Текст книги "Сказания не лгут (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Глава 6

1469 год от основания Мароны, Хардуса на Оттерфлоде.

Ночь. Не видно, где кончается небо и начинается земля. Лишь угадываешь смутно… По небу густо рассыпаны крупные звёзды, а земля внизу – без единого огонька. Совсем не видно, где берёзовые колки, а где – предательская безлесная полоса Хаковой тропы. Атанарих прислушался. Уши сейчас надёжнее глаз. Если движется большое войско – можно услышать вспугнутых зверей.

Нет, всё мирно. В глубине колка звенит ручей, переступают и тихо всхрапывают их собственные кони. Фравита и Фритигерн спят – кто–то из них тихо похрапывает, другой тоже дышит глубоко и ровно. Звенят непрестанно кузнечики, и временами ветер колышет листву деревьев и траву. Мирно…

Когда–то эта благодатная земля была домом его предков. Наверно, в степи ещё можно найти остатки их хеймов и хардус… Бабушка помнила, как хаки изгнали венделлов и арулов с этих земель.

Подумав о благородной Танке, Атанарих невольно припоминает Нарвенну… Нет, ничуть о ней не тоскует, но там сейчас весело. Самый конец лета – время, когда уже можно охотиться. Фрейсы устраивают загонные охоты только осенью, когда хаки точно не сунутся – уходят, кобылицы, к берегам Ласийского моря… А в Нарвенне в эту пору молодёжь собирается и уезжает на охоту – на оленя, на кабана. Загон на конях – настоящий праздник. Не то, что в скрадке сидеть. Атанарих вспоминает, как за несколько дней перед отъездом на заставу у Белого холма, ходил с Аларихом Куницей и Фритигерном на кабана. На низком берегу Оттерфлоды есть полянки, на которых воины хардусы нарочно высевают овёс – кабанов приманивать. А на деревьях по краям делянки устроены помосты – скрадки. По правде сказать, охотиться на кабана из скрадка – то ещё испытание. Зверь–то осторожный и нюхливый. Чтобы не спугнуть его, надо отбить свой запах. Прежде, чем прийти к скрадкам, три дня живёшь в лесу. Три дня, как отшельники, поклонники Солюса! Без тепла, без сытной еды, без женщины!

Хотя лето – такое время, когда особо с женщиной не позабавишься. То набег, то охота. Теперь вот на заставе… Уже, почитай, дюжину дней. А Берта, как назло, стала как спелая ягодка – налилась, округлилась. Прямо всем на зависть. И ничего ей не вредит – ни бессонные ночи во время набегов, ни скудная кормёжка! Даже женщины это заметили, поглядывают на Атанариха, посмеиваются, шепчутся о чём–то промеж себя. Атанарих представляет Берту, и внизу живота начинает предательски ныть и покалывать. Этого ещё не хватало – не зря же воины на заставе о жёнах вообще разговора не ведут – ни о своих, ни о чужих. Разве что о хаках, но те разве жёны? Кобылы! Атанарих возится, стараясь унять неприятное жжение, и только сейчас замечает – ноги от долгого сидения затекли. Оно и хорошо – сразу забылось любовное томление… Но если вдруг враг, то что делать, коли ты обезножел, хуже чем от мёда? «Надо всё же слезть, хоть немного размяться, – думает Атанарих и сам себя успокаивает, – всё равно не видно ни зги. Хоть с дерева гляди, хоть на земле сиди – нет различия».

Атанарих завозился на своём суку, пытаясь как можно тише спуститься. Затёкшие ноги не слушались, и он таки зацепился за сук. Листья зашелестели, тотчас проснулся Фравита. Атанарих не видел его в темноте, но услышал, что тот приподнялся. Затаил дыхание, прислушиваясь.

– Я это, – чуть слышно сказал Атанарих. – Похожу только…

Тот что–то мыкнул и снова рухнул головой на траву. Оно и не удивительно – первую половину ночи, до Атанариха, он дозор держал.

Атанарих сполз вниз, принялся яростно трясти затёкшими ногами. Закололо иголками, Он вцепился в дерево, выжидая, пока отойдёт. Прислушивался чутко. Нет, тихо. Только заскрипела в ночи далёкая птица. Наверно, дудачиха свой выводок потеряла.

«Эх, поохотиться бы на них, – думает Атанарих, сдерживая зевоту, – столько добра пропадает…»

Судя по повадкам дудаков, охотиться на них тоже весело. Не любят летать, от любой опасности норовят убежать. Можно загнать верхом... Но как поохотишься? За спиной – Белый Холм, хардуса. Впереди – хаки. Эти, небось, охотятся в своё удовольствие, кобылы плоскомордые.

«Интересно, зачем Аирбе создала Хакову тропу? – продолжает размышлять Атанарих. – Хотя, она, наверно, создавала её для того, чтобы венделлы и фрейсы роднились промеж себя. А уж если потом венделлы ушли, то не богов вина – людская».

А заря близится. На восходе посинело слегка. И похолодало. Атанарих поёживается, кутаясь в плащ. Скоро посветлеет, и надо будет снова забираться на дерево. А спать хочется… Пойти что ли, лицо ополоснуть в ручье? Нет, далеко.

Нести дозор на Белом холме – дело тоскливое. И никак не прославишься. Забота стражей – вовремя врага углядеть. Знак подать, запалив дымный костёр на самой макушке холма. Потом можно в леса уходить и весь набег там отсиживаться.

Они тут уже шестой день кукуют. И если набега не будет, то столько же ещё куковать. Но, по правде сказать, Атанарих готов поскучать на Белом холме. За это лето ему хватило славы.

Оно, конечно, хардуса выдержит ещё не один набег. Но Кёмпе, разве мало тебе достойных воинов на этот год? Неужели ещё большей жертвы желаешь?

Ладно, хватит прохлаждаться. Атанарих вздыхает и лезет на дерево. Осталось немного – вот выкатится солнце на небо, и сменит его Фритигерн. А пока – не сметь спать! Хоть это и нелегко. Предрассветная степь убаюкивает. Трава колышется, и Атанарих рассеянно думает, что певцы не зря сравнивают её с морем.

Фравита Сойка и Фритигерн спят, а Атанариху нельзя. Он трясёт головой и поудобнее устраивается в развилке березы. Надо о чём–то думать, а то точно уснёшь.

И Атанарих вспоминает последнюю охоту.

В сгущающихся сумерках среди дальних деревьев появлялись смутные тени. Сперва свиньи, поджарые и горбатые, ходили возле поляны, искали жёлуди. И долго не решались выйти на открытое пространство. Потом один сеголеток выскочил, пробежался, и снова скрылся в тени. И опять потянулось для Атанариха, Алариха и Фритигерна томительно–неспешное время ожидания, прежде чем на поле выбрели другие кабаны. «Не надо торопиться, – твердил себе Атанарих. А сам уже стрелу на тетиву наложил. – Пусть уйдут в середину поля, развернутся боком к лучникам, скрытым в листве. Пусть станут». А они не спешили останавливаться – как умелые воины, всё время двигались, переходя с места на место. Вот один кабан на миг поворачивается к Атанариху боком, и тот спускает стрелу. Двое других охотников тоже стреляют. Сеголеток коротко взрявкивает, грузно взбрыкивает и несётся прочь. За ним – всё стадо. А воины не поспешают за добычей. Атанарих почти уверен, что рана смертельная, но такой уж зверь кабан, что даже со стрелой в сердце пробежит не меньше сотни шагов, прежде, чем ослабеет и ляжет, чтобы уже никогда не подняться. И не стоит людям в темноте искать свою добычу – если зверь ещё жив, то у него достанет сил прихватить с собой и убийцу…

Атанарих улыбается своим воспоминананиям и ласково поглаживает кабаний клык в ожерелье на шее. Оно у него теперь богатое… За зиму набралось шесть волчьих клыков, три росомашьих, рысий есть. Хакийских пальцев за лето добыл больше двух дюжин – это только самых памятных, о чём стоит рассказывать. А вот медвежьего когтя нет, и кабаньего клыка тоже не было. А теперь есть: утром, когда нашли тушу, Аларих долго рассматривал торчащие стрелы, размышляя, чья оказалась смертельной, и отдал клык Венделлу. И Фритигерн с тем спорить не стал.

Небо светлеет. Розовой полосы на восходе Атанарих теперь не видит – её скрывают деревья, но зато степь видна как на ладони. Всё же повезло ему с очередью сидеть в дозоре – хуже всего тем, кто будет в полдень. Солнце прямо в глаза, и становится жарко, даже в тени берёзового колка.

Но что за шум? Дрофы! Несутся, словно ошалелые! Кто–то спугнул их, и прежде, чем Атанарих понял, кто, он коротко свистнул. Сторонний человек решит, что свистит птица лесная. А для друзей, которые тотчас проснулись, это знак: не тревога, но что–то насторожило. Атанарих слышит, как они поднялись, торопливо осматриваются, надевают колчаны и опоясываются мечами, натягивают тетивы луков. Он и сам скидывает мешающий плащ и берёт лук.

Трава высокая, но не настолько, чтобы не увидеть всадника на коне. Хака, разумеется.

Атанарих резко каркает, подавая знак тревоги. В ответ еще два карканья – видим, мол. Фравита и Фритигерн уже рядом, прячутся за деревьями.

Хака подъехала так близко, что можно разглядеть чернёные пластины доспеха на куяке, лисью шапку поверх кожаного шлема. На голове коня поблёскивают начищенные бляхи сбруи. Одна была... Степь тем и хороша, что в ней не скрыться, особенно всаднику. Кто она? Не то соглядатайка, не то одинокая охотница.

Хака, тревожно поглядывая на восход, направлялась в колок. Прямо на них! Надо же, поняла, что близко к Белому холму, испугалась, торопится спрятаться…

Фравита свистнул один раз, подтверждая – хака, одна…

Атанарих вскинул лук. Выстрелил по коню. Попал, разумеется – с двух десятков шагов, да не попасть? Конь взвился на дыбы, всадница, сообразив, успела соскочить с седла. Фритигерн и Фравита кинулись в погоню, Сойка в два прыжка настиг, повалил. Она попыталась отбиваться, но подоспевший Фритигерн мигом оглоушил её ударом в подбородок, и женщина обмякла. Когда Атанарих, замешкавшийся на дереве ровно настолько, чтобы вложить лук в налучь, подбежал, Зубрёнок и Сойка уже деловито снимали с упавшей хаки оружие и пояс.

– Пояс хороший и оружие, а одета не шибко дорого, – весело заметил Фравита, – Видно, из молодых кобылок, что вокруг прославленных биё табунятся… Ну что, Фритигерн, сейчас допросим?

– На холм?

– Скажи еще – в хардусу! Тут управимся – сам допрошу, – отмахнулся Фравита. – Я их хрюканье разбираю… А вот разговорить её – ваше дело.

– Пытать? – ляпнул Атанарих, и тут же рассмеялся: глупость сказал. Разумеется, пытать. Не бывало ещё такого, чтобы враг – если он и вправду воин, а не трус – сразу всё выкладывал: мол кому служит, сколько у его риха, то есть, хоттын, народу, и что та замышляет. А если вот так сразу выложил – веры тем словам нет. Может, обмануть хочет?

– А что, не умеешь? – хохотнул Фритигерн. Он уже обезоружил бесчувственную жертву и сладил петлю из её же косы.

– Н–нет, – смутился Атанарих. – Слышал только…

Понял, что краснеет: одно дело, не уметь землю пахать или веслом грести. А тут дело военное. Бывалый Хродерик Вепрь за свою жизнь наверно немало людей допросил, хотя для грязной работы – он сам так говорил – «грязной работы» – возил с собой крекского раба, у которого вместо имени была кличка – Кувалда. Тот своё ремесло знал, но Атанарих что–то не помнит, чтобы его за это уважали. К последнему золотарю, что отхожие места чистил, кажется, лучше относились, чем к Кувалде.

– Ну, значит, смотри и учись, – хохотнул Фритигерн, взваливая добычу на плечо. Вразвалочку зашагал в лес. Атанарих поспешил следом. Потом вспомнилось, как сеголетки мечтали: поймать бы живую хаку, нос и уши отрезать, ремней из спины нарезать… Но как–то больше хвастались, а как дело до пленников доходило – то совестно было мужа пытать, то недосуг с ними возиться, с плоскомордыми.

Отошли в лес подальше. Мало ли что? Вдруг подружки этой кобылки заявятся? Тогда не нападут внезапно.

– Ты её к берёзе примотай! Верёвка у меня на седле, – распоряжался Фравита. Атанарих метнулся к лошадям, пасшимся у ручья.

Фритигерн тем временем привалил бесчувственное тело к стволу. Примотал косой за толстый сучок. Не глядя взял верёвку и умело заломил пленнице руки. Ноги той же веревкой привязал.

– Даже не шевелится, – задумчиво протянул Фравита. – Может, ты её убил?

– Не, – пробурчал Фритигерн, – дышит, и сердце у неё лупится… Венделл, воды дай!

Атанарих сдёрнул с головы шапку, воды набрал, плеснул пленнице в лицо, а когда она зашевелилась, поднёс к разбитым губам.

Женщина открыла, наконец, глаза – чёрные, аж не видно зрачков. И бестолково уставилась на парней, явно не понимая, что с ней произошло. Попыталась пошевелиться, поняла, что коса не даёт двигаться, скрипнула зубами. Потом настолько опомнилась, что разбитое и перемазанное кровью лицо задрожало и перекосилось, а сквозь тяжёлый запах давно немытого тела, застарелого жира и конского пота пробился иной – удушливый. Страх – он вонючий, со злости или от усталости так не вспотеешь.

Лицо её словно окаменело, стало равнодушным и неподвижным, только глаза жили, и в них было больше злобы, чем страха.

– Опомнилась, – довольно протянул Фравита, осторожно взяв пленницу за разбитый подбородок. Хака дёрнулась и брезгливо сморщилась. Фравита усмехнулся, повернул лицо женщины к себе и спросил почти ласково.

– Кайх сенг мынгда кьалдынь, биё?

Хака сузила глаза и ответила с такой горделивой покорностью, что Атанариху захотелось врезать ей по морде:

– Айулай–ардасты!

– Ах ты, кобыла! – обозлился Фравита, – Ещё смеяться будет. Охотилась и заблудилась она!

– Вот мразь! – выругался Фритигерн, и, коротко замахнувшись, ударил её по щеке. Та дёрнулась, но не вскрикнула, а презрительно скривилась и повторила упрямо:

– Айулай–ардасты!

– Ах ты, сука! – взревел Фритигерн, снова давая ей оплеуху. Хака только яростно зарычала, скаля крепкие молодые зубы.

– Ой, как я тебя боюсь–боюсь! – рассмеялся Фритигерн и отвесил пленнице третью пощёчину. Голова хаки мотнулась, ударилась о ствол берёзы. Она попыталась плюнуть в обидчика, но кровавая слюна шлёпнулась ей на грудь.

– Зубрёнок! – рыкнул Фравита, – Что ты её по морде, да по морде? Срезай куяк!

Фритигерн озлился на себя, что не догадался сам. Выхватил нож и, подцепив остриём подол, уверенно повёл лезвие к горловине. Будто брюхо добыче вспарывал, так легко дублёная кожа подавалась отточенному железу. Хака отвела взгляд, сохраняя на лице маску горделивой отрешённости. Фритигерн от этого взверился, оскалился, приблизив своё лицо к её почти вплотную:

– Эй, кобыла! Кайх сенг мынгда кьалдынь?

Пленница дёрнулась назад, но ответила всё то же «айулай–ардасты!».

– Тебе же хуже, – с угрожающим безразличием произнёс Фритигерн. Рывком распахнул куяк и с силой ударил под дых. Пленница скорчилась – насколько позволяли путы и коса, а на глазах выступили слёзы. Но все равно упрямо повторила:

– Айулай–ардасты!

И, глядя на злобно перекошенные лица фрейсов, раздвинула в ядовитой усмешке разбитые губы.

– Ну, значит, будем соски резать и пузо на ленточки кромсать, – пожал плечами Фравита и кивнул Фритигерну – мол, кафтан снимай. Тот кивнул и спорол первую застёжку. Вонь хаки – единственное, что выдавало страх – стала ещё сильнее. А когда Фритигерн рывком распахнул её халат – не утерпела, стыдливо дёрнулась, вжимаясь в ствол дерева. И от этого Атанариха враз обдало жаром, внизу живота знакомо погорячело и зло взяло, что он вдруг распалился на эту вшивую и вонючую ведьму. Потому и хохотнул глумливо:

– Хых, она ведь боится, что мы сейчас на её грязную щель позаримся.

– Вот ещё, потом не отмоешься, – скривился Фритигерн, а сам как завороженный провёл рукой по её гладкому тугому животику, и стиснул маленькую, крепкую грудь в своей лапище. Дышал тяжело – по всему видно, припекло его не меньше, чем Атанариха.

– А ведь яловая ещё, – произнёс откуда–то издалека Фравита, – Вон как титьки торчат.

И ущипнул хаку за грудь. Та сжалась ещё сильнее и заскулила побитой собачонкой.

– Вот мы чего боимся, – растягивая слова, сказал Фравита и полез к ней в штаны. Пленница забилась и завизжала, умоляя на своём языке.

Фрейсы расхохотались.

– Что, боишься мужа? – гоготнул Фритигерн, похлопывая ее по тугому, мокрому от пота животу. Атанарих щипнул хаку за округлый бочок, запустил руку ей в штаны, нащупал сырой клок волос на лобке. Фравита щелкнул зубами, прихватив пальцами сосок. Девушка завизжала и расплакалась.

Фритигерн, ухмыляясь, обрезал вздёржку на широких штанах хаки. Те свалились, открывая курчавый треугольник под округлым молодым животиком. Она попыталась, как могла, скрыть свой срам голыми гладкими ляжками. Это вызвало лишь новый приступ хохота.

– Мы с ними… мечами да копьями бьёмся… – простонал Фравита, – А может, им… простых кляпов бы хватило?

Парни скорчились от его шутки.

– Ну! – стонал, утирая выступившие от смеха слёзы Атанарих. В штанах у него и, правда, дёргалось вовсю, – Они на приступ… а мы!!!

– На валу… со спущенными штанами, – докончил Фритигерн и вдруг правда полез развязывать гашник, – А они… дёру!!!

Развязал узел, штаны упали… Поднялось у него не хуже, чем у Атанариха. Хака билась и выла, будто волчица в капкане. И, уже забыв обо всяком достоинстве, захлёбываясь, кричала что–то, умоляюще глядя на фрейсов:

– Кьажет, менг айтамынг! Кьажет, менг айтамынг!

– Ага, испугалась, сучка, – потирал руки Фравита.

Фритигерн уже почти навалился на неё, навис, скаля зубы:

– Сейчас я тебя этим попытаю, кобылка непокрытая!

Фравита вдруг вцепился в плечо Фритигерна и прошипел:

– Обожди!

И крикнул пленнице:

– Ал нэ, эйели дже «Айулай–ардасты»?

Она что–то затараторила, испуганно косясь на раскалённый докрасна кол Фритигерна. Фравита, вцепившись в плечо Фритигерна, слушал, довольно улыбаясь и кивая. Потом выпустил Зубрёнка и довольно выдохнул:

– Есть!

Фритигерн, глухо взрыкивая, навалился на привязанную девушку. Фравита, оглянувшись на Атанариха, хохотнул:

– Эк его!

Заметил, что Атанарих тоже распалён, рассмеялся:

– Ладно! Только быстрее!

И, крутанувшись на пятках, весело зашагал прочь. Фритигерн елозил, пыхтя и ругаясь сквозь зубы, постанывая:

– Альисы её побери, сжалась, словно беззубка!

– Бревно потолще возьми! – обозлился Атанарих, у которого в штанах тоже дёргался раскалённый кол.

– Твоё что ли, маслёнок? – обозлился Фритигерн, отвалился и со всей силы врезал воющей пленнице по лицу. Её голова ударилась о ствол, и она затихла. Зубр взревел и, миг спустя, восторженно заорал:

– Да возьмут меня альисы! Кобылка–то – целая!

– Была! – заметил Атанарих, захлёбываясь не то смехом, не то стоном.

– Ну… – согласился Фритигерн, мерно наяривая своим пестом в ступке жертвы. – Была… Теперь всё, кобылка! Покрыли…

– Эй, Зубр, поскорее нельзя?

– Иди в болото, Венделл! – огрызнулся тот, – Сдохнешь, что ли?

– Да возьмут тебя альисы!

Атанарих непослушными пальцами потянул вздёржку на штанах. Сам не знал, как утерпел до конца – навалился, едва Фритигерн, взревев, будто лось во время гона, отпал от хаки. Пленница, которая, казалось, была без чувств, внезапно извернулась и впилась зубами в плечо Венделла. Только Атанариха уже ничто не могло остановить. Он пробил створки её ворот. Яростно заёрзал, торопясь избавиться от тяжкой ноющей боли внизу живота. Но становилось только хуже и нестерпимей. А потом враз стало легче. Боль неудержимо изливалась из него, оставляя пустоту в голове и истому в теле. Хака так и не разжала зубов, и он с силой толкнул её, освобождаясь.

Морок исчез – обдало вонью её тела. Торкнуло в горло кисловатым, и он с трудом проглотил подступивший ком. Едва переступая отяжелевшими ногами, попятился от дерева. Опомнился, нашарил путавшиеся в ногах штаны и торопливо натянул их. Фритигерн стоял у дерева и насмешливо смотрел на него.

– Полегчало? Сладка ли вшивая?

– Ой! – Атанарих едва не облевал себе рубаху.

– Да ты что? – опешил Фритигерн.

– Иди в ельник, Зубр! – отмахнулся Атанарих. Тот и правда метнулся куда–то, вернулся с водой в шапке.

– Попей… сглазила она тебя, что ли?

– Да ну, просто воняет от неё! – улыбнулся Атанарих. Отхлебнул воды, сплюнул в кусты, смывая привкус блевотины во рту. Сделал ещё пару глотков. Оглянулся на бессильно обвисшую на дереве пленницу: растерзанная, с разбитым в кровь лицом… Смрадная, как труп. Он недоумённо глянул на Фритигерна:

– Колдунья, что ли? Что нас так на эту падаль потянуло?

– Наверно… – Фритигерн торопливо сложил пальцы, отгоняя от себя зло. Посмотрел на Венделла и вдруг нахмурился:

– Эко она тебя кровью испятнала. Меня тоже?

Атанарих оглянулся на товарища. Верно, на груди рубахи красовались расплывшиеся от пота алые пятна.

– Не без этого.

– Вот скотина… – опустил голову, разглядывая себя, Фритигерн. Снова глянул на Венделла, нахмурился, потрогал пальцем его плечо, присвистнул, – Слушай, да ведь эта сука тебе плечо прокусила!

– Да врать–то!

– Не веришь – сам потрогай.

Атанарих только сейчас понял, что плечо и правда болит. Пощупал – всё в липкой крови. Взвизгнул от злости и, подскочив, наотмашь ударил хаку по лицу. Та даже не вздрогнула, была без чувств, или вовсе померла.

– Альисы с ней, – потянул его Фритигерн за руку и предложил, – Давай, перевяжу?

– Да ну! – отмахнулся Атанарих. – Кончай её, да пошли. Фравита, небось, извелся.

И, не дожидаясь Зубра, зашагал прочь. Фритигерн замешкался, возясь с хакой.

– Ну что, маслята, наигрались? – Фравита весело оглядел Атанариха и прицокнул языком, – Хорош, будто с боя. Откуда столько кровищи?

– Да эта тварь прокусила мне плечо! – Атанарих постарался улыбнуться как можно беспечней.

– Лейхта её поцелуй! – охнул Фравита, – Погоди, дай промою и перевяжу!

Атанарих было отмахнулся, но Фравита заставил его встать на колени. Достав флягу, стянул с плеча рубаху.

– Альисы тебя дери, Атанарих, бабу на вертел вздеть не можешь, как следует! – прошипел он сквозь зубы. – Выкусила, скотина, лоскут.

Достал нож, отмахнул ошмёток кожи, болтавшийся на тоненьком кусочке. Слил из фляги полынного настоя.

– Где там запропал этот дурень Фритигерн?

– Остался ей глотку перерезать, – отозвался Атанарих.

– За это время её не то, что прикончить – второй раз покрыть можно! – ворчал Фравита. – А нам поспешать надо. Хоттын Айю к нам идёт в гости. Пара дней – они тут будут. Эту послали посмотреть, не протянули ли мы где засеку.

Он, наконец, приладил повязку и хлопнул Атанариха по здоровому плечу.

– Ладно, успеем.

Из глубины рощи появился Фритигерн. Шёл, неторопливо сматывая в клубок путы.

– Что ты с ней так долго возился? – спросил Фравита.

Он показал путы и добавил:

– Дальше в лес отволок, чтоб рядом с нашими станами падаль не смердела, – пожал плечами Фритигерн. – Пальцы её – кому в ожерелье?

Атанарих вспомнил мёртвое, разбитое лицо хаки и с подчёркнутым безразличием пожал плечами:

– Да забирай, я ещё добуду…

Ответил и подумал, что, правда, этой добычей хвастать не охота.

* * *

Холодно, сил нет терпеть…

Дует ветер, и множество мелких льдинок впиваются в тело. Они обволакивают Атанариха, и он понимает, что это не мухи, а женщина – та самая, что они убили у Белого холма. Ну да, и на живую она мало похожа. Грязная, воняющая падалью, потом, кровью, давно немытым телом и страхом. А волосы так грязны, что, кажется, шевелятся от вшей. От губ её несет гнилью. Лейхта!

Атанарих не может двигаться. Через силу поднимает меч, ударяет её. Меч выпадает из рук, и она наступает на него ногой. Перехватывает руки, впивается зубами в плечо. Отталкивает его далеко от меча. Он елозит по земле, и ему удаётся подтянуть ноги к животу, чтобы не дать мерзкой твари навалиться на него. Если ей поддашься – конец, утянет с собой. Куда? К Кёмпе? Вряд ли! В Холлахейм? Скорее – рабом к своей Эрелик… Ну нет! В болото её! Не получит! Упереться ногами в её вздутый, скользкий от пота живот. Ноги немеют, становятся ватными. Жарко. Очень жарко. Но через изнеможение, через боль – ему удаётся отпихнуть её. Где она? Атанарих пытается оглянуться и приходит в себя.

Пахнет мятой и мёдом. Тепло. Спина упирается в бревенчатые стены, Какая–то женщина бубнит, волосы у неё рыжие и непокорные, пушатся, и лицо круглое и в веснушках…

– Берта?

– Очнулся, – облегченно вздыхает какой–то мужчина рядом, а Берта шепчет и шепчет, одно и то же. Атанарих, наконец, чётко различает слова.

– Сидит жена на берегу реки,

Одна рука горяча, как огонь,

Вторая рука холодна, словно лёд.

Коснись, жена, Атанариха, огненной рукой,

Оботри с его раны гной и со лба его пот,

Срасти края его раны, не трожь его ледяной рукой.

Фрова, слова мои возьми, надёжно замкни!

Атанарих понимает, что стоит в углу, прислонившись спиной к бревнам. Его поддерживает Аутари, а Берта отирает пот с лица красной тряпицей и нашёптывает, нашёптывает.

Хаки были всего лишь бредом. Ну да, конечно. Они ведь ушли – Атанарих это ещё помнит. Рана от укуса той хаки, конечно, уже тогда нарывала, дёргало так, что продирало всё нутро. И знобило всегда одинаково – и возле очага, и на стене. Но сознания он ещё не терял. Всё помнит – как Фравита велел им ехать в хардусу, предупредить, а сам с Готафридом остался на Белом холме, чтоб при виде вражьего войска запалить огонь. Как они сражались на стене. Как отступила Айю…

Укушенное плечо горит огнём, и от него пахнет кровью и гноем, мёдом, мятой и ещё какой–то распаренной травой. Наверно, недавно перевязали. Первые перевязки он тоже помнит. Ловко и привычно, не задумываясь, Берта бросала листья в глиняный горшок, нашёптывая под нос заклинания, потом откидывала на тряпицу, отжимала и прикладывала горячую припарку прямо на только что промытую и оттого пронзительно болящую рану. И другие раны, от железа, которые Атанарих получил позже, она омывала и перевязывала, но они так не болели.

Но как жарко! Волосы на лбу слиплись, пот течёт по спине и противно щекочет, рубаха и штаны липнут к телу. А ещё подташнивает, голову ломит, и во рту сухо и противно, как после хорошей попойки.

– Пить хочу, – шепчет Атанарих, едва ворочая распухшим языком и одеревеневшими губами.

Берта вздрагивает, не зная, что же теперь делать. Не то бежать и нести пить, не то довести до конца заговор. Морщит лоб, торопливо решая, что важнее. Конечно, заговор. Раз духи немочи отступили, значит, надо прогнать их окончательно:

– Коснись, жена, Атанариха, огненной рукой,

Оботри с его раны гной и со лба его пот,

Срасти края его раны, не трожь его ледяной рукой…

– Альисы тебя побери, – гневно бурчит Атанарих, – Хватит бубнить, принеси пить!

Берта продолжает шептать, но кто–то из детей уже помчал за квасом.

– Фрова, слова мои возьми, надежно замкни!

Потом торжественно отходит к очагу и бросает в него тряпицу.

– Аирбе, Фрова, помогите!

– Пойдём на лежанку, Венделл, – говорит Аутари. – Ватикаб сейчас принесёт тебе пить.

Атанарих покорно плетётся за старшим товарищем.

– Давно хаки ушли?

– Давно, восемь дней как…

Атанарих присвистнул:

– Это сколько же я провалялся?

Меньше шести никак не выходит. Атанарих ошеломлённо покачивает головой: ничего себе, укусила! За это лето и срезнем его пару раз цепляло, и в грудь кололи. Только ласточкин хвост не ловил! А тут – баба укусила! Ядовитые у неё были зубы, что ли?

Прибежавший мальчик протягивает ему деревянный ковш. В нём горячий отвар шиповника с мёдом.

– Холодненького бы… пива или кваса… – бурчит Атанарих.

– Это пей, – строго прикрикивает на него Аутари. Венделл не спорит, припадает к краю ковша, жадно тянет сладковатый отвар. Становится ещё жарче. Атанарих отирает заливающий глаза пот. Аутари смеётся:

– Наконец ты очнулся. Мы уж думали, что тебе придётся костёр складывать. Ладно, отдыхай. Пойду, обрадую Фритигерна, что ты жив.

– А меня ты уже обрадовал, – устало улыбается Атанарих. – А Фравита?

– Фравита? – не понял Аутари. – Жив, конечно, что ему на Белом холме сделается? Вернулся.

Атанарих облегчённо выдохнул.

– Хорошо что жив. И он, и Фритигерн.

Аутари и Берта невесело кивают. Зубрам в этот набег особенно не повезло. Зизебут погиб в первом бою. Ночью, во время затишья, убили Сара – стрелой с одинокого дуба, который не смогли срубить, расчищая поляну перед хардусой. А второй стрелой ранили Фритигерна в лицо. В глаз метили, да он повернулся, потому щёку пропороло. К утру – Рицимера убили, тоже стрелой. В том же бою срубили Эвриха. И снова ранили Фритигерна – на этот раз тяжелее – он вернулся на стену лишь в последний день. Витегес велел Зубрам стать по другую сторону ворот. Но от этого оказалось мало толку. На третий день подстрелили Рарога и Гундобальда. Радагайса не стало на шестой… А ещё – смутно, уже сквозь накатывающий бред – помнится, что снова ранили Фритигерна. В последний день это было…

– Жив и… – Аутари запнулся, подыскивая слова, и, наконец, сказал, – В общем, не раны его мучают. Боюсь, истлеет от горя. После того, как отнесли прах Зубров в хлайвгардс, он оттуда не выходит. Я пытался с ним поговорить пару раз – не слушает, гонит.

– Ест?

– Яруна носит, – развёл руками Аутари. Похоже, что от еды Зубрёнок отказывался.

Подошла Берта. У неё в руках дощатая лохань, через плечо перекинуты полотенце, чистая рубашка, штаны.

– Давай, оботру, в сухое переодену – прошептала с ласковой улыбкой.

– Сама справишься? – спросил Аутари.

– Да я, вроде, ещё не труп, двигаться могу, – слабо улыбнулся Атанарих. – Или – уже не труп?

Аутари и Берта смеются. Волк по–отечески ласково похлопывает его по руке.

– Ну, поправляйся.

Ушёл.

Берта осторожно стягивает с Атанариха насквозь мокрую, воняющую потом рубаху. Тот стискивает зубы и улыбается, чтобы не выдать, как ему больно. Берта мочит в лохани полотенце и начинает его обтирать.

– Исхудал ты, – грустно улыбается она.

– Была бы душа в теле, – стараясь не стонать, отзывается Атанарих.

Прикосновения омоченного в теплой воде полотенца приятны. Так пропотел, что сам себе противен.

– В мыльню бы…

– Слабый ты ещё, любимый… Окрепнешь вот.

– Пить хочется… Принеси квасу или пива.

– Лучше бы отвару, любимый…

– Альисы с тобой, давай отвар.

Берта отправляет Ватикаба за питьём, а сама продолжает обтирать Атанариха. Сперва по пояс. Надевает на него рубашку и спокойным, умелым движением стягивает штаны. Моет меж ног, будто перед ней не муж взрослый, а дитя малое. Раньше от её прикосновений взыграло бы всё, а сейчас даже не шевельнётся. Так ослабел, что лежит трупом, и даже огорчиться из–за этого сил нет.

– Приподнимись, давай штаны наденем, – весело приказывает Берта. – Вот…

Умело затягивает вздёржку. Помогает переползти на сухую половину лежанки, убирает намокшее сено. К тому времени, как проворный Ватикаб прибегает с ковшом, она уже укрывает Атанариха волчьим одеялом. Тот вяло сопротивляется.

– Жарко.

– Жар на спад пошёл, вот и жарко… – спорит Берта. – Ложись, говорю. В голове у тебя поискать?

– Поищи, – бормочет Атанарих. С трудом, боясь потревожить раненую руку, переворачивается, утыкаясь лицом в колени Берте. От неё пахнет едой, очагом, потом и тем самым, кисловатым, женским. Когда то он няньке в колени так же тыкался, требуя ласки. Она ведь совсем молодая была, его нянька. Лет на шесть моложе матери. От неё приятно пахло, к запаху тела примешивались ароматы крекских притираний. Ни тогда, ни сейчас этот женский запах не казался ни противным, ни призывным. Берта отцепляет с пояса деревянный гребешок, запускает пальцы в волосы Атанариха.