Текст книги "Избранное"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Рыжая бабенка побледнела.

– Ну, и уверены же вы, господин Ковач!

Исполин внезапно отпустил Юли, наклонился и обе руки положил на плечи рыжей гостьи.

– Меня, сударыня, ни одна живая душа еще не обманывала, – проговорил он медленно, погрузив в ее глаза влажно-голубой взгляд, – ни те, что мясо едят, ни то, что зеленью пробавляются, понятно вам, сударыня?

Вокруг них уже толпилось пять-шесть мужчин, стали подходить и женщины.

– Что это тут испытать предлагают? – раздался вдруг голос.

Юли повернулась стремительно, как ужаленная.

– Ну-с, что нужно тут испытать, господин Ковач?

– Можно ли переманить от него эту малютку Юли! – объяснила рыжая остановившемуся возле нее Фери Беллушу. – Потому как я сказала ему, что…

– Переманить любую женщину можно, – решительно объявила корчмарша, которая от первого же стакана вина вошла в раж и стояла теперь перед всеми, распустив волосы и сбросив с ног туфли.

– Ну, оно так, да не так…

– Нет, так! – вскричала корчмарша. – Любую! Только подход знать нужно. Я-то уж повидала кое-что в жизни, господин Ханак. И так вам скажу: нет нынче женщины, которую нельзя было б купить за кило манной крупы.

– За одно кило?

Седой и беззубый столяр покачал головой.

– Н-да, эта уж набралась под завязку. – сказал он осуждающе, – ее бы следовало домой отправить!

– А я не пожалел бы за Юли килограмм манки! – зашептал возле него босой подросток в солдатских штанах. – Может, одолжили бы, господин Ханак, а? – Столяр не отозвался. – По такому случаю я бы и ноги вымыл, дяденька!

Вдруг все примолкли: Ковач-младший поднял голую, покрытую белым пушком руку.

– Не знаю, как уж вы там про жизнь понимаете, сударыня, – заговорил он неожиданно тихим голосом, повернувшись к корчмарше, – что-то не возьму я в толк речей ваших. Знаю только одно: никогда еще люди меня не обманывали. Да неужто вы думаете, что найдется человек, который бы отобрал у меня Юли?

Корчмарша побагровела.

– Не поняла я, господин Ковач, как вы сказали?

– Тихо! – провозгласил исполин. – Я и еще сказать хочу. Вы поглядите на эту девушку, сударыня! Разве ж это такая девушка, которую можно купить, отобрать у меня?

Откуда-то из-за спин раздался негромкий и тут же подавленный смешок. Ковач недоуменно качнул головой.

– Кто это? – спросил он.

– Замолчи! – крикнула Юли, красная как рак. – Замолчи, или я уйду!

– А вы не смущайтесь, деточка! – насмешливо шепнула ей корчмарша. – Он ведь у вас по всем статьям молодец, только вот на голову малость ушибленный.

Ковач-младший повернулся к ней.

– Что вы там шепчете, тетушка Чич? Кому тут нельзя слов ваших слышать?

– А то я шептала, – закричала корчмарша (от замешательства ей кровь ударила в голову), – а то я шептала ей, что отбить можно каждую женщину, господин Ковач!

– Да неужто? И при демократии тоже? – прозвучал рядом с ней насмешливый голос.

– И Юли можно отбить, тетенька? – коварно спросил подросток в солдатских штанах. – Юлику господина Ковача тоже?

– Надобно только заплатить настоящую ее цену, господин Ковач, – продолжала корчмарша, все больше сатанея, – потому как цена есть у каждой, как бы она ни артачилась!

– И в пенгё^[14] платить можно?

– В долларах, душенька! – провизжали сзади. – Нынче ведь венгерская валюта – доллары!

– И чего вам надо от этого блажного истукана? – громко сказал кто-то.

Прочие гости, беседовавшие поодаль небольшими группами, почти все присоединились теперь к тем, кто спорил возле конторы; хмельные от мяса и вина, с тусклыми лицами и потными висками, они топтались на залитом лунным светом дворе, посыпанном свежими опилками. Лишь несколько человек продолжали веселиться на просторной площадке перед воротами: дядя Фечке, сразу же после ужина вынувший свою скрипку, подручный слесаря с невестой, вдова, инвалид-солдат, не выпускавший из рук большую, дочиста обглоданную кость, и сынишка корчмаря; последний, обхватив за талию курносую веснушчатую девчонку и хрипло дыша, с закрытыми глазами одурело кружился на одном месте, время от времени по-козлячьи бодаясь и вжимаясь головой в живот долговязой партнерши. Позади танцующих, привалясь спиной к груде досок, сидел на земле толстый безногий нищий в немецком кителе и, бешено отбивая ладонями такт, подстегивал танцоров.

– Расстегни кофточку, – шептал подручный пекаря невесте в самое ухо, – расстегни кофточку!

Девушка пьяно хохотала и отрицательно трясла головой.

– Вы мне не верите, господин Ковач, – хрипела корчмарша, – ну так когда-нибудь крепко поплатитесь. И где вы были во время войны, что таким невинным остались?

– Дома был, в Барче, – тихо ответил исполин. – На лесопилке работал. Мне ведь восемнадцать еще только нынешней осенью исполнится.

– Неужто!

– Та-акой старенький? – воскликнул подросток в солдатских штанах и сплюнул. – А я-то думал, вам не больше четырнадцати!

Рыжая женщина громко рассмеялась.

– Тогда понятно, что вы насчет женщин простачок еще, – сказала она. – Ну, не беда, здесь, в Пеште, живо выучитесь. А пока что присматривайте в оба за вашей Юликой, коли хотите при себе удержать ее на какое-то время.

– На какое же? – спросил кто-то.

– Ну, скажем, на месяц, на два.

– Так долго? – удивился другой голос. – Да ну, мы же не в деревне живем!

Скрипка у ворот вдруг смолкла, из группки танцующих послышался пьяный женский визг и следом за ним хриплая ругань.

– Что там происходит? – спросил седой беззубый столяр, испуганно обернувшись.

Корчмарша захохотала.

– Требуют, чтобы кто-то там расстегнул что-то. Очень, вишь, пуговка какая-то им мешает… Ну, похоже, справились, – добавила она сладострастно, когда опять запиликала скрипка, а грубые проклятия стихли. – Может, пойдем, поглядим, что там у них и как, а, господин Ковач?

Но исполин, казалось, вообще не заметил бурной короткой интермедии; погруженный в свои думы, свесив голову на грудь, он неподвижно смотрел прямо перед собой и, лишь услышав свое имя, вскинул голову.

– Što se ljutiš na mene? – спросил он тихо.

– Что вы сказали? – удивилась корчмарша.

– Бывало, в детстве я у матери моей так спрашивал… за что, мол, на меня сердишься? – ответил Ковач-младший задумчиво. – По-сербски это… А вы-то все за что на меня сердитесь?

В наступившей вдруг тишине люди переглядывались, какая-то женщина принужденно засмеялась. Юли, до сих пор молча стоявшая чуть-чуть в стороне с пылавшим от стыда лицом, шагнула к Ковачу-младшему и положила ладонь ему на руку.

– Замолчи, Дылдушка мой, не разговаривай с ними, – сказала она громко, чтобы услышали все, – они этого не заслуживают!

– Почему не заслуживают? – спросил исполин. – Я же знаю, они потому на меня сердятся, что я сильней их, да только я ведь в том неповинен…

Жара становилась все несносней, даже беззубый столяр стянул с себя рубаху.

– А этому-то, с гитлеровскими усиками, чего опять надо? – пробормотал он беспокойно, едва вынырнув из рубахи.

Все смотрели на Беллуша, который, сверкая всеми своими зубами, вдруг выступил вперед. Руки его были в карманах, полная луна ярко освещала его маслянисто-черные волосы, укладывала их игривыми волнами. Но исполин лишь мельком взглянул на него, с удовольствием зевнул во весь рот и, раскинув руки, блаженно потянулся.

– Хочу я вам что-то сказать, господин Ковач! – громко сказал Беллуш и резанул взглядом по Юли, которая, похолодев, широко открытыми глазами смотрела ему в лицо. Гости растревоженно зашевелились, седая с чистым лицом старушка схватила руку сына, опять вдруг начавшуюся трястись. – Хочу я вам кое-что сказать!

Исполин кивнул ему.

– Вы ведь уверены, что с барышней Юли у вас все ладно, правильно, господин Ковач?

Исполин кивнул еще раз.

– Ну, а коль скоро вы так уверены, – продолжал Беллуш, улыбаясь, однако голос его на какой-то тончайший оттенок зазвучал резче, – коль скоро вы так уверены, что барышню Юли с пути не собьешь, тогда отпустите ее ко мне нынче ночью.

Голос скрипки за спинами людей снова затих, только с улицы слышно было, как скулят, царапая планки забора, собаки. Замерший двор лесосклада полнился ароматами тушеного мяса и вина. Издалека донесся винтовочный выстрел и сразу же, точно отпрыски его, прозвучали второй и третий.

– Ну, господин Ковач – улыбаясь, спросил Беллуш.

Первой опомнилась корчмарша и громко захохотала, прохрипев низким своим голосом:

– А ведь он прав! Коли вы так уж уверены, господин Ковач, отпустите к нему девушку!

Рыжая бабенка, азартно прижав руки к животу, не своим голосом взвизгнула:

– Да-да, почему бы вам и не отпустить ее? Можете отпустить со спокойной душой!

– Отпустите ее, отпустите, – вопил и босоногий подросток в солдатских штанах, – а я провожу их да послежу, чтоб беды какой с ними не приключилось!

– Вопрос-то в том, где живет он.

– Ничего, хоть в Кишпеште^[15], я провожу!

– Да здесь он живет, по-по-поблизости, – заикаясь, проговорил кто-то.

– Тем паче отпустить можно!

– Ясное дело, – надрывался подросток, – и она не устанет, пока доберется до места, верней сумеет за себя постоять.

Пьяный смех корчмарши метался над громкими выкриками, словно толстый увесистый жезл.

– Он с мамашей своей живет, – перекрыла она все голоса, – так что можете не сомневаться.

– Да уж, чего там, – вопил подросток, – ежели он с мамашей живет, так мне и провожать их нечего.

– Вот теперь-то выяснится, господин Ковач, – крикнула рыжая, обеими руками повиснув на плече соседа, – верите ль вы ей!

– Верно, верно, – поддержали ее голоса, – теперь выяснится!..

– Так отпу́стите?

И сразу же воцарилась полная тишина, мгновенно выбросила прочь все посторонние шумы: голос скрипки и подвыванья собак за забором словно накрыло водой. Исполин поднял голову и посмотрел на стоявших вокруг.

Но прежде чем он открыл рот, сутулый молодой механик, никому здесь не известный, шагнул вперед из толпы и, остановившись против Беллуша, произнес первое за вечер слово.

– Подлюга! – сказал он громко и слегка наклонил голову набок.

Шофер смерил его взглядом.

– Вам-то чего надо? – спросил он резко.

– Просто говорю, подлюга ты! – повторил сутулый механик. – И все вы тут дрянь людишки, чтоб вас черт побрал! – выкрикнул он, погрозил всем кулаком, круто повернулся и зашагал к воротам.

Беллуш двумя скачками нагнал его, схватил за плечо, повернул к себе лицом.

– Что ты сказал, приятель? – спросил он, улыбаясь. – А ну повтори!

– Подлюга! – вне себя заорал механик. – Подлюга!

Беллуш кулаком ударил его в лицо, потом схватил за пояс, поднял и мощным толчком далеко отшвырнул безвольное тело; глухо стукнувшись оземь, оно осталось лежать у ворот. Не успела рыжая завизжать, как шофер вновь стоял на прежнем месте, аккуратно приглаживая ладонями волосы и усы.

– А ну, тихо! – спокойно сказал он рыжей, и она тотчас умолкла. – Так что вы думаете о моем предложении, господин Ковач?

Женщина с седым пучком схватила сына за руку.

– Пойдем отсюда, сынок, – прошептала она. – Негожее здесь творится: сперва угощенье его поели, а теперь над ним же измываемся…

– Кто ж виноват, что он такой дурень, – проворчал подросток и громко рыгнул. Стоявшему рядом старому столяру кровь бросилась в голову, он съездил парнишке по шее и поторопился к безжизненно валявшемуся у забора телу.

– Ну, господин Ковач, – опять услышали все голос Беллуша, – отпу́стите барышню Юли?

Исполин недвижимо стоял у стены и лишь недоуменно покачивал головой. Его рот приоткрылся, весь он заметно дрожал: больше ничто не выдавало, что он понимает происходящее. Гладкая ширь его щек не шелохнулась, как и сжимаемый им в руке двухметровый брус; лишь длинные льняные волосы яростно поблескивали, словно готовясь каждой своей разбереженной клеткой вступить в спор с ярким, металлическим сиянием луны.

– Иштван! – крикнула Юли с ужасом и обеими руками зажала себе рот.

Лицо исполина дрогнуло. На нем появилась легкая гримаса, как будто он хотел рассмеяться, коричневая, с ноготь, бородавка над изломом левой брови вдруг задрожала, потом замерла как бы в раздумье; внезапно шея великана потемнела, курносый нос дрогнул, глаза сузились.

– Что ты сказал? – спросил он чуть слышно.

Первый ряд уже пятился от него назад, рыжая бабенка вонзила острый каблук в босую ногу корчмарши, впрочем, никто не пикнул. Подросток так напряженно сжимал кулаки, что из-под ногтей показалась кровь. Беллуш отступил было со всеми, но тут же опять шагнул к исполину.

Ковач-младший поглядел на небо, обеими руками взял брус и положил себе на колено. Его лицо медленно темнело. Когда раздался треск, рыжая повернулась и бегом припустила к воротам. Старушка с седым пучком тащила за собой сына, корчмарь, ругаясь сквозь зубы, схватил за плечи жену, чье лицо от страха приняло свинцовый оттенок, и стал подталкивать ее к воротам. Подросток в солдатских штанах блевал на бегу. Умолкла и скрипка дяди Фечке, толстый безногий нищий, опираясь на прилаженные к рукам деревяшки, огромными скачками, словно потревоженная лягушка, запрыгал к воротам.

Двухметровый брус, громко треснув, переломился надвое, и Ковач-младший, пошатнувшись, выпрямился; на залитой лунным светом площадке перед ним стоял один Беллуш. Шофер посмотрел исполину в глаза, потом опустил голову и, негромко насвистывая, зашагал к воротам. Ковач-младший выронил переломленный брус и бегом кинулся в дебри склада. Через оставленные настежь ворота потянулись во двор собаки; опустив хвосты и прижав уши, они с тихим воем набросились на валявшиеся повсюду кости. Огромный комондор с лохматым хвостом как белое привидение носился по светлой от луны площадке, он один загрыз насмерть двух собачонок поменьше. Всю ночь не смолкал у конторы лай и визг одичавших животных.

Едва придя в себя, Юли пустилась на поиски исчезнувшего исполина. Колоссальный лесосклад раскинулся до самого Дуная, ей пришлось долго петлять между высокими штабелями, осматривать все закоулки, склад дранки, навес для рубки кряжей, пробежать вдоль длинного, километрового, забора. Измаявшись, устав звать Ковача-младшего, она бросалась ничком на какую-нибудь выступавшую из штабеля доску и, скорчившись, плакала до тех пор, пока следовавшая за ней длинная фигура седобородого дяди Чипеса не возникала вдруг между тенями ближайших двух штабелей и, вскинув указующий палец, не гнала ее дальше. Иногда она останавливалась и пела песню их любви, которой научил ее исполин в первые дни их счастья.

– Дылдушка мой, слушай! – кричала она.

Eheu fugaces, Postume, Postume.

Потом умолкала, прислушивалась.

– Ответь, Дылдушка! – кричала опять в тихо гудевшую, обрызганную серебром ночь. – Пой со мной вместе!

Labuntur anni nec pietas moram

Rugis et instanti senectae

Adferet indomitaeque morti.

Юли нашла его уже на рассвете между двумя штабелями узкой планки. Он плакал, уткнувшись лицом в землю. Юли села с ним рядом, обхватила его могучие плечи; ее слезы капали ему на голую шею.

– Дылдушка, родненький мой, единственный, – рыдала она, – я же не хочу предавать тебя.

Ковач-младший и Юли голодали. Продовольствие, что все же поступало из провинции в столицу, в основном меняло хозяина уже не за деньги: чтобы приобрести его, теперь требовалось золото либо нечто вещественное. У Юли же, кроме единственного ее платьишка, была еще блузка, у Ковача-младшего – одни штаны да две залатанные рубахи; им нечего было обменять на сало, разве что свою молодость. Недельного жалованья хватало на кукурузный хлеб и, может быть, на тарелку тушеной капусты. Нужно было искать заработок.

На Андялфёлде пока лишь несколько заводов вступило в строй, трамваи почти не ходили. По безлюдному проспекту Ваци редко-редко проезжал грузовик, пустынные улочки по обе стороны проспекта вливали в него лишь пронизанную солнцем тишину. Иногда карабкалась на стены домов усталая тень одинокого прохожего, замирала там, словно задумавшись, как паук, немного погодя испуганно ползла дальше и резко падала на углу. Между камнями мостовой проросла трава, на заборах уныло зевали прошлогодние плакаты. К вечеру улицы выстывали, и, когда ложилась тьма, между пустыми заводскими строениями с гнилыми вонючими стенами сновали лишь крысы, пожирая единственное доступное им пропитание – тишину.

Слабый старенький дядя Фечке не выдержал голода: однажды утром, когда единственная рубаха расползлась у него в руках, он снова откинулся на соломенный свой тюфяк и умер. Ковач-младший обнаружил его в тот же день: заметив, что старик что-то не является поворчать в контору, он отправился к нему сам, в сторожку на дальнем конце лесосклада. Перед сложенным из красного кирпича, нештукатуренным домиком тянулась солнечная, поросшая травою площадка, справа и слева затененная высокими кладками досок; единственное подслеповатое оконце сторожки глядело на вечернее солнце. Башмаки исполина вступили в здешнюю тишину, с порога метнулась вспугнутая им крыса.

Дверь в сторожку была притворена. Ковач-младший остановился и, наклонив голову, прислушался. Над солнечной лужайкой перед домом стояло неумолчное жужжание диких пчел, к запаху сухого дерева примешивался аромат куста курчавой мяты. Затаив дыхание, исполин слушал: за тишиной притаилась еще какая-то немота. Он толкнул дверь пальцем и, медленно обводя взглядом комнатку, всматривался в картину ухода.

Под кроватью стояла пара стоптанных, затрепанных башмаков носками во тьму. Один чуть-чуть повернулся к окну, заходящее солнце его осветило, выставляя напоказ отсутствие старой ноги с подагрическими косточками. Возле кровати, на стуле с плетенным из соломы сиденьем поблескивала в потрескавшемся эмалированном тазу мыльная вода, подмаргивая серыми пузырьками распростертому на постели хозяину. У стены приткнулся столик, на нем – фотография женщины, возле нее – хлебные крошки и полуоткрытый складной нож. Обе дверцы шкафа распахнуты настежь, шкаф совершенно пуст. В открытую дверь изредка залетал ветер, но не было ему здесь отклика: ни скатерти на столе, ни простыни на кровати, которые бы хоть колыхнулись в ответ. В кровати не слышалось дыханья.

Ковач-младший выплеснул из таза грязную воду, налил туда чистой, потом раздел и обмыл труп. Расчески у него не было, не оказалось ее и в кармане у старика; тогда исполин ладонью расправил волосы его и усы. Бережно прикасались к мертвецу его пальцы, казалось, он боялся причинить боль старому Фечке. Трубку, валявшуюся на полу у кровати, он вложил хозяину в руку: пусть уж унесет с собою в могилу единственное свое земное достояние.

– Ну, дядечка, что же мне с вами делать? – спросил он печально и присел на кровать рядом с трупом. – Ночью-то бодрствовать возле вас некому, так что сожрут вас здесь крысы.

Он покачал головой.

– Совсем беспомощный, – бормотал он, – такой же, каким его мать произвела на свет. Зачем и живет человек, если не наживет себе хоть разъединственное дитя, чтобы было кому глаза ему закрыть на смертном одре… У меня, дядечка, столько детишек будет, что и на коленях моих не уместятся.

Он засмеялся и положил огромную ладонь на грудь мертвеца.

– А все ж таки жаль вам, должно быть, что конец вот пришел? – спросил он и помолчал, с любопытством глядя на труп, как будто ждал, что мертвец ему ответит. – Дунай ведь тоже не на то смотрит, дядечка, куда ему вливаться в конце, а на то, через какие страны протекает. А даже если кой-где и плеснут в него воды грязной чуток, ему это не во вред, из-за такого он расстраиваться не будет.

Ковач-младший поднялся и стал в дверях. Солнце уже скатилось за будайские горы, окрасив в огненно-красный цвет неподвижные пушистые облака, гигантским молчаливым кольцом объявшие весь западный небосклон. Черные бездыханные трубы будайских заводов торчали на красном фоне неба, словно восклицательные знаки, без смысла разбросанные на месте несказанной фразы, под ними старый Дунай, бурля, влек свои вечерние волны, плодоносные, рыжеватые, перемешанные с грязью, злобой, кровью и счастьем. Подняв голову и дыша полной грудью, исполин смотрел на раскинувшийся перед ним край. Его доверие к жизни было столь несокрушимо, что обиды проскальзывали в его душе, как тень облака на воде, не оставляя следа, и так полна была счастьем каждая клеточка его существа, что даже о мертвом он забыл сразу, едва повернулся к нему спиной; память о нем трепетала лишь в нервах, медленно растворяясь в вечерних сумерках. Уже совсем стемнело, когда легкие шаги Юли вернули его к действительности.

– Куда ты запропал, Дылдушка? – беспокойно спросила Юли. – Уже ночь вон, совсем темно. Кого ты тут караулишь?

Ковач-младший кулаком вытер глаза.

– Гляди-ка, я и не знал, что плачу, – подивился он самому себе.

Девушка наклонилась к его лицу.

– Плачешь?

– Помер дядечка, – сказал исполин. – Да я, может, и не оттого плачу… Надо домой его отнести, не то здесь сожрут его крысы.

Он на руках перенес легкое старое тело дядюшки Фечке и, так как Юли не хотела спать с мертвецом под одной крышей, устроил ему катафалк на широкой шестнадцатидюймовой сосновой доске, и сам улегся на земле рядом с ним. Он устал и был голоден.

– Юли! – крикнул он скрывшейся в доме девушке. – Поесть дай!

– Чего тебе? – немного спустя послышался ее голос.

– Дай поесть, – повторил исполин.

Юли голая стояла в дверях.

– Так поздно? – неуверенно спросила она. – Стану я тебе в ночь-полночь огонь разводить! Да неужто же там, возле мертвяка, есть станешь?

– А что? – непонимающе спросил Ковач-младший. – Почему ж не поесть около него? Я-то живой, значит, мне есть надо.

Девушка привстала на цыпочки и пугливо глянула на мертвое тело.

– А я вот не могу сейчас есть! – воскликнула она.

Исполин покачал головой.

– Жалко… А мне все же дай чего-нибудь.

Юли припала к дверному косяку, ее нагое, тускло белевшее в темноте тело содрогалось от злых рыданий.

– Чего я дам-то? – выговорила она, задыхаясь от слез. – Ни куска хлеба нет в доме. Откуда мне взять, раз ты ничего не приносишь? Вот и мы помрем с голоду, как старый Фечке! Ты посмотри, посмотри! – Она подбежала к мертвецу на носках, присела рядом на корточки. – Посмотри на ребра его, – шепнула, – или не видишь, что он от голода помер?!

Ковач-младший склонился над телом. Ребра круто дыбились с обоих боков, остро вздымаясь над провалом живота, черной ямой уходившего к паху. На восково-желтом лице торчал лишь заострившийся, вдвое выросший нос; освещенный восходящей луной, он отбрасывал кривую тень на выемы щек и выступавшие над ними скулы. Верхняя губа приподнялась, обнажив желто отсвечивавшую верхнюю челюсть; мертвец, казалось, с ухмылкой смотрел на небо. Исполин бросил на Юли беспокойный взгляд. Однако нагая девушка, на корточках застывшая рядом, ее длинная талия, стройно подымавшаяся от бедер, и упруго сиявшие под луной груди мгновенно усмирили его сердечную тревогу – так в детстве успокаивали его звуки флейты, доносившиеся по вечерам с берега Дравы; девушка была неизъяснимо прелестна, гибка, волнующа, в ее белом, оттененном противоречиями теле таилась мелодия самом жизни.

– Иди ко мне! – позвал исполин.

Наутро после похорон Ковач-младший нанялся чернорабочим на соседний кабельный завод, рабочие которого уже приступили к его восстановлению. Он работал подсобником на уборке развалин. На место дяди Фечке они взяли к себе длиннобородого дядю Чипеса, и с его помощью Юли вполне справлялась днем с охраной лесосклада; они ведь давно уж делились с ним всем – если бывало чем поделиться. Правда, от недельного жалованья Ковача-младшего проку было немного, деньги уже ничего не стоили, на них он мог купить разве что репы, савойской капусты, кукурузной муки, абрикосов – но заводской комитет время от времени подбрасывал рабочим литр растительного масла, килограмм-другой бобов, венгерского риса, подвозил из деревни картошку, а однажды выдали даже по полкилограмма сахара, подсластив людям субботний вечер.

Ковач-младший вставал на рассвете, а возвращался домой поздно вечером. С тяжестью на сердце стоял он в темноте перед закрытыми и заложенными на засов воротами и, повесив голову, слушал двойную тишину по эту и по ту сторону ворот. Юли пела теперь все реже. Если он спрашивал ее, отчего перестала она быть голосистым жаворонком, куда подевалась ее певчая душа, Юли весело трясла головой, улыбалась ему, смеялась, и блеск ее зубок мгновенно расправлял морщины на его сердце, но на следующий вечер исполин опять стоял перед воротами с томительной тяжестью в груди и, хмуря лоб, долго думал свою невеселую думу, прежде чем постучаться в молчание склада.

Однажды вечером его встретило пение. Девушка мурлыкала тихо, словно забывшись, – казалось, она сидела у самых ворот и ждала его. На тихий стук тотчас скрипнул засов.

– Впустить тебя? – спросил ее голосок.

– Впустить, – радостно сказал исполин.

– Что ты принес?

– Ничего.

– Ах ты боже мой, надо же! – закричала девушка. – Ничего? Тогда я тебя не впущу.

– Ну, впусти же! – просил Ковач-младший.

– Становись на колени и моли меня слезно! – потребовала девушка.

Ковач-младший глядел на темные ворота и смеялся.

– Не стану молить, – сказал он, – потому кое-что все же принес.

Все стихло, ворота не открывались. Исполин напряженно прислушивался.

– Покажи, что принес, – внезапно раздался над его головой голос Юли, – покажи, иначе не впущу.

Исполин вскинул голову, ошеломленно спросил:

– Ты как же туда залезла?

Голова девушки свешивалась над высоким дощатым забором, пониже, в просвете подгнившей доски, шевелились пальцы ноги.

– На лифте, – сказала Юли. – Показывай, что принес!

Была темная беззвездная ночь. Скоро заморосил дождик. После ужина Юли калачиком свернулась на коленях Ковача-младшего.

– Ты на мне женишься? – спросила она. – Днем я ходила в главную контору за твоим жалованьем, и меня спросили, жена ль я тебе. Ну, что я ответила?

– Что ж ты ответила? – спросил исполин, и его голос дрогнул от волнения. – Директор как-то сказал мне, что ежели я теперь поработаю честно… то он…

Ковач-младший умолк, испуганно глядя на девушку.

– Вот… не помню, что он пообещал, если я теперь поработаю честно, – проговорил он, ошеломленный. – Это было в тот день, когда русские дали мне мяса, а вечером…

Исполин опустил голову на руки.

– Что со мною случилось? – вздохнул он. – Когда случилось?.. Ведь вот только что… а я и забыл уже! – Он прижал к груди своей жаркое девичье тело. – Об одной тебе и помню… ни о чем другом в целом свете! Завтра я напишу в Барч письмо, так?

– Зачем? – спросила Юли.

– Про документы, – тихо сказал исполин. – Чтобы мог я на тебе жениться и чтоб было у меня от тебя столько детей, сколько раз нынче ветер подует. Считай, Юли!

Поезда в те времена ходили еще редко, нерегулярно, почта плелась, как улитка. Когда миновала неделя, Юли стала выходить по утрам за ворота, смотрела на угол – не завернет ли к ним почтальон с проспекта Ваци; но еще через неделю безнадежная эта игра ей прискучила, и по вечерам Ковача-младшего встречала прежняя беспесенная тишина. Не только настроение упало у Юли, но и сама она опала с лица, блеск глаз словно бы потускнел, голос стал глуше, походка развинченной, ей уже не хотелось щебетать, как бывало. Однажды вечером она открыла ворота Ковачу-младшему с сигаретой во рту. Исполин словно запнулся, с отвисшим подбородком уставился на крохотный, часто попыхивавший огонек.

– Ты ль это, Юли? – спросил он, тяжело задышав. – Я не знал, что ты куришь.

– И теперь уж не возьмешь меня в жены? – резко, дрожащим от раздражения голосом спросила девушка. – Ты много чего не знаешь!

– Чего я не знаю? – тихо спросил исполин.

– Ничего!

Ковач-младший склонился к ней, спросил с бесконечной нежностью:

– Что с тобой, Юли?

– Ничего! – тряхнула она головой. – Вот разве только, что ужина нет. За все мои деньги три сигареты дали. Это твое правительство только речи говорить умеет, а дать хлеба народу – дудки, тут оно сразу глухое.

Несколько дней спустя она опять встретила его с сигаретой во рту. Русские дали, рассказывала она, постучались, попросили напиться, да так и застряли здесь чуть ли не до полудня. И я их совсем не боялась, говорила Юли, злорадно поглядывая на Ковача-младшего, они меня ничем не обидели, наоборот даже, сигаретами вот угостили за привет мой. И в «Уранию» звали, русский фильм посмотреть.

– Чего ж не пошла? – спросил исполин. – Если б домой успела ко времени…

Однажды утром на складе появилась нежданная гостья – тетка Чич, корчмарша. Впустил ее Чипес, боронивший пальцами бороду как раз неподалеку от ворог.

– Отошли старика, – показала на него глазами корчмарша, – с глазу на глаз хочу с тобой побеседовать… Весточку тебе принесла от Фери Беллуша, – проговорила, она, наклонясь к ее уху.

Юли едва заметно побледнела, круги под глазами словно бы набухли и потемнели.

– Не интересуюсь! – заявила она.

Тетка Чич ухмыльнулась.

– Беллуш велел передать, что, мол, прощения просит.

Юли встряхнула головой, повторила:

– Не интересуюсь!.. Меня не проведет!.. Вам чего, дядя Чипес?

Долговязый старец подошел сзади, просунул между ними козлиную свою бороду.

– А этой здесь чего нужно? – спросил он с угрозой и костлявым пальцем ткнул корчмаршу. – Зачем она рыщет здесь, барышня Юли? Вы ее звали?

Тетка Чич злобно засмеялась.

– Ступайте-ка к дьяволу, старый козел!

– Куда-куда? – переспросил старик. – Куда, вы сказали? – Его белая борода недоуменно дрогнула. – Отчего вы меня гоните? – спросил он жалобно, обращаясь к обеим. – За всю мою жизнь я не украл куска хлеба, а прожил я долго, барышня Юли! И вот, меня к дьяволу посылают…

– Ладно, дядя Чипес, мы вас не трогали, – сказала Юли. – Забирайте вы свою бороду и ступайте!

Однако старик вдруг выпрямился и опять ткнул указательным пальцем в корчмаршу.

– Не пускайте вы ее на порог, барышня Юли, – загудел он своим басом, – ибо женщина сия есть посланница самого сатаны, даже земля, по которой ступает нога ее, отравлена! Если вы дозволите ей переступить ваш порог, барышня Юли, настанут страшные времена, ибо женщина эта войну и ужас несет в одеждах своих!

– Ах ты боже мой, надо же, как вы его разозлили-то! – подивилась Юли, когда согбенная спина древнего старца исчезла за ближайшим штабелем досок. – Ни разу не видела, чтобы он так весь трясся!

Корчмарша поставила наземь хозяйственную сумку и вынула из нее огромный зарумяненный каравай.

– Это вам от Фери! – И, словно улыбчивого младенца, положила каравай в изумленные руки девушки. – Настоящий пшеничный хлеб, деточка! И еще он просит прощения, и у тебя, и у твоего мужа.

– Мужа? – эхом откликнулась Юли.

– Да неужто вы до сих пор не поженились? – всплеснула руками корчмарша. – А мы-то думали, коли уж вы так ладно живете…

Понурясь, девушка неподвижным взглядом уперлась в тяжелый, покоившийся на руках у нее каравай.

– Сколько ж тут весу будет? – спросила она с неясной улыбкою на лице. Но вдруг, опомнясь, побледнела, нахмурилась. – Заберите! – крикнула. – Отнесите ему назад!