Текст книги "Сказания не лгут (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Атанарих обиделся, заспорил. А тут еще Видимер из соседнего дома пришёл и то же самое сказал. Атанариха аж затрясло. Вспыхнул, бросился к своему мешку. С яростью содрал с себя рубаху из тонкой крашеной шерсти и золотое крекское ожерелье. Вытащил чёрную, сшитую Бертой рубаху, и ожерелье из когтей, зубов и хакийских пальцев.

– Я вашему риху клятву дал, – кричал, – Значит, я фрейс!

Мужи махнули рукой – хорошо, Венделл, ты фрейс, пусть будет по–твоему. Эх, как потом Куница сокрушался, что не настоял на своём. Но кто бы мог подумать, что среди пяти дюжин перстней Аирбе выберет именно Атанариха перстень?

Сейчас, покачивая младшего Атанариха, Берта вдруг отчетливо вспомнила.

С совета её любимый вернулся, словно пьяный. Берта сразу почуяла беду, едва увидела его неровный румянец и шалый взгляд, услышала его смех. Он вегда такой был перед боем, перед опасной охотой… Хотела спросить у него, да тот вцепился во Фритигерна, и оба убежали куда–то. А Видимер и Куница, что тоже на совете были, наоборот, мрачнее тучи пришли. И как пришли, велели принести крекского вина. Сидели, молча пили. Никогда ещё и никто в хардусе не видел, чтобы Видимер Сокол напивался допьяна…

К Берте Гуннель пришла. Вывела её на двор. Велела на дёрновую приступку сесть, сказала сухо, не отрывая глаз от земли:

– Не гневи Великую Матерь своими попрёками. Она Атанариха захотела…

Берта услышала это – и не умерла. Не рухнула без чувств. Даже слезами не разразилась. И богиню своими упрёками не прогневила. Только руку на живот положила и сказала медленно:

– Я и так поняла… Что же… с богами не спорят…

Гуннель положила ей руку на живот, и молчала. Так они сидели, и Берта слышала только грохот крови в ушах.

– Он ведь у тебя с весны? – спросила, наконец, Гуннель.

– В тот день, когда Волчий хейм разорили… впервые было.

Гуннель начала загибать пальцы, потом подытожила.

– В голодную пору родится. Плохо. Венделл знает?

– Может, догадывается. Я не говорила. Пожалуй, теперь и не узнает, к чему это теперь?

Поднялась Берта, придерживая живот. Гуннель её не останавливала, и Берта побрела прочь – из хардусы. Хотела к реке уйти, но если идти по улице, то каждый остановит, жалеть станет. И она свернула к тем воротам, что были повёрнуты на полуденную сторону. Уже почти перед ними подумала, что ворота могут быть затворены. Но они были открыты, и никто не окликнул её. Она вышла и без цели побрела вдоль рва, в ту сторону, что вела прочь от обрыва к Вонючке.

Скорчившегося на валу человека она заметила не сразу – там у частокола уже вовсю разрослась трава – давно никто не вытаптывал.

Аутари, натянув на голову крашеный плащ, лежал неподвижно. И Берта сперва тупо уставилась на его костлявые руки, на усаженные пестнями пальцы – три перстня на правой руке и четыре на левой.

До неё не сразу дошло, что Аутари на совете пытался схитрить. Все бросали по одному жребью, а он – семь. Но Аирбе нужен был молодой и ласковый, а не калека с повреждённой спиной.

Берта коснулась рукой его плеча. Он вздрогнул, как от ожога, поднялся и увидел её. Некоторое время смотрел, втягивая воздух сквозь сжатые зубы. А когда она хотела ему что–то сказать, закрыл лицо своими длиннопалыми, унизанными перстнями руками, и разрыдался в голос. Никто в хардусе не мог вспомнить, чтобы Аутари плакал, да ещё навзрыд.

А Берта не смогла заплакать – ни тогда, ни потом, когда Атанарих её отыскал и затараторил с порога:

– Ищу тебя, ищу. Куда ты делась? Мне надо сказать тебе…

– Я знаю. Аирбе захотела тебя, – голос Берты не дрогнул.

Он замер, растерянно глядя на подружку. Было ясно, что он и удивлён, и рад, что Берта уже знает и не плачет.

– Это великая честь, Берта, – сказал он, сжимая её руки.

– С богами не спорят, – эхом отозвалась она. – Я знаю, Аутари хитрил, вместо одного жребия бросил семь…

– Тебе уже рассказали?

– Да об этом только и говорят, – соврала она.

Венделл обнял её за плечи, притянул к себе и прошептал:

– Ну и ладно, что ты всё знаешь. Фритигерн отправится в Зубровый хейм. Он привезёт Гелимера. Я возьму тебя в жёны, Берта. У нас есть ещё четыре дня. Устроим пир, я при всех назову тебя женой. Тогда, как выйдешь за меня замуж, никто не сможет упрекнуть тебя, что ты лейхта… Гелимер увезет тебя из хардусы, примет в свою семью, в род Зубров. Я так решил…

Берта подумала было, что он догадывался о ребёнке. Живот, правда, ещё не сильно вырос, но всё лето Атанарих увивался вокруг неё, как пчела вокруг цветка, и был особенно ласков. Даже думалось: потому не говорит о ребёнке, что хочет её признания дождаться?

– Почему ты так решил? – спросила она.

– Ну, хардуса – не то место, где живёт честная женщина, – он снова засмеялся, Берта поняла – парню вовсе не весело. Это он, скрывая свой страх, тараторил, как сорока – про то, что Гелимер будет ей вместо брата и защитит от упрёков и насмешек, и что ей будет хорошо в хейме. Он говорил и звонко смеялся, не давая ей даже слова вставить.

Берта боялась, что расплачется. Но слёз не было. Она смогла прижаться к его груди и сказать, притворяясь обрадованной:

– Спасибо тебе, мой муж и господин.

Вышло плохо, но Атанарих хотел быть обманутым. Услышав её голос, обрадовался – на сей раз без притворства:

– Славная ты, Берта. А я уж думал, что сейчас начнутся крики и причитания.

Он чмокнул её в губы и добавил:

– Не надо. Мы ведь воины. Живём со смертью рядом.

Губы его дёрнулись, но он совладал с собой и продолжил твёрдо:

– Умирать не страшно, коли знаешь, за что.

Только глаза были, как у больного – неподвижные, и не вязались с весёлой улыбкой и звонким, мальчишеским голосом.

И Берта нашла те слова, которых он ждал:

– Великое дело – умереть за людей… И великая честь быть женой такого человека.

– Может ли воин желать иной судьбы? – в очередной раз попытался убедить себя Венделл и затараторил о том, что нужно сделать для свадебного пира. Берта улыбалась, кивала, слушая его деловитые, смешные рассуждения.

А сама думала, что девушки обычно проводят последние дни перед свадьбой за шитьём. Жениху полагается на свадьбе быть в рубашке, сшитой и вышитой с думой о нём. А пока девушку не просватают – откуда ей знать, кто жених? Впрочем, у Атанариха есть такая рубашка. Она и сейчас на нём.

Шить, правда, пришлось много – и Берте, и её подружкам. Только не такую одежду, которая женихам делается, другую.

Покойникам одежду готовят после смерти. Из белёного холста – и штаны, и рубаху. Времени на шитьё немного, потому не сшивают, как принято, а смётывают на живую нитку, стараясь, чтобы даже ненароком не шить к себе иголкой. У Берты три дня было, потому для Атанариха одежду она сама приготовила, никому не доверила. А вот её рубаху – такую же белую, белой нитью вышитую – ту уже подружки делали.

За шитьём сидели в молчании, без песен, без обычной бабьей болтовни. Разве только когда Атанарих к ним наведывался, тогда начинали смеяться, петь, будто готовились к свадьбе.

Берта прикрыла глаза, вспоминая улыбчивое мальчишеское лицо Атанариха – щёки, покрытые пушком, светлые усики над пухлой верхней губой и ярко–голубые глаза. Все говорили, что Атанарих держится твёрдо, спокоен и весел. Берта бы так не сказала. Не весёлый он был в эти дни – шалый.

Той, самой последней ночью в его жизни, и той первой ночью, в которую она могла, не греша против правды, назваться его женой, они оба не могли уснуть. Чтобы не мешать прочим, ушли в клеть, где хранились мешки с зерном, настелили сена и на нём лежали. Как полагается жениху и невесте, на пиру они ничего не ели и не пили, и им дали с собой жареного мяса. Берте кусок в горло не шёл, но она ела – лишь бы Атанарих не смущался. Ему завтрашний обряд охотки поесть не отбил. Уписывал за обе щеки.

Потом властно повалил Берту на солому, запустил руку под рубаху. Огладил живот и хмыкнул:

– А ты, я гляжу, в последнее время сильно растолстела.

– Жить стало спокойнее, – не без насмешки отозвалась она, убедившись, что он не понимает, с чего бы это?

– Не страшись. Гелимер – он надежный, как кремень… Если бы он, как постель остынет, захотел тебя в жёны взять – вовсе хорошо бы было. Но он обещал о тебе заботиться, как о сестре, доколе ты сама свою судьбу не решишь.

И, как обычно, не особо тратя время на нежности, перешёл к делу. Берте стоило особого труда вести себя так, будто это была самая обычная ночь, и впереди ещё невесть сколько таких же. Венделл был суетливее, чем обычно.

А потом он вдруг сказал:

– Вот бы знать, что я обрюхатил тебя в эту ночь. Тогда я бы совсем спокойно ушёл.

Берта не выдержала, расхохоталась:

– Какой ты ещё щенок, Атанарих. Сам же сказал, брюхо у меня растёт.

Венделл сел, она увидела, как напряженно поблескивают в темноте его глаза. Даже испугалась, что растревожила его сердце, и теперь он не сможет так легко уйти, как хотел раньше.

Но он только счастливо вздохнул, обнял её и снова повалил на сено.

– Теперь мне вовсе не страшно…Ты родишь сына, нового Атанариха, и он продолжит мой род.

И снова навалился на Берту, его отвердевший кол чувствительно упёрся ей в пах.

«Ему бы не одну меня сюда, – подумала Берта. – Глядишь, напоследок бы ещё кого–нибудь обрюхатил».

Атанарих, понятно, и помыслить не мог, что Берта родит девочку. И сама она почему–то всегда думала о сыне… Но вдруг выйдет так, что будет дочка?

И вдруг подумалось: лучше бы дочка. Тогда она точно не будет воителем.

А потом Атанарих всё же заснул – почти как щенок Силубр, который только что играл и ласкался, а потом внезапно упал на бок и уснул, откинув толстые лапки.

Хлопнула дверь в доме. Вышел кто–то из мужчин, шаги нетвёрдые, тяжёлые, дышит шумно. Молодой и, пожалуй, не Гелимер. Должно быть Фритигерн. Точно, он. Заметил Берту, подошёл, сел рядом. Заглянул в одеяло, не без интереса разглядывая мордашку ребенка.

– Похож…

Почему–то Берте было неприятно это слышать от Фритигерна. Повела плечами, ответила подчёркнуто–равнодушно.

– Детские лица меняются. Но да, волосы и цвет глаз – его.

Фритигерн некоторое время молчал, тяжело дыша. Видно, хотел поговорить, да не знал, как разговор завести. Потом, наконец, спросил:

– Ты часто его вспоминаешь?

– Вспоминаю. Пожалуй, только о нём и вспоминаю. У меня в жизни было не так много хорошего, о чём я хотела бы вспоминать, – отозвалась она.

Фритигерн кивнул.

– Да, он был очень добрый и честный малый. Покуда я не узнал о гневе Аирбе – я всё во сне его видел. Не скажу, что это доставляло мне много радости. Надеюсь, теперь он не будет приходить так часто.

Берта ощутила что–то вроде ревности. Наяву она вспоминала об Атанарихе часто, каждый день. А во сне он к ней не приходил. Вот к другу наведывался, а к ней – нет.

– И что же ты видел? – не утерпев, спросила она и поморщилась: в голосе слышалось ревнивое недовольство.

– Разное. Чаще – само жертвоприношение.

Фритигерн замолчал, снова засопел, гоняя желваки на скулах. Берта вздохнула:

– Мало радости видеть это…

Сама она помнила это утро так отчетливо, будто не минул с той поры почти год.

В тот день Берта проснулась рано. Атанарих спал, крепко и безмятежно. Поспешно облачившись во вдовье одеяние, она выскользнула из клети. Солнце уже вставало, и следовало торопиться. Натаскать воды, натопить баню – Атанариху надлежало вымыться и облачиться в чистые, ни разу не надетые одежды. День обещал быть солнечным, хотя с утра было зябко и туманно. И очень тихо. После свадебного пира в хардусе все спали. Только старая гюда Матасунта, которую привезли из Бобрового хейма, потому что она знала все обряды и песнопения, поднялась ещё раньше Берты. Гюда сидела на колоде и деловито оттачивала нож. Увидев молодую женщину, посмотрела на неё пристально, поднялась и, тяжело переваливаясь, пошла навстречу.

– Не забыла? Вода речная должна быть, не колодезная.

Берта кивнула.

– Я пойду, помогу тебе каменку истопить в бане.

Берта снова кивнула и молча направилась к воротам. Старуха от неё отстала.

Двое стражей–дозорных: Аутари и Готафрид, печально глядя на Берту, отворили перед ней ворота.

Всё помнилось...

И как скрипнули тяжёлые створки, и как жгла ноги холодная роса, и туман – густой настолько, что реки видно не было.

И как бормотала что–то под нос неразборчиво старая Матасунта, подкладывавшая в костёр голыши для того, чтобы согреть воды в ушате. Женщины молчали, занятые каждая своим делом.

Когда они вернулись в хардусу, люди уже поднялись. В том числе и Атанарих, который, присев на ту же самую колоду, где утром сидела старуха, беспечно болтал о чём–то с Аутари и Фритигерном. Рассказывал, верно, что–то забавное, а те двое смеялись. Берте было ясно – смех давался им нелегко. И только голос Атанариха звучал звонко, как колокольчик.

Будто не на смерть он собирался.

Будто была у него надежда вернуться живым.

Увидев Берту, Атанарих помахал ей рукой и легко поднялся.

– Ну что, пойдём? – в голосе его звучало нетерпение, выдававшее страх. Она кивнула, протянула ему руку, и они пошли из хардусы.

За спиной женщины завели протяжное, заунывное песнопение. Берта заметила, как дёрнулся краешек рта у Атанариха, но тут же он снова улыбнулся. Почувствовала, что он хочет ускорить шаги, но поспешность ему теперь не подобала. И Берте было ясно, что Атанариху тяжело сносить эту степенность. Лицо у него стало каменное, с неживой улыбкой. Она даже испугалась, что как только зайдут они в баню, мужество покинет Атанариха, и её – тоже.

Когда дверь бани захлопнулась за ними, Венделл остановился на пороге, возле самой каменки. У Берты всё сжалось внутри, и губы против воли запрыгали. Она опустила голову, боясь, что её слабодушие разрушит решимость Атанариха. Но того это лишь подстегнуло. Он обнял её за плечи, притянул к груди, коснулся губами макушки.

– Не плачь, жена.

И стал расстегивать фибулу на вороте своей праздничной рубахи. Никак не мог нащупать язычок застежки и сердито хмурил брови. Она спохватилась. Это ей надлежало раздеть обречённого в жертву и омыть, будто он уже не живой был, а бездыханное тело.

Стала развязывать тесёмки на рукавах рубахи, помогла ему стянуть её через голову. Потом разула. Он развязал вздёржку на штанах, и они упали вниз. Переступил, подошёл к лавке, на которой стоял деревянный ушат с разведённым щёлоком.

– На колени встань, – попросила Берта. Он усмехнулся и покорно опустился.

Волосы его, чисто вымытые накануне для иного обряда, были мягки и пушисты, но жертву полагалось обмыть, и Берта, зачерпнув ковшом разведенный щёлок, принялась лить его на волосы мужа, а потом споласкивать, доколе они не перестали скользить под пальцами. Потом, взяв травяную вехотку, она оттирала крепкое, юное тело, стараясь не думать о том, что ещё до захода солнца он, живой и такой красивый, погибнет.

– Знаешь, Берта, – вдруг заговорил он. – У нас в Нарвенне один крекс, Филоменом его звали, покушался на риха Аллобиха.

Берта вздрогнула от звука его голоса. Странно, он живой ещё, а она испугалась, будто покойник заговорил! Подняла глаза, недоумённо думая: к чему он это.

– И такова была его неудача, что стражи риха не только оборонили Аллобиха от смерти, но и захватили Филомена живым. Я тогда уже не дитя был, это года три назад случилось. Об этом много говорили. Его пытали, хотели дознаться – кто ещё вместе с ним умыслил против нашего риха… Но он говорил, что делал всё один. Заешь, он был чуть старше Фритигерна, этот крекс. Я время от времени видел его во дворце – он был благородного рода.

Берта продолжала омывать мужа, не проронив ни звука. Атанарих продолжал:

– Я помню, мы тогда все пошли смотреть на казнь. Его вывели из дворца риха и повели на главную рыночную площадь. Он был сильно избит и шёл с трудом, но сам. Он шёл и улыбался, даже когда толпа кричала ему проклятия. А когда ему хотели отрубить голову, он отстранил палача и сказал: «Мне не страшно умирать. Я хотел убить насильника, обесчестившего мою землю. Я жалею лишь об одном – что удача была не на моей стороне». И больше ничего не сказал, опустился на колени, и ему отрубили мечом голову.

Атанарих замолчал, собираясь с мыслями.

– Ты знаешь, я презираю крексов. Они – изнеженный и праздный народ. Но этот Филомен по духу был сродни венделлам и фрейсам. Когда я смотрел на казнь, я всё думал.., хватило бы мне духу умереть так же спокойно, как этот Филомен?

Берта сосредоточенно тёрла его плечи – так, что они покраснели.

– А ведь мне умирать много легче, правда?

Он, поднялся, осторожно взял её за подбородок и заставил взглянуть на себя. Берта принуждённо улыбнулась: оказывается, горе и страх проще всего скрывать за улыбкой.

– Тебе хватит сил, Атанарих, принять свою судьбу, – наконец, произнесла она. – Раз уж их хватило тому крексу.

Сглотнула и добавила:

– И мне хватит.

– Да, и тебе хватит, ты ведь фрейса, не крекса… – согласился он.

Больше они не проронили ни слова – ни пока она расчёсывала ему волосы и заплетала в две косички на висках, ни когда обряжала его в холщёвые одежды, которые в хеймах шьют для покойников.

Она всё ждала, что он поцелует её или скажет что–то на прощание. Но, видно, Атанариха больше заботили другие мысли. Взгляд у него был такой, будто он видел перед собой не жену, а того крекса, который смог умереть, как доблестный венделл. Едва Берта закончила обряжать мужа, он отстранил её и, расправив плечи, легко шагнул через невысокий порожек бани. Берта оставила всё, как было – другие приберут. Ей хотелось быть с Атанарихом до конца.

Около бани уже собрались все женщины – от девчонок, на которых доселе никто и внимания до того не обращал, до старух. Среди них одиноко стояли Фритигерн и Гелимер – единственные два мужа, которых допустили до жертвоприношения Аирбе. Хоть одинаково милует Мать всех живущих, а сродни ей всё же жёны. Их мольбу она скорее услышит, а мужи – они и есть мужи. Свой у них ум, неровен час, прогневают Великую Мать. Но и без них не проведёшь обряда. Жертву надо вздёрнуть вниз головой на перекладину, привязанную к двум берёзам. У мужей силы больше, потому двоих зовут на обряд.

Женщины окружили Атанариха и – не то случайно, а может, намеренно – оттеснили от него Берту. Старуха Матасунта взяла его за руку и повела за собой – туда, где ждали уже украшенные березовыми венками маленькая девочка лет пяти, девица на выданьи – её вместе с Матасунтой тоже из хейма привезли – ибо где же найдёшь в хардусе непорочную? От зрелых жён шла Грид. Матасунта говорила: "Берту бы на её место надо", но потом отступилась, как узнала, что та в тягости. Сказала: «Омоешь своего мужа, да можешь вообще в рощу не идти, сердце зря не надсаживать».

Эти трое двинулись первыми. За ними Матасунта с Атанарихом, чуть поодаль – словно псы побитые – Фритигерн с Гелимером, а далее уже все остальные. Старая Матасунта завела песнопение, и непорочная девица его подхватила. Хриплый голос бабки сливался со звонким и чистым пением внучки. В хардусе песнопение знали не все. Кунигунда и Гуннель подхватили, да ещё несколько жён. Берта слова хвалы знала и тоже пела, хотя пение и застревало у неё в горле:

Скажи мне, всеведущий,

К дому какому

Двинулись в путь мы?

Куда нас ведёт

Дорога далёкая?

В березник идём мы,

Стоит там жилище

Великой богини,

Жизнь всем дарующей.

Ответьте же, люди,

Как имя богини,

Как называют её

В мире подсолнечном?

Люди зовут

Аирбе – Землёю,

Муж её кличет

Неба женою,

Пряхи–Куннаны –

Хозяйкою судеб,

Пахари – Щедрой зовут

и Кормящей,

Охотники чествуют

Матерью Леса,

Мудрые люди –

Жизнь подающей,

Старцы зовут

Смерти владыкой,

Мёртвые Домом

ее называют,

Все, кто живут –

Аитеи – Матерь…

Часто возле хеймов в священных рощах стояли изображения Аирбе. Но близь хардусы капища не устроишь: хаки найдут – осквернят. Хорошо, что Мать любит березники, и потому довольно прийти в берёзовую рощу и там воззвать к Подательнице Жизни и Смерти. До березника было не так уж близко. Ближе всего – на пригорке возле Белого ручья, но покуда до него доберёшься, хвалу Аирбе раза четыре спеть успеешь. Пока шествовали через бор, где не было никакой травы, ещё терпимо, потом потянулись акация и шиповник, цеплявшиеся за одежду, а потом и вовсе папоротник, такой высокий, что скрывал идущих людей до пояса. Тут уже нарушили строгость, пустили вперёд Гелимера и Фритигерна. Те накануне тут побывали, дорогу знали, а по проторённой ими тропе идти было куда легче. Побратим Атанариха девчонку, что олицетворяла юную Аирбе, на руки взял – эта бы точно из сил выбилась. Два Зубра шли вперёд, пробивая дорогу, остальные за ними следовали. Однако шли и пели, никто, даже совсем малые, не отстали. Старуха тоже устала, но топала упрямо и руки Атанариха не выпустила.

А тот, юный, тонкий, прекрасный, был похож на весеннего бога. И ступал твёрдо, прямо, спокойно – будто не по земле и траве полегшей шёл, а по утоптанной тропинке. Берта не видела его лица, но была уверена – он улыбался. И слегка поводил головой: то поднимал её и смотрел в небо, любуясь его прозрачной синевой, то на пожухлую траву и летящие паутинки, которые ему так нравились. А когда в березник вошли – то невольно потянулся руками навстречу солнечным лучам, пробивавшимся сквозь пронзительно– жёлтые кроны, будто потрогать хотел, но потом спохватился и снова опустил руки, чтобы держаться чинно и с достоинством.

А так светло и радостно было в этой роще… Будто и создана она была для того, чтобы по весне приходили сюда парни и девицы и, собирая в туеса берёзовый сок – милость Аирбе, – миловались среди белых, чистых стволов. Они вышли к источнику. Там, возле него, меж двух старых берёз было привязано толстое бревно: Фритигерн и Гелимер накануне вырубили. А от перекладины тянулась до самой земли верёвка.

Трава вокруг была заметно примята и в ней белели свежие щепки.

Атанарих повернулся к людям.

Он действительно улыбался, и голос его звучал звонко и спокойно, когда он обращался к девочке, невесте, молодой жене и старухе, которые стояли подле него – к четырем ликам великой Богини.

– Великая мать! По доброй воле я иду к тебе посланцем. Мы, фрейсы, дети твои, молим тебя: излей свой гнев на кровожадных врагов наших, хаков. Пусть падут их кони и овцы, пусть умрут их воины, да не будет у них ни еды, ни питья. Пусть болезни подкосят хаков! Оборони своих детей от смерти, которую несут с собой ненасытные враги. И пролей свою милость на фрейсов: даруй им щедрый урожай и здоровье их скоту.

Сказав это, он кротко преклонил колени перед четырьмя женщинами.

– Я готов.

Берта всё надеялась, что он будет искать её в толпе, чтобы напоследок встретиться взглядом. Но юноша смотрел прямо перед собой, не думая уже ни о чём больше, кроме того, что предстоит совершить.

Снова запели мольбу к Аирбе, призывая на головы врагов всевозможные беды, которые только в силах послать Земля своим детям. Атанарих поднялся и развернулся спиной к толпе. Девушка обвязала его ноги концом верёвки, спускавшейся с перекладины. Фритигерн и Гелимер потянули, и Атанарих, упав, проскользил спиной по истоптанной траве. Взмыл в воздух, повиснув вниз головой. И – Берта отчетливо видела – улыбался, хотя лицо его наливалось кровью. В полной тишине – только листья берёз шелестели, да где–то далеко каркали вороны – старуха, выступив вперёд, приблизилась к Атанариху и коротким, уверенным движением резанула ножом по горлу. Тело юноши судорожно задёргалось и враз обмякло – не мучаясь, он потерял сознание.

Матасунта подставила под тело сделанную из капа чашу, и алая струя со звоном ударила в дно. Когда чаша наполнилась, она подняла её и первая отпила кровь.

Старая, грозная Аирбе готова была к мести.

Передала чашу Грид. Та через силу сделала несколько глотков и, рыдая, передала девушке, привезённой из хейма. Та была серьезна и сосредоточенна. Она не жалела о юной жертве – как и подобало матери–Земле, дарующей рождение и смерть. Выпила почти всё, оставив на дне лишь небольшой глоток для девочки, Гизеллы, дочери Витегеса и Яруны, которая стояла, завороженно глядя на истекающее кровью тело. Она, кажется, не совсем хорошо понимала, что происходит. И за что Атанариха, который никогда не жалел детям лакомства, а иной раз мастерил им игрушки, убивают. И когда ей поднесли чашу с кровью, она стала плакать и вырываться. Старуха ухватила её за плечи, и силой заставила выпить алую жидкость.

А из тела Атанариха кровь хлестала на землю, стекала к ручью. Вода в нем стала красной. Мать–Земля принимала жертву неспешно и бесстрастно. Теперь уже все, кроме Берты, плакали – Атанариха в хардусе любили. И песнопения звучали нестройно, прерываясь рыданиями.

А Берта смотрела. Не рыдала. Не лишилась чувств. Не прокляла всех вокруг.

– Многие жалели Атанариха, – помолчав, сказал Фритигерн. – Говорили, что он оказался очень отважен. В бою умирать легче – там не знаешь, что умрёшь. А здесь…

Фритигерн подумал, не нашёл слова и развёл руками.

– Какая разница? – Берта почувствовала, что сердится. – Вы все живёте как щенки, определенные в жертву Кёмпе. И Атанарих, и ты, и Витегес.

Маленький Атанарих завозился, услышав материнский голос. Закряхтел, готовый заплакать.

Берта начала качать его, но продолжала, сузив глаза:

– Вот, ещё один подрастает. Он родиться не успел, а все вокруг ему уже хардусу прочат. И ты, и Теодемер, и Теодеберт, и Рекаред… даже Гелимер.

– Или ты хочешь, чтобы он в хейме остался? – нахмурился Фритигерн.

Берта кивнула:

– Хочу. Только, сдаётся, не слажу я с вами всеми…

И, горько вздохнув, закончила:

– Видно, судьба моя такая – привязываться к щенкам Кёмпе.

Воитель Атанарих идёт на смерть ради спасения народа фрейсов.

(Из сборника: «Сказки старой Фридиберты: Фрейсские героические сказания в пересказе для детей. – Арбс: Изд–во «Детлит», 2986 г.)

Много лет удавалось королю Витегесу отражать набеги хаков. Дорого платили за победу фрейсы – каждый год гибли славные и умелые воители. Всё меньше становилось в королевстве мужей, годных к воинскому служению, а всё же одолевали они жестоких врагов. Но год от года становилось хаков всё больше, и с каждым своим поражением делались они всё жестокосерднее.

Однажды прилетел к королю белый голубь с запиской от верного человека: «Великая беда идёт на твои земли. Появилась среди хаков одна хоттын, по имени Амшун. Задумала она собрать все хакийские племена под своей рукой. Племя её велико, сама Амшун злобна, как волк, сильна, как зубр и коварна, как змея. Часть хоттын ей добром подчинились. Другие – из страха покорились. А тех, кто против неё пошёл, уже в живых нет. Собрала Амшун войско великое и следующим летом пойдёт на фрейсов. Зная отвагу воинов твоих, хочет она предложить вам сдаться. Согласитесь хакам рабами быть – она вас жить оставит. Не покоритесь – всех фрейсов под корень изведёт».

Собрал король Витегес совет. Сказал о том тайном послании. Разъярились тут воители, в один голос кричат:

– Никогда фрейсы рабами не были. А хаки – ненасытны, словно волки. Будем мы им дань платить – заберут всё, лучше уж свободными с честью в бою погибнуть, чем опозоренными – от голода! Лучше прикажи разослать по всей стране людей, чтобы повелели они сразу после жатвы собраться в хардусе всем, кто может носить оружие.

Согласился с советниками король Витегес. Разослал по всем весям верных людей, чтобы собрали они всех, кто может носить оружие. Пришли в хардусу молодые воины, а с ними охотники, рыболовы, пахари. Устроил им Витегес испытание, чтобы знать, на что они годные. Посмотрел и опечалился. Были у него умелые воители. Но год за годом отражали они набеги хаков, и осталась их сотня, не более. Были воины молодые, отважные, но уступали они умением старшим воителям. А из тех, кто пришёл в хардусу – и таких не было. Смотрит на них Витегес и думает:

«Есть у меня лишь три месяца, чтобы обучить их умению воинскому. Немногому они за этот срок научатся. А хаки с малолетства к войне привычные. Едва ходить– говорить обучится, уже играет с луком и стрелами. Ещё крови не начнет носить – а уже с седла не слезает, умеет биться и копьём, и мечом, и из лука стреляет так, что попадает летящему под небесами орлу в глаз. У меня подобных воителей всего сотня да ещё две дюжины человек, а хаков – тысячи. Хоть и сильнее хаков мои ближние, а что они сделают, выйдя один против сотни врагов?»

Однако печали своей не показывает, воинов подбадривает. А фрейсы и сами не ленятся, воинскому искусству учатся. Знают, что если хаки хардусу возьмут, то всем фрейсам жизни не будет. Не знают жалости хакийские биё. Хеймы захваченные дотла сжигают, мужей, стариков и малых детей смерти предают, женщин, отроков и детей в плен угоняют. А в хакийском рабстве долго не живут – умирают от непосильной работы, голода и побоев.

Вот собрал король Витегес своих воителей на совет.

Говорит мудрый Видимер:

– Как повелел ты, наш мудрый король, пересчитали мы твоих воинов. Тех, кто тебе давно служит и во многих боях побывал, у тебя сотня; тех, кто в хардусе меньше пяти лет – две сотни, из тех, кто первый год пришёл, хороших воинов – три сотни, а всего в твоём войске людей – ровно тысяча.

Нахмурились тут мудрые советники короля Витегеса, задумались. Не знают, чего сказать.

– Значит, будем сражаться до последнего воина, – говорит Фритигерн. – Лучше умереть, чем видеть, как наши жёны и дети рабами становятся.

Согласились с Фритигерном другие советники, ни один не обмолвился, что хакам надо покориться.

А жена Витегеса, королева Яруна, была колдуньей, но, когда приняла веру в Солюса и вышла замуж за Витегеса, поклялась волшебство забросить.

Слушала она, что король с воителями решает на совете, и поняла, что не находят они ответа. Тогда осмелилась она выйти и говорить перед мужами. Опустилась на колени перед королем Витегесом, молит:

– Выслушай меня без гнева, король мой и повелитель.

– Говори! – отвечает ей король.

– Давала я клятву никогда больше не гневить Солюса колдовством. Но известно мне верное средство, как зельем погубить хакийское войско. Только для варева нужно сердце отважного воина.

Услышали о том воители, заспорили. Слыханное ли дело – идти против заповедей Солюса?

А другой надежды на спасение фрейсов вовсе нет.

– Великий грех совершит королева и мы все, если ей позволим!– говорит мудрый Видимер.

– Никакого греха нет! – отвечает Атанарих. – Грех – фрейсов на растерзание хакам отдать! И жертва невелика. Ведь все мы воители, каждый день смерти в глаза глядим. Обидно умереть по глупости. Стыдно в своей постели с душой расстаться. Но не обидно погибнуть за свою землю, народ свой! А колдовство королеве Яруне Солюс простит, потому что во благо своего народа она его совершает!

Горячится Атанарих, спорит, и всё больше люди к его речам слух преклоняют. Уже и мудрый Видимер не смеет против говорить.