Текст книги "Избранное"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

В четыре часа на площади Серф появились две пожарные машины. Пробыли они там лишь несколько минут: почти половина отряда отказалась подчиняться команде, и машины, громко сигналя, укатили обратно.

Зимний вечер спускался на землю стремительно. Целый день внизу, возле дома, не расходились зеваки; а когда на улицах вспыхнули фонари и на темнеющем небосводе загорелись первые звезды, все население городка собралось на площади Серф. Возбужденные горожане с каким-то особенным удовольствием прогуливались по утоптанному сотнями ног, желтовато поблескивающему, похрустывающему под каблуком снегу, останавливались, задирали головы, глядя на неразличимую в темноте крышу. Людям, стоящим с запрокинутыми головами, чудилось, будто там, наверху, бесшумно передвигаются некие призраки, погружаясь, как в воду, в черноту бездонного неба, чтоб добраться до верхнего свода ночи, бросить вызов вселенской тьме. У подъезда какая-то женщина вдруг зашлась рыданиями и упала в снег. Это, как оказалось, была жена Рюттлингера: она принесла мужу теплую одежду и одеяла. Бедняга никак не хотела понять, что на крышу ей не попасть все равно: даже если ее пропустят, путь наверх забаррикадирован прочно.

– Да они же замерзнут! – кричала она вне себя.

– А! Человек, если надо, может долго холод выдерживать! – пробовал успокоить ее стоявший рядом мужчина.

– Прошлой ночью было пятнадцать градусов! – тихо произнес чей-то голос.

Все кругом замолчали, а кто-то во все более возбуждающейся толпе с силой наступил непрошеному подсказчику на ногу. У подъезда уже собралось много женщин, детей – близкие мерзнущих наверху рабочих; их проклятья и жалобы мало-помалу разжигали стоящий вокруг народ. Мать Серафена, могучая женщина с цыганским лицом и сверкающими зубами, подняла вверх на вытянутых руках запеленутого младенца и с яростью потрясла им – словно то был символ привычной земной жизни, способный вернуть назад улетевшие в бездну души. Небо было непроницаемо черным. Дети на руках у матерей испуганно таращились в темноту. Жену Рюттлингера, упавшую в обморок, двое мужчин отнесли в чью-то квартиру. Тонким, дрожащим голосом причитала в толпе старуха; несколько мелких камней полетело в полицейских – вероятно, мальчишки швырнули.

В восемь часов в вышине вдруг вспыхнул огонь – маленькая желтая точка, которая быстро разбухла, выкинула в темноту рыжие языки, разбросавшие по крыше беспокойные сполохи. Снизу отчетливо стали видны черные человеческие фигуры в неверных отсветах пламени; некоторые из них, подойдя к краю крыши, весело махали толпе. После первого испуга люди на улице поняли: страшного ничего не случилось, просто на крыше зажгли костер, чтобы защититься от ночного мороза. Кто-то во всю мочь заорал «ура».

– Молодцы, ребята! – вопил хриплым басом другой.

Люди громко смеялись от радости.

– Да, голыми руками их не возьмешь!

– Из гонта сложили костер!

– Дом бы не загорелся!

– Оставили полицейских с носом!

Какая-то женщина истерически хохотала в экстазе. Несколько ребятишек стали бить в ладоши, за ними захлопали взрослые, и скоро с засыпанной снегом площади в воздух взвился ураган аплодисментов, как на каком-нибудь праздничном представлении в опере. Черные тени на крыше изысканно кланялись, подсвеченные со спины красным светом костра. Над огнем поднимался тонкий черный столб дыма и таял в безветренном воздухе; за этим прозрачным, в слабо колышущихся складках занавесом скрылась висевшая прямо над крышей Большая Медведица. Хлопья сажи летели из поднебесья, пятная снежное одеяло зимы.

– Так держать, ребята! – взлетел из глубины мощный, как паровозный гудок, голос.

Снова послышались рукоплескания. Несмотря на мороз, в домах вокруг были распахнуты окна, и жильцы, надев пальто, шапки, высовывались наружу, опершись на подоконники. Везде в окнах горел свет, желтые пятна ламп и люстр словно усиливали освещение площади, на которой сегодня, будто в праздник, включены были все до единого электрические фонари.

В центре, у фонтана с фигурой Вильгельма Телля, люди пустились в пляс; сначала несколько девушек, взявшись за руки, запели и, повизгивая, хороводом закружились вокруг статуи, на голове которой лежал толстый снежный колпак, на плечах – горностаевый воротник. Вслед за девушками, обхватив друг друга за пояс, с топотом принялись кружиться студенты. Вскоре плясала вся площадь; народ пожилой и солидный, неодобрительно косившийся на легкомысленную молодежь, оттеснен был к домам и на соседние улицы. Громкий смех летел отовсюду. Под ногами поскрипывал снег. В чьем-то открытом окне на втором этаже завели граммофон; он стоял как раз напротив уличного фонаря, медный раструб сверкал и горел, как огромный золоченый охотничий рог. Граммофон играл то свадебный марш из «Лоэнгрина», то веберовский «Оберон»; других пластинок у владельца, видно, не было. Какой-то веселый и толстый официант, удравший по такому случаю из ресторана отеля «Серф», в одиночку плясал возле статуи Вильгельма Телля; «гоп-ля-ля, гоп-ля-ля», – выкрикивал он, выкидывая в стороны толстые ноги и прыгая так, что снежная пыль летела у него из-под ног. Пылавший на крыше костер окрашивал небо над площадью в сине-розовый цвет.

Шестнадцать рабочих на крыше тем временем собрались ужинать. Усевшись полукругом вокруг костра, разожженного на кирпичах разобранной печной трубы, и поставив между коленями рюкзаки, они молча доставали припасы. Все устали и проголодались. Пламя костра приятно грело лицо; спину же начинал пощипывать холод. Фернан, сидевший в середине полукруга, вытащил огромный сверток с швейцарским сыром; высвободившись из пропитанной жиром бумаги, сыр, испуская густой аромат, заблестел у огня крупными каплями маслянистого пота.

– Славный у тебя хлеб, – сказал Рюттлингер, ткнув большим пальцем в темный, пористый, упругий мякиш.

– Насчет хлеба у нас в семье строгий порядок, – ответил Фернан. – Готовый хлеб мы не покупаем, жена сама замешивает и печет.

– Хороший хлеб лучше всяких пирожных! – сказал Рюттлингер.

– Хватит нам гонта на ночь? – спросил кто-то.

– Хватит, пожалуй!

Хлеб Фернана пошел из рук в руки, каждый отрезал себе по солидному ломтю.

– Мы его из венгерской пшеничной муки печем пополам с ржаной, – сообщил Фернан, с гордостью принимая вернувшийся к нему огромный, четырехкилограммовый каравай. – Жена сама замешивает. Есть у нее один секрет!

– Что за секрет?

Фернан не спешил отвечать, тяжелой красной рукой любовно поглаживая хлеб и с тихой улыбкой глядя на окружающих.

– Ну? – не вытерпел кто-то.

– На еловой доске, наверно, надо его месить, – предположил Рюттлингер. – На свежевыструганной еловой доске.

– И квашню закрывать шерстяным платком, – добавил кто-то, – чтобы не простудилась!

– И еще плюнуть в тесто три раза, – проворчал Песталоцци. – Чего вы носитесь с этим дурацким хлебом!

Кто-то поднялся и, послюнив палец, выставил его вверх.

– Ветер от Малатре тянет. Правда, пока слабый, еле чувствуется.

– Еще вполне может усилиться!

– Тогда на что нам весь этот гонт, – отозвался Нэгели. – Придется костер загасить!

– По крайней мере, на завтра останется!

– Ты здесь и завтра еще ночевать хочешь, умник?

Серафен громко захохотал, на смуглом чистом лице его сверкнули белые зубы.

– Только этажом ниже! – сказал он. – А домой я так и так идти не могу, мать меня убьет на месте!

– Если ветер задует с севера, как минувшей ночью, костер надо будет гасить: не то раздует пламя, разнесет искры на соседние крыши. Тяжелая будет ночь, – размышлял Рюттлингер. Спина его от холода стала уже словно бы деревянной. – Ну, что там с этим тестом? – спросил он.

Бьющий в нос запах печеного сала поплыл вдруг над крышей, сминая чистые ароматы зимней ночи; кто-то громко заржал от восторга. Это угрюмый Песталоцци держал над огнем кусочек грудинки, насадив его на кончик ножа и время от времени давая горячему жиру стечь на ломоть хлеба. Фернан аккуратно резал сыр; Серафен вынул из алюминиевой коробки кус бело-желтого масла и несколько больших луковиц; из какого-то рюкзака выглянул кончик плоской, гибкой шварцвальдской охотничьей колбасы – и нескончаемо потянулся, будто лента из шляпы у фокусника; шелестела бумага; кто-то грел на углях молоко в консервной банке. Конрад выкладывал перед собой из газетного свертка крутые яйца. Брови его озабоченно взлетели на лоб.

– Все побились, – объявил он наконец сокрушенно.

– Покажи-ка! – состроив сочувственную гримасу, наклонился к нему Серафен – и, схватив вдруг одно из яиц, мгновенно очистил его и затолкал в рот. Слева еще одно яйцо взял Рюттлингер, потом с разных сторон сразу несколько рук протянулись к стремительно уменьшающейся пирамидке. – Просто есть невозможно, – заявил Серафен, уминая третье яйцо. Рот его был измазан желтком, словно клюв у молодого дрозда.

Кто-то длинно присвистнул, подыгрывая ему.

– Да, без соли и без горчицы – прямо в рот нельзя взять!

На рюкзаке оставалось всего два-три яйца.

– Ты чего не ешь, Конрад? – тихо спросил Фернан, и на широком лице его мелькнула еле заметно ухмылка.

Конрад молча глядел перед собой, потом сгреб в ладонь оставшиеся яйца, раздавил их одним движением, так что между пальцами проступила желтоватая масса, и, широко размахнувшись, швырнул их на улицу.

– Скотина!

Нэгели подбросил в огонь новую порцию топлива. Ввысь фонтаном взлетело золотое облако искр.

– Потише-ка, братец! – сказал Фернан.

На минуту все замолкли, следя за неровным полетом искр. С улицы вдруг донесся взрыв смеха и крики. Протяжные жалобы граммофона замолкли.

Конрад громко, с тоской и отчаянием, рассмеялся.

– Благодарят за яйца, – сказал он и стукнул себя кулаком по колену. – Чтоб он сгинул, весь этот подлый, ненасытный мир!

– Внизу градусов на пять, поди, теплее.

– Эх, надо было немного вина захватить!

– Да еще вскипятить бы его! – кто-то даже прищелкнул пальцами, ощутив во рту пряный вкус горячего вина.

– В чем бы ты его вскипятил-то?

– А нашел бы в чем. В собственном животе, например!

– Что там все-таки за секрет с этим хлебом? – вспомнил, двигая челюстями, Рюттлингер.

Фернан сразу же повернулся к нему, глаза его загорелись. На другом конце полукруга двое рабочих помоложе весело переглянулись. Один из них, зять Фернана, с бородой, светловолосый, плечистый, со слегка приплюснутым носом и серо-голубыми глазами, прикрыл ладонью ухмылку.

– Погляди-ка на старого мерина: прямо светится весь, когда про хлеб свой рассказывает!

Второй добродушно улыбался.

– В самом деле, как насчет хлеба? – крикнул он.

В этот миг неожиданный звук возник в зимней, холодной ночи: звонкий, радостный птичий щебет. Люди, ошеломленные, онемели. Песня смолкла, но через минуту, словно Феникс, вновь ожила в шипенье и треске костра; мелодичные, чистые трели звучали столь дерзко и независимо, что рабочие невольно заулыбались.

– С ума сойти… – произнес кто-то изумленно.

Песталоцци положил ножик вместе с салом и хлебом и, приставив к уху ладонь, остановившимся взглядом уставился в пламя: пение исходило словно из жарких глубин костра.

Кто-то громко, счастливо расхохотался.

– Ну и чертова пичуга! – сказал, качая головой, Нэгели.

Снова послышался щебет. Теперь засмеялись все.

– А ну, Бернар, показывай! – крикнул вдруг Серафен и, вскочив, легко перепрыгнул через костер.

Коротышка сидел весь багровый от сдерживаемого смеха. Серафен нагнулся и сунул руку тому в карман. И вот на ладони его очутился черный овальный футляр из кожи, а в нем, в гнезде из белого бархата, красная лакированная коробочка, крышка которой пружинисто открывалась при нажатии на незаметную кнопку, и на свет божий выскакивала, хлопая крыльями и вертясь в разные стороны, крохотная, с ноготь, зеленая птичка; через две-три секунды желтый клювик ее открывался и торжествующие, заливистые рулады неслись в тишину ночи.

С недоверчивыми, просветленными лицами люди столпились вокруг Бернара. Конрад даже забыл про яйца; с ревнивой нежностью держал он в толстых пальцах хитроумный механизм, а когда пичуга принималась петь, нос его морщился, глаза увлажнялись, и он разражался растроганным, идущим от самого сердца, густым смехом. Десять – двадцать раз нажимал он на кнопку, и столько же раз повторялся этот по-детски раскованный, радостный смех.

– Заберите кто-нибудь у него, пока он не тронулся, – сказал Песталоцци.

– Покажи-ка!

– Дайте вон Лемонье, – сообразил кто-то. – Он не видел еще.

Плотник Лемонье, молчаливый, сухопарый человек лет пятидесяти, с острым, длинным носом, тихо лежал у огня. Перед наступлением темноты с ним случилось несчастье: попав ногой в щель между досками, он упал так неловко, что сломал себе ногу. Да еще, падая, головой ударился о кирпич, и теперь все лицо его было в кровоподтеках. Его положили к костру, завернув в два одеяла.

Конрад, все еще не выпуская шкатулку, нагнулся к больному. Глаза у того были закрыты.

– Вроде спит, – неуверенно сказал Конрад. – Разбудить его, что ли?

– Он, похоже, не спит, а сознание потерял, – мрачно подал голос Песталоцци.

Все молчали.

– И с чего бы ему терять сознание? – нерешительно спросил кто-то.

– От удовольствия, – буркнул Песталоцци, – что может полежать тут на свежем воздухе.

Лицо у плотника было неподвижным и белым; у носа, на левом виске, на подбородке чернели полоски засохшей крови.

– Эй, Лемонье! – позвал Конрад, осторожно тыча того пальцем в плечо.

– Все же надо было снести его вниз! – сказал Рюттлингер.

Рабочие в растерянности топтались возле незадачливого своего товарища.

– Как же это мы ничего не заметили? – задумчиво проговорил Нэгели. – А он-то – и словом не обмолвился, что ему плохо.

– От него слова лишнего и в хорошие времена не услышишь! – отозвался кто-то.

В наступившем молчании еще яснее слышался шум толпы, веселящейся и танцующей глубоко внизу. Граммофон, осипший уже, все играл свадебный марш из «Лоэнгрина». Но толпа заметно редела: глядя сверху, можно было заметить все больше щелей и прогалин меж скоплениями темных фигур.

– Все же надо бы как-то его спустить. Вдруг у него внутри что-то! – повторил Рюттлингер.

Конрад снова легонько толкнул Лемонье. Тот открыл глаза. Все смотрели ему в лицо и не знали, что спросить.

– Замерз? – наклонился к плотнику Серафен.

Тот не ответил.

Фернан опустился рядом с ним на колени, внимательно заглянул ему в глаза.

– Давай мы тебя домой отправим, Лемонье, – сказал он.

– Нет, – тихо, но отчетливо ответил плотник, – домой я не пойду!

Рабочие неловко молчали.

– Мы тебе еще не сказали: скоро, наверно, придется костер погасить, – продолжал Фернан. – Тогда ты не очень-то сможешь лежать здесь!

Лемонье затряс головой.

– У меня все в порядке, – прошептал он.

– А чего тогда теряешь сознание? – заорал Песталоцци.

Больной улыбнулся:

– А ты так и ходишь без башмака? Отдайте ему мой!

И он снова закрыл глаза.

– Больно ногу-то? – спросил Рюттлингер.

Рыжий гребень огня все заметнее припадал к кирпичам под усиливающимся ветром. Языки беспокойно метались, выбрасывая пригоршни красных и желтых искр; дым, недавно еще поднимавшийся ровным столбом, стал метаться, лохматиться.

– Ты за нас не тревожься, Лемонье, – снова начал Фернан. – Полицейскому, что под люком дежурит, мы так и скажем, что у нас тут несчастный случай. Не посмеют они этим воспользоваться!

– Ты уверен? – сказал кто-то сзади.

– В костер не подбрасывать больше? – спросил Нэгели.

Фернан все смотрел в лицо Лемонье. Тот открыл глаза.

– Зачем столько слов? – сказал он тихо. – Я остаюсь здесь!

Рабочие сели заканчивать ужин. Бернар все не мог наиграться с птичкой.

– Так что там все-таки за секрет с этим хлебом? – спросил Рюттлингер, повернувшись к огню спиной, чтоб использовать остатки тепла от костра.

Холод усиливался чуть ли не с каждой минутой; словно некая ледяная волна, спустившись с далеких гор, как раз в этот момент накатила на город. Граммофон внизу смолк, шум стихал, распадался на отдельные голоса. Толпа быстро рассеивалась.

– Вода! – сказал Фернан. – Вода тут почти так же важна, как мука…

– Все же я подброшу в огонь, – перебил его Нэгели. – Ветер пока еле дует!

– Вода – очень важная вещь, – продолжал Фернан. – В водопроводе она слишком жесткая, плохо смешивается с мукой. Или очень долго надо месить, пока вода не смягчится; с тебя семь потов сойдет, а она все не та, какая требуется. Жена у меня родник один знает: струйка – с палец, зато уж вода там, старина… прямо сливки!

– Где же этот родник? – спросил Рюттлингер.

Честное широкое лицо Фернана попыталось сложиться в лукавую ухмылку.

– Хо-хо, – сказал он, – чтоб ты тоже воду оттуда брал? Если выйти на Пре-Каталан, то по правую руку…

Утром не вышли на смену рабочие сахарного и консервного заводов; через час встал пивоваренный. Опустевшую к ночи площадь Серф утром снова заполнили люди; сюда стекались безработные со всего города. Крыши сначала не видно было в густом тумане. Не слышен был стук кирки и другой шум работы. Подъезды двух соседних домов охранялись, подняться наверх нельзя было, а с отдаленных крыш различить удавалось не больше, чем снизу, с площади. К восьми утра холод чуть-чуть отступил, вскоре начал редеть и туман. На площади вновь появились пожарники. От ночного веселья к утру не осталось и следа, люди топтались в снегу угрюмые, сникшие. Мороз достиг ночью двенадцати градусов. Костер на крыше, рассказывали очевидцы, погас к полуночи, но к четырем утра опять вспыхнул и горел часа два. Профсоюз древообделочников и строителей ночью оставил на площади наблюдателей, из-за мороза сменяемых каждые два часа; один наблюдатель стал было кричать рабочим на крыше, но полицейские пригрозили арестовать его за нарушение тишины, и узнать, как дела наверху, так и не удалось. В десять утра забастовали пятьсот рабочих Нефшательской суконной фабрики, самого крупного предприятия в городе. Из известковых карьеров, находящихся в часе пути от Г., прибыла в муниципалитет делегация, и, потратив час на переговоры, отправилась назад.

В одиннадцать на площади Серф появились полицмейстер и мэр Граубюндель. Было пасмурно. Небо в серых, холодных тучах с каждым часом все ниже опускалось над городом; туман, что недавно еще начал было рассеиваться, сгустился опять; день стоял тусклый, промозглый, безрадостный. На крыше были видны только балки да кучка не сожженного за ночь гонта; рабочие разбирали уже чердачные стены. Жильцов с пятого этажа пришлось выселить. Возле подъезда, в снегу, стояли две кровати, шкаф, стол.

– А с нами-то, господин Граубюндель, что будет? – спросила старушка с выбившимися из-под шерстяного платка седыми прядями, когда мэр, покачав головой, остановился перед пожитками. Старушка, мать выселенного рабочего-текстильщика, сидела, закутанная, на столе и с неунывающим видом качала ногами. – Уж другую квартиру-то мы, конечно, получим, – продолжала она, – мы насчет этого не сомневаемся, господин Граубюндель. Да вот только когда? Долго мне еще тут сидеть, на столе?

– Через два часа будет вам квартира, мадам, – ответил ей мэр.

Та всплеснула руками.

– Через два часа? – воскликнула она, будто ушам своим не поверила. – Ну, тогда и обед нам на новую квартиру готовый пришлите, господин Граубюндель! Не варить же мне здесь, на улице!

– Давно бы могли о квартирах подумать! – выкрикнул голос из толпы. – И вчера бы еще было не поздно!

За несколько минут старушку и мэра окружило плотное кольцо любопытных.

– Что же будет, господин мэр? – спросил человек с золотой цепочкой, судя по виду – чиновник. – Выпустят наконец с крыши этих несчастных?

– Они могут спуститься, когда им захочется, – ответил мэр. – Не наша вина, что они не хотят!

– Еще бы им хотеть! – сказала старушка, еще веселее качая ногами. – Дураки они, что ли, по своей воле идти под арест. Полно вам шутить, господин Граубюндель!

– Верно! – раздался из задних рядов сильный голос, привыкший перекрикивать многих. – Не удастся вам с ними так просто расправиться, господин мэр!

Вокруг мэра теснились в основном служащие; рабочий люд – безработные и тридцать – сорок человек забастовщиков, покинувших предприятия, – держался в сторонке от чистой публики, мрачно помалкивая или тихо переговариваясь между собой.

– Позвольте узнать, что решил совет? – снова задал вопрос мужчина с цепочкой.

Мэр повернулся и двинулся прочь; он или не слышал вопроса, или сделал вид, что не слышит.

– Эй, господин Граубюндель, – вслед ему закричала старушка, сидящая на столе, – тут хотят знать, что решил совет.

Вместо мэра людям ответил полицмейстер.

– Все будет в полном порядке! – сказал он авторитетно, хотя и довольно неопределенно, и пошел вслед за мэром.

Народ расступался, давая им дорогу. На углу площади и улицы Серветт стояло человек десять женщин с измученными от бессонной ночи лицами, с заплаканными глазами. Когда мэр поравнялся с ними, крупная грудастая женщина с горящими черными глазами преградила ему путь. На руках у нее лежал младенец.

– Меня зовут Шанна Серафен, – сказала она глубоким, с хрипотцой голосом. – Что вы намерены делать, господин мэр?

Граубюндель острым взглядом посмотрел на нее.

– Что вы желаете, мадам? – тихо спросил он.

Но прежде чем та успела ответить, за спиной у нее раздался испуганный крик: одна из женщин вдруг зашаталась, склонилась набок, ноги под ней подкосились, и она рухнула прямо в снег. Мэр вздрогнул и невольно шагнул вперед, чтоб помочь женщине встать. Но мадам Серафен протянула руку и удержала его.

– Постойте, – властно сказала она, – оставайтесь здесь, господин Граубюндель! Она в вашей помощи не нуждается!

– Кто это? – спросил полицмейстер у детектива, стоящего рядом.

Это была жена Рюттлингера.

– Со вчерашнего дня у нее это пятый обморок, – доложил детектив.

Громкий плач разнесся над головами толпы.

– Скажите ему еще, – вне себя крикнула высокая, худощавая женщина, – что она ночью щелок собралась пить, еле успели стакан из рук вырвать!

– Успокойтесь, прошу вас! – сказал Граубюндель, бледнея.

– Это как так успокойтесь? – взвизгнула еще одна женщина. – Если они еще ночь проведут наверху, все замерзнут!

Подошедший тем временем полицейский подозвал нескольких мужчин, и они унесли бьющуюся на снегу жену Рюттлингера.

– Их там шестнадцать человек наверху, вам сказали об этом? – кричала другая женщина. – Шестнадцать…

Полицмейстер и детектив, вытянув руки, пытались сдержать наступающих женщин.

– Успокойтесь, прошу вас! – повторял мэр, чье лицо с рыжеватой редкой бородкой стало пепельно-серым.

Мадам Серафен положила тяжелую руку ему на плечо.

– Я, как видите, совершенно спокойна… вон как снег на Ле-Дьяблере. Но имейте в виду: если с сыном моим что случится, господин Граубюндель… – она нагнулась к его уху, – то я тебя этими вот руками прирежу!

Лицо ее оказалось так близко к его лицу, изо рта у нее так пахло чесноком, что Граубюндель невольно отпрянул.

– Не надо пугать меня, мадам, – сказал он, заставляя себя держаться спокойно. – Сын ваш, надеюсь, жив и здоров. Но если, избави бог, с ним в самом деле что-то случится, то не мы будем в этом виноваты!

– А кто же тогда? – выкрикнул чей-то сорвавшийся в истерику голос. Толпа женщин вокруг мэра все прибывала.

– За эту работу давным-давно все проголосовали, – крикнул из-за спин какой-то мужчина.

– За наш счет хотят господа сэкономить побольше?

Из свинцовых туч, нависших над самыми крышами, стали падать, медленно кружа, большие пушистые хлопья снега. Через короткое время воздух превратился в кружевную, бесшумно и бесконечно ниспадающую пелену – как будто сама темнота опускала на землю огромную, густо сплетенную сеть.

– Ко всему вдобавок еще и снег! – с отчаянием сказал кто-то.

– Все лучше, чем мороз! – ответили из толпы.

– А если пурга начнется?

Высокая, крепко сбитая женщина вышла из толпы и встала перед мэром; ее круглое доброе лицо даже теперь, в рассеянном свете серого, унылого дня, пылало таким горячим румянцем, словно вобрало в себя весь жар проведенных возле кухонной плиты сорока лет. Это была жена Фернана.

– Вот и я говорю, господин мэр: соблюдайте спокойствие! – произнесла она громким, звучным голосом человека, привыкшего перекрикивать детский гвалт. Взволнованные, причитающие, размахивающие руками женщины смолкли. Мадам Серафен убрала с плеча мэра тяжелую руку.

– Вот и я говорю: спокойствие, – повторила мадам Фернан немного дрожащим голосом. – Мы все просим вас, господин Граубюндель: хорошо подумайте, что станете делать! Мы вас просим: не забудьте, речь идет о жизни шестнадцати человек, и нельзя из упрямства подвергать ее риску! Нельзя допустить, чтобы жертв стало больше…

– Каких жертв? – нервно перебил ее мэр.

– Мадам Рюттлингер умерла, – ответила женщина.

Кто-то истерически вскрикнул.

– Мы перенесли ее сюда, в дом, – продолжала мадам Фернан, повышая голос, чтобы всем было слышно. – Врач сказал, что у нее было слабое сердце… Мы вас просим, господин Граубюндель: хорошенько подумайте, прежде чем решить что-нибудь, мы не хотели бы…

Мэр с трудом сумел протолкаться через взбудораженную толпу. Снег шел все гуще и гуще, ложась пушистой каймой на мягкую, с широкими полями шляпу мэра, на его плечи, ботинки, застревал в бороде. Там и сям в толпе появились раскрытые зонтики, словно черные, внезапно выросшие грибы; незаметно поднявшийся ветер бросал снег людям в лицо. Но зато стало гораздо теплее, на термометре в центре площади ртутный столбик стоял на минус трех градусах. В толпе ходили не поддающиеся проверке слухи, будто рабочие с известковых карьеров, в большинстве итальянцы, в полном составе едут на грузовиках к городу и собираются захватить муниципалитет. Бастовали уже и коммунальные рабочие: никто не выходил убирать снег. Мэр пересек улицу Серветт и прошел мимо толпы безработных и стачечников, что стояли вдоль стен, не смешиваясь с обывателями; зловещее молчание сопровождало его; лишь когда он прошествовал мимо, за спиной его взвился крик, тут же подхваченный многими.

– Поторопитесь, господин мэр! – хрипел позади простуженный голос. – Поскорей, господин мэр, мы тоже мерзнем!

Прежде чем он успел свернуть в подъезд, его догнала женщина в черном.

– Господин мэр, – жалобно причитала она, склонив свое бледное, морщинистое лицо так близко к плечу мэра, что оно едва не касалось налипшего на пальто снега, – ради бога, скажите моему мужу, пусть он сейчас же спускается домой.

– Какому мужу? – нервно спросил полицмейстер.

– Лемонье. Жану Лемонье! Этот несчастный вечно во все суется, и всегда с ним что-то случается, – грустно ответила женщина. – Вот увидите, господин капитан, с ним и в этот раз что-нибудь приключится. Где какая-нибудь беда, уж он ее не пропустит. И работа у него есть – так чего ему ради других-то на крыше мерзнуть?

Полицмейстер кивнул:

– Разумеется, я передам!

Мэр тоже повернул голову к женщине и сказал тихо:

– Успокойтесь, пожалуйста! Они все скоро спустятся вниз.

– Ага, отступают-таки господа? – раздался в толпе злорадный голос.

Мэр повернулся и быстро вошел в подъезд; за ним поспешил полицмейстер. Когда они вместе с консьержем выбрались на крышу, снег уже покрыл гонт сплошным слоем, и выбираться на скользкий крутой скат без всякой страховки едва ли решился бы даже более привычный к опасности человек. До края крыши, откуда можно было переговариваться с рабочими на соседнем доме, было шагов пятьдесят. Консьерж отправился вниз и вернулся с двумя пожарниками, те обвязали мэра и полицмейстера за пояс веревками и дали им в руки багры; снаряженные, как альпинисты, два почтенных господина двинулись в путь.

Они добрались до громоотвода. От крыши напротив уже оставались лишь одни стояки; снесены были и перегородки на чердаке; рабочие небольшими группами отдыхали в разных его углах. Под навесом, на скорую руку сколоченным из досок для защиты от ветра и снега, лежал кто-то, завернутый в одеяла; остальные сидели, прислонившись к стене чердака, рядком, будто голуби в непогоду. Когда мэр с полицмейстером появились напротив, рабочие остались сидеть, неторопливо переговариваясь; только четверо: Фернан, Рюттлингер, Песталоцци и Серафен – поднялись и неспешно подошли к краю.

– Добро пожаловать, господин Граубюндель! – послышался чей-то голос. – Приятно, что решили нас навестить!

Коротышка Бернар сунул руку в карман и завел свою птичку, хотя вряд ли можно было надеяться, что щебет ее будет слышен на соседней крыше.

– А, господин капитан, и вы пришли! – крикнул Нэгели. – Принесли обещанное вино?

– Вам еще и вино? – отвечал полицмейстер. – У вас, я вижу, и так прекрасное настроение.

Послышался смех.

– У нас-то прекрасное, – сказал кто-то. – А у вас, господин мэр?

Снег за две-три минуты покрыл высокие переговаривающиеся стороны белым мягким покрывалом.

– Очень рад, господа, видеть вас в добром здравии, – крикнул мэр. И умолк, повернувшись к полицмейстеру: очевидно, тот как раз обратил его внимание на лежащего под навесом неподвижного человека.

– У вас что-то случилось? – спросил он затем.

– Нет, у нас все в порядке, – прозвучал ответ. – Насморк вот один подхватил!

– Переел за обедом, – подхватил еще кто-то, – теперь в сон клонит бедного!

– Кто это? – спросил мэр.

– Не имеет значения, господин Граубюндель, – вмешался Фернан, прежде чем тому успели ответить. – Тут у нас все в порядке! Чему обязаны вашим визитом, господа?

– Какой ветер занес вас так высоко, – выкрикнул сзади Бернар и, растерев онемевшие от холода руки, громко хлопнул ладонью по колену, – куда даже птицы не залетают?

Полицмейстер сделал шаг к краю крыши, к жестяному желобу водостока, и, опершись на багор, встал прямой, словно статуя.

– Фернан, – крикнул он, – мы знакомы с вами лет двадцать. Позвольте дать вам один совет!

Фернан приставил к уху ладонь.

– Прекратите все это! – продолжал полицмейстер. – Вы и так достаточно натворили дел этой гангстерской выходкой!

– Да не может быть! – выкрикнул чей-то насмешливый голос. – Конечно, если б мы заранее знали!..

– Что, сильно шумят внизу? – с любопытством спросил Серафен и захохотал во всю глотку, показав все свои тридцать два белоснежных зуба.

– Нам-то ладно, нам шум не мешает! – раздался чей-то голос.

– Мы хоть целый год еще будем терпеть!

– Приходите к нам, господин капитан, если шум вам не по душе, – любезно предложил Нэгели. – Здесь у нас отдохнете!

– Лучше, чем в санатории!

– В самом деле, пришли бы, господа! – заорал Бернар. – Я бы птичку вам показал!

– Приходите, чего там! – крикнул и Песталоцци, покивав лошадиной, понурой своей головой. – Я вам тоже кое-что покажу. Ей-богу, будете чувствовать себя куда лучше, чем в санатории!

Фернан поднял руку; широкое красное лицо его стало серьезным.

– Благодарим за совет… – начал он.

– А чего ты благодаришь-то? – сердито прервал его Песталоцци. – Думаешь, стали бы они сюда лезть, если б им не прижгло?