Текст книги "Все или ничего"
Автор книги: Татьяна Дубровина
Соавторы: Елена Ласкарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
Глава 11
КУВАЛДА
– Мама! Мамочка! – зовут обычно люди любого возраста, когда им невыносимо плохо.
Ирина же повторяла другое:
– Тамара Степановна! Де Тревиль…
Быть может, первый раз в жизни она не могла справиться со своими невзгодами самостоятельно.
До сего дня мысль об Андрее поддерживала ее, теперь Ира этой поддержки лишилась.
Сейчас она уже не походила на неунывающего рыжего клоуна на ходулях, и ее походка вовсе не напоминала цирковую эквилибристику. По улицам тащился самый настоящий инвалид неопределенного возраста.
Самой же ей казалось, что она резко прибавила в весе и стала толстой квашней, так как едва могла тянуть свое отяжелевшее тело вслед за костылями. Подошвы гипсовых «валенок» с противным шарканьем волоклись по асфальту, стираясь и истончаясь. Оборванные, заскорузлые концы грязных бинтов топорщились в стороны, как рассохшееся папье-маше.
– Один за всех, – шевелила она губами, и люди шарахались в стороны, думая, что эта калека еще и не в себе. – Один без всех… Один, брошенный всеми… Все за одного – все, покинувшие одного. Самого достойного!
Нет, не себя она имела в виду, а… госпожу де Тревиль. Капитана королевских мушкетеров, от которого отвернулись лучшие бойцы его полка, выбрав себе по окончании интерната других покровителей и предводителей.
Могли автор «Трех мушкетеров» предвидеть, что даже д’Артаньян однажды предаст де Тревиля? Никогда! Это нарушило бы все каноны жанра…
Однако жизнь – не книга, в ней случается всякое.
Но и в жизни существует закон справедливого воздаяния: добром за добро, злом за зло. Однажды предав, сегодня Ирина на собственной шкуре испытала, что такое предательство. Больнее, наверное, ничего не может быть. Однако брошенный бумеранг не может не вернуться.
Так мне и надо! Что посеешь, то и пожнешь…
И теперь она сама точно не знала, с какой целью идет к Тамаре Степановне: попросить помощи и утешения или… повиниться в прошлых грехах?
…Та же девичья фигура, та же безупречная осанка, те же длинные стройные ноги, обтянутые молодежными джинсами-стрейч. Но лицо… Годы берут свое, они беспощадны.
Кожа стала тонкой, как папиросная бумага. И морщинки, целая сеть мелких морщинок. Особенно частые – от носа-картошки к уголкам сжатых губ.
Тамара Степановна могла бы выглядеть моложе, привлекательнее, но она всегда презирала косметику.
– Полюбите нас черненькими, – бывало, усмехалась она. – А накрашенными нас всякий дурак полюбит. Вот именно, только дураки на грим и клюют… И вообще, жаль тратить драгоценное время на мазню.
Белые-белые волосы, а стрижка все такая же – мальчишеская. Ей идет.
Но глаза – надо же! – сияют, как прежде. Несмотря на то что жизнь повернулась к Тамаре Степановне не самой лучезарной своей стороной. Как это ей удается?
– Здравствуйте. Узнаёте меня?
– Еще бы! Такие рыжие не на каждом шагу попадаются. Но даже напяль ты паранджу, я бы по одним переломам догадалась: д’Артаньян! Не можешь не влипать в истории, Иришка.
Иришка… Это ласковое, уменьшительное имя больно резануло Иру по сердцу.
Уж не склерозом ли страдает госпожа де Тревиль? Уж не запамятовала ли она, как с ней обошлась в свое время ее самая перспективная ученица?
– Входи, садись, – как ни в чем не бывало пригласила хозяйка. – В ногах правды нет. Особенно в сломанных. Сейчас приготовлю поесть. Небось от скудных больничных харчей сбежала?
– Откуда вы знаете, что сбежала?
– Нетрудно догадаться. Не первый день знакомы.
Да уж, не первый… Десять лет…
Самохин появился в тот день, когда Ира выиграла юношеский кубок «Золотая шпага». Ни днем раньше.
Он всегда действовал наверняка и терпеть не мог приобретать котов в мешке.
– Переходи в ЦСКА, девочка, и у тебя будет все.
Она знала, что это правда. Каждый имеющий отношение к фехтовальному спорту это знал.
Константин Иннокентьевич в самом деле обеспечивал своим питомцам все: от материального благосостояния до самой заветной мечты каждого спортсмена: участия в Олимпийских играх.
Он был пробивным, тараном, непревзойденным дипломатом, имеющим связи в самых верхах спортивной администрации.
Но Ира не знала тогда, что Самохин имел еще один выдающийся талант: таскать вкусненькие каштаны из огня чужими руками. Ни один из его именитых учеников не был воспитан им с детства, у каждого вначале был другой тренер.
Константин же Иннокентьевич всегда приходил на готовенькое и собирал под свое крыло лишь тех ребят, за кем уже числились более или менее громкие победы.
– Но… как же Тамара Степановна? – спросила тогда наивная Первенцева.
– А что Тамара? Мавр сделал свое дело, мавр может удалиться. Она в тебя уже вложила все, что могла. Поверь, я могу гораздо больше! Ты ведь не думаешь остановиться на достигнутом?
– Конечно нет.
– Тогда решайся!
– Спасибо, я подумаю.
– Подумаю! Ты кто – философ или спортсменка? Роденовский мыслитель, тоже мне!
И он продолжил уже другим тоном, непреклонным и требовательным:
– Сейчас или никогда. Смотри, я дважды не повторяю. Не тебя, так другую девчонку возьму.
Ира стояла, держа под мышкой заветный кубок, о котором так давно мечтала. Вся ценность его в этот миг померкла для нее в сравнении с теми будущими наградами, которые она могла бы завоевать под руководством этого невзрачного, толстеющего человека в бейсболке.
А он вдобавок, как истинный психолог, искусно плеснул еще масла в разгоравшийся огонь:
– Посуди сама: много ли тебе Тамара внимания уделяет? Она ведь все больше с начинающими возится, с малышней.
Это тоже было правдой.
Госпожа де Тревиль продолжала работать в младших группах интерната и собирать вокруг себя детишек из неблагополучных семей.
Ира и сама, теперь уже как представитель старшего поколения, регулярно участвовала в церемониях посвящения маленьких хулиганов в мушкетеры.
Может, это сыграло свою роль, а может, просто сработал характер Ирины (который Самохин, прежде чем к ней «подъехать», досконально изучил, расспрашивая ее друзей и знакомых). Она ведь и в самом деле терпеть не могла что-то планировать наперед, прикидывать, занудно взвешивать «за» и «против».
Ирина была человеком действия, а не размышлений.
А возможно… возможно, решающим оказался один случайный – или казавшийся случайным – факт.
В самый разгар переговоров за спиной у Самохина откуда ни возьмись вырос плечистый чернобровый парень с длинными темными волосами, собранными на затылке в хвостик.
Он подмигнул победительнице турнира и уверенно, тоном знатока, произнес:
– Что, Костик к себе приглашает? Подфартило тебе, девочка! Везучая ты.
Это был Андрей Галибин. Сам Андрей Галибин, герой сабли!
До сих пор Ира видела его лишь издали и в официальной обстановке, и на нее каждый раз находил какой-то столбняк.
А теперь он обратился непосредственно к ней! И он считает предложение Самохина удачей… И главное – Андрей ведь тоже выступает за армейский клуб!
Неизвестно, какой именно из аргументов оказался самым убедительным, а возможно, что и все вместе, но Ира, поддавшись неосознанному мощному импульсу, почти выкрикнула:
– Да! Да! Да! Согласна!
Решила – как отрубила.
И тут же Константин Иннокентьевич вместе с Галибиным куда-то испарились, будто их и не было здесь вовсе.
Не то боялись, что Первенцева возьмет свое согласие обратно, не то хотели избежать стычки с госпожой де Тревиль, словно та могла вызвать их на дуэль.
А Ира осталась одна, как в вакууме. И ей предстояло самой объясниться с Тамарой Степановной, которая вдруг, в одну секунду, перестала быть тренером победительницы турнира Ирины Первенцевой.
А вон и она сама направляется к ученице своим широким шагом. Что сказать? Как оправдаться?
Говорить ничего не пришлось.
Глава королевских мушкетеров, успевшая откуда-то узнать обо всем, сняла с нее эту ношу.
– Поздравляю, – улыбнулась она. – С победой. И с выгодным предложением. Все закономерно: большому кораблю – большое плаванье. Успехов тебе… д’Артаньян.
Как ни вглядывалась Ирина, но так и не смогла заметить даже оттенка осуждения в огромных сияющих глазах. Госпожа де Тревиль от души радовалась за нее, предательницу.
Но именно это и было тяжелее всего.
Тамара Степановна вышла на минуту и вернулась с увесистым молотком для отбивания мяса. Похоже, собирается готовить что-то основательное?
– Не затевайте возни, я не голодна. И харчи у меня были совсем не скудные, мне один мужик деликатесы таскал. Один раз даже копченых угрей.
– Да я вообще стряпать терпеть не могу! – насмешливо улыбнулась госпожа де Тревиль. – Времени жаль. Не понимаю, чем плохи полуфабрикаты?
– А эта кувалда зачем?
– То есть как! Разве не пора разбить, к черту, всю эту дрянь! – Она кивнула на ненавистный гипс.
Ненавистный-то он ненавистный, но намерения тренера напугали даже экстремистку Иру. Доктора над ней тряслись, за каждым движением следили, а тут – над ней занесен почти что кузнечный молот.
– А… вдруг неправильно срастется?
Тамара Степановна отстранилась, прищурясь:
– Девушка, вы кто такая? Как ваша фамилия? Мы с вами когда-нибудь встречались или нет?
И тут же расхохоталась, как подросток:
– Брось. Первенцева! У тебя давно все срослось. Я что, не знаю, как твои болячки заживают? Как на собаке – это слабо сказано. Как на медузе!
– Почему на медузе? Она жидкая, как желе.
– Зато у нее хоть полтела отрежь, а она опять целая. Медуза – гений регенерации. Как и ты. Ну что, приступать, или трусишь, д’Артаньян, позоря высокое звание мушкетера?
Она дразнила и высмеивала. Будила в раненом мушкетере угасший боевой дух. Действовала от противного, совсем как десять лет назад, когда надо было утешить маленькую веснушчатую девочку, от которой отреклась мать.
Такова была ее манера: Тамара Степановна никогда никого не гладила по головке и не утирала слезы дамским кружевным платочком. Она не успокаивала, а подбадривала.
Ира вдруг словно вернулась туда, в детство. И… расплакалась, горько, позорно, как какая-нибудь бессильная мадам Бонасье. Стресс вырвался наружу через рыдания:
– Меня убить мало, а вы… Я от вас отреклась, вы разве не понимаете? Или вы издеваетесь? Тама… ра… – хлюп! хлюп! – Степа…
– Вон ты о чем! Ну, кто старое помянет, тому глаз вон. Хочешь стать одноглазой?
И госпожа де Тревиль размахнулась кувалдой.
Ирина ошалело заморгала, но молоток аккуратненько опустился на грязный гипсовый «валенок», расколов его пополам с такой легкостью, словно это было шоколадное яйцо «Киндер-сюрприз».
Та же участь постигла и второй «валенок», а затем и руки были освобождены.
В тех местах, где не было затягивающихся ран, кожа оказалась белой, влажной и размягченной. Действительно как у медузы. По пальцы шевелились, локти гнулись, а значит – способность к регенерации брала свое.
– Симулянтка, – хмыкнула Тамара Степановна. – Притворялась изувеченной. Милостыню, что ли, думала просить? Пода-айте бывшему дворянину из Гаскони!
Ира вспомнила утреннюю сцену в трамвае. Ей стало смешно и… легко.
И она вытерла слезы кулаками. Собственными кулаками, которые была в состоянии сжать, а не намотанным на них бинтом, пропитанным гипсовым крепежом и воняющим хлоркой!
Какое это, оказывается, счастье, когда твои руки тебе подчиняются!
И что в сравнении с этим удивительным ощущением какой-то мелкий человечишко Галибин! Как его звали, дайте вспомнить! На букву А… Андрей, кажется…
Он больше не ее любимый. Не друг, не товарищ, вообще не мужчина. Никто.
– А знаете, Тамара Степановна, я вдруг… проголодалась!
– Ага! Копченых угрей нет, зато есть мясо. Только оно сырое, придется подождать.
– Вы же не любите стряпать. Давайте я! Сама! Вначале отобью как следует…
И она взяла молоток в свою ведущую левую.
Тяжеловато.
Ну и что? Без нагрузок не восстановишься.
Глава 12
ПРИЗНАНИЯ
Тамара Степановна оставила Ирину на несколько дней у себя: хотела лично проследить, как продвигается выздоровление. Она, в отличие от докторов, не задумываясь, взяла на себя ответственность за отмену медицинских показаний и должна была убедиться, что не ошиблась.
Ира чувствовала себя изнеженной барышней: о ней заботились, ее нежили и лелеяли.
Каждое утро начиналось, конечно, не с того, что подавали кофе в постель, но с не менее приятной процедуры: госпожа де Тревиль делала ей массаж своими тонкими, изящными пальцами, силе которых мог бы, однако, позавидовать любой мужчина. Жалости и милосердия при этом Тамара Степановна не проявляла: разминала мышцы и суставы так, будто выжимала сок из граната. Даже хруст раздавался.
Ирина в долгу не оставалась: перечинила в доме все, что могла. Подтекающие краны, расшатанные кресла, перекошенные полки стали как новенькие.
Так когда-то в детстве она ремонтировала в родном доме все на пару с отцом и почти на равных с ним.
А кухарничали с Тамарой Степановной вместе: в этой области обе были дилетантками. И потом вдвоем с аппетитом уплетали резиновое мясо с пережаренной картошкой или слипшимися макаронами, запивая киселем, в котором плавали липкие спекшиеся кусочки крахмала.
Ирина, хоть и стеснялась, что обременяет тренера своим присутствием, все же оттягивала момент возвращения домой.
«Эта квартира на улице Сергея Лазо! – думала она. – Теперь-то я понимаю, что Самохин выбил ее для меня не бескорыстно! Жилье в Москве было одним из тридцати сребреников, которые заплатили мне за предательство моей первой учительницы, моего первого Учителя!»
Все эти дни Владимир Львов безуспешно разыскивал беглянку. В милицию он обращаться не стал: малоприятный образ майора Ковалева не выходил у него из головы. Вместо этого он нанял сыщиков из частного детективного агентства.
Они рыскали по всей Москве, но нигде не могли обнаружить следов рыжей забинтованной девушки на костылях. Только одна словоохотливая бабушка на трамвайной остановке, возле самой больницы, припомнила:
– А, нищенка? Ошивалась здесь, да, милые. Подаяния просила. «Помогите, – говорит, – граждане хорошие, мне на платную операцию не хватает!» Ну я подала ей сотенную. А девка ее в кошелку бросила, гляжу – а у нее там целый миллион! Вот как, милые мои. Их теперь много таких развелось, жуликов! А молодая! Как не стыдно только!
На этом, однако, ниточка и обрывалась.
Все городские и пригородные больницы и морги были взяты под контроль.
Отслеживались контакты Константина Иннокентьевича Самохина и всей фехтовальной команды ЦСКА, а в преддверии чемпионата Европы – и сборной России в целом.
Человек со спецзаданием даже был командирован в Красноярск, нанес визиты как матери с отчимом, так и отцу Ирины Владиславовны Первенцевой. Никаких следов.
Само собой разумеется, что и за парадным подъездом, и за черным ходом дома на улице Сергея Лазо было установлено круглосуточное наблюдение.
Владимир не расставался с сотовым телефоном, ожидая известий, и каждые полчаса, днем и ночью, маниакально проверял, не сломан ли он. Телефон работал исправно, однако звонки поступали от кого угодно, только не от детективов.
Но вот, наконец, когда он нервно курил на балконе крепкую сигару…
– Объект появился. Только без гипса и без повязок. Может, не та?
– Рыжая?
– Еще какая!
– Красивая?
– Смотря на чей вкус.
– Костыли?
– Нет костылей. Зонтик есть.
– Какой зонтик! Погода отличная!
– Вместо трости. Длинный. Она на него опирается. Хромает немного.
– Как это – немного?! Я вас нанял следить за кем? Вы кого мне нашли?
Владимир разволновался и… уронил телефон с балкона, и тот разбился вдребезги.
А Львов с такой фантастической скоростью сбежал вниз, что, кажется, оказался на тротуаре чуть ли не одновременно с упавшим аппаратом.
И еще через мгновение золотистый «сааб» уже мчал своего владельца к окраине Москвы, в Перово.
– Слава Богу, та самая!
– Вы о чем?
– О вас, Ирина Владиславовна. Я, дурень, засомневался: вы или не вы? С зонтиком…
– Стоп! Ну-ка давайте от печки танцевать. Вы что, на улице меня увидели, с зонтом? И шли за мной до квартиры?
– Вроде того…
Не мог же он признаться, что установил за ней слежку! А впрочем, два признания Владимир ей уже задолжал, а Бог, как известно, троицу любит:
– Я хотел бы с вами поговорить. Можно?
– Что ж. Раз до дверей дошли – шагайте уж и дальше. Через порог не беседуют.
Он принял приглашение с трепетом, точно входил в святая святых.
Обстановка его удивила: ничего не было в этой квартире от эпохи Возрождения, с которой у него ассоциировалась эта девушка.
Это было жилище не женщины, а аскета.
Единственная комната, дверь из которой вела в маленькую кухоньку. Старый диван. Вместо серванта – поставленные одна на другую застекленные полки, уставленные наградными кубками разных форм и размеров. И это единственное украшение – на стенах ни картин, ни гравюр.
На журнальном столике, правда, возвышается большая, грубой лепки керамическая ваза, но это, наверное, тоже спортивный трофей.
Нигде не видно ни разномастных дамских флакончиков, ни забавных женских безделушек. Только змеей растянулась перекинутая через спинку дивана резиновая скакалка да блестят никелем пружины эспандера.
А обои, похоже, те самые, которые отделочники наклеили тут при сдаче дома в эксплуатацию: узоры давно выцвели, но это пошло им на пользу, так как первоначально расцветка была, видимо, совершенно безвкусной.
Чисто вымытые окна – даже без занавесок. Словно хозяйка приглашает: «Заглядывайте. Мне скрывать нечего!»
Как ни странно, привыкшего к роскоши эстета Владимира Львова пленила подобная простота. «Правы те, кто изрек, что гениальное всегда просто, – подумалось ему. – Ирина гениальна в своем совершенстве! В этой скромной обстановке есть какая-то честность и… ранимость. Человек не прячется за вещами, не создает себе искусственного имиджа, он совершенно открыт. Хочет быть, а не казаться. Примите меня такою, какая я есть. А не нравлюсь – скатертью дорожка! Ох… и мне эта девушка наверняка укажет на дверь, хотя мне-то она нравится… Больше чем нравится…»
– Извините, угостить нечем. – Ирина развела руками, и Владимир невольно отметил непринужденную легкость этого движения: как у бабочки, которая уже выпростала крылья из тесного гипсового кокона. – Давно дома не была, в холодильнике пусто. А впрочем, у меня там и в обычное время негусто.
– Как я не сообразил! – хлопнул он себя по широкому лбу. – Надо было прихватить с собой что-нибудь!
– Ненавижу бессмысленные застолья! Вы поговорить хотели? Говорите. Обязательно при этом жевать, что ли?
– Ну… я вижу, вы совсем оправились. Можно бы отпраздновать ваше чудесное исцеление.
– Я не пью.
Ира начинала терять терпение:
– У вас какое-то дело? Или ждете, пока я рассыплюсь перед вами в благодарностях? Но согласитесь, я не просила вас быть моей сиделкой!
– Что вы, конечно, нет.
– Тогда нечего резину тянуть. Выкладывайте.
И он «выложил» ей первое и самое главное. Хотя и не самое страшное:
– Я вас люблю!
Даже Ира, привыкшая к прямоте, опешила. Ни разу, за все время их странного знакомства, ей не пришло в голову взглянуть на свою добровольную няньку как на потенциального поклонника.
Да и вообще, слово «люблю» в последние годы было для нее связано только с одним человеком – Андреем Галибиным. И когда она изгнала предателя из своего сердца, тотчас же потерял смысл и глагол «любить».
А теперь вдруг этот светлогривый Лев Львов мелет какую-то ерунду…
У него, похоже, разыгралось воображение. Что ж, неудивительно: весна! «И даже пень в апрельский день…»
Какого он возраста, этот «пень»? Похоже, лет на пятнадцать старше меня. Значит, примерно тридцать пять, а все туда же! Любви все возрасты покорны…
Однако… Он не такой уж и трухлявый, вполне в форме. И даже симпатичный… Глаза красивые, бесспорно. Весенние глаза.
А еще… Еще у него такие теплые пальцы. Сама не знаю почему, но я не могу забыть их касаний…
К тому же он добрый.
И – главное – верный. Такой в беде не бросит.
Уж в этом-то я имела случай убедиться.
Даже жаль, что я не в состоянии ответить ему взаимностью. Мы могли бы стать отличной парой.
У Владимира пересохло в горле. Почему же она так долго молчит, нервно растягивая и сжимая пружину своего эспандера? Шокирована? Может, обижена?
У нее такой отсутствующий вид, что, похоже, бесполезно продолжать серию признаний.
Что ж, он поступит иначе.
Львов встал и властно взял Ирину за руку. Она вздрогнула, ощутив то самое теплое, мягкое прикосновение, о котором только что вспоминала. И, как ни странно, не стала протестовать, подчинилась его воле.
Быть может, именно потому, что он так настойчиво проявил свою волю, а не просил разрешения, не унижался и не тянул резину.
Львов вывел ее с черного хода во двор, к ее же маленькому гаражику-раковине. И на раскрытой ладони протянул хорошо знакомый ей ключ с брелоком в виде ярко-красного сердца.
– Мой ключик! – узнала Ира. – Откуда он у вас?
– Вы оставили его в больнице, в кармане куртки. Я забрал все вещи. На правах вашего родственника…
– Когда это мы успели породниться? – иронически прищурилась она.
– Забыли? Когда я давал врачам расписку. Ну помните, чтобы вам отменили уколы!
– А! Правда.
– Теперь, пожалуйста, отоприте гараж.
– Зачем?
– Увидите, – загадочно улыбнулся он.
Крышка раковины откинулась. И Ира издала восторженный вопль:
– Мотя! Мотенька!
Ее «хонда», пострадавшая в аварии, стояла на своем месте, отремонтированная и перекрашенная.
Мотоцикл выглядел совершенно новым. Ирина даже проверила номер двигателя: не подмена ли это? Нет, тот самый! Старый друг, которого она уже не чаяла увидеть.
Это было просто чудо. Как будто механизмы тоже обладают способностью к регенерации, подобно медузам и людям!
– Это ты сделал… Володя?
Не хватало слов, и переход на «ты» был единственным способом, которым она могла отблагодарить человека, доставившего ей такую радость. Человека, только что признавшегося ей в любви.
Странные все-таки существа женщины. Это строптивое создание не пожелало рассыпаться в благодарностях за то, что о ней заботились, а за спасенный мотоцикл готова была расцеловать, что, собственно говоря, она и сделала: в дополнение к щедро подаренному «ты» бросилась к нему на шею и звонко трижды чмокнула в щеку. Но это были подчеркнуто дружеские, а не любовные поцелуи: «Чтобы не вообразил лишнего!»
Но Владимир все равно опьянел от счастья.
Все у воскресшей Моти было отлажено и пригнано, все на своих местах, даже залиты масло и бензин. Хоть сейчас вскакивай на нее верхом и – вперед!
И Ирина не удержалась. Как не проделать по двору круг почета после всего, что они с Мотей пережили!
Мотька, ты жива, и я тоже! Так вперед же, мой стремительный железный конь! Н-но-о!
Они обе мчались после долгого периода вынужденной неподвижности. И наслаждались. Судьба пыталась разлучить их, но теперь они снова слились воедино: яркая девушка и сверкающая машина.
Обе побывали в «состоянии, несовместимом с жизнью», обе с честью выкарабкались из него.
Причем вот что самое интересное: и та и другая – при помощи одного человека, Владимира Павловича Львова.
Ира включила максимальную скорость, ветер привычно засвистел в ушах, и, как это всегда происходило с ней при самом быстром движении, внезапно прояснились мысли. Они стали логичными и упорядоченными.
И тогда в голове один за другим начали всплывать резонные, но неприятные вопросы.
Откуда у Владимира ключ от гаража – это он сумел объяснить.
Как узнал ее адрес? понять тоже можно: во время аварии у Иры были при себе документы, и данные занесли в клинике в историю болезни. А потом, очнувшись, пострадавшая подтвердила их правильность.
Но где он раздобыл саму Мотю? Как вообще узнал, что у Ирины был мотоцикл? Положим, в ее одежде остались права.
А гараж? О гараже ни в правах, ни в паспорте не упоминается.
О «ракушке», как и о местонахождении Моти, могли знать лишь гаишники. И о том, что «хонда» пострадала в уличном столкновении, – тоже.
Да, в курсе событий были только милиционеры и еще… участники аварии: во-первых, сама Ирина, и, во-вторых, владелец того проклятого золотистого автомобиля.
Следовательно… простейшим методом исключения можно вычислить… Львов и есть один из этих двоих, не так ли?
Еще один бешеный виток вокруг двора, и еще один. Наконец все встало на свои места, все прояснилось!
Лицемер… Теперь понятно, почему он очутился рядом со мной в клинике…
Все эти словеса о любви – ложь.
Трус! Он пытался – и сейчас пытается – любым способом задобрить меня.
Боится судебного разбирательства? Ну конечно же!
Я ведь могу потребовать возмещения ущерба. Какие в кодексе есть статьи? Нанесение тяжких увечий, к примеру.
А ущерб моральный? Тут последствия могут быть еще серьезнее: все могут подтвердить, что я претендовала на европейское золото… А он отнял этот шанс и у меня, и у российской сборной в целом.
Я чуть было не попалась на его удочку!
Как ужасно, что никому нельзя верить.
Ирина затормозила резко, всего в нескольких сантиметрах от улыбающегося Владимира.
Она ничего не спросила, только уперлась в него ледяным взглядом. И улыбка тотчас сбежала с его лица.
– Вы, по-моему, все поняли? – догадался он.
Девушка еле заметно кивнула.
Львов вздохнул. Но не обреченно, а почему-то, напротив, облегченно.
– Вот и хорошо. А то я никак не решался вам сообщить. Теперь уже объяснений и не требуется.
Ирина сузила глаза, и опять, как всегда в минуты гнева, ноздри ее раздулись, а шрам на лице выделился ярче обычного.
– Какие уж тут объяснения, – процедила она. – Ты поломал мне не просто руки и ноги, а всю мою жизнь. Я теперь за бортом. Из-за тебя я превратилась в ничто, в абсолютный ноль, без настоящего и будущего.
И на этот раз «ты» выражало не признательность, а ненависть и презрение.
– Убирайся прочь… благодетель! – Это было сказано тоном безапелляционного приказа. – И никогда больше не попадайся на моем пути. Ни-ког-да. Понял?
– Понял, – покорно и почтительно кивнул он. – Уйду. И не волнуйтесь, Ирина Владиславовна: никакого иска я возбуждать не собираюсь. Вас к ответственности не привлекут, я заявил, что претензий не предъявлю.
Он крутанулся на каблуках и пошел, не оборачиваясь, прочь со двора, где у обочины улицы Сергея Лазо был припаркован его автомобиль.
Ира провожала взглядом его светлый затылок… и вдруг почувствовала, что затылок заломило у нее самой. Будто от удара… от того самого удара, который она в момент аварии ощутить не успела. Вот когда он дал о себе знать! Словно сработала мина замедленного действия.
И сразу же всплыла в памяти та самая секунда, когда именинница рванула на желтый свет, наудачу, а…
…Желтый слился с красным, и они, смешавшись, образовали оранжевый!
О чем говорил этот человек только что? Он не станет возбуждать иск? Против меня?
Не станет, а мог бы! Ведь это я, я поехала тогда на красный.
Я одна и виновата!
А он, пострадавший от моего лихачества, еще и выхаживал меня.
Обидела хорошего человека. Обидела ни за что!
…Стряхнув оцепенение, она пришпорила Мотю и вырулила на улицу, но золотистый автомобиль марки «Сааб-9000» уже свернул в один из переулков.
В какой именно? Направо или налево?
Владимир Павлович Львов исчез, не оставив своего адреса.
И теперь уже Ирине Первенцевой хотелось разыскать его. Они поменялись местами.
Он уехал, так и не сделав последнего, третьего признания: о том, что нанял детективов для ее розыска.
Жаль. Может быть, Ирина воспользовалась бы этой идеей и догадалась пустить по его следу сыщиков…
Да нет, не пустила бы. Не в ее это характере. Что сделано – то сделано. Не поправишь, не вернешь.
– Не поправишь, – шептала она, – не вернешь.
По телевидению шла прямая трансляция чемпионата Европы по фехтованию.
Трибуны были забиты до отказа: казалось, весь Париж – город мушкетеров – собрался посмотреть состязания.
На экране мягко скользили по белой дорожке люди в белом. Они были в сетчатых масках, но Ирина узнавала каждого еще до того, как они по окончании поединка молниеносным жестом открывали лица.
Вот француженка Лулу Даньель сражается со знаменитой опытной Линдой Груэрман.
Сенсация! Лулу побеждает с перевесом в два очка и выходит в финал! Не зря говорят, что дома и стены помогают.
Эмоциональные французы повскакали с мест, размахивают своими полосатыми флагами-триколорами. Наверное, Даньель станет для них отныне национальной героиней.
А вот китаянка Ляо Сунь. Маленькая, приземистая, она работает точно и аккуратно. Без напора, зато и без ошибок. Как будто не фехтовальщица, а бухгалтер.
Клюет противницу рапирой, точно воробушек клювиком. А соперница-то ее… да, точно, россиянка!
Но кто же это? Ирина напряженно наморщила лоб: дожила, своих не в состоянии узнать!
Высокая, худющая даже для спортсменки. Может, Светка Зарубина вес к чемпионату сбросила?
Нет, у Светланы есть манера в самые напряженные моменты слегка заворачивать носок правой ноги вовнутрь, точно у косолапого медвежонка.
Черт! Распереживалась! Забыла звук включить! Идиотка, склеротичка!
Палец лег на кнопку пульта, и экран закричал тысячей зрительских голосов, которые спортивному обозревателю пришлось перекрикивать:
– …отступает. Как обидно за нашу сборную! Бесспорный лидер команды Ирина Первенцева из-за травмы не смогла участвовать в этих крупнейших соревнованиях…
Комментатор тараторил заученные фразы, и чувствовалось, что на самом деле Ирино отсутствие его не слишком огорчает.
Камера скользнула по лицу Самохина: вот кто на самом деле переживает.
Константин Иннокентьевич даже свою неизменную бейсболку стянул с лысины и теперь нервно отгрызает кусочки козырька. Оператор удачно поймал момент.
– …Последний укол методичной китаянки, и – увы, увы! Виктория уходит с дорожки побежденной. Что ж, не станем судить ее слишком сурово, Вика еще очень молода. Будем надеяться, что впереди ее ждет много ярких побед…
Вика? Соболева?!
Костик взял ее?
Зачем, спрашивается? Ведь девчонке всего шестнадцать. Ей бы выплясывать под тяжелый рок да целоваться с… с кем попало, образовав хоровод вместе с подобными трясогузками.
Конечно, у нее есть перспектива, но очень уж далекая! А сейчас Вике слишком рано выходить на помост вместе с всемирно известными мастерами.
Без сомнения, Самохин вытащил ее в Париж, как говорится, на безрыбье, от отчаяния.
Бедный Костик, жаль его. Но репортаж продолжается:
– …На помост выходят мужчины-саблисты. Согласно жеребьевке в первой подгруппе выступает наш…
А вот тут звук точно можно выключить. Этого человека, с собранными в длинный хвост волосами, Ирина узнала бы из миллиона. Но ей неинтересно смотреть на него. Противно даже.
И она выключила не только звук, но и изображение. Пусть дерется за кадром. Ничего страшного, если у него станет одной заочной болельщицей меньше.
Господи! Теперь ведь я и вправду могу быть только болельщицей, не более того…
Болельщица… Болею… Больная…
Калека, инвалид, развалина!!! Рухлядь, никому не нужная…
Ни команде, ни… Владимиру.
