Текст книги "Сказания не лгут (СИ)"

Автор книги: Татьяна Назаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– В колтуны всё сбилось, слиплось… Я расчешу?

– Дёргать будешь! – капризно ворчит Атанарих, но потом думает, что всё равно расчёсывать, и он, с одной рукой, явно провозится дольше. – Альисы с тобой. Чеши.

Берта предельно осторожна. Берёт тонкие прядки, распутывает их. Иногда, конечно, дёргает, Атанарих недовольно порыкивает, и женщина шепчет извинения. Попутно – ловко, с весёлым треском – бьёт вшей и, что особенно приятно, молчит.

– Я завтра уже встану.

– Будут силы, встанешь, – шепчет Берта. – Поспи, родной. Набирайся сил.

Наутро он встал. Выбрался на солнышко, но дальше завалинки идти не решился. Посидел, словно старик, поскалил зубы, перешучиваясь со встречными. Все были рады, что он жив. Но надолго его не хватило – побрёл назад, думая про себя, что зря вскочил. Голова кружилась, и мутило от слабости. А столько хотел сделать. Фритигерна увидеть, узнать, что с ним.

Все, как один, сказали, что тот проклятущий дуб срубили. Посетовали, что Фритигерн от горя помешался. Сидит, так и не смыв крови и пота, плачет в голос и твердит: «Никогда себе не прощу!». Оно конечно, тяжело в один набег всех родичей потерять, но достойно ли воина дать горю сломить себя? Атанарих готов был тотчас идти в хлайвгардс, но сил не хватило, и его на руках отнесли домой.

Лёжа в постели, он в полузабытьи снова видел ту хаку – на сей раз живую, с разбитым лицом и растерзанную. И про себя решил, что дух её явился к сородичам и попросил отомстить обидчикам. Его и Фравиту хаки, видно, не опознали среди прочих воинов, а Зубры – народ приметный. Фритигерна среди них издали вряд ли опознаешь, оттого и выбивали всех подряд. Смутно мелькнула мысль, зачем понадобилось мёртвой просить о помощи живых? Ему же, Атанариху, она сама пыталась отомстить?

На следующий день он–таки доковылял до хлайвгардса, опираясь, словно дряхлый старик, на батожок, и пару раз присаживаясь отдохнуть. Встречные отговаривали: едва от Холлы вырвался, стоит ли идти на её земли? Но он упёрся и твердил, что надо поговорить с Зубрёнком. Иные предлагали помочь. Только Атанарих должен был поговорить с другом с глазу на глаз.

Он не знал, что скажет Фритигерну. Слова утешения ему уж точно говорили, да только они мало помогли. И стыдить – что толку? Уже стыдили. Пытался по дороге подумать, но ничего хорошего в голову так и не пришло.

У самой двери хлайвгардса вдруг испугался – может, правы те, кто отговаривал, и снова его одолеют лейхта? Но потом решил, что вражеским лейхта тут нечего делать, а уж свои ему, Атанариху, точно не навредят, и решительно навалился всем весом на тугую дверь.

Внутри было темно – по крайней мере, так показалось после дневного света. Пахло свежей гарью, дёгтем, пылью – но не мертвечиной. И холодком тянуло – запасённый с зимы снег ещё не весь растаял. Фритигерн сидел у дальней стены. Резко повернулся, зло буркнул:

– Кого альисы несут?

– Это я, Фритигерн, – шепотом отозвался Атанарих.

– Венделл? – обрадовался Фритигерн.

Атанарих, осторожно ступая по проходу меж лежанками, уставленными корчагами с пеплом (не хватало ещё оступиться и потревожить прах героев), прошел к дальней стене, у которой сидел, сгорбившись, Зубрёнок. Едва сел, Фритигерн сгрёб его за плечи – так, что рана снова ожгла болью. Атанарих стерпел, обнял друга. Тот уткнулся ему лицом в плечо (хорошо, что в здоровое) и разрыдался, вернее, глухо, натужно зарычал, как издыхающий медведь. Атанарих растерялся и не нашёлся, что сказать, так и сидел, гладил Фритигерна по спине и по голове, пока тот не перестал рычать, а лишь изнеможённо скулил побитым псом. И пахло от него мерзко, словно от шелудивого пса. Это никак не вязалось с Фритигерном. Атанарих подавил вскипавшее отвращение, и, чтобы ме молчать, сказал:

– Такое с каждым из нас может случиться, Фритигерн. Куннаны бывают жестоки, но разве с ними поспоришь?

Умнее ничего придумать не мог. Фритигерн отшатнулся, оттолкнул было Атанариха, впился своими лапищами в его плечи – и даже не заметил, что Венделл вскрикнул от боли. Выдохнул в лицо, обдавая его зловонным от голода дыханием:

– Не Куннаны в том виноваты, Венделл. Я… Это всё из–за той кобылы!

Атанарих кивнул.

– Оба мы виноваты. Мы ведь ей обещали, что коли скажет – ругаться над ней не станем… не будем позорить… Надо было её просто убить, и всё. Она и меня ловила, та кобыла.

– Как ловила? – не понял Зубр.

– В бреду в меня вцепилась и пыталась утащить. Мёртвая.

– Сдохла, значит… сука…

Атанарих удивлённо уставился на друга:

– Как не сдохнуть – ты ж ей глотку перерезал?

– Да в том и беда, что нет! – вцепился в свои нечесаные волосы Фритигерн. – Сперва хотел убить, а потом подумал, будь я проклят, что живая она будет больше страдать – покрытая, да без пальцев! Надо было бы ещё язык вырвать суке… Она, наверно, рассказала, что с ней было, и кто опозорил её. Запомнила и мстила, падаль!

Атанарих не сразу понял, что ему говорит друг. Потом выдохнул изумлённо:

– Живучая кобылка!

– Альисы помогли! – поддакнул Фритигерн. – И я… отвязал её, и лошадь убитую не прибрал, так и валялась на виду… Будь я проклят!

– Но ведь ты не мог знать, что будет, – пробормотал Атанарих.

– А мне от того легче? – озлился Фритигерн – аж лицо перекосило. Снова вцепился в волосы и, раскачиваясь, застонал:

– Лучше бы я погиб от той стрелы! Вот, смотри, Атанарих, что от отца осталось!

Схватил один из горшков, прижал к груди, и, раскачиваясь, запел:

– Звали меня

друзья Рицимером,

Враги же – ужасным,

Проклятым, жестоким.

Мне их проклятья

Были желанней

Любой похвалы.

Ужас вселял я

В сердца подлых хаков.

Атанарих скривился, будто его сейчас вырвет. Но Фритигерн не заметил, продолжал стенать:

– А друга вернее

Фрейсы не знали.

Мог я один

Троих одолеть

В открытом бою.

Десять годов

Прожил я в хардусе

И сотни хаков

В омут отправил.

Стрелою мою

Похитили жизнь,

Но тем я горд

Что сына оставил,

Чтоб мстил за меня он.

– Мало похоже, что ты будешь за него мстить. – зло перебил его Атанарих. – Скорее уж Теодеберт придёт, отомстит. Или даже Гелимер, хоть он и не любит брани. А ты… Грид Плакса больше на воина похожа, чем ты!

Фритигерн вскочил, по щекам его поползли багровые пятна – разозлился.

– Я–то думал, друг поймёт! Ты и помыслить не можешь, как мне худо!

– Ну и сдохни! – Атанарих неловко вскочил и, забыв, что в хлайвгардсе, крикнул, – Фритигерн Зубр, Хакобойца! Вижу, смогла кобыла отомстить. Забрала у тебя мужество. Тьфу, смотреть противно!

– Смотреть противно? – прохрипел Фритигерн, сверкая глазами. Не будь у него в руках сосуда с отцовским пеплом – ударил бы. – Ну и иди отсюда!

Атанарих развернулся и – откуда только силы взялись? – вышел из хлайвгардса. Тут ноги подкосились, и он тяжело привалился к стене. Но оттолкнулся и упрямо заковылял дальше. Решил отдохнуть в гулагардсе, но на дворе его догнал Фритигерн. Поддержал. Атанарих его не оттолкнул, но промолчал. И Зубрёнок ничего не говорил. Так, молчком, и дошли до дома. Атанарих сразу поплёлся к своей лежанке. Упал ничком, сил накрыться у него уже не было, хотя знобило страшно. Фритигерн накрыл его одеялом и вышел...

Атанарих успел согреться и даже немного подремать, когда снова подошёл Фритигерн. Осторожно тронул его за ногу. Атанарих открыл глаза. Друг успел выкупаться и расчесаться, переоделся в чистое.

– Есть хочешь, Венделл? – как будто ничего не произошло, спросил он.

– Хочу, – ответил Атанарих, хотя голода совсем не чувствовал.

– Тебе принести, или дойдёшь?

– Дойду, – Атанарих сел и протянул руку Фритигерну.

1469 год от основания Мароны, Хардуса на Оттерфлоде/Зубровый хейм.

Cтарый Рекаред приплыл в хардусу, едва стало ясно, что хаки больше не придут. Увидев приближающуюся лодку, а в ней – приметные фигуры сородичей, Фритигерн подумал, что дед приехал не только оплакать прах своих чад. Словно в детстве, захотелось удрать куда–нибудь подальше и спрятаться. Хотя мужу, уже обзавёдшемуся бородкой и побывавшему в боях, это чести не делало, но свидеться с Рекаредом никак не хотелось. Потому Фритигерн свистнул Атанариху и наказал, умоляюще заглядывая в глаза:

– Скажи, что я в лес ушёл. Сдаётся мне, дед захочет меня из хардусы забрать.

– Ты ж клятву давал! – не понял Атанарих. – Кто тебя отсюда заберёт? Ведь не раб!

– Ничего хорошего мне от его приезда не будет, – выдохнул обреченно Фритигерн. – Упросит, старый, чтоб рих меня отпустил…

Атанарих кивнул, поняв, что спорить бесполезно, но всё же переспросил:

– А если ты ошибся?

– Тогда я буду у кузнецов на берегу, – ответил Фритигерн и, едва дождавшись согласия Атанариха, припустил прочь.

Венделл вышел встречать названную родню. Теодеберт, сидевший на вёслах, увидев его издали, широко заулыбался. За прошедший год он вырос на пол–головы, обзавёлся усами и бородкой. Выглядел уже не юнцом, а почти мужем. А вот Рекаред сдал – вроде уже не жильцом этого мира был: седой, бледный и весь в белом. Но как до брода дошли, старик выскочил в воду и показал, что за год не ослабел ничуть. И Атанариха приветствовал сердечно: сгрёб в объятия и призвал всех богов, дабы они благословили этого юношу. Но едва выпустил – враз приветливость оставил и спросил с вечной своей издёвкой:

– А порченый наш где?

– С утра куда–то ушёл, в лес, кажется, – не сморгнув, отозвался Атанарих.

Мол, откуда было ведать, что вы приедете?

Старик, кажется, что–то заподозрил, но вида не подал, только улыбнулся тонкими бескровными губами – всё равно Фритигерн никуда не денется.

Пока поднимались с прибережья, Атанарих расспрашивал о положенном: как поживают, каков вид на урожай и прочее. Старик солидно отвечал. Поживали, если не считать нежданно случившуюся утрату, неплохо. Гелимера в ту же осень, как спасся он от хардусы, женили. Женщина ему досталась не шибко красивая, но покладистая, здоровая и работящая. И в начале лета привела уже в семью крепкого телёнка*, которого назвали Одальзиндом. Рекаред сделал Гелимера своей правой рукой и не скрывал уже, что передаст ему старшинство. Алатей, калека, смирился с этим. А Гундобальд с Теодемером, понятно, противятся. Но то их дело – не по нраву, так пусть выделяются и сами хозяйствуют. Коли Куннанам будет угодно, он, Рекаред ещё годков пяток протянет и Гелимера в обиду не даст. А там все привыкнут, что внучок хозяйством распоряжается, потому как те трое, конечно, не вовсе пустые люди, а такой сметки, как у Гелимера, у них и вполовину нет. Юный Теодеберт держался поодаль и только поглядывал тоскливо. Дед, оглянувшись на него, похвастал:

– Я ему так и сказал: коли пойдёшь в хардусу, так сперва меня зарежь. А коли ты такой трус, что не осмелишься – я сам себя жизни лишу, но перед смертью, и не надейся – не то что не благословлю тебя, пустоголового, а прокляну.

Атанарих понимающе посмотрел на юнца. Никому в голову прийти не могло, что Рекаред будет бросать слова на ветер. Мало удивительного, что Теодеберт смирился. Рицимера, который мог бы поспорить с норовистым стариком, рядом не было. И уже не будет.

– Потеря ваших сородичей – большая утрата для хардрады. – почтительно произнёс Атанарих, – Не было у нас воинов сильнее и отважнее. За то им вечная слава.

– Что слава? – проворчал Рекаред, – Что толку от трупа? Сгубило это проклятое место лучших из моих сыновей и племянников.

Атанарих про себя не согласился, но спорить со стариком не стал. Тем более, они добрались до хардусы, и многие вышли встретить деда и отца славных воинов. А тот словно и не видел почестей – шёл, белый и мрачный, к гулагардсу.

Риха уже известили о приезде старика, и он стоял на крыльце, в красном плаще поверх повседневной одежды. Ждал.

Старик немного помедлил с приветствием, потом всё же поклонился, но не заговорил, покуда рих не ответил поклоном на поклон, будто старый Зубр был равен ему честью. Витегес пригласил всех в дом. Яруна принесла холодное мясо и пиво.

Старик почти не притронулся к угощению и сразу приступил к разговору, ради которого ехал.

– Сам видишь, рих, какой урон понёс мой род. Такая рана не скоро затянется.

Спорить было не с чем, Витегес согласно наклонил голову.

– Позволь мне хоть немногим прореху подлатать, – продолжал неспешно Рекаред. Рих вскинул бровь, выжидая, что скажет старик. Лицо его было спокойно и непроницаемо.

– Я полагаю, мало чести будет мне и моему роду, и никакой удачи не станет, коли я попрошу у тебя Фритигерна из хардусы. – произнёс Рекаред с показной покорностью. – Хотя не буду отрицать – я бы мечтал о том, чтобы Фритигерн трудился в моём хейме, а не рисковал головой в твоей хардусе. Но он клялся тебе. Боги глухи к молитвам нарушивших клятвы. Пусть он остаётся воином.

Атанарих перевёл дыхание. Рих молчал, выжидая. Догадался, что старик будет просить освободить его род от обязательства давать мужей в хардусу.

Теодеберт вовсе извёлся, извертелся, моляще поглядывая на риха.

И верно, Рекаред заговорил именно об этом. Атанарих впился взглядом в приветливо–сострадательное лицо Витегеса и, сам не зная почему, понял – откажет. Может не впрямую откажет, но не согласится. Витегес дал старику высказать всё. Помолчал, будто размышляя над нелёгкой задачей, а потом ответил с показной печалью:

– Я бы рад был обнадёжить тебя, Рекаред. Но всё, что я могу – это не тревожить Зубров, покуда возможно обходиться людьми из других родов. Мало верится, что будут столь долгие мирные времена, чтобы я мог щадить вас в обход прочих. Прости меня, Рекаред. Пусть юный Теодеберт остаётся в хейме этот год. А коли повезёт, то и в следующий. Но если будет в нём нужда – отдай его в хардусу без промедления.

Теодеберт явно не знал, радоваться ему или огорчаться. Он–то надеялся, что уже эту зиму не засидится в хейме!

– Что же, кому не дано получить всё, – вздохнул Рекаред, – пусть радуется малому. Спасибо и на этом, рих Витегес. Но это не всё. Повели Фритигерну эту осень и зиму прожить в хейме. Я отпущу его, едва только настанет весна и пройдёт ледоход. Но отдай его роду на этот срок.

– Зачем это тебе, почтенный Рекаред? – непонимающе улыбнулся Витегес. – Он и так не сгинет теперь – вряд ли случится новый набег. Работы на полях подходят к концу – ты же справлялся с ними раньше? Я не брал из твоего хейма новых людей!

– Я сосватал ему невесту. Пусть он пашет и засевает это поле, пусть даст моему роду новых детей, – без обиняков произнёс старый Зубр. При этих словах Теодемер вспыхнул и потупился, будто его старшего брата ждало не брачное ложе, а рабство, а он ничем не смог помочь ему. Витегес это тоже заметил и слегка прищурился, недоумевая. Но всё же не стал возражать:

– Что же, этому я препятствовать не стану. Забирай внука, не мешкая, но по прошествии ледохода он должен вернуться в хардусу.

Атанарих подумал, что если жена Фритигерна забрюхатеет, он, может, и раньше прибежит – на лыжах. Но что же Теодемер так мается? Сам что ли глаз на ту девицу положил? Нет, на это мало похоже. Должно быть, уродина, каких поискать. Эти мужланы считают, что ушедший в хардусу – всё равно, что покойник, и на верное вдовство отдадут только ту, у которой вовсе надежды на свадьбу нет.

Тем временем Витегес повернулся к Атанариху и приказал:

– Найди своего друга и скажи – я велю ему прийти ко мне. Ты же, почтенный Рекаред, и ты, Теодеберт, оставайтесь у меня в гостях, ешьте и пейте в своё удовольствие. Или вы желаете пойти в хлайвгардс и там оплакать своих сородичей?

– Я отправлюсь в хлайвгардс, доблестный Витегес, – произнёс старик, вставая. – Давно сердце моё гложет горе, и надо облегчить его слезами.

Фритигерна Атанарих нашёл у кузнеца Филимера. Тот сидел на низкой скамье и старательно точил наконечник стрелы. Ещё несколько лежали перед ним на пеньке. Видно, что собрался сидеть тут долго.

– Твой дед, конечно, ничего, кроме земли да хейма знать не хочет. Но не настолько презирает он нашего риха и хардусу, чтобы просить тебя из хардрады, – с порога заявил Атанарих. – Впрочем, удача твоя не столь велика. Он где–то нашёл тебе невесту, при упоминании о которой Теодеберт кривится, будто хлебнул скисшего пива! Рекаред хочет забрать тебя до ледохода, чтобы ты прожил в хейме и обрюхатил эту корову.

Фритигерн, выслушав, перекатил желваки на скулах, раздраженно бросил напильник и наконечник стрелы на пенёк, пробурчал:

– Плохие вести принёс ты, друг. Знаю я деда: сосватал мне рабочую лошадь и, верно, уродливую. Или недоумка. Хуже – коли и страшна, и неумна.

Атанарих подошёл к приятелю и похлопал его по плечу, утешая:

– Тебе то что? Тебе её обрюхатить – и вернёшься в хардусу.

– Так её ещё обрюхатить надо, – отирая руки мокрой тряпицей, ворчал Фритигерн.

– В темноте они все одинаковы, – со смехом заметил кузнец. – А дальше не твоя печаль – дедова.

– Твоя правда, кузнец, – заставил себя улыбнуться Фритигерн. Но вид у него был невесёлый.

– А то, хочешь, я на Торговом острове куплю какую–нибудь красавицу и подарю тебе? – предложил Атанарих. Кузнец Филимер утробно хохотнул, и Фритигерн, наконец, совладал со своим огорчением, улыбнулся уже весело и хлопнул Атанариха по плечу:

– Я всегда знал: у тебя доброе сердце. Мало того, что растравил тоску! Так ещё и сумел напомнить, что на Торговый остров я не попаду, а вместо этого потащусь с дедом в его хейм!

– Ну, не хочешь – как хочешь, – шутливо развёл руками Атанарих. – Через год сам купишь.

– Год ждать! – весело возмутился Фритигерн. – Нет! Пожалуй, купи.

И предложил, хитро подмигивая:

– А то поедем ко мне на свадьбу? Ты, вроде, Зубрам не чужой. Будешь другом жениха. Заодно – засеешь несколько делянок, пока народ веселится.

– Твой дед меня не звал, – расхохотался Атанарих. – А напрашиваться – уволь, не стану!

– Правильно, будет он кормить тебя, неумеху, всю зиму! – заметил кузнец.

– Ну, чтобы наплодить ему работников, моего умения хватит! – весело возразил Атанарих. – Но не поеду. Мало радости смотреть на несчастье друга.

Фритигерн шутливо дал ему подзатыльник, и они со смехом зашагали к хардусе.

Дед привык всем у себя в хейме распоряжаться – вот и над Фритигерном вздумал полную власть взять. Куражиться начал. Не успел внук появиться – заворчал, мол, едва жатву закончили, работы невпроворот, а тут со свадьбой с этой хороводиться. Фритигерн сердце сдержал. Спросил у риха – не у деда – позволения пойти собраться в дорогу. А собираться особо не стал: меч у него при себе был – без меча воин редко ходит. Накинул кожаную куртку, да колчан со стрелами взял – охотиться придётся – и по осени, и по зиме. Остальное – в хейме найдётся, а не найдется – так пусть на себя пеняют. До первого ледка в хардусу уйдёт. Коротко простился с рихом, с Атанарихом. Дед от такой строптивой покорности только головой покачал и замолк.

Атанарих сунул Фритигерну подарок для Гелимера – кинжал, тот самый, что с тела диковинного мужа взяли, да несколько золотых бляшек, споротых с хакийских халатов. Отплыли тотчас. Сперва молчали, даже Теодеберт, который явно хотел что–то сказать Фритигерну, да тот не спрашивал. Дед тоже помалкивал – видно, боялся спугнуть строптивого внука. Только когда брод миновали и уже на середину Оттерфлоды вышли, Рекаред без обиняков сказал:

– Ты, Фритигерн, и не надейся, что для тебя, пропащего, свадьба будет, как для хорошего парня. Тем более, сейчас. Работы невпроворот!

Фритигерн, по правде сказать, обрадовался словам деда. На свадьбах весело всем, кроме жениха с невестой. Может, живи он в хейме, и обиделся бы, что ему не оказали положенной чести. А теперь… И от того немногого, без чего никак нельзя, отказался бы, не задумываясь. Больше для того, чтобы позадирать деда, спросил:

– Что же ты не дождался осени, сейчас свадьбу играешь?

Теодеберт от такой дерзости аж сгорбился, поражённый. Надо же, брат за год в хардусе забыл, как себя добрые люди ведут! А Фритигерна словно подхлестнули: вскинул голову, топорща молодую бородку, ухмыльнулся – мол, не на того ты, дед, напал. Я – великого риха воин, и не старику из хейма надо мной насмехаться. Но Рекаред видно, был готов к строптивости внука, улыбнулся хитро и ответил:

– Оттого, что боюсь, как бы не передумали родители невесты. Хродехильда красива и не бесплодна.

Не бесплодна? Это о жене можно наверняка знать, если только…

– Она вдова или порванная? – деловито уточнил Фритигерн.

– Вдовой её никто не называл, – не утерпев, мрачно бросил Теодеберт и прикусил язык. Но дед сделал вид, что не слышал его слов.

Ну, чему удивляться? Честную девушку за такого жениха не отдадут, это понятно.

– С начинкой или с козлёнком уже? – уточнил Фритигерн, стараясь говорить как можно равнодушнее.

– Была с козлёнком, да уже ту козочку волк задрал*, – охотно пояснил Рекаред. – Поле паханное, а зерном своим засеем.

Было в насмешливо–бодром голосе деда что–то худое. И Теодеберт не зря кривится. Нет великой беды жениться на той, кто не бесплодна, а что не девица досталась, и не вдова – случается такое. Но родня–то от этой Хродехильды избавиться торопится, будто от проклятой. Что–то тут неладно.

Фритигерн засмеялся:

– Дед, так мне тебе в ноги надо падать! Ты мне не невесту нашёл, а настоящее сокровище. И с кем же она так спуталась, что её готовы во время жатвы замуж отдать, лишь бы с рук сбыть?

Старик внезапно замялся.

– Отвечай, дед, – приказал Фритигерн. – А то до хардусы ещё недалеко: сигану за борт – и сам думай, что делать с моей невестой.

Он и сам не верил, что исполнит угрозу – мало ему чести будет, коли он от свадьбы сбежит. Но старик, похоже, испугался, попробовал было застрожиться:

– Разбаловался, как с дедом говоришь!

– Ты, дед, хоть и старший, – сухо ответил Фритигерн, – но я не в твоей воле, а в воле риха Витегеса. Хватит уже вокруг да около ходить, словно кот вокруг плошки со сметаной! Говори напрямую! Чем она себя так опозорила, что даже ты мне сказать робеешь?!

– Буду я перед маслёнком робеть, – буркнул Рекаред, но голос его звучал неуверенно. И, поняв это, Фритигерн вдруг почувствовал такую жалость, что перестал хорохориться перед стариком. Положил руку ему на плечо, улыбнулся и произнёс:

– Полно, дед, ответь. Никуда я не убегу. Хоть, сдаётся мне, мало чести будет от этого брака. Чем она себя так сильно опозорила?

– Она принесла от раба, – голос деда прозвучал слишком ворчливо.

Фритигерн выдохнул, сгорбился и бросил уже без малейшей рисовки:

– Ну, дед, спасибо. Значит, кроме слабых ног, у неё ещё нет ни ума, ни гордости?

Старик хотел что–то сказать в ответ, но Фритигерн не дал:

– Коли ты решил меня женить, то почему бы меня не спросить? Разве я не смог бы украсть себе хорошую девушку?

Старик вдруг опомнился, что и так дал внуку слишком много воли, позволяя разговаривать с собой, будто с равным. Прикрикнул, сжав кулаки:

– Хорошую, да только в одной рубахе, в которой ты её украл! А за этой, порванной, дали хорошее приданое!

Ну да, конечно. Приданое. Да ещё, оженив внука перед осенним урожаем, да молотьбой, да корчёвкой, дед, понятно, впряжёт Фритигерна во все работы. Есть отчего торопиться!

– Тебе, дед, приданое важнее моей чести, – обозлился Фритигерн. – Опозорит ведь меня эта гулящая! Если уж не погнушалась перед рабом завалиться, то кто поручится, что перед всеми мужами не станет ноги задирать?

– Я ей не дам тебя бесчестить! – попытался успокоить внука Рекаред и, показывая, что собирается сделать со снохой, коли та загуляет, сжал кулаки – старчески костлявые, но всё ещё тяжёлые, огромные, и потряс ими в воздухе.

– А то углядишь ты за блудливой бабой, – обречённо махнул рукой Фритигерн. – Ладно, я слово дал тебе, что назад не поверну. Будет ноги задирать – продам хакам на Торговом острове. А свадьба… Оно и хорошо, что быстро – мне стыда меньше перед всеми.

Старик кивнул и, успокоившись, почувствовал к внуку жалость. Тронул его за плечо, доверительно посоветовал:

– Верное средство есть… Коли ты не рассолодеешь с нею. В первую же ночь поучи, как следует.

– Сам разберусь, дед, не маслёнок уже, – буркнул Фритигерн. – А Теодеберта что на пару со мной не женишь? Не нашёл падалицы?

– Этого осенью женю, – торопливо подхватил разговор дед. – Раз ему в хардусу не идти, теперь можно хорошую девушку сыскать…

Теодеберт перекатил желваки под молодой бородкой – точно так же, как Фритигерн. Но спорить не посмел.

***

Женихова рубаха заранее не шьётся. Свадьба – дело неспешное.

Сперва родичи невесты почванятся перед сватами.

Прежде, чем позволят о деле говорить – высмеют, за каждый шаг выкуп потребуют. Наконец выслушают, с чем гости пожаловали. Сразу ответа не дадут. Коли жених из дальнего хейма – поспрашивают, узнают, какая слава идёт о нём и его роде среди людей. Невесте всё скажут, свои помыслы не скроют. А коли из ближнего – то невесту спросят, хочет ли она за него. Нет такого обычая, чтобы против воли просватанной ответ давать. Коли не по сердцу девушке парень, а родителям по нраву – начнут увещевать, уговаривать, что будет с ним счастье. Бывает, и спорить не станут, поверят, что дочкино сердце не глупо. Понятно, если девушка согласится, и родичи всем довольны, тогда и ответ сватам дадут.

И настанет время весёлой игры. Невесте – в доме, в сараях, на сеновале прятаться, нарядясь в чужое платье. Сватам – её искать. А молодым жёнам и девам – сватов сбивать с толку, невесту укрывать. Когда отыщут – тогда надлежит ей проститься с Фровой своего дома. Мать и подружки отведут невесту в баню, и там, распустив волосы, переоденут в вышитую рубаху. Окутают, словно умершую, белым покрывалом в шесть холстин шириной. Вот с той поры невесте должно молчать. Тогда и будет ей время сшить рубашку жениху. В песнях поётся о мастерицах, которые могут за одну ночь сшить и расшить рубаху тому, кому Куннаны её отдали. Но обычно девушки заранее ткут браный холст, вышивают его. А в надлежащий срок только разрезают и сшивают в рубаху, думая о женихе. Сородичи её тем временем сватам пир устроят. Большой пир, не на один день. Никто просватанную торопить не станет. Невесту, когда дошьёт рубаху, везут в дом к жениху. Если жених далеко живёт – то с немногими родичами, а если близко – то всем хеймом могут заявиться на праздник.

Всякой честной девице так свадьбу устраивают. И даже той, что невинность свою не сберегла, если соблазнил её воин из хардусы, или иной свободный муж. И вдове, что уже отплакала год после смерти супруга. Всем добрые проводы положены. Лишь у Хродехильды Цапли – не так. Она даже не надеялась, что успеет сшить рубаху. Не верила, да успела. Правда, не в своём хейме, а в жениховом. Не потому успела, что мастерица, хотя и этого у неё не отнять, а потому, что жених свою невесту не встречал. О такой ли свадьбе Хродехильда – рукодельница, красавица – мечтала? Виделось, что будет лучше, чем у прочих людей, да Куннаны иное напряли. А кого винить? Сама виновата…

Почему Пряхи так её невзлюбили? Зачем привели Росперта в хейм? Отчего бы отцу на Торговом острове не купить раба страшного, шелудивого, чтобы ничто его не красило? Почему бы не быть ему, проклятому, глухим и косноязычным? Отчего отец не отдал его сразу в хардусу взамен одного из птенцов Цапель? Нет, пожалел отец юность чужака! Видно, глянулся ему ловкий да рукодельный парень! На жатве, да на молотьбе работал за троих! А коли ему он так по нраву пришёлся – так отчего в род свой не принял, ошейника позорного не сломал? Потом уже каялся, бранил себя за неразумие, да поздно.

Не подумал он, что в доме дочка растёт. Понадеялся на её скромность, на её разум. Поверил, что попавший в плен не всю честь потерял, благодарность не забыл. Но прядут Куннаны, что задумали. Нет им дела до чужого счастья, свой узор кладут.

Ох, и прогневался отец, как узнал, что Хродехильда в тягости. Ногами топал, кричал на неё, будто медведь рыкал! А уж как узнал от других рабов да от малых детей, что Хродехильду часто с Роспертом видели – и вовсе озверел. Бил нещадно, за косы таскал. Дочка винилась, что лишь раз оступилась, да такова была её неудача. Хотя, есть ли разница, один или много раз прошла она по той тропке, коли Куннаны захотели, чтобы она понесла от Росперта? Сойдись она с чужаком, или с воином из хардусы – была бы её удача больше. Хродехильда и думала соврать, но и тут ей везения не было. Не нашлось той спины, за которой Хродехильда могла бы спрятаться, спасая остатки утерянной чести.

Так кого теперь винить? Некого!

Такое ей напряли Куннаны, что лучше бы она умерла родами! Но даже этой малой удачи не выпало, так что от жизни ничего доброго ждать теперь не придётся. Была общая любимица, а теперь даже рабыни на неё свысока поглядывают!

Когда на жнивье появился отец, а с ним седой, словно беглец из Холлахейма, старик, Хродехильда обрадовалась. Слыханное ли дело – обрадовалась, что из родного дома уйдёт! Хотя и в новом её ничего хорошего не ждало, и ждать не могло! Старик тот, Зубр Рекаред, велел выпрямиться и долго, будто скотину выбирал, рассматривал. Она стыдилась своей пропотевшей рубахи и растрёпанных волос. Но Зубр сказал:

– Пойдёт.

А отец кивнул и приказал Хродехильде, будто не дочерью она ему была, а приведённой с Торгового острова или с боя взятой:

– Работай.

А когда вечером вернулась она домой, отец, красный от пива и ярости, бросил ей:

– Твоя удача. Зубры тебя сватают за Фритигерна из хардусы. Завтра едешь…

Злился отец оттого, что за неё большое приданное вытянули, словно за честную девицу. Хродехильде никто не говорил, да позже сама услышала, что люди судачили. Старик Рекаред торговался за каждую трубу холста и вышитое полотнище на стену. Всё добро, что ей готовили, до последнего лоскута выманил. И украшения, и монеты крекские! А выкупа, почитай, не заплатил: мол, порванная одёжка – кто ж её за цену новой покупает? Бочку мёда да мешок зерна дал, ни щенка, ни поросёнка не прибавил.

Некогда было рубашку шить – на самом закате в баню свели, да обрядили наскоро. И с домом проститься не дали – да и желания не было. Давно ей отцовский хейм чужим виделся. Усадили на лавку возле очага. Наскоро повыли для виду, без жалости. Мол, нет теперь в роду Цапель Хродехильды, дочери Альбрехта. Хвала Куннанам – от позора избавились!

А наутро и не провожал почитай никто – всем надо работать в поле. Отец не пошёл и мать не пустил. На пир поехали две старухи, бабка, да вдова одного из братьев дедовых, да сам дед.

И то хорошо, что никто с ней не разговаривал. Молодой парень, Теодеберт, её чурался, словно заразной. Лишний раз взглянуть брезговал. А как посмотрит, презрением жжёт: мол, стыда нет, с рабом свалялась! Старый Рекаред молчал, на приданое её поглядывал, улыбался в бороду. В Зубровом хейме едва её из лодки высадил – сразу же дальше поплыл, в хардусу за женихом.

А невесту поселили в отдельной землянке, и словно забыли. Посылали дважды в день рабу – поесть принести. Оно и хорошо, что забыли. Кто ей тут рад? А одиноко сидя, можно рубаху шить, о женихе думать. Только такую невесту разве хорошие мысли одолевают? Какого счастья ей ждать? И тому уже будешь рад, если бить станет не сильно…