Текст книги "Сказания не лгут (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Вот он, родной хейм. На взгорке стоит обнесённый невысоким заплотом дом. Дёрновая крыша и высокий столб с белёсым зубриным черепом виднеются над бревнами. Фритигерн был совсем малым, когда Зубры перебрались сюда от Старого хейма: до полей стало слишком далеко ездить, пришлось бросать старое селение. Он помнит, что брёвна раньше были жёлтые, и он играл пахучими щепками. Сейчас ограда почернела. Ещё лет пять – выпашутся все поля, и отсюда съедут. Гелимер уже другое место присмотрел. Ещё год назад спорили с дедом, куда податься, где лес чертить впрок… Странно возвращаться в дом, где ты вырос, после года разлуки. Вроде ничего не изменилось, а столько перемен!

Тянет дымком от самого берега – баньку топят. На плёсе бегает какой–то малец. Неужели, Галафред так вымахал? Больше некому! Прошлый год совсем кроха был, ходил едва–едва. А теперь вон как припустил, кричит звонко, как птенец:

– Едут! Едут! Втроём едут!

– Обычно так встречают невест, – невесело пошутил Фритигерн.

– Да у вас–то, в хардусе, всё навыворот! – отозвался Рекаред.

– Так мне надо бы в плат укутаться до самых глаз. Что ж ты, дед, не позаботился? – расхохотался Фритигерн. Старик оскалился, обнажая ещё не совсем беззубые дёсны.

А из хейма тем временем высыпала толпа, странная для свадьбы – лишь изредка мелькало в ней серое да бурое, а всё больше белое. Весь Зубриный род по покойникам рыдает. Только работники в цветном. А в праздничном и вовсе одни чужаки, и те – старик да две старухи.

Пока лодка причаливала, сородичи уже спустились к самой воде, стояли поодаль, отстранившись от одной–единственной женщины, закутанной до самых глаз в белый широкий плат. Фритигерн про себя отметил, что невеста высока ростом и статна, но больше ничего разглядеть не мог.

А женщина стояла – одинокая, отрешённая от всех. Уже не принадлежащая к своему роду, и ещё чужая для Зубров. Её, одетую, будто покойница, в белый плат, окружали люди в печальном. И от этого сходство с похоронами усиливалось.

Фритигерна увидели, радостно замахали ему, закричали. Дурное предчувствие, закравшееся было в душу, отступило.

Лодка ткнулась в берег и все трое вышли на песок. Мать, не утерпев, бросилась навстречу – постаревшая, чёрная от горя и солнца. Повисла на шее сына, уткнулась лицом в плечо и разрыдалась. В её бессвязных речах Фритигерн едва разбирал собственное имя и имя отца. Братишка меньшой, Аудимер, топтался рядом, разглядывая меч, остальные не подошли. Потом, поняв, что тётка уняла первую радость от встречи с сыном, Гелимер приблизился – неспешно, как матёрый зверь. За этот год он обзавёлся густой льняной бородой и стал одновременно и шире в плечах, и суше. Протянул сородичу ладонь – жёсткую, будто хакийский куяк, всю в мозолях. Фритигерн отстранил женщин, обнял Гелимера.

– Экое у тебя украшение появилось, – добродушно улыбнулся Гелимер, кивнув на свежий шрам через левую щёку. – А что мой спаситель?

– Жив–здоров, и с виду всё такой же маслёнок, – рассмеялся Фритигерн, – Хоть и успел снискать себе славу! Первогодков наставляет. Того гляди, станет в хардусе Зимним Рихом вместо Аутари Хворого.

– Нет дня, чтобы я не молил Куннан послать ему удачи.

– О, удачи у него столько, что хватит на всех нас! – заметил Фритигерн. – Он шлёт тебе поклон и подарок.

Достал хакийский кинжал, вынул его из ножен. Тот сверкнул на солнце каменьями и закалённым лезвием. Гелимер взял его, любуясь. Покачал восхищённо головой.

– Добрая вещь. Щедрый человек Атанарих Вепрь. Мне вовек не отдариться.

Повернулся, поискал среди одетых в белое женщин жену. Та подошла, приняла подарок.

– Прибери, – велел ей и уже Фритигерну не без сожаления сказал, – Надел бы на свадьбу, да как наряжаться, коли стольких схоронили?

Гелимерова хозяйка покорно взяла подарок.

– Как её хоть зовут–то?

– Ульрика, была из Росомах. А сына Одальзиндом назвал…

– Вроде дед тебе другую прочил?

– Видно, я Годлибу не по нраву, – беспечно отмахнулся Гелимер. – Ну и ладно. Вон какую красавицу мне Куннаны дали.

Фритигерн оценивающе взглянул на жену двоюродного брата. Ну, не красавица, хоть и не дурнушка. Много таких. Личико гладкое, нос курносый, глаза – серые. Сама так и лучится радостью.

Сколь не моли отсрочить судьбу, а чему быть – тому не миновать. Два дня о ней не вспоминали, а на третий приехал этот Фритигерн. Засуетились во дворе. Старуха Идисбурга, будущая свекровь, зашла в землянку и произнёсла сухо.

– Приехал жених. Готовься встретить его. Рубаху–то сшила?

– Сшила, матушка, – стараясь изо всех сил быть почтительной, произнёсла Хродехильда. Поклонилась низко. Глянула на старуху, но та словно бы и не с ней разговаривала. Посмотрела мимо и прочь вышла. Спрашивала уже у кого–то, кто шест с приданым понесёт. Приданое её тут всем по нраву!

Кому дело, что у невесты думы тяжелее камня? Что бьётся сердце в груди перепёлкой пойманной? Что подкашиваются ноги от страха, и в глазах мутится?

Рубаху в узел увязывать – руки слабеют. Из землянки выйти, показаться перед всеми – где силы взять? Но бойся – не бойся, а выйти придётся. И судьбу свою принять, какая сложится. Совладать бы с собой, не расплакаться перед всеми! Вроде бы, до реки дорога недальняя, а пройти её – трудней некуда. А потом выйти навстречу суженому прямо, будто не слышит за спиной злого шёпота, слов недобрых.

Шла Хродехильда по тропинке от хейма до берега, ног под собой не чувствуя, себя не помня, ничего вокруг не видя. Все Зубры слились в толпу единую, белую. Издали, от хейма, увидела она Фритигерна. Куннанами суженый стоял у воды и беседовал с одним из молодых Зубров. С Гелимером. Он, Гелимер этот, годами совсем юнец, а ходит по хейму по–хозяйски, всем распоряжается, – это Хродехильда запомнила. С виду братьев и не отличишь – головы большие, что котлы, плечи широченные, ладони – словно рога лосиные, ноги крепкие, кривоватые. Невольно подумалось: рубаху она, конечно, шила шире обычной на целую полосу, но вот будет ли она впору жениху – при его росте и плечищах?

А когда жених, поприветствовав родичей, к ней поворотился, и вовсе сердце рухнуло. Уж на что Зубры ростом высоки, а этот – выше всех! На что видом суровы и свирепы, а у этого лицо шрамом перекосило! Улыбается – будто медведь скалится! Говорит – зверем рычит! Себя Хродехильда не помнила, как шагнула ему навстречу, и руками дрожащими протянула рубаху. Ведать не ведала, сказала ли все слова, обычаем положенные, или смешалась?

Только и видела желтоватые клыки, да ручищи огромные. А он рубаху взял, развернул, рассмеялся зычно: мол, утонуть ему в ней. А потом отдал рубаху Гелимеру и, шагнув вперёд, приподнял её покрывало. Жёлтыми глазами волчьими в лицо впился, и ещё больше оскалился. Вокруг все заохали, мол, не положено, а он бурыми, словно зубровая шерсть, кудрями мотнул заносчиво – страшный и свирепый, как хозяин дремучих лесов. От подобной дерзости весь страх прошёл, и Хродехильда с укоризной глянула на своего суженого.

– Приветствую тебя, Фритигерн, которого Куннаны дали мне. Эту рубаху я сшила и вышила, думая о тебе. И пусть я буду так же к душе тебе, как прилегает она к твоему телу, – промолвила невеста. Голос её был тонок и приятен, и Фритигерну захотелось посмотреть, так ли красиво её лицо, как голос и стать. Он шагнул к ней и, нарушая обычай, приподнял белое покрывало.

Невеста оказалась совсем юной и… на редкость красивой! Ни в хардусе, ни в хейме, ни среди невольниц на Торговом острове Фритигерн таких не встречал. Огромные, блестящие от слёз глазищи так и полоснули с осуждением: мол, я, конечно, порванная, но зачем уж так-то? Брови тонкие, чёрные, стрелами сошлись над точёной переносицей. А ресницы густые и длинные, словно еловые лапы. Лицо не бледное – наоборот, кровь к нему прихлынула, румянец алый, глаза строгие – сморит, взгляда не отводит...

Эх, не будь она девицей, утратившей честь! Надо же, какой узел Куннаны запутали! Такой ладной да красивой женщины в хардусе нет – ни Фледа, ни Яруна с ней сравниться не могут. Даже подумалось, не взять ли её с собой? Но тут же опомнился: опозорит, короткопятая, сваляется с первым же красавчиком! Что ей честь мужа, если у того лицо страшное? Своей не пожалела – со смазливым рабом спуталась! При мысли об этом Фритигерн скрипнул зубами, шрам задёргался и заболел.

Невеста подалась назад. Видно решила, что прямо сейчас, при всех, жених её на истинный путь наставит? А что? Дед, небось, всю дорогу поучал, что надо молодой жене место показать.

Фритигерн представил, как он охаживает плетью эту красавицу, и скривился от отвращения, хотя ещё миг назад не видел в поучениях деда ничего дурного. Опустил покрывало и раздражённо бросил:

– Баня готова? Небось, до вечера успеем свадьбу сладить?

– Куда спешить–то? – всполошилась мать.

Но Гелимер кивнул, переглядываясь с дедом, и сказал:

– Едва рассвело, затопили… Припозднились вы – я думаю, уже остыло.

– Не страшно! – дед и Фритигерн ответили в один голос, старик аж крякнул от неожиданности и хитровато осклабился. Верно, никогда раньше меж ними не было такого единомыслия.

Фритигерн крутанулся на пятках и зашагал вразвалочку к бане. Гелимер и Теодеберт оглянулись на деда, на толпу – и покорно заспешили следом. Только у самой бани Гелимер заметил:

– Куда спешишь?

– Хлеб не убран, дел немеряно – когда со свадьбой хороводиться? – огрызнулся Фритигерн. Теодеберт захихикал, а Гелимер упёрся:

– Не к тому я. Нельзя спешить – всю жизнь себе перекосишь.

– Да ведь мне с ней и жить–то не придётся! – рассмеялся Фритигерн. – Ладно, коли зимой с объездом буду навещать.

Гелимер сердито фыркнул:

– Не по–людски всё выходит, Фритигерн. Может, для хардусы и сойдёт, а не положено так.

– А по мне – и это слишком долго. В бане мать нам перекусить ничего не оставила? С утра не ел.

– Так ведь не положено… – растерялся Гелимер.

Фритигерн постарался рассмеяться как можно более непринужденно, а сам подумал: «Эх, в бане ещё сколько пробудем, да в роще бабы начнут до заката голосить, а потом за накрытыми столами сидеть с невестой этой, как два чурбака – к угощению молодым притрагиваться не положено… Скорее бы уж всё закончилось!». Но согласился с подчеркнутым добродушием:

– Не положено, так не положено!

Рванул дверь бани, на ходу сдёрнул опояску и стал стягивать рубаху:

– Тогда делайте, что положено!

Баня была не жаркой. Женам с маслятами в такой мыться, чтоб не ослабли от жара. Но и этого достаточно, чтобы смыть с себя дорожный пот. Братья молчали, и Фритигерн, растираясь пучками мыльной травы, снова подумал про невесту. Про то, стоит ли её поучить, прежде, чем лечь с ней. Дед прав, разумеется: пожалеешь – она вообразит, что можно вольно себя вести. А на душе было муторно...

Ох, Куннаны и матерь Аирбе! Не надо быть гюдой–провидицей, чтобы понять: не дадут Зубры житья. Старик Рекаред смотрит, словно на блудливую скотину, Идисбурга–свекровушка губы в ниточку сжимает, деверья поглядывают – кто испытующе, кто насмешливо; золовушки да сношенька Ульрика словно от заразной шарахаются. А жених – едва взглянул на неё – скосоротился, словно падаль понюхал. Где у невесты разум был, на что она надеялась? Не лучше ли было утопиться, прыгнув с лодки, пока до хейма Зубрового ехала? Или косой удавиться, вместо того, чтоб рубаху жениху шить? Теперь уж поздно об этом думать – никуда не денешься, всё время на виду.

Вот толпой окружили, с песнями в берёзовую рощу повели.

Идут–поют, благословления выкликают, а у самих другое на уме!

Думы у невесты в голове пойманными пташками бьются, и ничего придумать не получается, только ухватишь какую за хвост, перебивают её песни пронзительные, либо другие помыслы. Только и летает соколом одна мысль, сожаление запоздалое: «Отчего не решилась с жизнью расстаться?». Рекаред торопится и жених спешит, а для Хродехильды лучше бы подольше всё тянулось, оттого… оттого, что… отчего же? Мысли путаются…

И опомниться некогда. Путь до берёзки раздвоенной, вокруг которой новобрачных благословляют, короток, а жених с двумя друзьями своими, Гелимером этим заносчивым, да маслёнком Теодебертом, ума не нажившим, уже тут как тут!

Стоит, желтоглазый, смотрит нетерпеливо на родственниц своих. По лицу видно: гадает, надумают ли поиграть, выкупая невесту, или так обойдётся. Не стали выкупать – дед не велел… Расступились, давая пройти к молодым старухе Идисбурге. Та прошагала – широкая, и в то же время сухая, жёсткая. Взяла из рук Рекареда пряди поскони и матёрки, привычно скрутила их в жгуты и переплела между собой. Молодые покорно протянули ей руки. Старуха связала их, старательно затягивая узлы. Оно и понятно – развяжется узел, спадут путы – долгой жизни этой паре не суждено. И старуха боялась, что Куннаны размечут пару, отправив к Кёмпе её сына. О невестке, понятно, и думать не думала – хоть живи она, хоть сдохни. Никому до неё в этом хейме дела нет!

А ручища у жениха огромная. Рядом с его ладонью хродехильдина – словно детская. Если сожмёт Фритигерн свою лапищу в кулак – то будет этот кулачище с детскую голову. Если таким в висок ударить – не то что Хродехильда, бык сдохнет… Только в том беда, что не будет Фритигерн бить её своим кулаком в висок, по груди ударит, по спине, по животу... Покуда она порожняя – отчего бы по животу не бить? Или даже побоится бить кулаком, чтоб не убить ненароком, а возьмёт в руки плеть. От удара этой плети, небось, быки наземь падают, и в глазах у них мутится. Так отходит, что будешь жалеть, что не убил…

Не то страшно, что сгинешь, а то, что жива останешься! Не то худо, что все на тебя косо смотрят, а то, что наедине с этим зверищем надо оставаться!

Пусть солнышко по небу дольше идёт, пусть благословения дольше поются, пусть дорога до хейма длинной станет, трава в ногах путается, пир бесконечно тянется… Но никому не жаль Хродехильды. Не успела в рощу прийти – ан, уже трижды вокруг сросшихся берёз обвели, белый плат сняли – лежать ему теперь до смертного часа молодой жены Хродехильды! Вот на колени их заставили встать, косу Хродехильды расчесали и надвое ножом расплели, голову платом по–женски окрутили.

Вот уже и домой идут под заунывное пение:

– Матерь Аирбе,

Дай жене этой

И этому мужу

Долгих лет жизни,

Деток и внуков.

Пусть их минуют

Болезни и голод.

Пусть на полях их

Жито родится,

Пусть ежегодно

Скот им приносит

Много приплода…

А на холме уже и хейм показался, вот и ворота его отворились, все в дом идут, к накрытым столам.

А кудель на совесть связана, не развязалась, не соскользнула. Усадили молодых за стол, сами пируют. Жених истомился весь, вздыхает, и в животе у него бурчит. Ждёт не дождётся, когда споют две положенные песни – и едва последнюю завершили, сам поднялся. Неволей пришлось Идисбурге увязывать в плат угощение для молодых: курицу, целиком печёную, да лепёшки. И гостям голодным из–за столов выходить, чтобы до холодной землянки молодых провожать.

И двор широкий вдруг показался совсем маленьким, а старая Идисбурга проворна, когда кудель развязывала. И Рекаред скор: поставил у очага горшок с угольями – и вот уже нет его, прочь вышел. Дверь скрипнула, и осталась Хродехильда в темноте со своим суженым. Тот на покрытую шкурами постель уселся, ждёт, только глаза – страшные, жёлтые – во тьме поблёскивают…

Невеста должна зажечь очаг в землянке, а потом развязать узел с едой и протянуть мужу нож, чтобы тот разделил курицу меж ними. Так заведено по обычаю, и Фритигерн решил не спешить, оттягивая то самое, от чего тошнота к горлу подкатывала – хуже, чем от голода.

Хродехильда оказалась неловкой: запалила бересту, стала в костерок подсовывать – и весь шалашик из лучин развалила, складывать начала – они не стояли никак.

В животе урчало. И Фритигерн не утерпел, проворчал:

– Так я с голоду умру, красавица, прежде чем ты накормишь меня.

Хродехильда вздрогнула и неловко поднялась. Завозилась с узлом – будто пальцы у неё деревянные, никак распутать не могла. И Фритигерн вспылил:

– Я понимаю, целая бы была – тряслась, словно овца перед волком. Тебе–то чего бояться?

Хродехильда вдруг выпрямилась, отшвырнула узел с едой к стенке и крикнула сердито:

– Чем попрекать меня на каждом шагу моей ошибкой – лучше сразу убей!

Метнулась лисицей к очагу, схватила полено и протянула Фритигерну. Развернула плечи, выпятила грудь, открываясь для удара.

– Ну, что тянешь? Бей!

И была она в этот миг, гневная и бесстрашная, прекрасна, как дочь Кёмпе, как дева–лебедь, как Линна–Молния, любимая дочь Трора. И только глупец мог ударить такую женщину, которую сами Куннаны дали ему в жены.

Фритигерн расхохотался и, вразвалочку подойдя, забрал у неё полено. Хродехильда, беспомощная, будто волчонок перед зубром, ударила его кулаком в грудь. Он, смеясь, сграбастал её. И даже сквозь толстую ткань свадебной рубахи почувствовал, какие тугие у невесты груди. А бёдра крутые, гладкие… Забыв о голоде, повалил её на шкуры и рухнул сверху. Женщина всё ещё брыкалась, но грудь её становилась всё туже и соски упирались в его тело, словно два камешка – горячая! Он задрал её расшитую рубашку, нащупал курчавый волос меж ног – а там уже словно мёдом намазано.

Он оседлал Хродехильду, и никак не мог найти вздёржку на штанах. Наконец, ему удалось развязать узел – к той поре невеста уже обмякла и податливо впустила его. Только вцепилась пальцами в плечи. А, когда он вошёл в неё, выгнулась, словно кошка.

И не вскрикнула – только вздохнула.

Фритигерна теперь мало тревожило прошлое его жены.

Она сладка и горяча, с ней хорошо. И ей тоже он был приятен – сперва она не хотела выказывать своё удовольствие, только дышала часто, а потом не смогла сдержаться и застонала счастливо. Испугалась – вдруг это прогневает мужа, прикусила губу. Но вскоре выдержка изменила ей, и, уже не сдерживалась, она стонала и вскрикивала. И тем ещё больше распаляла Фритиерна. Кто же из мужей будет сетовать, что ему досталась такая женщина?

И когда Фритигерн с довольным выдохом откатился в сторону, то смог сказать только:

– Ты не бойся. Я тебя не обижу.

Хродехильда молчала, часто дыша.

– И другим в обиду не дам…

Она села, но продолжала молчать.

– Даже дед тебя не обидит.

Фритигерн тоже сел, стянул с ее головы съехавший набок плат, пригладил растрепавшиеся волосы.

– Ты мне не веришь? Боишься?

Она смущённо улыбнулась и по–детски помотала головой. С трудом сглотнула и пробормотала:

– Я… Я тоже… Правда… Я не буду…

Фритигерн испугался, что она сейчас заплачет, и торопливо спросил:

– Есть хочу. Ты куда еду кинула?

Хродехильда охнула и суетливо принялась шарить в полумраке, отыскивая поданный свекровью узел с курицей и хлебом.

* * *

1469 год от основания Мароны. Торговый остров.

– Ты хоть понимаешь, что я сказал? – с отчаянием спрашивает Басиан.

– Понимаю, купец. Ты сказал слова, которые стоят не одного мешка пушнины. А может, и большего. Я скажу риху Витегесу – он наградит тебя.

Мальчишка… Да, разумеется, за этот год он стал солиднее. Держится степенно, говорит медленнее, меньше машет руками при разговоре и не всякому помыслу даёт отразиться на лице. Вроде бы даже выше ростом сделался и в плечах раздался. Усы вовсю растут, и бородка пробилась. Лицо отвердело. Но рассуждает всё равно как мальчишка. И глаза, глаза... – того самого юнца, который, узнав, что Басиан везёт его к хакам, начал радостно визжать и скакать по двору. Ему говорят – смерть за плечами стоит. А он… Только улыбается и отвечает, подражая зрелым мужам, что эти слова стоят не одного мешка пушнины!

Басиан в отчаянии вскакивает и всплёскивает руками.

– Атанарих, разве я говорю о награде для себя?

– Что же, можем и не платить, – смеётся Атанарих. – Хотя твои слова стоят больше, чем все привезённые тобою мечи.

Купец возводит глаза горе, призывая Солюса вложить в эту голову хоть капельку разумения и осторожности. Потом начинает втолковывать, как дитяте малому:

– Атанарих! Хаки собрались под рукой Амшун. Ты понимаешь, сколько теперь их под единым началом? Все хоттын!

Атанарих шевелит губами, загибая пальцы. Потом говорит:

– В степи не менее полутора десятков родов и восемь больших хоттын. Я полагаю, легиона три, а то и все четыре*.

– Вот! А вас сколько будет, даже если со всех хеймов соберутся мужи, способные биться?! Наберется ли в твоей хардусе хотя бы пол–легиона? – продолжает купец. Атанарих с сомнением пожимает плечами – здешние пахари не чета вилланам Крексии, но неповоротливы, будут сидеть по хеймам.

– Покуда они пошли на Ласию. Наберут там эсира, прилипнут к ним те, кто не захотел быть разграбленным. Разбухнет орда Амшун, словно река по весне!

– Зачем ты тратишь слова? – усмехается Атанарих, и глаза его блестят возбуждённо. Басиан никак не может уразуметь: неужели варвар настолько глуп, что не понимает? Нет, понимает всё, и готов встретить смерть как желанную невесту.

– Ты бы видел, что они сотворили с побережьем! Небо черно от пожарищ, земля – от воронов, пожирающих трупы! Не в ту весну, так в другую они повернут в ваши проклятые Солюсом леса!

Атанарих как сидел в кресле, неспешно потягивая молодое вино, так и сидит. Поворачивает золотой кубок в пальцах, лицо неподвижное. Небось, мечтает о славе, которую может снискать в этой войне. «Солюс, помоги мне! – обречённо вздыхает Басиан, – Я помню этого юнца с той поры, как он лежал в колыбели. И, хотя он и не заслуживает, но это дитя мне дорого! Помоги его спасти!»

– Да ты понимаешь, – купец не выдерживает, вскакивает, нависает над Атанарихом. – Ты понимаешь, что они просто сметут ваши крепостицы, как весенняя вода лачугу?!

– Не так скоро, – улыбается Атанарих. – Мы дорого отдадим свои жизни и унесём с собой много врагов. Это будет достойное дело.

– Да ты что, пустая башка, не понимаешь, что… как вы там говорите? – что некому будет сложить песню про ваши дела?! – взрывается Басиан и тут же спохватывается: когда это венделл позволял крексу на себя кричать? Атанарих при оружии и всегда был скор на гнев. Сейчас загорится, как сухая трава. Но венделл только берёт торговца за руку и спокойно говорит:

– Я видел набеги хаков, Басиан. И слышал твои слова. Зачем повторяшь?

Басиан, мученически застонав, открывает рот, но понимает, нет у него слов, чтобы убедить этого упрямца.

– Сядь, Басиан. Разве я дурень, чтобы не понять, к чему ты клонишь? Ты хочешь, чтобы я бросил всё и побежал прятаться под материнским подолом.

Он смотрит на Басиана, снова улыбается и произносит тихо и спокойно:

– Нет. Не трать слов.

Сказал – как камнем ударил.

Некоторое время они молча глядят друг на друга, и Басиан видит насмешку в глазах молодого венделла. Потом его вдруг озаряет сказать:

– Родителей бы своих пожалел. Они уже потеряли в прошлом году одного сына. Так не множь их утрат!

Атанарих враз утрачивает спокойствие:

– Лудериха?

– Хильпериха.

Атанарих шумно выдыхает – странная смесь горя и облегчения.

– Что случилось с ним?

– Поссорился в таберне…

На сей раз вздох был горестный. Атанарих сам налил вина себе и купцу, поднял кубок и произнёс печально:

– Надеюсь, Кёмпе всё же возьмёт его в свою свиту.

И пьёт в молчании. Купец не смеет перечить, хотя про себя подумал, что его меньше всего волнует, сочтут ли их ложные боги смерть в пьяной драке смертью в бою. Венделл, видно, в этом тоже сомневается.

И купец молчит, думает: мальчишка идёт прямо к атерам* в пасть и даже не пытается спастись! Может, всё–таки, одумается, узнав о ранней смерти брата?

Наконец, Атанарих вздыхает и смотрит на купца.

– Плохая новость… Ну, да на то воля Куннан. А как поживают мои достопочтенные родители? Отец… – он сдерживает предательскую дрожь в голосе. – Что ты ему сказал про меня?

– Ничего не сказал, письмо твоё прочёл, – устало отзывается купец.

– И он поверил? Или ты всё же наплёл ему, что я спьяну надавал обещаний?

Басиан в недоумении смотрит на Атанариха. Вообще–то, мальчишка прав – именно так он и думал: что хитрый Рекаред подпоил юнца и вынудил поклясться. Но сказать про это его отцу – наверняка подставить свою шею под меч Кабана.

– Нет… Я только прочёл письмо. Не стану скрывать, я ожидал, что благородная Амаласвинта сейчас заплачет, а славный Хродерик взъярится. Но твоя достойная мать только стиснула зубы и смолчала, а могучий Хродерик и вовсе лицом просветлел. Спросил меня: «И что говорят про этого риха Витегеса? Называют ли этого воина достойным?». Я ответил: «Его считают самым славным и удачливым на всей Оттерфлоде». Меня удивило, что твой благородный отец от всего сердца возрадовался! «Что же, это выбор, достойный мужа чести, – сказал он. – Увидишь его – передай: я благословил сына своего Атанариха. И еще передай ему это». И он, не раздумывая, извлёк из–под своей расшитой туники висящий на почерневшей от времени серебряной цепи кабаний клык и протянул мне.

– Правду ли ты говоришь? – охает, растеряв всю напускную степенность, Атанарих.

– Солюсом клянусь – осеняет себя знаком купец и, поднявшись, торопливо семинит вглубь шатра. Долго звенит ключами – ищет тот, что от ларца с драгоценностями. Потом роется в своих сокровищах, и, наконец, возвращается, держа в руках оправленный в серебро кабаний клык.

– Неужто я не сплю?! – восторженно воскликлицает Атанарих, – Ведь этот клык носил ещё мой прадед! И ты после этого смел уговаривать меня бежать от моего риха? Да отец… он, наверно, убил бы меня, если бы я его так опозорил!

Атанарих, с трудом сдерживая радостные слёзы, прижимает клык к губам. А потом надевает на шею и тщательно оправляет. Басиан только сейчас обращает внимание, что под плащом у мальчишки ожерелье – зубы, когти, и… Басиана мутит, когда он догадывается, из чего сделано украшение его гостя. Они тут, похоже, хакам чета, раз из человечьих костей делают ожерелья! Басиан садится, наливает себе из кувшина вина, выпивает и молчит.

Атанарих тем временем всё оправляет отцов подарок на груди. Улыбается и говорит:

– Что же. Я рад, что отец понял меня, и не уроню чести моего рода. А я ему снова письмо написал. – Он достаёт из сапога свиток. – Только я ещё хочу написать. У тебя найдутся чернила и тростник?

Басиан кивает, снимает с пояса прибор писца и протягивает юноше. Атанарих поспешно разворачивает свой свиток и начинает что–то корябать. Работа эта для него трудная и долгая. Он низко склоняется над свитком, смешно сопит от усердия – совсем как ребёнок. Интересно, из чего у него этот свиток? Никак, кора берёзы?

Басиан понимает, что сейчас заплачет от отчаяния и жалости к мальчишке, и встаёт:

– Ты пиши, я за прилавок пойду.

И торопливо выходит прочь.

Некоторое время он стоит, глядя мимо товаров, помощников и бродящих меж прилавками людей. Ещё можно спасти этого Атанариха Вепря, да ведь как спасёшь, если он не хочет? Право, хоть напоить да связать, и силой прочь увезти. Постепенно он смиряется с мыслью, что ничего сделать не может.

Покупатели ходят мимо, останавливаются, говорят с помощниками и уходят. А одна женщина всё стоит у его прилавков. На товары не смотрит, а ждет, словно собака, когда хозяин выйдет из… ну да, из басиановой палатки.

«А ведь она Кабанчика ждёт!» – догадался купец и стал не без интереса разглядывать женщину. Одета нарядно – расшитая рубаха, а на груди – массивное золотое ожерелье – целое сокровище. Не слишком молода, но волосы уложены по–девичьи. Лицом не хороша и не дурна, низкорослая и в теле.., да не просто в теле, а, пожалуй, в тягости. У Басиана на это глаз намётанный, он привык в толпе углядывать рабынь с начинкой, даже на самых малых сроках.

Заметив внимание крекса, женщина отходит немного, и Басиан уже не сомневается, что она непраздна – и не первый месяц. А та снова по–собачьи смотрит на басианов шатёр. Выходит, это Атанариха женщина? И начинка – его?

Тут появляется венделл, суёт Басиану свиток и уверенно направляется к женщине. По–хозяйски обнимается её и радостно говорит что–то и показывает кабаний клык.

Потом тянет её к прилавкам:

– Присмотрела что–нибудь?

– Да зачем мне, Атанарих? – она говорит так, что Басиан понимает – женщина счастлива с этим юнцом.

– Дура, – смеётся тот, – Ладно, сам куплю.

И направился к прилавку с тканями. Помощник Басиана, Антифон, бросается к нему, но Атанарих только отмахивается:

– Я сам знаю.

И, правда, прошлый год помогал и сейчас не забыл, что к чему. Порывшись немного, выбиерает два куска – рыжий сёрский шёлк и синюю тонкую шерсть. Потом – золотые серёжки. Спрашивает сапоги и, наскоро прикинув, откладывает пару. Бросает всё Антифону, чтоб увязал ловчее, и переходит к прилавку с кинжалами и мечами. Вот тут он роется долго, наконец, отбирает стилет и короткий меч, ещё один кинжал и длинный нож. Всё проверяет на вес и тоже отдаёт Антифону. Потом, не спрашивая цену, запускает пальцы в поясной мешок и небрежно бросаем на прилавок несколько золотых бляшек.

Басиан привычно отмечает – верно, чуть с переплатой, чтобы покичиться перед крексами, но за тот товар, что набрал – в самый раз... Хороший бы из него купец вышел… И едва сдерживает слёзы: никак не может смириться с тем, что юнец остаётся здесь, с фрейсами.

А Атанарих весело машет ему рукой и, крутанувшись на пятках, идёт прочь. Женщина торопится за ним.

Басиан некоторое время сокрушенно смотрит вслед уходящему Атанариху, а потом плюёт и бредёт за прилавок, садится и, подумав, что Хродерик Вепрь всё равно заставит его читать письмо от Атанариха, потому лучше знать, что там написано, разворачивает свиток. Написано много – зная Атанариха, Басиан понял: тот не один день старался. Строчки сперва размашистые, потом стали плотнее, но такие же неровные – наползают друг на друга, буквы стоят, как пьяные, вразброд. А уж написано!.. Где тут изящный слог искать, хоть понять бы, что говорится! «отсу маему и гаспадину храдерику вепрьу атанарих привет шлёт…». Грамотей!

И, путаясь сперва в переставленных словах и пропущенных буквах, Басиан разбирает:

«Отцу моему и господину Хродерику Вепрю Атанарих привет шлёт.

Тороплюсь сказать тебе, отец, что у меня всё хорошо. Рих Витегес славный воин, такой же, как наш рих Аллобих, только молодой. И тут все время война идёт. Витегес отважный воин и в бою сам порвал хаку руками, как собаку. В хардусе Витегеса много отважных воинов и не стыдно служить такому риху. Самые славные воины тут Видимер Сокол, и есть еще семья Зубров, с их сыном Фритигерном я дружен и сижу за одним столом, а с его двоюродным братом Гелимером, вместо которого я поехал в хардусу, я побратался. Гелимер (тут Атанарих что–то старательно замазал) носит меч и, хоть годами молод, всем распоряжается в своем доме, хотя там еще жив дед именем Рекаред. Ещё у Зубров лучший Рицимер, отец Фритигерна, и Эврих Песнопевец, и еще есть трое Зубров. Еще есть славный воин Аларих Куница, старший в моей хардраде. И есть ещё Аутари Калека, которого также зовут Зимний Рих, потому, что зимой он остается в хардусе вместо Витегеса, а тот уезжает с хардрадой в гиман. Это такой обычай. Рих ездит по хеймам. Его там кормят. А калека Аутари потому, что прошлой весной ему хака перебила спину, и он долго лежал. Теперь он ходит. Он наставлял прибылых, а теперь я вместо него. Аутари этот из Волков. Он очень умный и мне помогает и любит меня, как сына. Еще в хардусе есть Одоакр, он колдун и кузнец. Я рассказал ему про герсы на ворота, и он сделал из дерева такую. И в одном набеге мы смогли одолеть хаков, потому что на воротах была герса. Есть еще много других славных воинов. Они могли бы сидеть за столом риха Аллобиха рядом с тобой, отец, и тебе не было бы от этого бесчестья.