Текст книги "Избранное"

Автор книги: Тибор Дери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Annotation

Основная тема творчества крупнейшего венгерского писателя Тибора Дери (1894—1977) – борьба за социальный прогресс и моральное совершенствование человека.

Избранное

РАССКАЗЫ

Теокрит в Уйпеште

Швейцарская история

Веселый розыгрыш в духе старых добрых времен

Сказка улицы Арпад

Тетушка Анна

У Дуная

Конь и старуха

На панели

Снова дома

Лапша с маком

Филемон и Бавкида

ПОВЕСТИ

Раздвоенный крик

1

2

3

Исполин

Милый бо-пэр [17] !..

Тибор Дери – прозаик

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

Избранное

РАССКАЗЫ

Теокрит в Уйпеште

Влажная мгла весенней ночи плыла над приземистыми домиками Уйпешта^[1]. Налетавший порывами ветер вздымал пыль с мостовых и, закрутив спиралью, бросал ее в темное небо. Теокрит, молодой поэт, остановившись в глухом закоулке, где не так дуло, поднял к лицу пальцы с розовыми ногтями и осторожно сдул с них пылинки. На нем был светлый, английского сукна костюм и шелковая рубашка. Теокрит продрог до костей. Он давно бродил здесь, пытаясь выйти к Дунаю, но никак не мог выбраться из лабиринта безликих, похожих одна на другую улиц, где едва попадалось светящееся окошко и лишь редкие фонари на углах бросали на землю колеблющиеся пятна света. В желтых лучах фонарей толклись, словно надеясь согреться, рои ночных мошек и мотыльков.

Теокрит вышел к маленькой площади; строгий серый квадрат освещенного электрическим светом асфальта одним видом своим успокаивал нервы, растревоженные тьмой и ветром. Теокрит поднял голову, вставил в глаз монокль и некоторое время молча смотрел на бегущие в небе тучи. Из отдаленной корчмы доносилась пьяная песня.

Он устал, но в этих местах нечего было надеяться найти машину. Мимо с грохотом прокатила телега, груженная овощами; Теокрит не отважился на нее попроситься: так несло от телеги тухлой капустой. Вдруг откуда-то долетел непонятный шум, приглушенный многоголосый ропот.

Поэт двинулся в том направлении и оказался на обширной, редко обсаженной деревцами площади. В середине ее вкруг стояли скамейки, островками темнела трава, торчали низенькие кусты. На скамейках тесно сидели люди – вытянув ноги, навалившись на плечи соседей или скрючившись в неудобной позе, головой на спинке скамьи; люди лежали и на траве, ничком или навзничь, ища защиты от холода в испарениях чужих тел. Черная эта масса с торчащими там и сям конечностями шевелилась, подергивалась в пыли, как огромное многоногое насекомое. Из монотонного бормотанья порой, словно пена на гребне волны, вырывался натужный всхрап – и, слабея, опять тонул в общем гуле. Люди – и на земле, и на скамьях – самозабвенно и беспрерывно чесались.

– Господи, что это? – вопросил Теокрит, обозревая открывшуюся картину.

– Господи, что это? – вопросил он. – Откуда это диковинное стадо, это сборище дряхлых козлищ? Откуда оно, это полуночное воинство, здесь, в такой час, под открытым небом? Что за мерзостные обноски укрывают иссохшие, дряблые эти тела! Что за дыры, что за лохмотья! Что за гнусные, зловонные тряпки: они не видали воды и солнца с того самого дня, как были сотканы! И почему эти мешки с костями так свирепо скребут себя? Словно хотят доказать богу, что они еще живы…

Он приблизился к ближней из групп на земле, приподнял светло-серую мягкую шляпу и сказал:

– Откуда вы здесь, добрые люди?

– Из Народного дома, – ответил какой-то старец, лежавший с самого краю, и затряс лиловатой бороденкой. – Из Народного дома, что на улице Ваг.

– Но позвольте спросить, как вы попали сюда из Народного дома на улице Ваг? – продолжал Теокрит. – Почему вы ютитесь здесь, под открытым небом, сбившись в кучу, словно евреи на берегу Красного моря?

– Клопов у нас морят, – ответствовал старец и яростно стал чесать себе спину, тщетно силясь достать рукой до левой лопатки. – Вот и остались мы на две ночи без крова, в наши-то годы.

Теокрит, пораженный, отпрянул назад.

– И сколько же вас? – спросил он.

– Четыреста человек, – сказал старец, пытаясь теперь уже левой рукой дотянуться до правой лопатки и не переставая царапать спину.

– Четыреста человек! – повторил Теокрит. – Четыреста человек!

Четыреста стариков и старух лежали вповалку на пыльной замусоренной земле и с жалобным, блеющим плачем, со стонами и причитаниями расчесывали костлявыми пальцами немощные свои члены. Перед внутренним зрением Теокрита появились четыреста гигантских клопов: каждый с собачьей преданностью держался у ног своего хозяина, время от времени запуская в него острые когти и погружая хищный насос-хоботок. При этом глаза у них загорались хищным пламенем, ржаво-красный покров на спине сладострастно подрагивал. Молва почему-то считает этих верных друзей человека немыми – Теокрит ясно слышал их несущийся с разных сторон удовлетворенный писк.

Он медленно зашагал меж лежащими на земле группами. Остановился перед одним стариком. Непонятно было, спит тот или бодрствует: веки его были сомкнуты, но тело подергивалось, а длинные руки, красные рукава на которых доставали лишь до локтей, механическими движениями царапали ноги то с одной, то с другой стороны. Беззубый разинутый рот его время от времени растягивался в улыбку, издавая негромкий торжествующий вскрик; так стрелок, после долгого утомительного выжидания поражающий цель, не способен сдержать свою радость. Рядом с самозабвенным стрелком сидела, согнув колени, холерического типа старуха и с таким исступлением скребла пальцы ног, словно задалась целью вырвать их и завязать узлом…

– Ах, добрый барин, – сказала она с покрасневшим от бессильной злости лбом, – ничего нет хуже, поверьте мне, чем укус на подошве ноги. Как бы ты ни чесал, какой способ ни применял, ничего не поможет. Знаете ли вы, добрый барин, что волдырь от укуса, равно как и зуд, могут быть весьма разными: все зависит от того, какая тварь и в какое место тебя укусила. После блохи, скажем, чешется по-иному, чем после вши, клопа, комара, мухи зеленой, мошки и мухи домашней, по-разному чешется на гладкой коже и на коже морщинистой, на мягкой поверхности и на твердой, возле кровеносной жилы и в волосах. И сколько видов зуда, столько же способов расчесывания; это целая наука, добрый барин! Для людей с холодной, соленой кровью хорош один способ, а со сладкой, горячей – другой; женщины чешут волдырь не так, как ваш брат, мужчина. Чтобы не говорить зря: укус обыкновенной, или домашней, блохи только самые примитивные и невежественные люди расчесывают ногтями, и подобное варварство, добрый барин, следовало бы запретить под страхом смерти, ибо в таких случаях показано лишь осторожное массирование пораженного места большим пальцем, обильно смоченным слюной. Есть сухое расчесывание и есть влажное; правда, последнее может с пользой применяться теми, кто в этом деле несведущ и обходится простыми средствами. Но возьмем клопа, добрый барин! Если у вас искусан живот, то скорее лягте навзничь и надуйте его, чтобы натянуть кожу, а затем пальцами нежно поглаживайте волдырики да следите, чтобы ногти касались кожи едва-едва: для простоты представьте, будто вы чертите на животе тончайшие, с волосок, параллельные линии. Через две-три минуты, добрый барин, вы почувствуете огромное облегчение; такое вот ощущаешь, когда выпьешь соды и затем зубы почистишь на ночь. Чуть еще не забыла: живот можно чесать только сверху вниз, и избави вас бог водить пальцами снизу вверх и тем более в обе стороны. Этот случай, могу вам сказать, из самых простых. Куда хуже, коли укус придется ниже живота, об этом я даже и говорить не хочу. Сюда относятся и укусы под мышками, на внутреннем сгибе колена или локтя, вообще в углублениях между складками и морщинами… тогда как укус на лопатках – случай в общем-то легкий, тут скорей от досады изводишься, ибо лопатки нам столь же, увы, недоступны, как царство небесное. Очень скверная штука, добрый барин, зуд на кисти руки или на суставах пальцев, все равно, с какой стороны; и не менее неприятен, хотя, так сказать, и совсем иной на вкус, волдырь на ладони, особенно если вас укусило совсем юное насекомое: молодые клопы, как известно, неуемны, словно козлята. В этом случае самое разумное – пострадавшее место посыпать мелким влажным песком и сперва без усилия, а потом все энергичнее растирать его круговыми движениями. И еще, добрый барин: есть такие виды укусов – прежде всего на покрытой волосом коже, – от которых лучшее средство расцарапать волдырь до крови. Есть клопы, добрый барин, злые, что твоя кобра; эти сосут кровь понемножку, но человек и так от них звереет. А есть жадные, будто свиньи; эти столько жрут, что потом прямо слышишь, как они рыгают и отдуваются. Есть совсем смирные особи: с этими можно было б вполне ужиться, если б еще научить их, где дозволено кусать, а где нет, чтоб не мучили зря человека. Ведь иной раз, добрый барин, до того доведут человека, что и науку забудешь и, подобно Иову, готов сесть в кучу мусора и всего себя искромсать осколком стекла. Так бывает, когда цапнут тебя за подошву; ни один способ не действует: ни сухое расчесывание, ни песок со слюной, ни песок без слюны, ни прищипывание, ни похлопыванье, ни облизыванье – что в других случаях средство весьма эффективное, – ни покусывание, ни высасывание; нет толку даже от жесткой щетки, которую мужчины заменяют часто собственным щетинистым подбородком; не помогает ни камень, ни нож, ни край жестяной кружки – ничего, кроме молитвы!

Теокрит в задумчивости взирал на грязновато-седую косичку старой дамы, подпрыгивающую над ее шеей в такт словам, словно флажок. Потом молча приподнял шляпу и двинулся дальше меж кустов, под которыми всюду лежали и чесались люди.

Ветер усиливался, поднимая с земли и бросая в лицо Теокриту затхлый запах тряпья. Небо все еще было темным, но в отдалении светил фонарь, посылая достаточно света, чтобы поэт не наступил невзначай на лежащих людей. Наполняющий площадь жалобный ропот постепенно смолкал; лишь отдельные вздохи, словно клочья растрепанной ваты, проплывали над пыльной землей. Невдалеке, возле столба с разбитым фонарем, Теокрит заметил какого-то лысого человечка; тот сидел на земле и с рассерженным видом жевал что-то, громко чавкая.

– Выжили меня с моего места, – злобно пробурчал человечек и с таким отчаянием схватился за голову, будто муху собрался прихлопнуть на лысине. – Нищий сброд! Я три года уже здесь сплю, на правой крайней скамейке! Испоганили мое ложе… Куда мне перебираться теперь? Что вы на это скажете?

Теокрит чиркнул зажигалкой и, нагнувшись, посветил в лицо человечку. Потом, выпрямившись, медленно двинулся дальше.

На краю площади он остановился. Откуда-то долетали сигналы автомобильных рожков; он поднял взгляд к небу. Вдалеке, по нижнему слою туч, растекалось красноватое марево – наверное, отсвет реклам на Берлинской площади. Слышался неторопливый плеск: волны Дуная, набегая на берега, бормотали сонеты о милосердии. Теокрит вытащил из кармана серебряную дудочку и подул в нее. Чистый звук пронесся над площадью; клопы на телах четырех сотен стариков и старух беспокойно зашевелились, потом медленно, уступая какой-то неодолимой силе, широкой колонной поползли к Теокриту. Когда первые их ряды приблизились к его туфлям, поэт повернулся и большими шагами двинулся прочь. Пальцы его ритмично перебегали по отверстиям дудки, сладостная мелодия лилась из нее на простор; время от времени он оглядывался назад: не отстал ли поток насекомых за спиной? Клопы, однако, ползли, не ведая устали, и все ускоряли свой бег; самые бойкие, догнав Теокрита, взбирались на его ноги. В слабом свете фонарей трудно было судить, далеко ль растянулось шествие, и Теокрит все громче играл на своей дудочке, чтобы поторопить бредущих в хвосте. Над Дунаем уже начинало светать, с проспекта Ваци слышался грохот тележек молочников. Теокриту пришлось ненадолго остановиться, чтобы все, даже самые задние, успели догнать его, пока улицы города окончательно не проснулись и не заполнились людьми и машинами.

Ветер дул все сильнее. На одном из домишек вдруг взлетела ролетта на освещенном окне, словно дом поднял веко и выглянул в ночь. Потом полил крупный дождь.

1933

Перевод Ю. Гусева.

Швейцарская история

Зимним холодным утром возле старого многоэтажного дома на улице Серветт, в швейцарском городке Г., появились шестнадцать мужчин с рюкзаками на спинах и, стараясь не производить шума, вошли в подъезд. Осторожно ступая, они гуськом поднимались по лестнице; доски сухо поскрипывали под ногами. На тесных площадках с двух сторон чернели прямоугольники дверей; с косяков, изъеденных древоточцем, давно осыпалась краска, кое-где висели ржавеющие чугунные молотки. На лестнице было темно; чтоб не споткнуться на поворотах, им приходилось подолгу нащупывать очередную ступеньку. В чердачном окне наверху едва начал синеть поздний зимний рассвет.

Когда они проходили третий этаж, одна из дверей на площадке открылась, в щели появилась седая старушка с лампадой в руке. С удивленным и недоверчивым видом она молча смотрела на вереницу людей с рюкзаками; желтый мерцающий свет лампады вырывал в зыбкой мгле то колено, то широкое плечо, придавая идущим сходство с какими-то сказочными горбунами. Лицо у старухи совсем съежилось от испуга. Странное шествие словно не собиралось кончаться; первые шли уже где-то вверху, на этаж, на два выше, здесь же все появлялись из тьмы новые и новые фигуры.

– У-у-у! – поравнявшись со старушонкой, замогильным голосом ухнул один из таинственных горбунов и встряхнул рюкзаком, в котором что-то зазвякало.

Старуха вздрогнула, поднесла ко рту руки; лампада со стуком упала наземь. Стало темно; раздался задавленный вскрик. Дверь захлопнулась; где-то внизу открылась другая дверь.

– Эй, Бернар, – обернулся назад человек, возглавляющий шествие, – жильцов переполошишь, дуралей!

С третьего этажа послышался смех, он волной прокатился вдоль людской вереницы, взбежал на четвертый, на пятый этаж, а под чердачным окном забурлил и забулькал, как вода в закрытой кастрюле на огне. Шествие на что-то наткнулось, люди останавливались, толкая друг друга тяжелыми рюкзаками.

– В чем там дело?.. Идем или что? – донесся снизу веселый голос.

К слуховому окну вела узкая железная лесенка. Передний уже стоял на ней, но никак не мог отворить проржавевшую створку.

– Заржавела, видать, – сказал он остальным.

– Или, может, примерзла, – предположил кто-то.

– Шевелитесь, эй, там, наверху! – крикнули с лестницы между четвертым и пятым этажами, где сейчас сгрудились замыкающие вереницу.

– Сколько нам тут торчать, Фернан? – вопросил чей-то голос, ворчливый и раздраженный. – Мочи нет, как сдавили!

– Конрад двадцать штук крутых яиц взял с собой, – объяснил кто-то со смехом. – Вот и боится, что раздавят!

– Тогда поднажмем, братцы!

Кто-то громко ругнулся. Затрещали рассохшиеся перила.

– Ну, как там яйца? – поинтересовались из задних рядов.

– Фернан все еще на крышу не выбрался?

– Может, у него тоже яйца?..

Кто-то, озорничая, снова толкнул сбившуюся на ступеньках очередь. В темноте раскатился громкий смех.

– На Юнгфрау и то бы скорей поднялись, – буркнул кто-то с досадой.

– Сказано ведь, окно заржавело! – ответили сверху.

– Или примерзло!

– Выбей его киркой!

– Берегись! – крикнул Фернан со ступенек железной лесенки.

В следующий момент вверху зазвенело стекло, люди спрятали лица, втянули головы в плечи. Осколки посыпались, словно град, на лестнице стало немного светлее. Кусок стекла пролетел вдоль лестничной клетки до первого этажа и там разлетелся вдребезги.

– Эй, что там такое? – загремел снизу чужой голос.

– Скорей… Шевелись! – закричали теперь сразу несколько. – Консьерж проснулся!

Шестнадцать мужчин через выбитое окно принялись, торопясь, выбираться на крышу. Рюкзаки на спине не протискивались в отверстие; Фернан, присев снаружи на корточки, принимал их и, не глядя, отбрасывал в сторону. Круглое, красное лицо его, словно встающее солнце, встречало поднимающихся из темноты. Небо над ними было пока что свинцово-серым, лишь кое-где проступали сизые или желтые пятна, окаймленные узкими полосками облаков. Над крышами, словно пух одуванчиков, пролетали хлопья коричневого тумана, цеплялись за трубы, задерживались на них, потом внезапно таяли, исчезали.

– Скорее там! – крикнул с лестницы Конрад. – Кто-то сюда поднимается!

– Поторопись.

Выбираясь на крышу, в молочный свет зимнего утра, люди оглядывались вокруг и жмурились, захваченные на миг широтой и величием панорамы. Высокие темно-коричневые дома городка тесной кучкой стояли навытяжку возле озера, грифельная поверхность которого, чуть поблескивая, уходила далеко-далеко в обе стороны вдоль долины и терялась в дымке на горизонте. К западу, возле деревни Ко, видны были покрытые снегом овечьи загоны; кручи, вздымающиеся за ними, тонули в тумане. На востоке туман был таким плотным, что казалось, это серое небо спустилось вниз; позже, когда солнце начнет прогревать понемногу воздух, непроницаемая пелена эта постепенно, слой за слоем, растает – и за ней, словно одной силой мысли проявленные из безликой, бесформенной белой толщи, прорисуются скалы, ущелья, вершины массива Ле-Дьяблере, черные пятна лежащих в снегу деревень. Над горой Малатре небо было немного прозрачней, солнце уже затопляло его жемчужным сиянием… И во всей этой призрачной, испещренной туманом и снегом картине, где клубились десятки оттенков серого цвета, лишь один городок с его рыже-коричневыми крышами выглядел уверенно и спокойно; среди мрачных утесов, ущелий, снегов он один смотрел уютно и дружелюбно, в нем как бы въявь ощущался теплый ток человеческой крови.

На крыше свистел холодный, пронизывающий ветер.

– Рюкзак возьми! – крикнул Песталоцци, чья продолговатая, лошадиная голова появилась последней в темном проеме. Две-три секунды голова, словно мяч на воде, дергалась, наливаясь кровью, лоб наморщился от невидимого усилия, а затем Песталоцци вдруг сразу по пояс вынырнул из окна и, еще раз дрыгнув ногой, пыхтя, вывалился наружу.

– Снял-таки, башмак, сволочь! – заявил он.

Вокруг загремел дружный хохот.

– Кто?

– Да идиот этот, консьерж! – негодовал Песталоцци. – Ухватился двумя руками, лает – как есть пес! – и раз! – снял башмак.

– Ну а ты-то чего не лягнул его по физиономии?

Песталоцци угрюмо разглядывал свою ногу в шерстяном носке.

– Ну, как есть пес цепной! – повторял он сокрушенно. – Только что за пятку не укусил.

Из слухового окна доносились сердитые крики. Фернан киркой оторвал две гонтовые пластины и швырнул их в проем. Послышался изумленный вопль, затем все стихло.

– Теперь за дело! – сказал Фернан; широкое красное лицо его светилось решительностью, предвкушением работы и поднявшейся из неведомых сфер души сатанинской радостью разрушения. Он взмахнул киркой и хватил по гонту с такой силой, что вся крыша испуганно вздрогнула и над ней взлетело облако пыли и снега. Тут и там застучали кирки, отдаваясь в этажах грохотом. Нэгели метнул на трубу веревочную лестницу, четверо перелезли по ней на другую сторону крыши; еще одна группа с топориками и кирками перебралась по скату левее, за трубу; Рюттлингер забил досками чердачное окно; Мауэр с Песталоцци сорвали трубу водостока.

– Это, я понимаю, работа! – тихо сказал Фернан и, отерев пот с широкого красного лица, довольно огляделся вокруг.

Внизу, вокруг дома, улицы чернели уже кучками любопытных.

– Как ты думаешь, что они станут делать? – спросил Серафен, молодой рабочий с антрацитово-черными волосами и смуглым лицом, бархатистая кожа которого даже во время самой напряженной работы оставалась сухой и чистой, словно кожица абрикоса.

– А ничего! – ответил приземистый человечек, трудившийся рядом. – Ничего им с нами не сделать! – повторил он, весело ударяя киркой по разлетающемуся гонту. – Пускай-ка почешут затылки.

Длинный Песталоцци сидел верхом на коньке, отрывая пластины пожарным топориком.

– Хо-хо, а пожарников если выведут?

– Куда выведут?

– На соседние крыши.

– Чудак, – сказал коротышка, – поливать, что ли, они нас станут?

– А что?.. Втащат на крышу брандспойт, – мрачно продолжал Песталоцци, – и польют, как пить дать!

– Не обращай на него внимания, – заметил Рюттлингер. – У него настроение плохое: нога зябнет.

Солнце вдруг пробилось через толстый слой облаков, и сразу рассвет уступил место дню. Все сильнее ощущался свежий запах воды, напоминающий аромат подснежников. Фернан оперся на кирку.

– Я о пожарниках тоже думал, товарищи, – сказал он с улыбкой. – Но в любом случае сначала с нами будут переговоры вести. А я всеми способами постараюсь их затянуть, хотя бы до тех пор, пока крышу не разберем. Тогда никуда им не деться, придется освобождать пятый этаж, иначе на жильцов потечет при первом же снегопаде. Этого, думаю, и достаточно…

– Как бы не так! – воскликнул коротышка. – Я, например, не уйду отсюда, пока эта старая коробка не развалится ко всем чертям…

На другой стороне крыши послышалась песня: сильный тенор самозабвенно выводил мелодию.

– Эй, здесь вам не опера! – крикнул Рюттлингер.

– Тихо там, на той стороне!

– Кто там поет? Заткнись!

– Жильцов перебудишь, петух!

Все невольно расхохотались: уже целый час грохот на крыше стоял такой, что летучие мыши не выдержали и вылетели с чердака.

– Тихо!

– Поздно закукарекал: солнышко встало уже!

Но песня летела все свободней и выше, она, торжествуя, парила над городом. В соседних домах там и сям открывались окна, высовывались всклокоченные со сна люди в ночных рубашках, озирались, жмурясь, в холодном рассвете. Жильцы нижних этажей, откуда крыши не видно было, с просветленными лицами поднимали взгляд к небу, ожидая, что вот-вот станет слышен шелест ангельских крыльев.

– Эй, тихо там! – закричал Фернан. – Работать, товарищи, надо, а не песни распевать!

Стало тихо. А через четверть часа на площадь свернули два полицейских и неторопливым шагом направились к дому. С крыши к их ногам, как предупреждение, шлепнулось несколько гонтовых пластин, потом ухнул с грохотом кусок водосточной трубы. Полицейские удалились. Добрый час миновал, солнце уже прочно владело небом, и снег заблестел на улицах, когда перед домом на улице Серветт появился сам полицмейстер. Вскоре к шефу полиции подошли городской прокурор, мэтр Гранжан, и начальник пожарной дружины, муниципальный советник Франц Рютли; посовещавшись, они вошли в подъезд дома напротив. К этому времени площадь и улицы уже наполняла многосотенная толпа; люди то в дело закидывали головы и смотрели вверх, хотя зрелище, им открывавшееся, не содержало в себе ничего необычного: несколько рабочих ломали крышу старого дома.

Больше ста лет было этому дому, стоявшему в группе своих, столь же дряхлых собратьев, одной стороной на улицу Серветт, другой – на площадь Серф; в муниципальном совете давно уже принято было решение снести эти дома. Жили в них в основном бедняки, и о новых квартирах должен был позаботиться город – этим и объяснялась медлительность городских властей. И вот теперь в толпе на площади пробежал слух: строительным рабочим надоело выслушивать отговорки, и группа безработных взялась снести дом на свой страх и риск. Несколько сот людей, забыв все свои дела, теперь топтались на площади, с пугливо-восторженным или лукаво-заговорщическим видом глядя ввысь, где на фоне лазури и солнечного света двигались маленькие фигурки, взмахивая руками, словно студеный январский ветер играл ими в сияющем пространстве меж крышей и далеким небосводом. Солнце уже успело напрочь прогнать скопившиеся облака, и покрытые инеем улицы празднично засверкали; звонки бегущих мимо трамваев звучали торжественно-радостным аккомпанементом льющемуся с небес свету. Запруженную народом площадь машины были вынуждены объезжать по соседним улицам. Двое полицейских держались недалеко от дома, на другой стороне площади; как только они пробовали подобраться к улице Серветт, с крыши сыпался гонтовый дождь, а однажды даже слетел кирпич, пригвоздив к мостовой хвост неистово орущей, мечущейся кошки. В общем шуме звучали проклятья, крики одобрения, недовольный ропот, тихое «ура». Спокойная старая площадь Серф, где в другие дни далеко вокруг разносился хруст снега под ногами редких прохожих, наполнилась нервной, шумной, взбухающей черными пузырями жизнью.

– Глядите-ка! – крикнул вдруг Рюттлингер, показывая на соседнюю крышу, из слухового окна которой только что вылез на свет человек в мохнатой шапке.

– Пожарники!

– Ну что, говорил я вам? – мрачно торжествовал возле трубы Песталоцци.

За первым человеком появились второй и третий. Оглядевшись, они осторожными шагами двинулись к скату, глядевшему на улицу Серветт; крыши домов здесь разделяло всего метров восемь – десять, и, держась за громоотвод, с той стороны можно было спокойно разговаривать с рабочими.

– Господа, давайте спускайтесь оттуда, пока не простыли! – крикнул полицмейстер, первым добравшийся до громоотвода. Идущий за ним прокурор сел на гонт, упершись ногами в водосточную трубу: у него начинала кружиться голова, едва он бросал взгляд на улицу. За спиной у них молодцевато стоял начальник пожарной дружины.

Рабочие только смеялись в ответ.

– День добрый, господин капитан! – дружелюбно крикнули некоторые.

– Никакие это не пожарники! – сказал Рюттлингер мрачному Песталоцци.

Полицмейстер добродушно махал обеими руками.

– Я вижу, и вы здесь, Фернан! – крикнул он. – Что вы ищете там, на такой высоте, четыреста метров над уровнем моря?

– Чистого воздуха ищем! – ответил ему Рюттлингер.

– Чахотка у нас у всех! – завопил Серафен. Рабочие засмеялись.

– Вид отсюда красивый, господин капитан!

– Поглядывайте-ка за тем господином, рядом с вами! – крикнул полицмейстеру Маурер. – Свалится еще.

Мэтр Гранжан, прокурор, с побелевшим лицом сидел на гонте, обеими руками держась за громоотвод.

– За меня, пожалуйста, не беспокойтесь!

– Да я ведь так, просто предупреждаю, – пожал плечами Маурер.

Полицмейстер сунул руки в карман.

– Послушайте, господа, – сказал он улыбаясь. – Для шутки все это не так уж плохо, но пора и честь знать! Сейчас это вам обойдется всего в пять франков штрафа с человека, я вас даже не арестую.

– Подарочек! – задумчиво произнес кто-то из рабочих.

– Вы что это воображаете! – закричал вдруг, ощутив прилив сил, прокурор. – Люди утром проснутся, а над головой у них крыши нет. Порядочный человек не посмеет спать лечь спокойно… Нет, господа, у себя в Швейцарии мы анархии не потерпим!..

– Осторожнее, еще упадете! – крикнули ему с противоположной стороны.

Прокурор смолк, будто воды в рот набрав.

– Ну, как можно: на крыше – и рассуждать про анархию! – с упреком сказал Маурер. – Невероятное легкомыслие!

Полицмейстер опять поднял руку.

– Холодно здесь, господа, – крикнул он, – мы все простудимся! Довольно вам…

Но он не закончил фразу: Песталоцци, молча сидевший до этой секунды возле трубы, вдруг вскочил во весь рост и в три прыжка очутился на краю крыши.

– Холодно, говорите? – вопил он, весь багровея от ярости. – Вы бы лучше следили, чтобы у людей башмаки не стаскивали средь бела дня! Пока такое творится, вы, господа, лучше бы помалкивали про анархию! – Песталоцци, стоя на самом краю, так исступленно размахивал длинными ручищами, что казалось, вот-вот, потеряв равновесие, рухнет вниз; кто-то на площади вскрикнул в ужасе, решив, видно, что один из рабочих собирается броситься с крыши. – Мы – строители, господин хороший, – орал вне себя Песталоцци, – мы на свете живем для того, чтобы строить, а у нас последний башмак снимают…

– Не надрывайся! – сказал коротышка, который незаметно подкрался к нему и, взяв за шиворот, оттащил назад. – Не надрывайся!

Длинный от неожиданности замолчал.

– Господин капитан обязательно башмак твой разыщет, – послышался чей-то насмешливый голос. – Не волнуйся, сейчас кого-нибудь вниз пошлет!

– Пусть попробует только, – бурчал Песталоцци, – я ему по башке врежу тем башмаком!

На другом скате крыши рабочие тоже перестали снимать гонт и вскарабкались к дымоходу. Только Нэгели с двумя товарищами продолжали свое дело; сорванные пластины они складывали на забитое досками чердачное окно, так что теперь попасть через него на крышу было невозможно, разве что взорвать его динамитом.

– Господин капитан, – заговорил Фернан, до этой минуты не сказавший ни слова, – мы не уйдем отсюда, пока муниципалитет не даст указание снести эти шесть домов. У нас припасов с собой на три дня; коли ночью все не замерзнем, то раскатаем вам этот дом по бревнышку!

Теперь, когда небо очистилось полностью и солнце начало прогревать морозный воздух, работа пошла совсем споро. Озябшие руки отошли, стали послушными; пальцы плотно, ловко охватывали рукоять инструмента; отшлифованное долгими годами дерево словно само преданно льнуло к ладони. Ноги спокойно, свободно ощущали себя в рабочей обуви, куда возвратилось привычное тепло; башмаки, сапоги, напитавшись силой облегаемых ими мышц, и сами ступали уверенней по крутому наклону крыши. Возле губ людей, работающих легко и весело, колебалось, тая и снова густея, облачко пара, словно каждый держал в зубах созревший одуванчик.

Ветер стих. Вокруг простиралось море серых крыш, с которых солнце уже слизало серебристый иней, и над этим морем тянулись затейливо переплетенные дымные гривы; казалось, между валами крыш плыли невидимые пароходы, груженные доверху солнечным светом и жемчужными переливами, плыли к далеким гаваням, весело попыхивая дымком. А дальше и выше, воздвигнутые из сказочного, нереального материала, отчужденно, бесстрастно высились под лазурно искрящимся небом белоснежные горы; чистые контуры их шли вдоль всего горизонта складками пышного занавеса из тяжелых старинных кружев. Солнце всходило все выше – и все больше вершин вырисовывалось в редеющей дымке, все дальше отступал горизонт; а ближайшие горы – словно каждую разворачивала из нежнейших покровов юная, ласковая девичья рука – принимались вдохновенно и буйно искриться, с гордым видом показывая миру все детали узора на своих белоснежных уборах.

К одиннадцати часам солнце грело так, что рабочие сняли куртки и трудились в рубашках. Полицейские к этому времени огородили подходы к дому веревками, чтобы случайно свалившиеся гонтовые пластины, доски или кирпичи не угодили в прохожих: в дом пускали только жильцов или тех, у кого явно было там какое-то дело. Двое полицейских дежурили у подъезда, третий – на пятом этаже, под заколоченным чердачным окном.

В полдень без предупреждения разошлись по домам ремонтники с улиц Лак и Виллет; еще через два часа забастовали рабочие, строившие котельную на консервном заводе. После обеда остановились все те немногие стройки, что велись еще в городе; рабочие собрались в профсоюзном центре.