Текст книги "Избранное"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Она указала на паренька лет двадцати в военном кителе, который, сидя на краю постели, грыз краюху черного хлеба.

– Будет вам, мамаша, прекратите обстрел, – негромко проговорил он. – Чего вы к этой несчастной женщине прицепились?

– А ты чего распищался? – Крупная седая голова старухи теперь была обращена к сыну. – Где это видано: крыса встает на задние лапы, а передние подставляет, чтобы к ним прикладывались! И ведь находятся желающие, ползут на брюхе и облизывают протянутые им лапы!.. А ты, изверг бессердечный, лучше бы о матери подумал, чем целыми днями с полюбовницей сидеть да за бабью юбку держаться!

Тихий подвал, где сбившиеся в мирное стадо старики и женщины перебирали свои четки, с появлением тетушки Анны всколыхнулся; привычный уклад смиренно-безропотного существования, доселе сотрясаемый на миг лишь вторгающимися извне беспощадными ударами блокадной жизни, сейчас – порушенный изнутри – распался на острые, не притертые друг к другу составные части и обнажил потаенный накал страстей. А внешний мир, точно кошка, подкараулил этот момент: ухватил за нить переплетенные в клубок судьбы испуганно затаившихся обитателей подвала и хищной лапой покатил этот клубок, проворно разматывая его.

Через час после того, как тетушка Анна переселилась в бомбоубежище, взвод автоматчиков из отступающих немецких частей занял швейную мастерскую – наиболее укромную из всех дворовых построек; немецкий грузовик встал в подворотне и загородил выход, так что на улицу можно было протиснуться лишь боком сквозь узенький промежуток между колесами грузовика и стеной дома. В кузове грузовика громоздились штабелями ящики с боеприпасами, и достаточно было разорваться поблизости мине или бомбе, чтобы вся махина взорвалась и погребла под развалинами дома обитателей подвала.

Еще до полудня разошелся слух, будто немцы облюбовали мастерскую не просто для временного пристанища, а разместили огневую точку на балконе второго этажа и в случае уличных боев будут защищать дом до последнего патрона. Как бы в подтверждение этого слуха румыны из трудбата уже неделю рыли противотанковые рвы на углу улицы, преграждая выход к Дунаю. Всех жильцов волновал вопрос, какая участь их ожидает. Может, велят освободить подвал?

Тетушка Мари и вдова Данишка, приткнувшись на краю постели, перебирали к обеду фасоль на разостланном кухонном полотенце. У Данишки так тряслись руки, что фасолины, точно блохи, выскакивали у нее из пальцев.

– Куда же нам деваться? – жалобно приговаривала она. – Во всех соседних домах подвалы битком забиты, туда ни одному человеку не втиснуться. И что мне делать с кроватью? Не дай бог повредят ее, а я на ней сорок лет проспала.

Тетушка Мари мрачно кивнула; очки сползли у нее на кончик носа.

– Может, и не будут подвал освобождать, – высказала она предположение. – Нельзя же взять и выставить на улицу этакую пропасть людей!

– Я слыхала, – продолжала Данишка, – будто в Ференцвароше, в одном доме жильцов не стали выгонять, а немцы вместе с ними тоже укрылись в подвале. Тогда русские через вентиляционные отверстия забросали их гранатами. Подумать только, вдруг и в мою кровать граната угодит!

– С чего бы ей угодить именно в вашу кровать, Данишка, – утешила ее тетушка Мари. – А эту историю вы от кого слышали, уж не от Полеса ли?

– От него…

– Делать ему больше нечего, кроме как честной народ баламутить! – в сердцах проговорила вдова сапожника. – И носильщик этот, старый хрен, куда-то запропастился!

Из всех обитателей подвала лишь старик-носильщик с грехом пополам изъяснялся по-немецки, поэтому его и послали к оккупационным властям выяснить, каковы у тех намерения относительно их родного крова, родимого края, а заодно и людских судеб. Андраши, хромой официант, и ответственный за противовоздушную оборону лишь пущей важности ради вызвались сопровождать его; депутация все еще не вернулась назад, хотя времени прошло час с лишним.

– Пододвиньтесь-ка поближе, милая, – сделала знак вдова Данишка. – Послушайте, что я вам скажу.

Обе старухи за восемь лет с тех пор, как судьба свела их в тесной квартирке четвертого этажа, настолько изучили все потаенные уголки души друг друга, что заранее могли предугадать чуть ли не каждое произнесенное ими вслух слово; так нам всегда знакома тень, отбрасываемая одним и тем же предметом от одного и того же источника света. Вот и сейчас тетушка Мари вмиг догадалась, о чем собирается с ней говорить ее соседка.

– Тетушка Анна? – спросила она, понимающе кивнув.

– Эта старая ведьма привела на хвосте немцев, – шепнула вдова Данишка.

– С чего вы взяли? – изумилась старуха.

– Уж и сама не знаю, – ответила прачка, – а только увидите, она на всех нас беду накличет. В тот самый момент, как ей войти, у меня аж в глазах потемнело… а это самая верная примета, она меня еще сроду не подводила.

– Да ведь вы спали, Данишка! – возмущенно вскричала тетушка Мари. – Я насилу сумела вас добудиться.

Старая прачка пропустила этот аргумент мимо ушей.

– К каждому привязывается, – шепотом продолжала она, и ее незлобивое лицо сейчас даже разрумянилось от гнева. – Всех друг против дружки настраивает. Ни бога, ни черта не признает, нет для нее ничего святого.

– А вы не знаете, кто у ее сына полюбовница? – спросила тетушка Мари.

– Знаю.

Тетушка Мари какое-то время молча ждала объяснения, но его так и не последовало.

– Что-то сегодня налета еще не было, – тактично перевела она разговор, поправляя платок на голове.

– Тоже дурной признак, – подхватила вдова Данишка. – Копят, копят злобу, а потом как ринутся на нас, что потревоженный рой.

Тут обе собеседницы смолкли: возвратилась посланная во двор депутация. И в тот же самый миг в качества аккомпанемента несколько оглушительных взрывов сотрясли входную дверь, словно бы звуковым ореолом осенив делегацию и подняв тем самым ее авторитет.

– Nix zu machen^[8], – доложил старый носильщик и почесал нос. – От них и слова толком не добьешься. Не беспокойтесь, говорят, если понадобится освободить подвал, то вас, мол, предупредят заранее. И на сборы дадут два часа, не меньше.

– Господи боже, два часа! – всплеснула руками беременная молодуха. – Да неужто управишься тут с ребенком да со всем скарбом! И куда же нас переселят?

– А моя кровать! – тяжело вздохнула вдова Данишка.

– Они до того умаялись, – продолжал носильщик, – что повалились прямо на пол и к довольствию своему даже не притронулись. А лейтенант у них родом из Берлина.

Длинная тень накрыла стену, и группа депутатов вдруг потонула в потемках: кто-то заслонил собой коптилку.

– Что ты тут мелешь, губошлеп безмозглый! – обрушилась на старика тетушка Анна, которая с момента своего водворения в подвале как убитая спала на нарах, а сейчас, при звуках канонады, вдруг взбодрилась. – Не все ли нам едино, откуда он родом, твой лейтенант?

Старый носильщик испуганно умолк.

– За два часа надо будет собраться и переселиться, тетушка Анна, – пояснил хромой официант. – А вот куда переселяться – неизвестно.

– Ну и что? – ворчливо возразила старуха. – Я вон из своей квартиры за десять минут переселилась: из-под обломков выбралась, и поминай как звали.

– Анна, душенька, а чего бы вам самой не сходить к этому командиру немецкому? – коварно предложила вдова Данишка. – Разобъяснили бы ему, что так, мол, и так, у нас в подвале одни старики да хворые люди, пусть их себе в соседний дом переходят…

– Черта лысого! – гневно вскричала старуха. И неожиданно рассмеялась: громко, от души, как ребенок; даже седые пряди весело заколыхались в такт.

– Здорово придумано, Данишка, ничего не скажешь! – раскатисто хохотала она, обнажив крупные желтые зубы. – Чтобы я пошла к немцам и стала упрашивать их!.. Да знаете ли вы, голубушка, когда я в последний раз к живой душе с просьбой обращалась? Сорок лет назад у матери родной чистую сорочку попросила на брачную ночь, вот и все. А с тех пор – ни у кого и ничего не просила, хотя четверых детей на свет произвела, а двоих уж и схоронить успела.

Она умолкла на мгновение и в задумчивости провела по лбу сухим, костлявым кулаком.

– Просить немцев уйти отсюда, потому как здесь одни старики и больные? – повторила она после паузы. – Выходит, лучше наслать их на молодых, Данишка? Пусть уж и молодых изничтожат поскорее, так, что ли, душенька-голубушка? Ну, уж нет, птенчики мои, подыхать – так подыхать, ежели в войну ввязались.

– Я ни в какую войну не ввязывалась! – возмущенно воскликнула вдова Данишка.

– А что же вы делали? – холодно парировала тетушка Анна и колючим взглядом своих серых глаз медленно прошлась по морщинистым женским лицам. – Да разве нашлась в этом священном вертепе хоть одна женщина, которая бы запретила своему мужу или сыну идти в солдаты? Мужчинам одним бойню не устроить, хоть тресни, если бы мы, женщины, им не потакали. А теперь вольно нам плакаться, что мужей да сыновей, мол, из дому позабирали. Теперь поздно слезы лить! Но вот мой сын не пойдет на войну, покуда я жива!

Часа в четыре пополудни немцы вместе со своим грузовиком убрались со двора. Волнение, вызванное в людских сердцах неожиданной радостью, выразилось в самых необузданных проявлениях: Полес, возчик из Ференцвароша, выскочил на середину подвала и, прищелкивая пальцами, с залихватским гиканьем пустился в пляс, а старая прачка, склонившись над ведром в углу подвала, натужно исходила рвотой; едва стих этот веселый переполох, как очередной зловещий слух всколыхнул улегшиеся было волны переживаний. В шесть часов вечера привратник, выглянув из подъезда, углядел, как в соседний дом проследовала группа нилашистов – человек восемь-десять до зубов вооруженных винтовками, автоматами и ручными гранатами.

Подобно осенним мухам, которые, прежде чем сдохнуть, жужжат настырнее и злее кусают, словно смерти наперекор, так и нилашисты в последнюю неделю осады кружили все неугомоннее и наносили убийственные удары измученному городу, со все более ожесточенной злобой уничтожая недругов. Днем они охотились на дезертиров, а по ночам убивали евреев. Каменные набережные Дуная, в особенности поблизости от мостов, по утрам казались черными от крови замученных людей. Едва наступала темнота и огонь осадных орудий смолкал, как тишину безлюдных улиц нарушали ружейные выстрелы и треск автоматных очередей.

– В соседнем доме идет облава, – сообщил привратник, нервно покручивая густые, седые усы. – А потом наверняка и к нам заявятся, тем более что тут они вообще ни разу не были.

Евреев, правда, среди жильцов дома не было, зато дезертиры имелись. Сын тетушки Анны, подделав увольнительное удостоверение, вот уже восемь дней отсиживался в подвале. Солдатский мундир он скинул, когда немцы обосновались было во дворе: старый почтальон отдал ему взамен пиджачишко со своего плеча; однако теми мерами предосторожности, каких достаточно было против немцев, при нилашистах не обойдешься.

– Дали бы кусок хлеба, мамаша, – сказал парень. – Я, пожалуй, исчезну на какое-то время.

– Куда же ты схоронишься, сынок? – дрожащим голосом спросила вдова Данишка.

– А вам для чего это знать? – огрызнулась тетушка Анна, доставая из узелка остатки хлеба. – Не за чем в такие дела нос совать. Я и то не знаю, однако же не спрашиваю.

Парень наклонился к вдове Данишке, что-то шепнул ей на ухо, потом расхохотался и выскочил из бомбоубежища. Старуха в полном смятении уставилась ему вслед.

– Нашел время веселиться! – негромко вырвалось у нее.

Андраши, хромой официант, занял наблюдательный пост у подъезда. Однако через час, когда он, продрогнув до костей, вернулся в подвал, то не мог сообщить ничего нового: в соседнем доме все еще продолжалась облава.

– Ну, и нечего на холоде стоять, – высказала свое суждение тетушка Мари. – Мы и без того узнаем, когда они заявятся.

– Пусть их заявятся, – сказала старая уборщица, которая в подвале, целыми днями отлеживаясь в тепле, почти совсем излечилась от своего застарелого ревматизма. – Нам нечего бояться, здесь евреев нету.

На ужин был суп с лапшой и оставшаяся от обеда чечевичная каша. Люди расселись вокруг плиты – на скамьях вдоль стен и на краю постелей, но еда убывала не быстрее, чем в полдень – в пору опасного соседства немцев; никто не подкладывал себе по второму разу. Да и ложиться никому не хотелось: только уснешь – нилашисты поднимут. Лишь тетушка Анна отправилась на покой сразу же после ужина; ее пустила к себе в постель молодая женщина, которая ждала ребенка и ввиду своего положения до сих пор одна занимала целое лежачее место. Старуха, несмотря на свою грузность, спала не ворочаясь, беззвучным и глубоким сном, как младенец, и можно было надеяться, что даже во сне не потревожит свою соседку. Ее изрытое морщинами темное лицо, как хлеб на тряпице, мирно покоилось в легком свете коптилки.

Однако к полуночи, когда нилашисты вторглись в убежище, почти всех обитателей его сморил сон, и захваченные врасплох лица, с которых не успела сползти пелена сонного дурмана, застывшими масками одно за другим мелькали в проворно скользящих лучах карманных фонариков. В распахнутую дверь с воем задувал ветер. Какой-то мужчина у стены тихонько всхлипнул.

– Зажечь свечу! – скомандовал один из нилашистов тонким, дребезжащим фальцетом.

Их было трое: усатый мужчина постарше в зеленой охотничьей шляпе, украшенной перьями, и два щуплых, темноволосых парня с бледными, испитыми лицами. У всех троих были нилашистские нарукавные повязки, а к поясу прицеплены ручные гранаты. Они напоминали детишек, которые в сопровождении воспитателя направляются на площадку для игр.

– Есть среди вас евреи? – пронзительным голосом закричал один из нилашистов. – А ну, марш из постелей и приготовить документы!

В дальнем помещении тоже зажгли свечу. Тетушка Мари склонилась к вдове Данишке и потянула ее за розовую фланелевую сорочку.

– Проснитесь, – позвала она тихо, чтобы не напугать старуху. – Гости к нам пожаловали.

– В чем дело… чего вы меня дергаете? – недовольно пробурчала прачка. – Не видите – я фасоль перебираю!

Но прежде чем она успела повернуться на другой бок, тетушка Мари рывком стащила с нее одеяло.

– Сейчас не до фасоли! – в сердцах огрызнулась она. – Где у вас документы?

Вдова Данишка села на постели.

– Вот что, милая, – начала она дрожащим от злости голосом, – я смотрю, вы прямо помешались на том, чтобы будить меня среди ночи! Кого ни спроси в убежище, всякий подтвердит: еще и случая не было, чтобы вы меня не растолкали со сна под каким-нибудь предлогом…

Один из нилашистов с автоматом на изготовку стал в дверях, тот, что постарше, в охотничьей шляпе, пристроился у столика поблизости от входа, а третий не спеша двинулся в обход обоих подвальных помещений; он шагал вдоль выстроившихся рядами постелей и светил фонариком в лица людей, натягивавших на себя одежду. Настала такая глубокая тишина, что девчушка – дочка привратника – проснулась и зашлась плачем.

Ответственный по дому за противовоздушную оборону и привратник вытянулись перед столом.

– Общее число жильцов? – начал опрос нилашист.

– Сорок семь человек.

– Евреи есть?

– Никак нет, – ответил привратник.

Мужчина в охотничьей шляпе усталым движением провел рукой по лбу.

– Если обнаружим дезертиров или иностранных подданных, я заберу вас обоих, – негромко произнес он. – Прикиньте, пока еще не поздно одуматься.

– Нет у нас таких, – повторил привратник. – Одна беднота живет в доме.

Нилашист, который с фонариком в руках совершал обход помещений, вернулся к столику у входа.

– Сорок три человека, – доложил он.

– Четырех не досчитался?

– А в отсек вы не заглядывали? – вмешался дядюшка Янош, ответственный за противовоздушную оборону.

Щуплый нилашист ушел и через минуту вернулся.

– Одна женщина и двое детей, – доложил он сиплым фальцетом. – Сорок три плюс трое.

– Одного не хватает.

– Он в солдатах, – сказал привратник. – Его призвали на службу.

Мужчина в охотничьей шляпе закрыл глаза, точно на него вдруг навалилась необоримая усталость.

– Почему же он значится в списках? – чуть погодя спросил он, еще более тихо. – Если он выбыл, тогда вычеркните его из списка.

– Он жил здесь у своей матери, – пояснил привратник.

Нилашист в охотничьей шляпе сделал какую-то пометку на лежащем перед ним листке.

– Есть здесь другие помещения?

– Нет.

– Врешь, – тихо сказал нилашист. – В коридоре я насчитал еще дверей семь-восемь. Что там, кладовки для угля?

– Да, – ответил привратник, и лицо его покраснело.

– Это тоже считается помещением, – пояснил нилашист. – А теперь пришли ко мне сначала женщин, а потом мужчин. Пусть подходят поодиночке и каждый со своими документами.

Щуплый нилашист с бабьим голосом опять прошел в глубь подвала. Женщины, каждая порознь, подходили к столу; бледненькой темноволосой девушке, которая занимала койку напротив двери, от волнения сделалось дурно, и ей пришлось сесть. Когда очередь дошла до тетушки Анны и та назвала свою фамилию, мужчина в охотничьей шляпе, не поднимая головы, задумчиво покрутил карандаш в руках. Карандаш был золотой и внушительных размеров.

– Это у вас сын в солдатах? – спросил он.

Старуха внезапно вся как-то сникла, грубый голос ее помягчел, приобрел женскую певучесть, а лицо так и излучало приторную любезность.

– Так точно, ваше благородие, – ответила она, – В солдатах он, сынок мой.

– Где он находится?

– Эх, кабы я знала!.. – вздохнула старуха. – На прошлой неделе пришла от него открытка с фронта, да ведь по ней не разберешь, откуда она писана. Господи, мне бы только знать, живой он или нет!

Нилашист в охотничьей шляпе одобрительно кивнул, словно был в высшей степени удовлетворен таким ответом.

– Встань-ка к стене, мамаша. Вон там, возле двери.

Лицо старухи едва заметно дрогнуло.

– Слушаюсь, ваше благородие, – проговорила она.

Темноволосая девушка с бледным лицом вдруг прижала руку ко рту и тихонько простонала. Мужчина в охотничьей шляпе повернул голову, внимательно изучил взглядом девушку, затем опять склонился над списком жильцов. Пропустив еще двух женщин, он обратился к девушке.

– Ты тоже становись к стенке! – негромко велел он. – Вон туда, рядом со старухой. Да поживее!

Полчаса спустя, покончив с проверкой документов и у мужчин, нилашист постарше знаком подозвал к себе щуплого парня, занявшего позицию в глубине подвала. О чем они говорили, не было слышно. Затем парень вышел из подвала. Нилашист в охотничьей шляпе откинулся на спинку стула, вытянул ноги; вытащив револьвер из кобуры, он положил его на стол. С запрокинутой головой, прикрыв глаза, он неподвижно сидел в этой позе до тех пор, пока отправленный по его поручению парень не возвратился в сопровождении другого нилашиста, подталкивая впереди себя сына тетушки Анны. Руки у молодого солдата были связаны за спиной, лицо и одежду его густым слоем покрывала угольная пыль.

Беременная женщина, закрыв лицо руками, громко вскрикнула.

– Молчать – чтоб не пикнули у меня! – пронзительной фистулой скомандовал низкорослый нилашист.

У привратника вся кровь отхлынула от лица, он невольно отступил назад.

– Где увольнительная? – спросил мужчина в охотничьей шляпе.

– У меня в кармане, – тихо ответил паренек.

– Ну-ка, вытащи у него!

Щуплый нилашист запустил руку в нагрудный карман паренька и вытащил сложенный листок. Мужчина в охотничьей шляпе заглянул в него, затем медленным движением порвал в клочки.

– Поддельная, – устало произнес он.

Солдат промолчал. Нилашист, стоявший рядом, с силой ткнул его в бок дулом пистолета.

– А ну, отвечай, как положено!

– Чего тут отвечать? – огрызнулся солдат. – Справка не поддельная.

– Зачем же тогда ты прятался в угольной куче? – спросил нилашист в охотничьей шляпе.

– Чтобы меня не забрали, – ответил солдат. – И чтобы справку мою не порвали.

Темноволосая бледная девушка у стены громко разрыдалась. В дальнем помещении погасла свеча.

– И свечу погасили, твари бандитские! – взревел нилашист, стоявший на посту у дверей. – А ну, зажечь немедленно, не то стреляю!

– Свеча сгорела дотла, – послышался дребезжащий старушечий голос. – Извольте обождать, сейчас другую зажгу.

– Сгорела дотла… – задумчиво повторил мужчина в охотничьей шляпе. – Пусть вон тот старичок подойдет сюда. – Он поднял руку и медленным движением указал на пенсионера-почтальона, который примостился на одной из коек в отдалении, втиснувшись между официантом и старым носильщиком. Почтальон тотчас поднялся и проковылял к столу.

– У кого вы раздобыли этот солдатский мундир? – спросил нилашист в охотничьей шляпе.

– Вон у него! – буркнул старик.

– Вы поменялись, что ли?

– Поменялись.

– А зачем? – спросил нилашист, из-под полуопущенных век глядя в лицо почтальону.

– Затем, что хватит с нас войны! – задиристо выкликнул старик.

На мгновение настала тишина.

– Не трогай его, – остановил нилашист в охотничьей шляпе щуплого напарника, который уже занес руку, чтобы ударить старика в лицо. – Что вы сказали?

– А вот то и сказал, – вспыхнув, выпалил почтальон, – что ежели этот сопляк вздумает меня хоть пальцем тронуть, то я из него все кишки повыпущу, не будь я Карой Чукаш!

Оба нилашиста помоложе громко захохотали. Тот, что был в охотничьей шляпе, не дрогнул ни единой черточкой лица.

– Никто вас не тронет, – сказал он. Голос его звучал все более устало. – Трогать мы вас не станем, а расстрелять – расстреляем. Становитесь вон туда, к стенке!

Старик не успел еще и пошевельнуться, как тетушка Анна, которая до сих пор неподвижно стояла, прислонясь спиной к стене, и не сводила своих серых, по-кошачьи сузившихся глаз со связанного сына, сделала два широких шага и очутилась у стола. Наклонясь вперед всем своим грузным корпусом, она нависла над сидящим у стола нилашистом.

– И сына моего вы тоже собираетесь казнить? – спросила она густым, низким голосом.

– Но-но, полегче! – проворчал нилашист в шляпе, а два парня помоложе, ухватив старую женщину за руку, рывком оттащили ее. – Ишь, раззявила пасть! То стояла тише воды, ниже травы…

– Да ты и мозоля моего не стоишь, мозгляк ты эдакий! – бросила старуха.

Прислонившись к стене, темноволосая девушка с побелевшим лицом медленно осела на пол.

– Вам нечего волноваться, тетушка, – сказал нилашист в охотничьей шляпе. – Вас мы казнить не станем, вы – мать.

Когда нилашисты, с двух сторон обступив солдата и старика почтальона, повели их к выходу, тетушка Анна метнулась им вслед. Одного из конвоиров она с силой лягнула по ноге, другого, ухватив за плечи, повернула лицом к себе и вцепилась ему в глаза.

– Беги! – хрипло крикнула она.

За спиной у нее грохнул револьверный выстрел. Солдат выскочил за дверь.

Тот из нилашистов, которого она ударила ногой, ничком свалился на пол, второй с залитым кровью лицом ощупывал глаза. Тетушка Анна медленно склонилась на левый бок и рухнула на пол. В подземном коридоре, а затем и во дворе послышались выстрелы. В дальнем помещении кто-то хрипло, астматически дышал.

Под утро, перед смертью, старая женщина ненадолго пришла в себя.

– Птенчики мои, – проговорила она, – вы, оказывается, трусы распоследние. А ведь старым людям не пристало за свою шкуру трястись. Молодежь – она на счастье надеется, но старикам-то вроде нас с вами терять нечего. Надежды все пошли прахом, бог и люди от нас отвернулись, только и осталось у нас, что любовь к ближнему, да и та никому не нужна… Так неужто даже свой последний час, перед тем как душу богу отдать, не прожить честь по чести! Ведь мы с тех пор, как на свет появились, так и живем в бесчестии: ежели есть у кого хоть грош за душою – и то у других уворовано; ежели гол, как сокол, то норовишь другому задницу лизать, чтобы и самому кое-что перепало. Одарить ближнего или самим какой дар получить – даже этого мы не умели в растреклятой своей жизни: младенец под сердцем да веревка на шею, – вот и все, чем друг от друга мы разжиться можем. А тут случай сам шел в руки, и вы его упустили, птенчики мои, хотя все вы на краю могилы стоите. Да, видно, кто привык всю жизнь по сторонам зыркать да свою корысть высматривать, тому и в последний миг себя не переиначить. И поделом ему пекло, какое он сам себе измыслил… Подыхать вам без пользы, как и жили. Полжизни моей прошло в этом доме, и, попадись мне среди вас хоть один, кто бы не зря небо коптил, я бы, уж так и быть, простила вам, что на свет появились. Но даже лучшие из вас потому лишь на вечное спасение надеются, что не обманывали и не крали. Кто поправил ближнему подушку в головах, мнит себя добронравным; кто подставил и левую щеку, тот считает, будто смелее его и человека не сыщешь; кто поостережется родную мать исподтишка ударить, того сочтут преданным сыном, дочерью, – а на большее вашей добродетели не стать. Пригрелись тут, по шею в дерьме, и шевельнуться боитесь, как бы холодом не прохватило. А ведь у каждого бедняка есть свой долг, – говорю вам во всеуслышание, чтобы слова мои дошли до вас! Лишь бедняк знает, что такое нужда, так кому, как не ему, спасать другого от нужды! Лишь бедняку нужен бог, а значит, и отречься от бога он вправе! И если жизнь его гроша ломаного не стоит, то чего ж и дрожать за нее! Другой музыки, кроме звона цепей, бедняку не дано – так пускай сотрясает он эти цепи, пока от звона того и плод в утробе не оглохнет! А вы, птенчики мои, думаете, что если укрываете в тепле друг дружку, провизией делитесь, прощаете друг другу собственное зловоние, то тем самым искупили уже свое существование? О нет, вы еще и не принимались долг платить!

1945

Перевод Т. Воронкиной.

У Дуная

Мальчик остановился и еще раз внимательно оглядел старика, что сидел на нижних ступеньках, у самой воды. Он следил за ним вот уже полчаса: человек сидел неподвижно, расставив широко ноги, склонившись лицом к сверкающему водному зеркалу. Когда по лазурной глади ароматного майского неба пробегало облако, старик ежился, зябко поводил плечами. Над ступеньками поднимался сильный, свежий запах воды; порою в него беспардонно вклинивалась струя острой дегтярной вони.

«Что это он?» – думал мальчик. Сунув руки в карманы штанов, он спустился вниз по ступенькам и сел рядом со стариком.

– На что вы там смотрите, дяденька? – спросил он.

Однако старик не ответил.

– На что вы там смотрите, дяденька? – повторил мальчик.

– На дом свой, – тихо сказал старик.

Мальчик весело рассмеялся. «Утопиться хотите, дяденька?»

Тот опять ничего не ответил. Штаны на нем были лиловые, куртка – ярко-зеленой; лишь заплаты – какого-то тусклого цвета. Седоватую бороду он, видно, давно не расчесывал: в ней даже желтела соломинка. С виду был он плотен и крепок: жаль, если такой просто возьмет да утопится. Мальчик следил за ним краем глаза.

– А где ваш дом, дяденька? – спросил он немного спустя.

Старик молча поднял руку и протянул ее в сторону противоположного берега, где, как раз напротив, стоял полуразрушенный дом, подставив лучам солнца разбитые внутренности.

– Блеск! – сказал мальчик уважительным тоном. – Что, там и ванная есть?

– Была, сынок, – ответил старик.

– Вы и сейчас там живете?

– И сейчас, репей, – неохотно ответил старик.

Мальчик задумчиво почесывал свои загорелые ноги.

– А правда, что в Буде клопов меньше? – спросил он. – Если правда, так я бы, пожалуй, переселился к вам.

– А ты сам-то где живешь? – Старик повернул к мальчику близоруко сощуренные глаза.

Они признали друг друга по запаху: оба были одинокими и неприкаянными, как два волка, отбившиеся от стаи.

– Сейчас – на лесопилке одной, на улице Булчу, – ответил мальчик. – Да там каждый раз в шесть утра уходить надо, когда сторож дежурство сдает… Может, объединиться нам, а, дяденька? – сказал он задумчиво. Старик опять повернул к нему голову. Сначала он просто смотрел на него, потом вдруг затрясся, из полуоткрытого рта его с крупными желтыми зубами вырвались странные скрипучие звуки. Вскоре ему пришлось даже вытереть выступившие на глазах слезы.

– Вы, дяденька, плачете или смеетесь? – обиженно спросил мальчик. – А то ведь я и уйти могу!

– Покажи-ка шапку! – сказал старик и быстрым движением снял с малыша томатного цвета берет. – Вшей в ней нету?

– А вы в бинокль поглядите! – посоветовал тот.

Снова над ними прошло облако, и старик втянул голову в плечи. Оба молчали. По реке промчалась моторка, мелкие волны зашлепали по ступеням. Мальчик, вздыхая, посмотрел вслед моторке.

– Что, покатался бы, а? – спросил старик. – Ну, а как мы объединимся?

Мальчик наморщил лоб.

– Вы, дяденька, стали бы слепым нищим, а я бы водил вас, – сказал он. – Только белую палку раздобыть да очки темные.

– Тебе сколько же лет-то? – спросил старик.

– А, неважно, – ответил мальчик. – Четырнадцать; но если захочу, мне и десять не дашь.

Он вдруг загорелся воодушевлением.

– Вы, дяденька, тоже не совсем старый, – сказал он, прищуренными глазами разглядывая изрытое морщинами, но совсем не изможденное лицо старика. – Если бороду сбрить, вы бы за инвалида войны сошли или за пленного, которого русские отпустили. Тогда надо форму военную раздобыть…

– А где же ее раздобыть-то? – спросил старик, и живот его снова затрясся.

– Это уж вы мне доверьте! – вскричал мальчик; худое лицо его раскраснелось от радужных планов. – Можно по дворам ходить петь или побираться в трамваях… А то еще в поездах можно было б работать. До Эрда или Асода и обратно, как цыгане. И раздобыть бы еще собачонку, какую-нибудь махонькую, на собак бабы очень клюют.

– Ты жениться, что ли, собрался? – спросил старик.

– А, жениться успею еще, – подумав, ответил мальчик и степенно, по-мужски почесал макушку. Старик снова вытер глаза: видно, соринка попала.

– И мошенник же ты, – сказал он тихо и, поднявшись, завязал потуже шнурок, на котором держались штаны. – На виселице кончишь, не иначе.

Он отвернулся, неспешно поднялся по ступенькам и побрел по направлению к новому мосту. Мальчик лишь сейчас обнаружил, что старик хром; он подумал, не крикнуть ли что-нибудь вслед, но потом лишь презрительно сплюнул в Дунай и засвистел, как рассерженный дрозд.

На другой день старик рано утром спустился к воде. Уже и полдень прошел, и он почти простился с надеждой, – когда невдалеке замелькал наконец берет томатного цвета, от которого так победно веяло дерзкой, безоглядной радостью жизни, что у старика на мгновение сжалось сердце. Сунув руки в карманы, мальчик остановился над ним:

– Так где я кончу, дяденька? – крикнул он насмешливо. – На виселице?

– Очки принес? – пробурчал старик.

Через час они уже работали – пока без особого снаряжения. На другой день появились и аксессуары; мальчик нашел где-то маленькую старую собачонку с белыми пятнами, а старик подобрал толстую суковатую палку: с ней его хромота выглядела гораздо эффектнее. Собачонка усердно «служила», поднимаясь на задние лапки, и забывала работать, лишь когда вблизи мелькал полицейский или почтальон; в таких случаях шерсть у нее поднималась дыбом, и она так дико выла, что вся улица оборачивалась посмотреть, что случилось. Но других проблем у них не было, и вечером мальчик переселился в разрушенный дом к старику, в тесное помещение бывшей лавки, с дверью во двор; здесь сохранилась не только сама дверь, но и полки на одной стене.