Текст книги "Сказания не лгут (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

У Берты в груди всё оборвалось, а он уже рядом. За руку взял, что–то говорит, а она и слов не разберёт, только слышит в голосе досаду. Он срывает со своей шеи золотое ожерелье, ей суёт. Зачем?

– Что встала–то? – наконец понимает Берта, – Надевай!

– Зачем?

– Или я допущу, чтобы моя женщина была на пиру в стеклянных бусах?

И, откинув её промытые в бане волосы, сам застёгивает маленькие кованые крючочки. Отступает, любуется и довольно хмыкает.

Выходит, домотканое платье ему глянулось? Это ожерелье не понравилось… Нашёл, как поправить дело – своё отдал. Как это Берта в нём будет красоваться? Это же его ожерелье! Он сам хвастался, что подарил его нарвеннский рих. Спорить Берта не решилась, только краской залилась. Вокруг все глазели на них. Небось, думали, что стыдно с воина его украшения сдирать и самой наряжаться! Но Атанарих явно не замечал этого, видел только блеск золота на груди своей подружки. Пообещал заносчиво:

– Пока так. По осени куплю, чтобы твоё было.

Берте от этих слов стало страшно – Валдемир, тот, убитый, тоже много что обещал. Недобрый это знак – когда воин обещает подарки!

Хорошо хоть Яруна подошла и сказала:

– Уже стемнело – настала священная ночь Винтрусбрекка. Отнеси угощение в хлайвгардс, Берта.

Улыбается, мол, милость оказала. Великая честь – отнести медовую кашу с ягодами пришедшим на праздник умершим. А Берта уже тому рада, что можно сбежать.

Горшок, обёрнутый в несколько тряпиц, чтобы руки не жечь, уже ждал у очага. Разволновавшись, Берта забрала его, но ни факела, ни жирника не взяла. На дворе уже стемнело, но не возвращаться же? Тем более, она не боялась своих мертвецов, давно утешенных огнём, а ходить без света по хардусе ей тоже было привычно. Мела лёгкая позёмка – и подумалось, что это буйные всадники Кёмпе степенно идут на праздник в свою хардусу.

Берта уверенно прошла меж елей, отделявших живых от мёртвых, и отодвинула засов хлайвгардса. Ощущая на лице холодное прикосновение еловых лап, подумала, что в хеймах в обычае невестам перед свадьбой, надев праздничное, идти в хлайвхейм и, угощая предков, просить для себя и суженого долгих лет жизни. Сперва это рассмешило Берту, потом испугало.

На пороге низко поклонилась и приветствовала умерших. Прошла меж уставленных корчагами с прахом давно и недавно убитых воинов, поставила на застеленную соломой и белым полотном лежанку у дальней стены угощение. Развернулась, как полагалось по обычаю, земно поклонилась.

– Деды и матушки наши…

Можно было просто пригласить умерших к пиру, и уйти, надеясь, что довольные угощением, они упросят Аирбе дать богатый урожай. А можно и о своём попросить…

– Простите нас, коли мы чем вас обидели. Вот вам угощение, пируйте с нами, и просите мать Аирбе, чтобы она послала нам урожай на это лето.

Темнота дышала холодом, и Берта почувствовала, что в просторном жилье стоят, обступив её, сотни людей. Мужи, убитые давно и недавно, жёны, умершие или убитые при осадах, даже дети. Они все были ей чужие – Косули не отдавали своих людей в эту хардусу. Разве что среди жён могли быть лейхты, вроде неё. Но эти чужаки были её семьёй и родом, другого не дано.

И вот они стояли и смотрели на неё, добродушные в предвкушении праздника. И Берта вдруг почувствовала, что к горлу её подступают слёзы, и мысли в голове путаются. Она медленно осела на колени, и произнесла:

– Не прогневайтесь на меня, умолите Кёмпе обождать, не звать в свою хардраду Атанариха Венделла…

И снова подумала, что слова эти очень похожи на просьбы невесты, пришедшей в хлайвхейм. Ох, не к добру!

* * *

– О, Венделл, теперь я знаю, каков ты будешь, когда у тебя наконец отрастут усы и борода! – Фритигерн задохнулся от быстрого бега, но это не мешало ему смеяться, – Наконец–то ты стал похож на мужа!

– Иди в ельник, Зубр, – Атанарих настолько запалился, что еле выдыхал слова. Через силу поднял голову и прыснул со смеху. У Зубрёнка иней молодую бородку превратил в окладистую и совершенно седую. И на ресницах намёрзло, и на бровях, и даже на шапке – из–под вывернутой наизнанку женской шубы вовсю валил пар. А лицо – в чёрных пятнах: перед тем, как выехать, вымазался сажей, но сейчас от неё остались только причудливые разводы. Да и другие парни – не лучше. – Ой! Как есть альис! Детей пугать!

– Что встали, маслята? – поворачивается к ним красотка Альбофледа, – подбоченивается, выпрямляет спину, вскидывает голову и презрительно щурит глаза. Атанариха передразнивает, и парни от хохота готовы валиться в снег, виснут на палках, которыми отталкиваются при беге.

– Альисы тебя покрой, Фледа! Вылитый Венделл!

– Перепутать можно, – булькает Гульдин Бычок.

Атанарих смеётся вместе со всеми. Красотка, конечно, та ещё язва, и за Винтрусбрекка уже и Витегеса изображала, и Рицимера, и Видимера, и Аутари, теперь вот Атанариха передразнивает. Но, на сей раз, совершенно необидно.

– Безбородый, – прикрикивает на него Фледа, – Что, жалеешь, что увязался?

– Иди на кол, рих, – Атанариху вдруг пришло в голову, что было бы неплохо в ответ передразнить насмешницу, но голос срывается. Чтобы не портить шутку, он по–бабьи выпячивает бедро, как любит делать Альбофледа. Парни гогочут, и эхо отзывается им.

– Разве он неженка, вроде тебя, рих? – подыгрывает кто–то в толпе.

– Не обижай нашего воина! – и в Фледу прилетает снежок. Не больно, в грудь. Никому не хочется портить праздник.

Фледа с деланным гневом отряхивается и приказывает, подражая голосу Венделла:

– Хватит веселиться. А то Цапли дождутся нас только к рассвету!

Все снова срываются с места. Не обращая внимания на ветер, тянущий вдоль реки, весело бегут ему навстречу. Атанарих со всех сил отталкивается палкой и не отстаёт.

За три дня, прошедшие с начала Винтрусбрекка, безделье надоело, ласки с местными красотками приелись. С изобилия еды и питья захотелось погулять повеселее, чем в хардусе. А тут ещё Фледа всех раззадорила. Надела на себя мужские штаны и рубаху, утянула у Атанариха его позолоченный шлем, нацепила на пояс деревянный меч. И давай звать всех в поход – хоть на хаков, хоть на мортенсов. Кто–то добавил:

– На хаков идти далеко, а вот если на Цаплин хейм?

Всем это понравилось. По реке – не больше конного перехода*, рукой подать. И Аутари беды в том не увидел, что прибылые порезвятся на воле. Тотчас сбилась ватага, рихом избрали Альбофледу. Может быть, поэтому половина парней напялили на себя женские шубы вместо привычных лёгких курток, а головы увязали холстами? Кое–кто даже рубахи длинные надел, и на время пути подоткнул их повыше, чтоб не мешали бежать.

Путь только из хардусы казался близким. На морозце хмель повыветрился, стало ясно, что приедут в Цаплин хейм ближе к полуночи. Но поворачивать – стыдно, потому, задыхаясь, бежали.

Когда ветер донёс собачий лай и весёлые крики, сил враз прибавилось, помчали наперегонки. Вот в темноте заблистал сквозь деревья костёр, а вскоре в свете луны стал ясно виден частокол на вершине холма. Ворота настежь, и все обитатели тут как тут. Окружили костёр, и хозяева, и рабы, песни поют. Фледа завопила боевой клич, и первая рванула вверх по пологому берегу. Хозяева сперва опешили, женщины завизжали, потом поняли, что свои. И в нападавших полетели плотно скатанные снежки. Ответили тем же. Вскоре все были похожи на снежных альисов. Но гости добрались–таки до костра. Оборонявшиеся дружно запросили мира и повели пришельцев в хейм. Покуда гости выколачивали набившийся в одежду снег и искали оброненный Альбофледой шлем, хозяева собрали на стол. Все были сыты и заметно под хмельком, но как иначе? Будут говорить, что Цапли гостей голодом морят? Появились жареный на вертеле гусь, начиненные сердцем, печенью, лёгкими и зерном бараньи кишки, обложенные печёной репой, зажаренная на углях рыба и кувшины с пивом. Вроде то же, что в хардусе, и дом мало отличен от домов хардусы. Но отчего–то в гостях веселее!

Выпили в честь Аирбе и Кёмпе–охотника, гости дружно затянули величальную песню в честь хозяев, притопывая в такт ногами и ударяя ковшами с пивом. Не успели допеть песню, как вдруг дверь с грохотом распахнулась, и через порог кубарем вкатилось странное существо. Голова большая и лохматая, словно болотная кочка, сам толстый и шерстистый весь, как медведь. От неожиданности женщины завизжали, и кто–то даже выронил кувшин с пивом. В дальнем углу, где жались проснувшиеся дети – вылезли, маслята, поглазеть на праздник взрослых, – дружно завизжали и сыпанули на женскую половину дома. Мужи захлопали в ладоши, радостно крича:

– Альиса, альиса играть будут!

Некоторые женщины и девушки, хихикая и прикрывая рукавами лица, якобы от смущения, потянулись прочь. Старики, хитро посмеиваясь, торопили замешкавшихся: мол, не для их ушей и глаз затеваемая забава. Но дальше сеней никто не пошёл, столпились там, исподтишка подглядывая.

Чудище, ничуть не стесняясь произведённым переполохом, вылетело в серёдку дома и заскакало, потешно заваливаясь. Хозяева и гости переглядывались, пытаясь понять, кто же это.

– Вакар! – наконец, зашептались парни из хардусы. – Вакара нет за столом.

Ряженый, тем временем, натешив всех прыжками, загнусавил песню о своих похождениях:

Плёлся альис из болота

Зимой в болоте холодно!

Жаловался он Куннанам:

Зимой в болоте холодно!

Шутник дрожал и уморительно поскуливал, расписывая свои злоключения. И еды– то у него не было, и растопить печку нечем, и одежда вся заледенела. Потом альис набрёл на хейм и заговорил с рабыней, прося пустить его переночевать. Тут Вакар подскочил к наряженному девицей Карлсману Медвежонку, и начал заискивающе вертеться вокруг него, изображая попрошайку. Медвежонок было отмахнулся от него:

– Иди в болото, бесстыдник!

– Зимой в болоте холодно! – жалобно пропел Вакар. Все захохотали, и Карлсман, вздохнув, поднялся со скамьи, пошёл в круг. Развернулся к зрителям, и скорчил такую глупую рожу, что все покатились со смеху.

– Ну как тебя я в хейм пущу?

– Зимой в болоте холодно, – гнусил своё Вакар. Лица его не было видно – его закрывала навязанная вокруг головы солома, но он так сгибался и просительно тянул руки, что не надо было видеть его лица.

– Я от хозяйки получу!

– Зимой в болоте холодно! – клянчил альис.

Так они препирались, и если у кого–то слова были не в такт, то припевка «Зимой в болоте холодно» спасала дело.

Все знали, чем дело кончится, но играющие каждый раз препирались по–новому. И когда шутка была особенно удачной, хохотали и грохали по столам ладонями.

Альис был хитёр, как и подобало его роду. Сперва он напросился спать на дворе, мол, погреюсь от навозной кучи, потом уговорил пустить его скоротать ночку в отхожем месте под крышей, затем – в хлеву, потом – в тёплой клети. Так незаметно он забрался под одеяло рабыне и уж тут сдерживаться не стал, показал себя во всей своей мужской стати. Затем появилась хозяйка–старуха, которая потребовала выгнать прочь это чудище, воняющее болотом и навозом. Искать старуху не пришлось – разохотившийся Адемар Ворон сам вылез из–за стола. Кто–то из хозяйских женщин, которые стояли поодаль и покатывались со смеха, кинул ему связку ключей. Адемар, согнутый в три погибели – он изображал вовсе древнюю бабку, – тем не менее, скакнул навстречу связке и ловко поймал её на лету. Но тут же закряхтел и заохал, жалуясь, что оступился. Альис без труда напросился в постель к старухе, давно не видавшей мужской силы. Скучавшую без хозяина женку изобразил кто–то из хозяйских парней. Свернул плащ наподобие женского покрывала и выскочил в круг. Он тоже получил свою долю смеха и восторгов, а Вакар, хоть и разыгрался не на шутку, тем не менее, с хозяином держался не столь похабно, показывая, как миловались альис и блудливая жена. Потом настала очередь хозяйской дочки – Брунсвид Журавлёнок был не столь остроумен, как прочие, но народ уже так развеселился, что и это сошло. А уж когда, вопреки обыкновению, Фледа выскочила изображать вернувшегося хозяина хейма, хохот стоял такой, что все готовы были повалиться под стол или на пол, и девушки, толкавшиеся у входа, забыли прятаться. Языкастая Фледа долго и смешно препиралась с альисом, не уступая ему в ответах. Но тот устроил всё так, что потом жители хейма не хотели отпускать альиса из дома:

Куда же ты пойдёшь дружок?

Зимой в болоте холодно!

А здесь есть тёплый уголок –

Зимой в болоте холодно!

И когда Вакар доиграл песню, и довольный, скинул с себя солому и собачью шубу, все окружили его. Потянули за стол, сунули ковш с пивом, наперебой хвалили его и норовили стукнуть своим ковшом или рогом о ковш Вакара. Наконец, гомон пошёл на спад.

И, словно только этого и ожидая, с женской половины выскочила Зимняя коза, вернее – совсем юная козочка. Покачивая деревянными рогами, утверждёнными на макушке, она закружилась, развевая полы покрывала, укутывавшего её до самых ног. Тяжёлая ткань взлетала, приоткрывая стройную девичью фигурку, одетую в расшитую алым рубаху. Её украшения позванивали, когда девица подпрыгивала, приближаясь в пляске к столу. Не требовалось особой сметки, чтобы понять – она молодая и, должно быть, красивая. А если она идёт выбирать себе Зимнего Вепря, то кому же не хочется пройтись с такой в пляске? Все гости невольно приосанились, поправили растрепавшиеся волосы. Включая тех, кто смеха ради надел на себя женское платье, и наряженную в мужское Фледу.

Старики насупились, и один из них, верно отец козочки, сердито зыркнул на неё. Показал глазами на Фледу: вот её выбери в пару! Оно и понятно – были бы тут гости из соседнего хейма, никому в голову не пришло бы советовать выбрать ряженую женщину. Потому что тот, кого девица на выданье выберет для перепляса, может оказаться подходящим женихом. Но гости–то – из хардусы! Что толку, что как на подбор статные красавцы? Никто за них не отдаст хорошей девушки.

Козочка взгляд отца заметила. Но шальное веселье кружило ей голову больше пива, и она пренебрегла благоразумным советом. Миновала Фледу, пошла вдоль стола, пристально разглядывая всех мужчин. Глаза, – а только их и было видно на завёрнутом в холстину лице – блестели задорно и призывно. Она разглядела всех и снова двинула к почётному концу стола. Туда, где сидели самые видные парни: Атанарих, Фритигерн, Тейя Бобёр, отважный Рандвер Волчонок и красавчик Хлодульф Тур.

Помнится, Атанарих подумал, что девушка идёт к Хлодульфу. Тот действительно отличался всеми статями – ростом, силой, умением и мужественной красотой. Но козочка пренебрегла им и Фритигерном тоже. Надумала, плутовка, пройтись перед всеми с самым почитаемым из гостей. Остановившись перед Атанарихом, она призывно забила ладной крепкой ножкой. Тот, внутренне торжествуя, теряться не стал, поднялся и вышел из–за стола, подбоченился и закружил вокруг девицы, словно голубь вокруг голубки. Козочка поумерила прыжки – ведь когда пляшут мужчина и женщина, надо дать возможность мужу выказать свою стать. И Атанарих, подпрыгивая, то ударял руками по подошвам своих сапог, то ловко падал на руки и тут же выпрямлялся, будто ивовая ветка, освободившаяся из–под мокрого снега. Несколько раз он даже, под одобрительный рёв пирующих, кувыркнулся через голову. А козочка в это время отступала перед ним, призывно покачивая бёдрами.

Остальные недолго оставались зрителями – повели вокруг Атанариха и его козочки круговой пляс. Под конец девушка сдёрнула с головы покрывало и козью шапочку и кинула их на землю, а Атанарих ловко кувыркнулся через них и вскочил на ноги. Козочка – имени её Атанарих так и не узнал – стояла в кругу и переводила дыхание, оправляла волосы. Она была, наверно, парой лет младше Атанариха – едва вошла в возраст. Может, и не красавица, но так свежа и разгорячена пляской!

Атанарих как глянул на неё, так и не смог больше отвести глаз. Она улыбнулась – светло и беспечно – и шмыгнула прочь за круг. Только тогда Атанарих тоже отошёл от пляшущих, налил пива и жадно вытянул весь ковш – запалился..

А пляски продолжались, и сидеть за столом со стариками никому не хотелось. Тем более, козочка плясала со всеми! И Венделл вернулся в круг. Козочка, позванивая серебряными украшениями, скакала далеко от него. Но тем легче было её рассматривать! И он глазел на неё так, что Гульдин Бычок, оказавшийся рядом, дёрнул его за рукав, и весело произнёс:

– Ты так ешь её глазами – смотри, не подавись.

Но Атанарих отмахнулся от Гульдина, пожелав тому отправится в болото к давешнему альису. Потом плясали парами. Атанариху досталась рабыня, которая льнула к нему слишком уж вольно. А его недавняя пара кружилась, притопывая ногами, с Фритигерном. Это было обидно. Атанарих хотел оставить свою рабыню и пойти к той девушке, и тут заметил, что Турёнок Хлодульф тоже смотрит на его козочку, словно голодный волк. Они встретились взглядами, и обоим не осталось ничего, кроме как рассмеяться и продолжать кружить тех женщин, которых Куннаны привели к ним. Но вот пары распались, вновь пошли по кругу, Хлодульф и Атанарих оказались слишком далеко от козочки.

– Что, волчата, не про вашу честь коза, – пьяно хихикая, навалилась на них Альбофледа. Обняла обоих парней за талии, прижала к себе. – Пойдёмте лучше со мной, я не хуже!

– Иди в ельник, Фледа, – оттолкнул её Атанарих, – Старая корова.

Фледа вспыхнула, и, повиснув, на Хлодульфе, что–то заговорила ему, всхлипывая.

– Брось, он пьян, – ответил Хлодульф, – Ничего ты не старая.

И потянул Фледу в хоровод. А Атанариха схватила за руку какая–то молодка, и он тоже плясал. Женщина мельтешила перед ним, и что–то говорила, а у него вертелось в голове: «Ведь я могу украсть эту козочку! Примчать на коне – снега на реке немного, конь пройдёт. Подстеречь у проруби…» И за этими мечтами он ничего не видел и не слышал. А потом спохватился, что потерял из виду свою козочку. Вышла, наверно…

В доме становилось всё душнее. Пот лил с Атанариха, и пляска уже не веселила. Дождавшись, когда все снова станут в круг, он незаметно выскочил во двор. Сразу обдало холодом. У дверей толпились люди. Атанарих жадно вдохнул. И вдруг понял, что здорово пьян. Решил, постоять на холодке.

Стоять на одном месте было скучно, и он побрёл вдоль глухой стены дома в сторону от толпы. Вскоре расчищенный и утоптанный двор кончился. Атанарих привалился к стене, набрал снега, отёр им разгорячённое лицо. Постепенно глаза его привыкли к темноте, он даже стал различать не только освещённых факелами людей у дверей, но и очертания погребов, клетей и частокола справа от себя. Слева, видимо, шли огороды: снега там было выше колена, только тропка тянулась меж сугробов к какому–то приземистому домишке – бане, что ли? Нет, баня стояла на берегу, за частоколом, а это, наверно, летняя клеть. Мелькнуло в голове, что здешние хеймы не похожи на венделльские. Там редко встречалось поселение меньше чем в пять дворов, и укрепления вокруг не было. А тут жила одна огромная семья. Никак не меньше шести женатых мужей. Отец давешней козочки явно не самый старший...

Меж тем от дома до одной из клетей быстро промчалась девушка, накинувшая на голову толстый шерстяной плащ. И тут же от стоявших у входа следом за ней пошёл Фритигерн. Его и в темноте трудно было с кем–нибудь перепутать. Пртопал через двор и исчез в тени клетей. Заскрипела дверь. Женщина, натолкнувшись на Зубрёнка, негромко ойкнула, и тут же звонко хохотнула, стыдясь испуга. Они о чём–то едва слышно заговорили и направились на тёмную сторону двора. Вернее было сказать, что Фритигерн обнял женщину и теснил в темноту.

– Пусти! – смеялась она.

– А вот не пущу!

Атанарих был уверен, что женщина – та самая козочка, которую он мечтал украсть.

– Закричу ведь… – шутливо пригрозила она.

– Ну, кричи, – хмыкнул Фритигерн.

Она не закричала, только снова попросила, уже без смеха и жалобно:

– Пусти, совестно!

– Как хоть зовут тебя, козочка? – Фритигерн облапил её смелее.

– Пусти, медведище! – в голосе девушки мешались игривость и недовольство.

– Я не Медведь, я Зубр!

– А то я не знаю! Пусти, мне больно.

Не было ей больно, это Атанарих точно знал. И Фритигерн ей нравился. Пожалуй, если Зубр не заробеет – будет девчонка его! Этот деревенщина времени не теряет, снимет сливочки с цельного молочка и уедет! А он, Атанарих, может тешиться мечтами о том, как мог бы украсть девицу!

– Поцелуй, пущу!

– Ну ладно, только один раз.

Не успев сообразить, что делает, Атанарих торопливо скатал снежок и запустил им в целующихся. Залепил Зубрёнку пол–лица. Козочка и Фритигерн шарахнулись друг от друга. Девушка выскользнула и белкой метнулась назад в дом. Зубрёнок затряс головой, отплёвываясь. Увидел Атанариха и прорычал, сжимая кулаки:

– Венделл! Я тебя сейчас задавлю, как кутёнка!

Атанарих попятился, но Фритигерн ударом в грудь сбил его. От толчка Атанарих пролетел несколько шагов назад и со всего маху сел в глубокий снег, увяз в нём, как в западне. Завозился, но ноги оказались выше головы. Вскрикнула у входа женщина, кто–то заспешил к огородам. Фритигерн опомнился. Смущённо прогудел:

– Да ведь мы шутим!

И, подойдя, протянул Атанариху руку:

– Вставай. Прости, не рассчитал силёнок.

Атанарих поднялся, отряхиваясь, произнёс примиряющее:

– Пустое, я сам оступился…

И оба рассмеялись – сперва через силу, но начав смеяться, поняли нелепость ссоры и залились уже вполне искренне.

– Ладно, пойдём в тепло, – прогудел Фритигерн.

Им поверили и оставили их в покое. Уже в сенях Фритигерн вдруг положил руку на плечо Атанариха, и, заглянув в глаза, сказал:

– Прости меня, Венделл. Ведь от большой беды ты меня уберёг. Не кинь ты в меня снежком – могло до худого дойти, совсем я ополоумел от этой козы!

– Думаешь, эта деревенщина подняла бы шум?

– Ну, вряд ли они захотели бы отдать за меня девчонку. Наверно, на родьяне* мне бы велели заплатить девушке за бесчестье.

– Вот как? И много?

– Столько, чтобы её, короткопятую, захотели взять с таким приданым, – рассмеялся Фритигерн. – Так что я тебе должен.

Атанарих, оправляя рубаху (снег, набившийся под неё, растаял, и теперь она была противно мокрая) молчал. Не знал, что сказать. Правда, ладно вышло. Хотя его заслуги в том нет. Позавидовал другу, намечтал глупость – украсть деревенскую девчонку – вот и упас его от беды.

– Полно! Знаешь, мы оба здорово напились.

– Это верно, – обнял товарища Фритигерн.

Так и вошли в покои. К ним тут же подсеменила старуха, принесла кувшин с пивом:

– Это всё Гоисвинта переполох подняла, – притворяясь, будто извиняется, произнесла она, – У нас в хеймах не принято так играть. Право, как щенки. Она подумала, вы дерётесь.

– Мы же друзья, матушка, – в голос подтвердили парни. – Никто ничего дурного не мыслил.

Старуха хитро улыбнулась: мол, поверила. Однако, оглядевшись, заметили: в кругу уже не было ни хозяйских дочек, ни молодок – только старухи и рабыни. Да и плясунов почти не осталось. Вакар Сойка, Тейя Бобёр и несколько хозяйских парней, сидя за столом, нестройно пели. А кое–кто уже и вовсе улёгся спать на дерновом помосте вдоль правой стены. К друзьям подошли две рабыни – ещё нестарые, подсели рядышком. Та, что подле Атанариха, была моложе. Она молча опустилась рядом и взяла его руку, без обиняков давая понять, что ей велено согревать ложе гостя. Атанарих решил, что от добра добра не ищут, а хозяева, кажется, решили отблагодарить его за то, что он спас их дочь от бесчестья. Взяв рабыню за руку, он повёл её к приготовленной для гостей лежанке.

***

Перед рассветом холод становится крепче, тьма – гуще. Факел прорывает её, но не разгоняет. Наоборот, кажется – исчезает даже то, что глаз различал за несколько шагов. Вода в проруби ещё чернее. Отражение в ней мутно и дрожит вместе с колышущимся под порывами ветра пламенем факела.

Ветер не силён, но от его порывов лес постоянно шумит. Какое–то дерево на высоком обрыве надсадно скрипит – будто старуха стонет. Волки воют. Но это далеко – и потому не страшно. Вот раздалась – посередь зимы–то! – соловьиная трель. Но и это не знак от иного мира. На воротной стене сегодня стоит Вольдегар Сойка – маслёнок, которого поставили в дозор, пока прибылые у Цапель гостюют. Большая честь – как настоящий воин дозор нести! И чтобы не опозориться, не заснуть, он пересвистывается на разные голоса – то иволгой, то жаворонком, теперь вот соловьём заливается. Вот ведь правда, сойка–пересмешница!

Не думать о нём, о стонущем старом дереве, о ветре и далёких волках. Не для того пришла Берта к проруби, чтобы слушать ночные звуки. Ей надо другое, то, что можно услышать только в эти ночи. Не думать, не думать о Сойке, что посмеялся над Бертой, увидев её глубоко ночью у ворот. И, правда, совестно! Берта не ворожила с той самой поры, как покинула родной хейм – о чём ей ворожить, что спрашивать? Но сейчас обязательно надо услышать то, что говорят голоса богов. Потому что теперь есть что беречь и какой утраты страшиться. Сойка, конечно, растреплет, что Рыжая, как девица, ночью к проруби пошла. Ну да пусть! Если бабьи да детские пересуды дойдут до Венделла, и он спросит, о чём ворожила – Берта правду расскажет. Венделл не рассердится. Разве что отмахнётся от её забот, как от пустой болтовни! А может, Сойка и не растреплет. Забудет до той поры, как вернутся от Цапель разыгравшиеся прибылые.

Берта сидит на льду, вглядываясь в чёрную стылую воду, чутко вслушиваясь в непроглядную тьму, что начинается за кругом, замыкающим прорубь.

Но в воде видны лишь отблески пламени, слышится вой волков вдалеке, и стоны старого дерева, и трели Сойки, коротающего долгую ночь.

Может, Берте не стоило тревожить распросами богов?

Зачем она пошла сюда? Сколько дней с Венделлом ни выпадет – все её, а настанет пора расстаться – что она может сделать? Оно и без гадания ясно, что не выпадет Берте долгого счастья!

Какая радость знать, что рано или поздно его положат на погребальный костёр, а ты будешь рвать волосы и кричать, царапая ногтями распухшее от слёз лицо? Но не пойдёшь за ним, будешь и дальше тянуть лямку постылой жизни. А что, может, и направиться следом? Что ей, Берте Веселушке, останется беречь в этом мире? Лучше – только уйти на погребальный костёр раньше своего воина. Но при мысли об этом изнутри обдаёт жаром, и пальцы сами складываются в знак, отгоняющий злое. Отсветы факела в воде похожи на отблески погребального костра, но нет ни криков, ни рыданий, ни протяжных песнопений, предвещающих смерть. Не видно – и не надо!

А иной мир молчит, лишь волки воют, и дерево скрипит, и ветер шумит, а Сойка устал свистеть, и теперь напевает под нос песню про славного воина с рыжими косами, который бьётся с дышащим смертью змеем.

Может, в проруби видна другая женщина? Атанарих в силу, в славу вошёл. И если раньше многие девушки смеялись над маслёнком безусым, теперь ни одна не задирает голову, когда Атанарих смотрит на неё. Разве в хардусе нет девушек моложе и красивее Берты? Ох, нет, нет, об этом и думать не следует – приманишь ненароком злую судьбу. А в чёрной воде лишь один женский лик – страшный и старообразный, но это – отражение самой Берты.

Не надо ни о чём думать, не надо смотреть в чёрную, с огненными отсветами, воду, не надо ждать, когда боги захотят заговорить с собой.

Вот, вроде, дитя заплакало? Что это? Может, сова рыдает в лесу? Или Грид вынесла своего ребёнка из дома? Она часто так делает, когда её неугомон берётся посередь ночи кричать. Выходит, обтирает его снегом, укутывает меховым одеялом, и малыш тотчас засыпает… Да, наверно, это Ингвиомер плачет.

Но отчего же молчат боги? Что скрывают они от Берты? Или они молчат, потому что нечем её обрадовать? Или не от чего предостеречь, и будет всё по–старому: Атанарих жив и будет звать Берту на свое ложе – что богам про это говорить? Разве так плохо, когда всё идёт по–старому? Будут нести стражу на стенах хардусы воины, и не потревожит пожаром ни старое дерево на левом берегу, ни далеких волков, ни сов в лесной чаще. Вернутся с гимана воины, и пойдёт лёд на Оттерфлоде. Придут к стенам хаки, и воины отразят их. Кто–то кровью оплатит эту победу, и среди тех, кто уйдёт в дружину Кёмпе, не будет Атанариха. Венделл останется жить и временами будет делить ложе с другими женщинами, но своею назовёт одну лишь Берту?

Надо ли гневить богов жалобами на судьбу, коли всё сложится так?

Берта решительно поднялась, разулась, перемешала босой ногой воду в проруби, замела круг, оберегавший ее от альисов, и, подхватив пешню и факел, решительно зашагала в хардусу.

Сойка, завидев её, перестал петь, навалился грудью на стену, спросил задорно:

– Что высмотрела, Веселушка?

– Ничего из того, что пожелала бы своим врагам, – весело отозвалась Берта и толкнула ворота. Они едва слышно скрипнули, растворяясь.

* * *

Мужи возвратились из гимана, когда лёд на реке ещё был толст и надёжен, но с крыш в полдень уже текло, намерзая к вечеру во внушительные сосульки. Привезли подарки – особенно все обрадовались мешкам с ячменём.

Не то чтобы еды в хардусе не хватало. Мясо забитых по первому морозу овец и свиней ещё не трогали – берегли до возвращения мужей из гимана. Так исстари заведено: что прибылые должны сами позаботиться о своём пропитании. До самого конца Винтрусбрекка об этом и не думалось. Зверя много, и в эту пору он жирует недалеко от Оттерфлоды. Мелкой дичи вокруг тоже хватает. Но к весне красный зверь отходил на полуденную сторону, добывать его становилось не то, чтобы труднее, но дольше. Всё же, пару раз устраивали загоны, промыслили несколько лосей. Атанарих даже завалил одного бычка. Слава ему от этого была, а памяти – нисколько. Лоси в эту пору безрогие.

Вот чего всегда было вволю – так это рыбы. Наготовленный фискс варили в похлёбке, сушёный – мололи на жерновах и пекли из него лепёшки. Атанарих находил, что они вкуснее тех, что из зерна. Копчёная рыба ему тоже полюбилась.

А после Винтрусбрекка начались заморы. И Атанарих, уже позабывший, что рыбалка – дело не для знатного воина, ездил с Фритигерном и Рандвером Волчонком на Зуброво староречье. Взяли только пешни и сетки в виде небольших мешков, натянутых на ивовые обручи и приспособленных на палки. Ещё весло зачем–то взяли. Атанарих решил, что увидит – разберётся, и спрашивать не стал.

Ехали на санях, запрягши в них холощёного конька. Фрейсы говорили, что нагрузят сани с горкой. В это мало верилось. Но оказавшись на месте, парни продолбили в толстенном льду две проруби и канавку меж ними. Едва вода хлынула из–подо льда, пошла и рыба. Не слишком крупная, но вполне годная для еды. Волчонок гнал веслом воду меж прорубями, а Атанарих и Фритигерн черпали рыбу сетями и вываливали на лёд. Была она вялая, если не вовсе снулая. Редко какая, оказавшись без воды, билась.