стоявшей в углу дальнего помещения. Помимо семейства Пигницки, только семья привратника кормилась отдельно; привратница в промежутках между бомбежками наспех готовила еду у себя на кухне, в квартире первого этажа.

Тетушка Анна остановилась у отсека и отдернула занавеску, служившую вместо двери.

– Доброе утро, – громко произнесла она, медленно окинув цепким взглядом своих серых глаз полутемный закуток. – Ага, пожалуй, здесь сыщется для меня местечко! Я с кем-нибудь из детишек размещусь на диване, а другой малец может спать вместе с матерью.

– Что нужно этой женщине? – воскликнула вдова советника и приподнялась на локте; лицо ее выражало испуг.

Тетушка Анна вскинула голову и слегка наклонилась вперед.

– Что нужно этой женщине? – тихо повторила она. – Да то же самое, что положено любой женщине перед родами и перед смертью: постель.

– Вы собираетесь здесь рожать? – в ужасе спросила вдова советника.

Тетушка Анна посмотрела ей прямо в глаза и дважды кивнула – медленно, со значением. Однако прежде чем лежащая в постели женщина успела произнести хоть слово, старуха выпустила из рук занавеску и, повернувшись спиной к отсеку и его обитателям, внезапно свернула в проход между помещениями.

– Выходит, крысы тоже из себя господ строят? – воскликнула она и широкими, гулко отдающимися шагами двинулась вдоль двух рядов постелей к очагу, возле которого старая прачка пожарным топором щепала лучину на растопку. – Даже среди крыс есть своя знать и своя голытьба? Те, что посильнее, заставляют мелкоту плясать под свою дудку, пока всем скопом не сгорят в адском пламени!

– Тише, тетушка Анна! – ухватила ее за руку подоспевшая сзади какая-то махонькая старушонка. – Вы ее не обижайте, еще и недели не сровнялось, как у нее муж помер!

Тетушка Анна остановилась и, медленно развернувшись, как мощное судно, очутилась лицом к лицу с низенькой старушкой; та невольно попятилась.

– Говоришь, муж умер? – глубоким, низким голосом переспросила тетушка Анна. – А сыщется ли среди нашей сестры хоть одна такая, у кого муж не умирает раньше, чем нас самих в гроб кладут? Я вон четверых детей подняла своим горбом, без мужней помощи… Один мой сынок тут с вами отсиживается.