Текст книги "Сказания не лгут (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

А по всему видать, сладился с лыжами, хотя сначала был неуклюж, будто только что родившийся лосёнок. И приходить стал раньше, и рубахи уже не такие сырые, как в начале. Молча протянула мокрое полотенце, чтобы обтёрся. Он, принимая его, как бы невзначай коснулся её рук, и она почувствовала жар приливающей к щекам крови. Опустила голову: должно быть, это смешно. Лейхта из хардусы, а разгорелась, будто невинная девушка на вечёрке. Но так сладко!

Венедлл ничего не заметил. Или не захотел заметить. Торопливо нырнул в рубаху, перепоясался, расправил складки – такой красивый, ладный. Протянул ей руки – чтобы помогла стянуть тесёмки на запястьях. Ей хотелось бы продлить удовольствие помогать ему, но не стоило забываться. Он спешил. Едва Берта управилась, хотел бежать, да она остановила:

– До стола ещё долго! – отцепила от пояса свой гребешок и протянула ему. – Причешись!

Он покорно взял гребешок и распустил растрёпанные косички. Ей бы хотелось самой причесать Атанариха, но это уж и вовсе смешно. Сгребла мокрые рубахи и пошла прочь.

В сенях столкнулась с Яруной.

– Ну, Веселушка, с тобой и факелов не надо – сияешь, как солнышко, – беззлобно проворчала та.

Берта смутилась, но ничего не могла поделать с собой.

Хардуса зимой становится похожей на хейм. Когда все переселяются в вейхсхейм, и перед едой собираются вместе – сразу видно, что в хардусе вовсе не так уж мало женщин, да и детей хватает. Может потому Аутари Зимний рих держится иначе, чем Витегес? Тот выступает величаво, говорит зычно, словно в бою. А уж если наказывает кого – походит на летнюю грозу. Чело словно тучами заволакивает, глаза как молнии блещут, голос –что гром раскатывается. Но выплеснет свой гнев, и вот всё стихло, и снова ласковое солнышко греет. Аутари Зимний рих не такой. Глава любого хейма – и тот с виду более грозен. Когда собирает всех за столами, приносит угощение Фрове и раздаёт работу мужам, жёнам и детям, говорит тихо. И улыбается всем ласково. А наказания раздаёт, словно бы с неохотой, слова грубого не скажет. Но ничего не забудет, всякую малую вину вспомнит и воздаст по заслугам. И Атанарих уже не первый раз замечал, что маслята и даже прибылые не на шутку боятся его. И то верно – умеет он такие слова сказать перед всеми, что сквозь землю от стыда бы провалился. Впрочем, его, Атанариха, он прилюдно ни разу не стыдил – позовёт к себе и спокойно растолкует, где тот ошибся и чем это плохо. Атанарих про себя уже давно решил, что лучше гнев Витегеса или отца, чем эти тихие назидания. И всё же пытался подражать именно ему, запоминая слова, улыбки, взгляды старого Волка. Уходя в лес на лыжах, иной раз проговаивал вслух, пытаясь подражать голосу Аутари. Придумывал наказания провинившимся, чтобы было как у Зимнего риха. И каждый раз оставался недоволен собой.

Вот и сейчас Зимний Рих чинил суд и расправу. Двум задирам – на стене стоять в вечернюю пору, когда все прочие отдыхают и веселятся. Неряхе, поленившемуся вычистить своё оружие и военную рубашку – в сараях прибраться. Строптивца, отказавшегося коня щетью и скребницей холить – мол, отродясь за ними так не ходили, – нужную клеть чистить. На сём наказания закончились, но Зимний Рих не спешил взять ложку. Оглянулся на Атанариха, сидящего справа от него, и молвил:

– Пора подумать об охоте на Винтруссуайна, Зимнего вепря*. Те, кто ходит в леса, если увидят кабанов или их следы, пусть немедля скажут об этом Венделлу.

За дальними столами, где сидели разновозрастные маслята, тотчас начались гомон и возня. В леса мальцы ходят чаще прибылых. У тех забота воинскому искусству выучиться. Значит, и честь найти следы кабанов достанется младшим. Гульдин, сын Кримхильды, и Атбольд Косматый – самые старшие, едва до драки не дошли, споря, кто первый отличится, да вовремя опомнились, встретив спокойный, но внимательный взгляд Зимнего риха. Враз притихли, за ними и прочие унялись. Аутари улыбнулся и взялся за ложку, давая понять, что больше ни распоряжений, ни наказаний не будет.

***

После яркого морозного дня жильё казалось сумрачным, и Берта некоторое время стояла у порога, выжидая, когда глаза привыкнут. Свет был далеко за очагами. Там за рукоделием сидели Яруна и её ближние. Последнее время Берту в этом тесном кругу признавали своей, и она охотно пользовалась правом посидеть с подружкой риха за рукоделием. До Винтрусбрекка оставалось не так много времени, и надо было дошить новое платье. Она бы не стала браться за эту работу – старое было вовсе не плохо – да Атанарих потребовал. Сетовать начал, что не купил на Торговом острове тонкой шерсти и сёрских шелков подружке. Расстроился из–за нарядов, будто девица на выданьи. Берта сперва сочла это шуткой, но Венделл в ответ на её смех разъярился, словно дикая кошка, и бросил сердито:

– Мало чести мужу, коли его подружка ходит ненарядная. Возьми холст, что рих мне подарил, там хватит на женское платье.

Берта было заспорила, но Атанарих аж кулаки сжал:

– Кто тебя научил с мужами спорить?

Берта испуганно отшатнулась – неужели драться будет? Нет, даже не замахнулся, только посопел яростно и прочь пошёл. Но охоту спорить у Берты отбил.

Женщины, конечно, дали волю языкам, судачили о них с Атанарихом, но, сколь ни насмешничали, принялись помогать. Линда приволокла два лоскута алого сёрского шёлка, что остались от аларихова подарка – как раз хватило, чтобы горловину и оплечья украсить. А Гуннель отдала свои стеклянные бусы…

Вот и сейчас принялись беззлобно насмешничать, подобострастно хихикая на слова Яруны и старухи Кримхильды. Берта дала им потешиться, а потом добродушно проворчала:

– Можно подумать, я не платье шью, а в набег на хаков собираюсь.

Женщины захохотали, а старая Гуннель, не отрываясь от своего шитья, заметила:

– Зимой и платье в новость.

Берта согласилась и подумала, что не будь она подружкой Атанариха, вряд ли стали бы говорить об её обновке.

Повесив на вбитую в стену спицу некрашеный плащ, Берта достала узелок с рукоделием и пристроилась на лавке рядом с Гуннель. Та заботливо подвинула ей глиняный светильник.

– Похвастай хоть, что у тебя выходит? – сказала Яруна.

Откуда в ней столько спеси берётся? И просит так, будто приказывает! Все жёны за спиной риховой подружки её осуждают, а в глаза ни одна не скажет. Только расступаются подобострастно перед ней. Ну да Берта тоже голову задирать не будет, мало чести кичиться, если удача дала тебе хорошего дружка. Молча протянула мортенсе один из рукавов и расшитую, нестачанную с одного края станину*. Яруна повертела на свету, глянула изнанку, не без зависти покачала головой и похвалила:

– Фрова тебя благословила, Веселушка!

И отдала рукоделие Кримхильде, хоть та и не просила. Берта прикусила губу, чтобы не улыбнуться: всем ведомо, что старуху Яруна не любит. Каждую осень спорит с ней из–за ключей. В последние два года подольстилась как–то к Витегесу: тот, уезжая в гиман, велел всем распоряжаться Яруне. Но та хоть и спесива, да не глупа. К Кримхильде ластится и второй год иначе, как «матушка», не называет. Кримхильда прошлый год губу выпячивала, недовольно говорила: «Благословила Аирбе доченькой на старости лет!», а в этот год смирилась, уже не косоротится. Вот и сейчас милость риховой подружки приняла кротко, тоже принялась разглядывать бертину работу, одобрительно цокая языком:

– В таком платье не то, что на пир, в рощу к Аирбе идти не стыдно.

Берта вспыхнула: ну, разозлила тебя Яруна, зачем же других обижать? Никогда лейхте не пойти в рощу невестой, зачем рану бередить?

Но прочие ничего обидного в словах Кримхильды не нашли. Едва та из рук ткань выпустила, потянули к себе, дивясь и ахая.

– Как ты так успела? – спросила Одальрада. – И оба рукава, и грудь, и подол! Я бы побоялась на такое замахиваться.

– Я всё сразу шила, – пояснила Берта, – Вышью на рукавах по рядочку, тут же у горловины и по подолу кладу. Думала, остановлюсь там, где получится. Главное, чтобы рядов было одинаково – и на рукавах, и на груди, и на подоле.

– Хитрая ты, Берта, – протянула Ингельда. – Как только додумалась?

– Так у неё есть время думать, – съязвила Кримхильда, – Все болтают, зубы скалят, а она сидит и думает, да работает, не разгибаясь. Не то, что ты, полоротая!

– Что, уже сшивать будешь? – возвращая ей рукоделие, спросила Гуннель.

– Вот, рядок завершу по подолу, да и буду сшивать.

– По подолу! – покачала головой Линда. – Сказала бы – у пояса!

– Закончить бы сегодня вечером – сил нет, как измотал этот наряд! – вздохнула Берта.

– Нет, не закончишь, – заметила Линда, – Атанариху мало понравится, если ты будешь занята холстом, а не им.

– С этим трудно не согласиться! – отозвалась Берта. Забрала ткань и, расстелив её на коленях, принялась шить, кладя плотно друг к другу стежок за стежком. По чёрному вышивать – хуже некуда, ниток не видно – как глаза не полопаются? А белые и алые полосы уже все плотно расшиты. Потрескивал огонь в очаге и жирниках, жужжали веретёна… За занавеской, проснувшись, заскрипел было сын Грид, и стих – мать сунула ему в рот коровий рожок с разведенным козьим молоком – своего ей не хватало…

Хлопнула дверь в сенях. Обивая с ног снег, вошла Ратберга из второго левого дома. Шагов за пять начала почтительно кланяться, а приблизившись, завела медово:

– Пиво подходит к концу, Яруна. Дай мне солоду и ячменя.

Рихова подружка недовольно поморщилась. Она только что только что пропустила уток и теперь старательно подбивала его в холст, висящий на ткацком стане. Бросать работу не хотелось. Ратберга, поняв, что время выбрано удачно, умильно улыбаясь, предложила:

– Ну, можешь дать мне ключи и наказать, сколько взять.

Яруна было потянулась к связке, приколотой к фибуле на груди. И спохватилась, нахмурилась, бросила короткий взгляд на ткацкий станок, на почтительно склонившуюся Ратбергу:

– Нет. Прошлый раз я думала, ты возьмёшь ровно по две мерки того и другого, а ты взяла по три.

– Так я и пришла позже… – заспорила было Ратберга.

– Ничего не позже. Мы варили пиво на полнолуние, и сейчас луна снова почти полная, – настаивала Яруна, – Кончилось, как обычно. Знать, ты не бережёшь запасы, даёшь всякому маслёнку, едва он запросит.

– Разве я слишком щедро распоряжаюсь вверенным мне добром? – удивилась Ратберга. – По осени…

– Сейчас не осень, – отрезала Яруна. – Я уже давно сказала, что покуда козы дают достаточно молока, давай один день пиво, а другой – молоко! Сдаётся мне, что и вчера, и третьего дня было пиво! Рих, вернувшись, не похвалит меня, коли я не сберегу запасы до самого лета!

– Никто не говорит, что ты небережлива, Яруна, – упиралась женщина, – Мужи и так жалуются, что ты моришь их голодом!

– Мужи? – Яруна аккуратно пристроила челнок в развилку на столбе ткацкого стана и всплеснула руками, – Я не слышала, чтобы Аутари и Одоакр жаловались на меня. Или ты хочешь назвать мужами тех желторотых, что едва отрастили тощие бородки? Нет, Ратберга, не будет такого, и тебе я не советую совать нос в мои дела.

Ратберга вспыхнула, но ничего не ответила. А Яруна, пропуская меж нитей основы новый уток, продолжала сердито.

– И запомни: тебя, раз ты такая добрая и щедрая, следовало бы проучить. Не давать тебе ни ячменя, ни солода до той поры, пока не подойдёт срок.

– Но что я дам мужам? – Ратберга испугалась.

– Хоть воду! – фыркнула Яруна. – У меня всё отмерено так, чтобы мы не знали голода до нового урожая.

Ратберга оглянулась вокруг, ища поддержки – на старую Кримхильду, что стояла у соседнего ткацкого стана. Надеялась, что та хотя бы из соперничества скажет слово поперёк Яруны. Но старуха, слушая молодую хозяйку, лишь одобрительно кивала.

– На Винтрусбрекк ты будешь так же жадна на еду и питьё? – не собиралась уступать Ратберга.

– Будешь такой доброй за моей спиной – придётся! – отрезала Яруна. – Тебе–то хорошо быть доброй! А я, выходит, плохая, голодом всех морю?

– Никто не говорит это, – поддержала рихову подружку Гуннель, – На столах вдоволь мяса и рыбы. А кому не по нраву – так только скажи Венделлу, что мало еды – он, небось, уже засиделся в хардусе и с радостью устроит охоту…

Женщины дружно закивали. Яруна гордо вскинула голову. Ключи на её груди победно звякнули. Повернулась к Кримхильде.

– Скажи мне, матушка, – спросила подчёркнуто вежливо, – Лучше ли сберечь лишнюю мерку зерна до долгих ночей, или пожалеть эту расточительницу?

– Дай ей одну мерку, – предложила Кримхильда, – Не стоит оставлять мужей без питья.

Ратберга скривилась и всё же вяло заспорила, говоря, что возиться из–за одного ушата толку мало. Но Яруна была непреклонна, и Ратберга сдалась.

Рихова подружка величаво спустилась с помоста и пошла к двери. Ратберга поплелась за ней, как побитая. Едва обе женщины вышли, все оставшиеся расхохотались.

Кримхильда покачала головой, потом посмотрела на Гуннель и, словно младших женщин рядом не было, сказала одной ей:

– Похоже, зря я боялась, что рих оставил ключи молодой хозяйке. Она разумна и рачительна.

Гуннель невозмутимо кивнула:

– Это верно, нам уже недостаёт проворства. Яруна молодая, везде поспеет. А где не умеет, там не боится лишний раз спросить совета у нас, старух.

– А всё же, – невинно улыбаясь, сказала Линда, – Ты, Кримхильда, никогда не была столь жадной на еду, как Яруна.

Женщины опять залились ехидным смехом.

* * *

Третий короткий день месяца кюльда*, самого студёного и тёмного в году, начался обычно. Был он солнечный и холоднее прочих. Атанарих с первыми лучами солнца вывел своих парней на воротную стену. Привычно разбил на две хардрады. Меньшую отправил на стену, вооружив длинными жердями. Остальным надлежало брать хардусу. Сам тоже встал на сторону оборонявшихся. Вскоре бой закипел не на шутку. Когда малец Хродхари прибежал на стену, и стал звать Атанариха, тот не сразу обратил на него внимание, и только поняв, что в вейхсхейме радостно кричат и бьют в сосновое било, затрубил отдых.

Следы кабанов видели на Красной гриве, чуть дальше излюбленного Атанарихом Альисова лога.

Айвейс и Трор! Ещё вчера люди поговаривали, что Кёмпе гневается, увёл отовсюду кабанов. И тут они прямо под боком! Пройди сегодня утром Атанарих чуть дальше лога – и он увидел бы кабаньи следы! Третьего дня добегал до Красной гривы, а сегодня поленился! Атанарих стоял, тяжело переводя дыхание, а тем временем Хродхари уже всех не на раз обрадовал, и Фритигерн, лениво облокотясь на стену, басил:

– Боги к нам благосклонны, раз послали кабанов жировать у самой хардусы! Знать, сегодня нам поститься, а с утра пойти по льду Хоринфлоды, да стать у двойной сосны…

Атанарих вспыхнул: Зубрёнок, никак, считает, что он возглавляет охоту? И наговорил бы наглецу, да Аутари – когда только успел подойти и всё заметить? – положил ему руку на плечо и спросил:

– Атанарих, что скажешь?

Что тут можно было сказать? То, что Фритигерн уже сказал: поститься сегодня, а наутро выступать. Чтобы не повторять слово в слово за Зубрёнком, стал расспрашивать мальца, где видел следы, и куда стадо шло. Выходило, что хоть ветер и неудачный, но если зайти не со стороны Альисова Лога, а сделать крюк и бежать сперва по Оттерфлоде, а потом уже и гнать на засады – то, может, и пошлёт Кёмпе удачу. Фритигерн сказал, где лучше всего охотникам стать. Место, и правда, выбрано лучше некуда. Но сразу согласиться с Зубрёнком? Атанарих оглянулся на Аутари и спросил:

– Где бы ты устроил засаду?

Тот, разумеется, назвал раздвоенную сосну на берегу Хоринфлоды, но согласиться с ним было уже не стыдно.

– Так и будет, – кивнул Атанарих.

Фритигерн по–бычьи опустил голову, и желваки под бородкой знакомо перекатывал, но молчал. И Атанарих продолжил увереннее.

– Там такое место, что загонщикам придётся непросто, – сказал он. – Я бы поставил во главе их Фритигерна…

Зубрёнок испугался, и не смог скрыть этого. Атанариха эта маленькая победа вполне удовлетворила, и он сменил гнев на милость:

– … Но было бы глупо пренебрегать его силой и сноровкой. Такие, как Фритигерн нужны в засаде.

Зубрёнок перевёл дыхание и улыбнулся благодарно.

– Пусть он выберет самых надёжных воинов и встанет в самом опасном месте.

Атанарих бросил короткий взгляд на Аутари, тот едва заметно опустил ресницы: верно, мол.

– А загонщиков возглавит Рандвер.

Тот довольно зарделся. Зато Тейя Бобёр заспорил:

– Отчего же Волчонку такая честь? Разве не я старший в его доме?

Атанариха будто в грудь ударили, и в животе неприятно вниз скользнуло – проклятый страх! Но развернулся и ответил как можно более твёрдо:

– Давно ли в хардусе воины спорят со старшими?

Тейя осёкся на миг, и этого хватило, чтобы Атанарих продолжил:

– Что же, раз ты желаешь стать старшим, будешь. Над стражей, что остаётся в хардусе.

Тейя побагровел от гнева, уставился в глаза Атанариху. Словно мечи скрестили! Спустя несколько мгновений Бобёр совладал с собой и опустил голову, сказал примирительно:

– Что же, пусть Кёмпе вам пошлёт добычу в тот же день, как вы выйдете из хардусы.

Но Атанариху показалось, что они смотрели друг на друга целую вечность.

– А кого назначишь на стенах стоять? – робко спросил кто–то в толпе.

Венделл стянул шлем – голову тут же обдало холодом, пропотевший насквозь подшлемник не спасал. Поёжившись, он предложил всем пойти в гулагардс и обговорить всё в тепле. Прибылые гурьбой поспешили за ним.

Никому не хотелось оставаться в хардусе. Мало того, что вместо охоты приходилось мёрзнуть на стенах, никто не мог быть уверенным, что Кёмпе даст добычу в тот же день. И тогда шестерым несчастным придётся всё время охоты нести свой дозор.

Неудача выпала Хлодульву Туру, Тагавару Соколу, Вальдило Сычу, Фаствину Косуле и Нанберу Росомахе.

– Зато вы сегодня будете грызть репу, а нам поститься не надо, – пошутил Нанбер, но видно было – расстроен. Мелкий, как горчак*, Ботерих Рысь предложил жребий кинуть и на загонщиков. Все смеялись – парню точно никогда не бывать в засаде, разве что один надумает охотиться.

Решили с загонщиками просто: выстроили всех от самого рослого к самому мелкому, первую дюжину назначили в засады, остальных – в загонщики. Больше в этот день ни о чём не думали: готовили сети, проверяли крепость древок на тяжёлых копьях, вострили дротики и наконечники длинных стрел. Одежду вывесили на берегу, подальше от жилья – чтобы отбить запах гари и железа.

Мужам – удача, жёнам – устои.

Атанарих уже извёлся, гадая и ожидая, когда пошлёт Кёмпе своим людям Винтруссуайна, Зимнего вепря. Бывали годы, когда и не посылал, и это предрекало мало хорошего. Но что бы ни пророчила немилость Кёмпе, и не такие беды сносили фрейсы.

А Берте тревожиться не надо. Из года в год в один и тот же день собираются ночью жёны, чтобы варить зимнее пиво. Из года в год в одни и те же ночи они смалывают на тяжёлых жерновах ячмень, готовят хмель. Пекут хлебы на сусло, и устилают на дно большой бочки травяные и соломенные обручи, чтобы гущу отцеживать. Калят камни и варят сусло. Моют и сушат котлы и бочки, запаривают хмель и готовят закваску. Мешают их с суслом, разливают по бочкам, плотно закрывая тяжёлыми крышками на четыре–пять дней, чтобы выбродило к самому празднику.

Что бы ни случилось, даже в самый неурожайный год, женщины сберегут ячменя и заготовят вдоволь хмеля. Или загодя выменяют зерно у более благополучных соседей. Если случится так, что неоткуда будет взять зерна на Зимнее пиво – то выходит, мир вовсе должен перевернуться.

Из года в год поются одни и те же песни про светлого юношу, что в зимнюю ночь услышал, как горько рыдает в березнике голодная старуха. Не было у юноши ни мяса, ни хлеба, ни пива, чтобы помочь старой женщине. Потому отрубил он свою руку, напоил старуху кровью, накормил своим мясом и лепёшкой из костей, и, обессиленный, заснул на её коленях. А проснулся утром живым и здоровым, и склонилась над ним не дряхлая старуха, а юная дева.

Берта знает, что скрыто в той песне. Хотя ни она, ни мать, ни даже бабушка не помнили того времени, когда раз в семь лет в Винтрусбрекку роды собирались вместе, выбирали меж собой и приносили матери Аирбе в жертву не свинью и не козла, не раба и не малое дитя, а молодого, полного сил юношу. Надлежало ему стать женихом Аирбе, разделить с ней ложе, чтобы по весне его семя проросло сквозь землю обильными хлебами и густой травой. Знать, смягчился нрав? Или довольно ей стало молодых и крепких мужей, что не хочет она на ложе новых? Или, видя ежегодную дань, что платят роды хардусе, сжалилась матерь Аирбе над своими детьми?

В этом году вышло так, что Кёмпе, являя свою милость, послал мужам вепрей как раз в ту ночь, когда жёнам настаёт срок идти на свою половину и, вращая тяжёлые жернова и начищая котлы, петь песни о светлом женихе матери Аирбе. Хотела бы Берта знать, что это предвещает?

Потому что мужам – уверенность, а жёнам – тревога.

Выступили ополночь. Часть во главе с Рандвером спустилась на лёд и пошла через устье Хоринфлоды. Охотники, вооружённые копьями, дротиками и луками, двигались за Хродхари. Мальчишка скользил на лыжах впереди, гордый доверием. Атанариху было непросто поспевать за ним, но он ничем не выдал, что ему трудно.

Вышли ночью, и до света пришли на место, осмотрелись, раскинули сети на густых ветвях бересклета, расставили засады. Проверив их, Атанарих успел занять своё место и скинуть надоевшие лыжи, утоптать снег, удобно воткнуть несколько дротиков и тяжёлое копьё, изготовить лук. Наконец, затрубил вдалеке рог, возвещая начало охоты. Но, прежде, чем раздался треск ломаемых кустов, и ветер донёс слабый запах разгорячённого бегом кабана, он успел подмёрзнуть. Ветер в лицо, а не пошевелишься лишний раз…Но вот в в глубине леса мелькнула туша – и снова скрылась за деревьями. На засаду Фритигерна шёл… А вот и его добыча! Атанарих чуть не метнул дротик, но вовремя заметил, что на него бежала свинья, наверняка супоросая. Удержался, и потому промедлил, а в сеголетка, шедшего чуть поодаль от матки, попала стрела Адабранта Журавлёнка. Кабанчик взвизгнул, мотанулся в сторону, но бега не замедлил. Атанарих, не выпуская из вида свинью (не ровен час, набросится!), кинул дротик в подранка, и промахнулся. Его удача, что самка решила спасаться бегством – даже хода не замедлила, ломясь по глубокому снегу. А сеголеток получил вторую стрелу, повернул и угодил как раз в раскинутые сети. Дротик Венделла и третья стрела попали в него одновременно, кабанчик осел, и, пытаясь подняться, всё заваливался. Знать, хребтину задели.

Адабрант оглянулся на Атанариха. Тот махнул рукой, добивай, мол. Всё равно Журавлёнок первую кровь добыл, значит, и клыки его. Оглянулся на лес, надеясь, что ещё кто–нибудь покажется. Но Кёмпе им больше удачи не посылал. Левее раздавались яростные крики, а справа – тишина. Ещё одной засаде вовсе ничего не досталось.

Там, где шла борьба, кто–то отчаянно, предсмертно заорал. Забыв о своей добыче, они с Адабрантом бросились туда. Кабан, вышедший на засаду Фритигерна был огромен – всяко, за пятое лето перевалил! Пожалуй, осторожный Видимер не стал бы с ним связываться. Но разве Фритигерн упустит такую удачу? Дротик Зубрёнка отскочил от твёрдого, как военная рубаха, калкана*, Карлсман Медвежонок добыл кровь, но толку от его броска было мало – он лишь ободрал морду. Хлуберт Хорь и вовсе промахнулся. Кабан кинулся на Карлсмана. Завяз в раскинутой сети. Порвал её, словно шершень паутину. Кинулся на оказавшегося поближе Корнберта Хоря, пытавшегося сколоть зверя тяжёлым копьём. Тот ударил кабана в бок, но древко хрустнуло, словно лучина. Хорёк, неповоротливый в глубоком снегу, был смят. Тагасвинт кинул дротик, попал в бок. Это спасло Корнберту жизнь. Вепрь, не успев задавить охотника, развернулся. Куница был благоразумен – белкой взлетел на дерево. Кабан, пятная кровью снег, помчал прочь, а Корнберт, корчась в изрытом снегу, выл от боли. Забыв о кабане – всё равно с двумя такими ранами он не жилец, выследят и добудут – все столпились вокруг раненого. Меховая куртка и поддетая под неё военная рубаха на груди и животе были разорваны, но на животе крови не было. Зато на груди – смотреть страшно, и из правого рукава вовсю хлестало. Атанарих представил, что зверь сломал Хорьку кости, и те прорвали кожу и теперь торчат наружу. Первая мысль была: «Лучше смерть… Кому нужен косорукий?». Потом понял – Крорнберт шевелит пальцами, и завизжал радостно:

– Не сломана!

Карлсман, услышав Атанариха, облегчённо выдохнул, рявкнул на раненного:

– Да перестань ты вопить, альис!

И буквально вытряхнул его из меховой куртки.

Да, удача Хорька была больше, чем сперва подумалось. Он упал на правый бок, и кровь из раны на груди потекла в рукав. Плечо, конечно, вывихнуто, и рёбра сломаны с обеих сторон, но могло быть и хуже. Пока Атанарих поливал рану вином из фляги, кто–то из первогодков оторвал от своей рубахи полосу на перевязку, Фритигерн и Дасо Ворон разжигали костер, а Хлуберт Хорь устраивал лежанку для раненого. Корнберт, опомнившийся от испуга, уже стыдился, что поднял такой крик, порывался встать и, дурашливо смеясь, спрашивал про кабана. Лицо у него было белое, почти как снег. Атанарих сунул ему флягу с вином, рыкнул, чтобы не мешал перевязывать. Вино помогло, Хорь перестал визгливо гоготать и ворочаться. К тому времени, как подошли загонщики, костёр вовсю горел, и укутанный в меховую куртку и несколько плащей Корнберт смотрел, как разделывают добычу. Кроме Журавлёнка повезло ещё двум засадам левее: добыли сеголетка и молодого кабанчика.

Атанарих велел всем позаботиться о добыче и раненом, а сам, отобрав ещё Фритигерна, Рандвера, Карлсмана Медвежонка, Дасо Ворона, Фаствина и Гульдина Бычков решил идти за раненым секачом. Они уже было двинулись, как его нагнал Адабрант Журавлёнок и поднёс опалённые на огне уши сеголетка.

– Прости Венделл, все говорят, я должен уступить тебе клыки – твой дротик перебил хребет той добыче.

– Первая кровь твоя, – отмахнулся Атанарих, принимая, однако, дар. – Я себе ещё добуду.

Фритигерн, повернувшись к Корнберту, помахал рукой:

– Ну, дружище, держись. Клыки того секача – твои.

– А вы донесёте всё мясо? – поинтересовались сразу несколько парней у костра.

– Да Зубрёнок один дотащит! – рассмеялись охотники, – Тем более, подранок наредкость умён, побежал в сторону хардусы.

– К Альисовым ямам он побежал, – заметил Дасо Ворон. – Так что Венделл ещё свои ловушки проверит.

– Да съедят тебя альисы, – весело хохотнул Атанарих и первый двинулся в лес по кровавому следу.

Подранок оказался куда сильнее, чем надеялись охотники. Обломок копья задевал за кусты и бередил рану, но секач по–прежнему ломился крепью. Солнце уже хорошо за полдень перевалило, а они всё шли и шли по глубокому следу. Настороженно прислушивались – мало ли чего преподнесёт лес? Вдруг, альисы помогут подранку, и он надумает мстить, заложит крюк да выйдет на охотников? Такое бывало.

Про Альисовы ямы, конечно, шутили, мол, добыча сама в хардусу придёт. Но секач, и правда, оказался там. Лежал неподвижно в большой западине. Только вздыбившаяся щетина и прижатые уши выдавали, что он ещё жив.

Фритигерн, скинув лыжи, ласково бормоча что–то под нос, вразвалочку зашагал к кабану. Тот попытался встать, и грузно рухнул навзничь. Зубрёнок добил его точным ударом тяжёлого копья и, когда стало ясно, что секач навсегда затих, с видом победителя отрезал засапожным ножом внушительных размеров муди, тщательно обтёр снегом руки и кинжал, и точным движением рассёк брюшину. Охотники с интересом столпились вокруг, посмотреть, что предвещают внутренности.

Боялись, что разорван желчный пузырь, но нет, повезло, цел остался. Печень была повреждена и на ней красовался огромный кровоподтёк. От левого лёгкого, в которое попало копьё Корнберта, – кровавые ошмётки. Все удивлялись, что зверь бежал так долго с подобной раной. Сердце, сильно сдвинутое ударом фритигернова копья, разрезано надвое. Рандвер составил обе половинки, плотно сжал, и оно снова показалось целым.

Толковать знаки по утробе Винтруссвайна умели все – каждый год ведь гадают. И не надо было быть гюдой, чтобы понять – ничего хорошего знаки не предвещают. Тем не менее, долго рассматривали, морщили лбы, наконец Атанарих произнёс:

– Хватает недобрых знаков, однако, на оконечности сердца много жира – может, неудача фрейсов будет меньше, чем предвещает широкая рана и сдвинутое со своего места сердце?

Он сам мало верил своим словам, но парни охотно закивали. Потом Рандвер показал на печень:

– Плохо было бы, если бы она была раздвоена. Это предвещало бы гибель риха. Значит, Витегес будет жив.

– А на печени рана прямо на нашей стороне, – не утерпел Фаствин Бычок, – А на хаковой – всё ровно, гладко, жилы крепкие…

Все об этом думали, но зыркнули на Фаствина недобро.

– Богатство и удача врагам нашим. И нам немалые будут испытания. – вздохнул Атанарих, и, поняв, что парни приуныли, добавил, – Но разве это плохо? Разве не для кровавой жатвы собрались мы в хардусе? Посмотрите, нет трещин и язв, которые бы появились до того, как дротик ударил кабана в бок. Что тут плохого?

– Верно, – подхватил его Фритигерн, – Хардуса устоит, рих будет жив. Разве это худые знаки?

– Год из году вещает нам Зимний Вепрь испытания, – согласился Рандвер, – Я в хардусе сызмала живу, не бывало такого, чтобы всё было добрым.

– Зато урожай в этом году должен быть отменный, – задумчиво произнёс Дасо Ворон. И все засмеялись, а Гульдин Бычок, махнув окрававленной рукой, сказал:

– Разводите костёр, и нет такого дурного знака, который бы не переварила моя голодная утроба!

Все с ним согласились.

* * *

Никогда доселе Берта не завидовала другим жёнам, а тут – всё сердце источило, будто в нём крыса завелась! У Яруны и Линды три платья, одно поверх другого, все три из сёрского шелка и тонкой фрейской шерсти. У Яруны – верхнее – новёхонькое, первый раз надела! На Фледе наряд хоть и ношеный, да не из домашнего холста. До того, как убили её дружка, он ей с Торгового острова немало возил. И рицимерова Ланца вся сияет, платье алой шерсти, и на широкой груди красуется золотое ожерелье в три ряда. И… да полно! Что сердце рвать? Наряд Берты – хороший, все вокруг дивятся, и сама Берта знает, что потрудилась на славу. Но вот глянется ли её домотканое платье Атанариху, привыкшему к нарвеннским щеголихам?

Как выйти в палату? Только что, в старом, будничном, бегала туда–сюда, словно резвая мышка. Вышивки и ковры на стенах меняла, скатерти расстилала, еду носила. А тут вдруг обомлела, ноги трясутся, сердце колотится. Но ведь не отсидишься же на женской половине дома весь вечер?

Стараясь держаться как можно увереннее, пошла в залу. Атанарих уже там. Тоже принарядился ради праздника – в своё, привезённое из Крексии. Такой он нарядный! На шее золотое ожерелье, под ним – костяное: за зиму успел добыть и волков, и росомах, и другого красного зверя. С Фритигерном, может, и не сравнится, а не хуже, чем у многих. А для Берты – краше нет во всей хардусе. И это плохо. Она–то не лучше многих. А при таком соколе во что ни рядись – всё равно будешь невзрачной, словно перепёлка. Убежать бы, но он её уже заметил, пошёл навстречу, ласково улыбаясь. И вдруг враз помрачнел.