Текст книги "Избранное"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– Он же от тебя ничего не хочет, – толковала ей корчмарша, – пусть даже, говорит, я ее никогда больше и не увижу. Совестно ему, что он так рассердил вас, вот и просит прощения, только всего.

– Хватит, поговорили! – тряхнула головой Юли. – Забирайте!

Но корчмарша уже шла к воротам.

– Не можешь ты отказаться, разве что от своего имени только, душенька! А послано-то двоим вам, так что я нипочем назад не возьму!

Рука девушки дернулась швырнуть каравай ей вслед, но от матери впитанный инстинкт удержал ее: бросаться живою жизнью негоже! Вечером, когда Ковач-младший вернулся домой, каравай, нетронутый, лежал на столе.

Исполин остановился в дверях и, вытянув шею, несколько мгновений неотрывно смотрел на хлеб. Внезапно он издал громкий вопль и одним прыжком оказался возле стола. Дощатый пол затрещал под его ногами, стены задрожали, словно под ними закачалась земля. Он схватил каравай в руки и, завопив еще оглушительней, прижал его к груди с такою силой, словно хотел с ним сразиться, единым мощным объятием претворить его в собственное тело; на обеих ручищах, сокрывших хлеб целиком, круто вздулись мускулы, на шее набухли жилы, длинные льняные волосы упали на лоб. Но лицо исполина лишь на миг исказилось в жестоком порыве; едва опала грудь его после второго вопля, едва успокоились ребра и унялось в гортани сиплое дыхание, он вдруг широко улыбнулся и с караваем в руках пустился в пляс. «О-ля-ля, о-ля-ля», – напевал он, танцуя вокруг стола и самозабвенно глядя на хлеб, словно видел перед собой широкое пшеничное поле, слышал сладкий шелест его летней порой. Ковач-младший кружился, кружился, потом остановился на миг, высоко, под потолок, подбросил каравай, поймал его в протянутые руки и с тихим урчанием прижал к лицу.

Когда он опрокинул уже и второй стул захмелевшими на радостях ножищами, Юли – которая от страха забилась в угол и, чувствуя, как мурашки бегут по спине, оттуда наблюдала танцующего исполина, – вдруг пришла в совершенную ярость и, подскочив к Ковачу-младшему, обеими руками вцепилась ему в волосы.

– Остановись, слышишь?! – яростно взвизгнула она. – Не то я сию же минуту уйду от тебя, да так, что никогда больше меня не сыщешь!

Ковач-младший к ней наклонился.

– Ты права, – вымолвил он, задыхаясь, – я сейчас, вот только еще разок…

Юли гневно топнула ногой.

– Нет!

– Ладно, Юли, – сказал исполин. – Знаешь, показалось мне, что я там, дома… Дай-ка нож.

Он сел на порог, расставив ноги, чиркнул раза четыре ножом по каменной ступеньке, вытер лезвие ладонью, начертил на каравае крест и взрезал его. Жевал он медленно, размеренно, время от времени смахивая с подбородка хлебные крошки. Юли сидела на скамейке напротив и молча, сверкая глазами, на него смотрела.

– Где взяла-то? – спросил Ковач-младший с набитым ртом.

Девушка отвернулась.

– Наешься, скажу.

У исполина кусок застрял в горле.

– Что-что? – спросил он, чавкая. – Почему не говоришь, от кого хлеб получила?

– От русских, – сказала Юли.

Ковач-младший опять принялся жевать.

– Благослови их бог, – прогудел он. – Сколько кило?

– Килограмма три, верно, было, – сказала Юли. – Теперь, пожалуй, с полкило осталось.

– Это я столько слопал? – удивился Ковач-младший. – А ведь и четверти часа не прошло… Но тебе-то, выходит, почти не осталось!

– Выходит! – буркнула Юли.

Исполин разрезал остаток надвое и положил половинку Юли на колени.

– Доедим уж, – предложил он, и новая краюха так и хрустнула у него на зубах. – Не стоит теперь оставлять на завтра, верно?

Неделю спустя тетка Чич появилась снова; на этот раз принесла немножко муки и бидон свиного жира – но о Беллуше даже не заикнулась. Если Юли нипочем не желает взять даром, сказала корчмарша, может дать в обмен немного дров на зиму; моря не убудет, окинула она лесосклад взглядом, ежели и зачерпнут из него две-три кружки. Отсюда телегу-другую дров вывезти – совсем незаметно будет. А вот ежели Юли с дружком своим хоть чуточку мяса нарастят, чем греметь костями-то, – это будет даже очень заметно. Корчмарша похлопала Юли по щеке.

– Эк ты отощала, доченька, – сказала она, – прямо глядеть не на что. Ну, поженились уже?

Девушка отвернулась.

– Бумаги пока не пришли.

– Ничего, ничего, придут же когда-нибудь, – покивала головою корчмарша. – Да, твоему-то не надобно знать, что ты за спиной у него обмены устраиваешь. Если мужчина сам о себе позаботиться не может, женщина должна помочь ему, хотя бы и с левой руки.

Вечера стали холодные, рано темнело. Выпустив со склада корчмаршу, Юли вошла в дом, села на соломенный матрац и, съежившись и кусая ногти, до тех пор смотрела на большой палец ноги в медленно придвигавшейся ночи, пока он совсем не скрылся во тьме. Дядя Чипес дремал в уголке на стуле, изредка всхрапывая, словно приветствуя кружившую над его головой медленнокрылую смерть.

В тот день Ковач-младший явился домой необычно рано.

– Чего лампу не засветила? – спросил он, вступив в темную комнату.

Юли опять с ногами забралась на соломенный тюфяк.

– Керосину принес?

– Откуда ж бы я его принес? – пристыженно пробормотал исполин.

– Из керосинного моря… в шапку набрал бы! – огрызнулась Юли. – Откуда!.. Почем я знаю, откуда! С завода, где вкалываешь!

– Там керосина нету, – покачал головой Ковач-младший. – Поесть дай!

Зеленоватые кошачьи глаза Юли гневно сверкнули, они только что не светились в темноте.

– Накажи господь проклятущие эти порядки, – закричала она, колотя по тюфяку кулаками, – пропади все пропадом, с жуликами-министрами вместе! Рабочий человек пускай слюнки глотает… а им можно все – страну продавать, жиреть в свое удовольствие! Куда вывозят это море керосина, и свинину, и пшеницу, какие в стране есть… вот что скажи!

Ковач-младший протянул к девушке обе руки.

– Что с тобой, Юли? – спросил он ласково. – Что это с тобой приключилось?

– Нет, ты скажи, – крикнула Юли и двумя кулаками сразу изо всех сил опять стукнула по тюфяку, – ты вот скажи, почему задаром работаешь, этакая-то туша слоновья! На кого даром вкалываешь? Кто вместо тебя пожирает тобой заработанное?

– Юли, Юлишка, опомнись! – сложив руки, молил исполин. – Я ведь того не знаю, как…

Но прежде чем Ковач-младший закончил фразу, Юли одним прыжком оказалась возле него, голыми ступнями встала на его обутые в солдатские ботинки ноги и, всеми десятью ногтями вцепившись ему в плечи, изо всех сил стала его трясти.

– Есть тебе подавай? – кричала она как безумная. – А что я тебе дам поесть? Ты-то принес хоть что-нибудь? А если и принес – что ж, мне в темноте за стряпню приниматься? Или ты и керосину принес, и спичек, чтобы мне огонь развести? А соль? Где она, соль, чтобы посолила я то ничего, какое принес ты? Что, что я дам тебе есть?!

Дядя Чипес, до сих пор молчком, не шевелясь, сидевший в углу, вдруг встал и, громко зевая, вышел за дверь. Юли поглядела ему вслед.

– Вот и он тоже помрет здесь у меня на руках, – выговорила она, побледнев, – а тебе ни до чего дела нет! Но если б я и вздумала телегу-другую дров на провизию обменять, чтобы мы все трое не померли с голоду, ты мне этого нипочем не позволил бы, головой ручаюсь!

– Юли, – сказал Ковач-младший, – эти дрова не наши! Что ты болтаешь? Кто повадился к тебе, скажи? Чужаком пахнут твои речи!

В эту минуту сквозь ночную тишь от ворот донесся громкий нетерпеливый стук. Юли отпустила плечи исполина, отскочила.

– Господи Иисусе, кто это может быть в такое время! – прошептала она, и испуганный ее голосок словно осветил вдруг лицо ее, так что Ковач-младший разглядел во тьме даже широко распахнутые трепещущие ресницы и неистовый блеск зубов. – Дылдушка мой, никого не впускай!

Но уже взвизгнул в воротах засов, уже процарапал тишину ночи ржавый скрежет болта.

Смоченные дождем опилки заглушали звук шагов, из темноты надвигалось лишь тревожное дыхание Чипеса.

– Кого вы впустили? – спросил исполин.

– Господи, я же замкнуть-то забыла, – шептала Юли. – А Чипес всех пропускает… Кто там?.. Кто с вами, Чипес?

– Добрый вечер, – послышалось от двери. – Это я, Ференц Беллуш. Улеглись уже?

Комната не ответила. В следующий миг желтый сноп лучей от карманного фонарика ворвался в дверь и выхватил из кромешной тьмы лица Юли и Ковача-младшего.

– Прошу прощения, что побеспокоил в такое время, – заговорил Беллуш, – но я знаю, что господин Ковач уходит днем на работу, вот и не хотел заявиться раньше его. Барышня Юли, не засветите ли лампу?

– У меня нет керосина, – сказала Юли. – Что вам нужно?

– Давайте-ка сюда лампу, – послышался голос Беллуша уже от стола.

Юли отшатнулась.

– Не нужно нам, – выдохнула она чуть слышно.

Но уже скрипнул винт фитиля, закапал керосин, отсчитывая секунды жирными каплями. Огонек перескочил со спички на фитиль, вспыхнул, поник и, зажелтев, разгорелся под звякнувшим цилиндром. Двумя светящимися пальцами Беллуш разгладил усы.

– Откуда вы прознали?.. – заикаясь, выговорила Юли.

– Да просто при мне был, случайно.

– Ступайте отсюда! – взвизгнула вдруг девушка. – Подите прочь!

– Я прошу у вас прощения, – спокойно проговорил Беллуш. – И давно уж явился бы вас умилостивить, но пришлось укатить в провинцию. Я сожалею, господин Ковач, о том, что в прошлый раз подпортил вам праздник.

Исполин неподвижно стоял у стола, руки его повисли, за спиной взбегала к потолку размытая тень. Лицо восково желтело в свете озарявшей его снизу лампы, маленькие глазки, словно щели, прорезанные во тьму, молчали. Юли бросила на него быстрый испытующий взгляд и едва заметно отодвинулась.

– Я не хотел вас обидеть, – низким и недобрым своим голосом сказал Беллуш, – забудем все, господин Ковач!

Исполин отвел руки за спину.

– Ну же! Вы такой непримиримый?

Юли отступила еще дальше. Исполин теперь скрестил на груди растопыренные ладони.

– Я забывать не умею, – понурив голову, сказал он.

Беллуш улыбнулся.

– Ну, а все-таки! Барышня Юли, посодействуйте мне!

– Я забывать не умею, – повторил исполин. – Здесь вот, внутри, все остается, как будто вырезано ножом на сердце. И ничего поделать я не могу, господин Беллуш!

– Ясно! – усмехнулся Беллуш, сверкнув зубами. – Это ничего, что забывать не умеете, мы ведь и так можем быть добрыми друзьями, правда же, барышня Юли? – Он протянул гиганту открытую ладонь. – Давайте же руку!

– Нет! – сказал исполин.

Кровь бросилась Беллушу в лицо, но зубы сверкали по-прежнему.

– Все правильно, господин Безголовый! – процедил он презрительно. – Я было хотел взять вас в компанию, вместе стали бы ездить в провинцию, но коли так… Барышня Юли, вы тоже на меня сердитесь?

– Вам-то чего здесь, дядя Чипес?! – вскрикнула вдруг Юли.

Сидевший в своем углу старик с неожиданным проворством вскочил и, пошатываясь, двинулся к ним, устремив на Беллуша указующий перст.

– Не смейте! – крикнула Юли. – Я вам запрещаю…

Старец тотчас остановился.

– Женаты ли вы? – гулким басом вопросил он, глядя на Беллуша.

Беллуш засмеялся и покачал головой.

– Холостяк, как и вы, дядя Чипес!

– Быть по сему! – прогудел старик. – Но прелюбодействуете ли, спрашивает господь? Ублажаете ли себя хмельным зельем? Курите ли табак?.. Вы слышите – небо грохочет! Отвечайте же и знайте, что гнев его падет на вашу грешную голову и поглотит вас, если не откроете перед ним всю чистую правду!

Вдруг хлынул ливень, зигзаги молний желтыми вспышками озаряли огромный лесосклад.

– Признаюсь: я курю, дядя Чипес, – сказал Беллуш. – Знаю, что грех, но вот черт бы его побрал!.. А что вам еще любопытно узнать, папаша?

Желтый костлявый палец старика нацелился на Юли.

– Любите ли вы сию девицу? – прогремел он во всю мочь, стараясь перекричать раскаты грома. – Ибо, ежели вы ее любите, я пророчу вам: настал день Армагеддона, когда злой пойдет врукопашную на праведника, дабы овладеть барашком его, и отравят они друг друга, и оба погибнут, барашек же затеряется в безвременье времен!..

К концу осени во многих районах столицы уже подавался газ, по основным магистралям восстановилось трамвайное движение. На Дунае – через который перебирались все еще на моторных паромах – строился новый мост.

С наступлением холодной погоды закипела работа и на лесоскладе. С кабельным заводом Ковачу-младшему пришлось распроститься и вернуться к исполнению основной своей должности. Днем со склада вывозили лес на телеге и грузовиках, по ночам на нем орудовало жулье. Лесопромышленное акционерное общество центнерами распродавало доски и лес за полграмма золота. Жалованье Ковача-младшего упало наполовину.

– Экая ты худющая, того и гляди, ветром сдует, – сказала тетка Чич. – Совсем ты с лица спала, Юли! Торопись, девка, пока он не замечает!

Они сидели в корчме за стойкой, возле раскаленной железной печурки, с головы до ног окутавшей усталость девушки жарким невидимым покрывалом. В углу за столиком два извозчика попивали фрёч под свисающей с потолка голой электрической лампой, которую нельзя было выключить даже днем, так как окна были все еще заколочены досками. Тихонько хлюпал водопроводный кран, изредка роняя в цинковую мойку желтую пузатую каплю.

– Завтра последний день, больше он ждать не станет, – вымолвила корчмарша, облокотись на стойку. – Баб он себе найдет сколько пожелает.

– Где же мы встретимся? – спросила Юли.

– На Восточном вокзале, с той стороны, где отправление.

– Днем?

– В четыре часа он уже будет там. – Корчмарша положила на стол большой коричневый узел. – Здесь туфли, чулки, белье теплое, платье, пальто. Наденешь все на себя, он велел передать, что, может, вам придется ехать на крыше вагона.

– Но завтра никак нельзя, – отчаянно зашептала девушка. – Завтра воскресенье, а по воскресеньям Дылдушка всегда дома.

– Завтра. Больше он ждать не будет, – повторила корчмарша.

Юли упала на стол лицом.

– Нельзя в воскресенье!

– Так оставайся! – Корчмарша передернула плечами. – Дольше он ждать не желает.

Два извозчика со стуком сдвинули стаканы.

– Мне домой пора, – сказала Юли в ладони. – Если он меня дома не застанет…

– Ну и околевай возле него, деточка, – кивнула корчмарша. – Я себе все ноги стоптала ради тебя, неделю уж кормлю Фери посулами…

Юли вскинула голову.

– Ни к чему ваши речи, тетя Чич! Вам что, не перепадет на этом деле?

– Не так-то и много, деточка! – опять покивала корчмарша. – Меньше, чем ежели б я ему свинью привезла из Шомодя.

– Сколько?

– Десять долларов, – сказала корчмарша. – Если завтра днем передам ему тебя из рук в руки. Да ты живым весом больше-то и не стоишь, деточка!

Юли поникла. Один извозчик к ним повернулся.

– Чего слезы льете, барышня? – спросил он. – Или жениха на общественные работы загребли?

Тетка Чич сцепила руки на животе.

– Теперь, по мне, поступай как знаешь. Я вчера сказала Беллушу, что больше пальцем не шевельну… Хочешь – уезжай завтра, хочешь – оставайся.

– Он-то почему не говорит со мной?.. Почему все через вас только? – прошептала Юли.

– Чему ж ты дивишься? – засмеялась корчмарша. – Чтобы вы его еще раз вышвырнули?

– Куда он собирается меня увезти?

– В хорошее место.

Юли ударила кулаком по столу.

– Я спрашиваю, куда?

Корчмарша обняла девушку за плечи, повторила негромко:

– В хорошее место, деточка, В деревню, комитат Бараня, чтобы ты поправилась да отдохнула немного. А недели через две и в Пешт вернетесь, поселитесь в другом районе, чтобы не повстречаться с ним ненароком, с буйволом твоим…

– Завтра воскресенье, – гневно крикнула девушка, – или вы не понимаете, что завтра нельзя?!

Извозчик опять обернулся.

– Отчего же нельзя-то, барышня? – крякнув, спросил он. – В церковь, что ли, идти надобно?.. И чего ж это нельзя, прошу прощения? То, про что я думаю, и в воскресенье не возбраняется.

– Что это с тобой? – вдруг спросила корчмарша, внимательно глядя на Юли.

Белая как мел, Юли смотрела перед собой остановившимся взглядом, как будто завывавший за окном ураганный ветер внезапно проник к ней в сердце и теперь выметал из него медленно распускавшиеся розовые бутоны самоосмысления. Осень, несколько дней назад скромной гостьей пожаловавшая в эти места, чтобы стереть с летнего лика земли капли пота, теперь разбушевалась вовсю: леденящим своим дуновеньем срывала крыши с дышавших на ладан домишек, скатывала с тротуаров вывороченные когда-то гранатой деревья и за какой-нибудь час сорвала в городе всю листву; сбившись густыми клубами, листья с мрачным шелестом парили над улицами. На окраине сваленный кучами мусор перемахивал через заборы, врывался во все еще не застекленные окна квартир.

– Что с тобой? – повторила корчмарша.

– Убьет он меня, – прошептала Юли, и на бледных крыльях носа у нее выступили бисеринки пота. – Живой мне уж не уйти, тетя Чич… Найдет он меня и задушит. Лучше бы мне с ним было не заводиться!

– Глупости! – проворчала корчмарша.

Юли покачала головой.

– Он только коснется шеи моей, уж я и готова… К слову сказать, я с первой минуты знала, какой будет конец.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – накренил в их сторону свой пьяный стакан тот же извозчик. – Ничего не бойтесь, барышня, покуда я жив, мне-то доводилось уже жидов потрошить!

Корчмарша громко захохотала. Ураган на улице яростно гремел жестяной вывеской корчмы, с развалин соседнего дома срывались и жирно плюхались на мостовую кирпичи. Внезапно дверь корчмы широко распахнулась, как будто растворенная ветром: по длинной стойке прокатилось густое облако пыли, дверь с грохотом захлопнулась. В клубах медленно оседавшей пыли стоял человек, протирая глаза.

– Беллуш! – оторопела корчмарша.

Юли сидя отшатнулась.

– Вы знали, что он сюда явится?

– Какое там знала!.. Беллуш, говорили вы мне, что сюда собираетесь?

Вошедшие все еще тер глаза.

– Не вижу, – бормотал он. – Черт возьми, не могу глаза открыть… А с чего бы я говорил вам об этом?

– Уходите! – крикнула Юли. – Уходите!

Вошедший наклонился прислушиваясь.

– Вы здесь, Юли? – сказал он. – Подождите!

Он потряс головой, один глаз приоткрылся.

– Ваш голос я узнаю из тысячи… Дайте-ка фрёч мне, тетушка Чич!

– Уходите! – повторила Юли.

Беллуш усмехнулся и, ловко повернувшись, сел с нею рядом.

– Так вы здесь! – проговорил он спокойно. – Платье получили?

Корчмарша пошлепала по узлу.

– Вот оно.

– Вижу, – сказал Беллуш. – Все, что в узле этом, Юли, на себя наденьте, может случиться и так, что ехать-то на крыше вагона придется.

– Я никуда не поеду, – затрясла головою Юли.

Шофер пристально посмотрел ей в глаза.

– В четыре будьте на Восточном вокзале, – сказал он негромко, – с той стороны, где отправление. Как только придет печский поезд, мы тотчас будем садиться.

– Меня не ждите, – выдавила Юли.

Беллуш расправил усы.

– Головного платка в узле нет, я принесу его прямо на вокзал.

– Напрасно стараетесь, – сказала Юли, – я с вами не поеду.

– Увидим, – улыбнулся Беллуш.

– Хоть лопните, не выйдет по-вашему! – закричала девушка, прижав к груди кулаки. – И больше не смейте мне весточки посылать, потому что, богом клянусь, я скажу Иштвану.

– До сих пор-то почему не сказали?

Юли побледнела.

– Не стоите вы того, чтобы я сон его потревожила.

– Ягодка моя, – проговорил Беллуш чуть слышно.

Девушка чуть заметно затрепетала и обмерла, поникнув на стуле. Фери Беллуш наклонился над ней, взял покоившиеся на ее груди кулачки, развел их и, коленями раздвинув колени девушки, поцеловал ее в губы.

– Нет, – шептала Юли с закрытыми глазами, – нет!

Корчмарша хрипло рассмеялась, на стойке опрокинулся стакан. От соседнего столика встал извозчик и, покачиваясь, с поднятым стаканом направился к ним.

– Ваше здоровье, – пробормотал он, одной рукой ухватившись за стул Беллуша, – благослови бог истинных мадьяров! Теперь-то уже не рыдаете, барышня?

Буря постепенно утихала; полчаса спустя, когда Беллуш провожал девушку домой, среди быстро мчавшихся туч уже показывалась иногда луна. Над темными домами, чьи окна давно погасли и больше не переглядывались с луной, высоко в пустынном небе, исполосованном ветром, тянулась над проспектом Ваци стая диких гусей; вылетев из-за большой тучи, они, словно нарисованные карандашом, проплыли под ночным светилом и опять исчезли в летевших им навстречу кружевных волнах тумана. Снизу взметнулся с воем ветер, швырнул им вслед все сияние неба, земля вновь окуталась тьмой. Грязь доходила до щиколоток, лишь кое-где выброшенная консервная банка или осколок стекла отражали небесный свет, когда луна, на миг отбросив вуаль, мечтательно гляделась в осатаневшую грязь.

Они дошли до склада и остановились на углу. Было так тихо, что среди посвистов ветра слышалось даже шуршанье полуоторванного плаката на заборе кожевенного завода. Сквозь зияющие просветы окон разрушенной паровой мельницы виднелась гора Хармашхатар.

– Значит, завтра в четыре, – сказал Беллуш. – Там, где отправление поездов.

Юли прижала узел к груди.

– Нельзя послезавтра?

– Нет.

– А ведь он ни о чем еще и не догадывается, – понурясь, простонала девушка, – даже не подозревает… Для него это будет как выстрел в живот…

Беллуш молчал.

– Нельзя ли послезавтра?

– Нет.

Юли приподнялась на цыпочки, обвила его шею руками и поцеловала в губы.

– Так в четыре, – шепнула она. И побежала. Юбка ее метнулась к забору. Но вдруг она словно споткнулась, обратила худенькое лицо назад и пальцем, освещенным выскользнувшей из-за туч луной, поманила Беллуша к себе. – Смотрите, вон туда! – прошептала она.

На тротуаре у самого забора в грязи сидела нахохлившись большая птица, из темноты выделялись лишь чуть более светлая ее головка да большой плоский клюв.

– Дикий гусь! – хрипло выдохнул Беллуш.

Чавкнула грязь, птица встрепенулась, побежала, раскинув крылья, и, тяжело взмахнув ими, села на забор. Беллуш одним скачком оказался возле забора и бесшумно, как кошка, подпрыгнул. Он поймал уже приготовившуюся взлететь птицу за крыло.

Юли зажала руками рот.

– Ах ты боже мой!.. – выдохнула она.

Гусыня смотрела ей прямо в лицо темным своим глазом, клюв беззвучно открывался.

– Не тронь ее! – сдавленно крикнула девушка.

Беллуш засмеялся, сжал коленями трепыхавшуюся птицу и быстрым движением свернул ей шею. Крылья еще раз раскрылись, затрепетали.

– Держи, приготовишь ему прощальный ужин! – сказал Беллуш. – Ублажи уж своей стряпней напоследок, пусть наестся.

Юли смотрела Беллушу вслед, пока его прямая, худощавая спина и трепыхавшиеся на ветру волосы не скрылись в тени разрушенной мельницы. В двадцати шагах от этого места зачастившие на склад воры сломали забор; девушка проскользнула в дыру, спрятала узел в кладке досок подальше от пролома и бегом пустилась к конторе.

Ковач-младший лежал на соломенном тюфяке под висевшей на стене керосиновой лампой и спал. Дышал он ровно, лицо было младенчески покойно, правая рука отдыхала на огромном, сильно втянутом животе. Он, должно быть, страшно устал, потому что даже прощающийся взгляд Юли не нарушил его дыхания, и проснулся только тогда, когда девушка вдруг отвернулась. Он сел на матраце своем, улыбнулся Юли и протянул к ней обе руки.

– Заснул я, – пробормотал он стесненно. – Дай поесть!.. Что это у тебя?

– Почему не укрываешься, когда ложишься? – сказала Юли. – Человек во сне легче простужается, сколько раз тебе говорить!

– Да мне не холодно, – покрутил головой исполин. – Что это у тебя?

– Гусыня дикая заморская, – сказала Юли.

Ковач пощупал птицу.

– Теплая еще, бедняжка, – заметил он. – Я видел вечером, как они пролетали. Должно быть, ветром сбило беднягу. Сваришь?

Юли присела у печки и плоской дощечкой выбрала золу.

– Ложись, поспи еще, Дылдушка, – посоветовала она, – ужин будет нескоро!

– Не хочешь поговорить со мной? – печально спросил исполин.

Юли на корточках сидела к нему спиной, ее лица не было видно.

– Хочу, – сказала она от печки, – просто думала, устал ты.

– Когда ты со мной, – проговорил исполин, и в его голосе слышалось удивление, – я не бываю усталый. А вот уйди, и я тут же засну. Ты для меня все равно что воздух.

– Замолчи! – крикнула Юли. – Ляг и спи! Ковач-младший засмеялся.

– Nemoj još da mi stereš postelju, mamice, – промолвил он совсем тихо.

Юли обернулась.

– Что ты там бубнишь?

– Это по-сербски, – пояснил Ковач-младший. – Значит: не укладывай меня еще, мамочка! Бывало, дома приду со старицы, а мама тут же меня накормит и на кровать уложит, в ногах… Вот тогда я и говорил ей это.

– И теперь плачешь? – обернувшись, спросила Юли.

– Как матушку вспомню – всегда, – покачал головой Ковач-младший. – Оно и не скажешь вроде, что плачу, просто глаза на мокром месте… Да я уж говорил тебе.

– Когда это?

– Неужто забыла? – недоверчиво спросил исполин. – Ну, когда я с тобой познакомился, на проспекте Терез, возле дома семнадцать… А вот я ни словечка твоего с тех пор не забыл.

В печурке вспыхнуло пламя, длинная тень девушки взбежала на стену и величественным движением, словно в храме Афины, подняла над головой громадную тень кастрюли.

– Ну, дурачок мой, – сказала Юли, – ложись и поспи.

Ковач-младший повел головой.

– Я же, говорить с тобой хочу, – проворчал он.

– Ну так говори! – пожала Юли плечами.

– Я ни единого звука не забыл из всего, что ты при мне говорила, что слышал от тебя за эти семь месяцев, – радостно сообщил Ковач-младший. – Если б ты сейчас померла, я мог бы говорить о тебе со своим сердцем целых семь месяцев…

– Если б умерла?

Исполин вскочил с тюфяка и в два прыжка оказался возле нее. Он схватил Юли за плечи, пощупал руки ее, тронул грудь, пальцем провел по волосам.

– Молчи! – прошептал он с испугом, молитвенно сжав руки. – Ты не умрешь, Юли. Покуда я жив, ты умереть не можешь.

– Да почему, дуралей ты несчастный? – покраснев от гнева, крикнула Юли.

Исполин закрыл ей ладонью рот.

– Ты молчи!.. Что бы со мною сталось, если бы ты умерла, Юли? Да я, как песчинка, сразу и сгинул бы в этом мире.

– Ах ты, боже мой, надо же! – воскликнула девушка. – Как песчинка!

Вода в кастрюле забурлила, негромко переводя на свой язык то яростное, что неуемно выговаривал, трудясь под нею, огонь. Ковач-младший встряхнулся и снова лег на соломенный матрац. Луна через окно светила ему в лицо.

– Знаешь, Юли, – сказал он тихо, – ты со мной вот как эта светлая луна с землею.

Девушка резко к нему повернулась.

– Как это? – спросила она.

Исполин довольно смеялся.

– А так… Ты меня никогда покинуть не можешь, – объявил он. – Потому что должна сердце мое освещать.

– Ну, это верно, – сказала Юли.

Исполин все смеялся.

– Меня еще никто никогда не покидал, только кто умер. И не обманул никто сроду, ни мясоед, ни травоед. Хорошо тебе заживется, Юли, когда распрощается с нами бедность.

– Когда ж это?

– Когда и с другими, – радостно говорил исполин. – А может, и чуть пораньше, я ведь других-то сильнее.

Юли не ответила. Снаружи буря почти совсем угомонилась, тучи над городом разошлись, и желтая осенняя луна задумчиво глядела вниз, на развороченную войной землю, словно глаз гигантского дикого гуся, который, не в силах расстаться с отчизной, присел в листве великого Ничто, поразмыслить. Залитые светом вершины будайских гор глядели через бурный Дунай, на лунный купол Базилики. За окном последние порывы ветра еще подымали изредка быстро подсохшие опилки и пыль и, словно весточку Земли, перебрасывали через залитую луной крышу, через высокий дощатый забор.

– Я ведь знаю, ты хотела бросить меня, – сказал исполин.

Юли медленно обернулась и посмотрела на Ковача-младшего.

– Что ты сказал? – спросила она, бледнея.

Исполин кивнул ей головой.

– Когда у нас гости были, ты хотела меня бросить.

– Н-неправда, – запнувшись, выдохнула Юли.

– Ха-ха-ха, – смеялся Ковач-младший, – ха-ха-ха, очень уж я тебя напугал тогда, вот ты и захотела меня покинуть. Я знал: если трону хоть пальцем господина Беллуша, ты со страху на другой же день, ну, на третий, улетишь от меня, словно птичка.

– Неправда, – крикнула Юли, – неправда!

Исполин покачал головой.

– Что ты сказала, когда нашла меня в дальнем конце склада под утро?

– Почем я знаю!

– Ты сказала: Дылдушка, родненький мой, единственный, я не хочу предать тебя.

– И что ж из того? – воскликнула Юли, побелев от злости.

– Ха-ха-ха, – смеялся исполин, – ха-ха-ха! А почему ты сказала, что не хочешь предать меня? Потому что в душе-то как раз хотела! Оттого я и плакал тогда, как ни разу еще после смерти матери моей не плакал.

– Ты врешь, – вне себя кричала Юли, – ты все врешь!

– А еще что ты сказала? – спросил Ковач-младший. – Слово в слово повтори, что ты тогда сказала?

Девушка подбежала к соломенному тюфяку и, нагнувшись над исполином, приставила к его пуговке-носу маленькие свои кулачки.

– Молчи, – шепотом вымолвила она, – или я убью тебя.

– Ты сказала, – проговорил исполин, наморщив лоб, на котором сразу выступили капельки пота, – ты вот что сказала, слово в слово: я еще никого так не любила, как тебя, Дылдушка, не покидай меня! Не виновата я, что нравлюсь мужчинам и что сама тоже… – Он умолк, тыльной стороной ладони отер стекавший по вискам пот. – Не виновата, что нравлюсь мужчинам и что сама тоже…

– Дальше не знаешь? – мрачно спросила девушка.

Исполин смотрел ей прямо в лицо своими крохотными голубыми глазками.

– Дальше ты не сказала, – проговорил он глухо. – Ты кинулась ко мне, обняла и плакала. Потом сказала: отнеси меня домой! Нет, там не берись, ушиблась я, когда повалилась без памяти… Ой-ой!

– И больше ничего?

– Дома сказала: положи меня на тюфяк и сам ложись рядом… Одного тебя люблю на этом свете.

Сверкающие яростью глаза девушки впились в лежавшее на подушке громадное розовое лицо.

– И всю ночь только то и твердила, так?

Ковач-младший поднялся на матраце и подставил ей залитое потом лицо.

– Ударь, Юли! – попросил он тихо.

Юли попятилась.

– Нет! – с бешенством крикнула она. – Нет!

– Боишься?

– Замолчи!

– Не смеешь ударить? – печально спросил исполин.

У девушки стучали зубы.

– Замолчи!

– Если не смеешь ударить, – проговорил исполин, – значит, завтра ты предашь меня, Юли!

– Замолчи! – в третий раз выдохнула девушка.

Она обняла исполина за плечи, закрыла глаза и, дрожа всем телом, поцеловала в губы. Ковач-младший не поцеловал ее в ответ.

– Что с тобой, Дылдушка? – вымолвила девушка, отодвигаясь. – Ой, вода бежит из кастрюли!

Ковач-младший встал, подошел к печке и снял шипящую кастрюлю с огня. Схватив руками торчавшие из кипевшего бульона ножки, он вынул гуся, разодрал надвое, половину бросил обратно в кастрюлю, в другую впился зубами.

– Ох и горячо! – охнул он, облизывая губы, и стал размахивать половинкой гуся, держа за ножку; от мяса шел пар, летели капли. – Завтра после обеда, – сказал он понурясь и все еще размахивая добычей, – завтра после обеда пойдем новый мост смотреть, который строят сейчас, слышишь, Юли? А вечером в кино сходим.

– В кино?

– Мне подарили два билета, – сказал исполин. – Ха-ха-ха, мы же и в кино никогда еще не были вместе, Юли! А я видел кино только раз, и был я один тогда…