Текст книги "Все или ничего"
Автор книги: Татьяна Дубровина
Соавторы: Елена Ласкарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Татьяна Дубробина, Елена Ласкарева
Все или ничего
Иди вперед, навстречу лютой буре,
А слезы предоставь глазам мальчишек.
Что не видали мира в час грозы
И на пирах одних с судьбой боролись,
Болтая, веселясь и горячась!
Уильям Шекспир
Пролог
Я не понимаю, что значит «переключить скорость».
И не желаю этого понимать!
Скорость света – вот мой идеал. Единственное, к чему человеку стоит стремиться. Все остальное – жалкое черепашье шевеление. Торможение. Убогость.
И пусть никто на земле не смог пока достичь предельной скорости. Гораздо обиднее другое: даже и не пытаются. Они висят, как ленивцы, уцепившись каждый за собственную ветку, как утопающий за соломинку, и страшась отпустить ее.
Ветки у всех разные. Ленивец по имени Икс боится расстаться с собственностью, Игрек – потерять карьеру, а трусливая Зет – уйти из семьи, даже если в ней давно уже угасла любовь.
Я не такая. Я ничего не боюсь и ни за что не цепляюсь.
Однако не считайте меня идеалисткой и мечтательницей. Я очень практична. Журавль в небе – хорошо, но реактивный лайнер – лучше.
Знаю твердо: двигаясь со скоростью света, человек становится неуязвимым. Он сам начинает светиться, как бы превращаясь в звезду. А кто в силах победить звезду?
Думаете, это метафора? Заблуждаетесь. Можно подумать, вы не проходили в школе формулу Эйнштейна: Е = mc2! Чем быстрей вы шевелитесь, тем больше энергии излучаете, тем ярче, значит, ваша личность.
Как видите, все мои утверждения – научно доказанная истина, и нечего вступать со мной в бесполезные споры.
И вот я мчусь по жизни, не останавливаясь, не оглядываясь назад. «Нормальные герои всегда идут в обход» – это не для меня.
Мчусь всегда прямиком к победе, потому что я привыкла побеждать. Мое естественное состояние – быть первой. Быть звездой.
И горе тому, кто посмеет мне препятствовать!
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Трусов плодила
Наша планета,
Все же ей выпала честь, —
Есть мушкетеры,
Есть мушкетеры,
Есть мушкетеры,
Есть!
…
Смерть подойдет к нам,
Смерть погрозит нам
Острой косой своей, —
Мы улыбнемся,
Мы улыбнемся,
Мы улыбнемся
Ей!
Михаил Светлов
Глава 1
ДЕНЬ СМЕХА
Я мчусь.
Быстрей, Мотя! Напрягись же, покажи, на что ты способна!
Ну же, еще капельку! Постарайся превысить свои технические характеристики!
Вспомни, какое сегодня число. Первое апреля! У твоей хозяйки день рождения.
Так что будь добра, преподнеси мне в подарок такую поездку, чтобы она была сродни полету!
Презираю автомобили, эти четырехколесные неуклюжие махины. Ни по лесной тропинке не проедут, ни в узком проулке не развернутся. Другое дело – мой юркий, маневренный мотоцикл, моя верная Мотя. Летит как стрела и способна на самый невероятный маневр. «Хонда», на мой вкус, – лучшая марка в мире.
…Помнишь, Мотя, как прошлым летом в деревне мы с тобой промчались сквозь стадо коров, не задев ни одну? Правда, потом бедные буренки, наверно от испуга, слегли с инфарктом, озадачив ветеринаров: что это за странная эпидемия поразила стадо?
…А помнишь, как мы перескочили через речку по гнилому мосточку и доски рухнули у нас за спиной, едва твои покрышки коснулись твердой почвы? Если бы ты не оказалась такой шустрой, моя ненаглядная Мотя, не миновать бы нам с тобой малоприятного купания в ледяной водице.
Брр! Я ведь не морж, я родилась под созвездием Овена, а это – огненный знак. Терпеть не могу холода. И холодных, бесстрастных людей тоже.
А нынче, дорогая Мотя, перед тобой стоит задача куда более простая. Под колесами не проселок с кочками и буераками, а ровный асфальт московских улиц.
Так мчи и рычи! Пусть провожают нас изумленными взглядами своих глуповатых фар все эти медлительные «волги» и «жигулята»! И пусть будут посрамлены надменные «мерседесы» и «рено», считающие себя супербыстроходными!
Я бросаю вам вызов, громоздкие разноцветные колымаги! Сразимся? Обожаю поединки. Только учтите, в поддавки я играть не стану.
Смотрите все! Это лечу я, Ирина Первенцева!
У меня праздник, я юбиляр! Мне стукнуло двадцать!
Что, съели? Отстаете?
Сегодня День смеха – и я от души смеюсь над вами. Поднажми, Мотька!
– Эй ты, буйный! Псих! – орут мне вслед. Я, разумеется, не слышу этого из-за Мотиного рева, но точно знаю: непременно найдется какой-нибудь слабонервный водитель, который не удержится и крикнет что-либо подобное.
И кто же из нас, спрашивается, псих? У меня-то нервишки крепкие. Я несусь без оглядки.
Из-за шлема, черной кожаной куртки и черных джинсов меня принимают за парня, А как было бы им обидно, разгляди они, что их обошла девчонка!
А вот сейчас покажу, кто я на самом деле! На ходу срываю защитный шлем – и чувствую, как яростный встречный ветер подхватывает и вздымает мой ярко-рыжий кудрявый «хайр». Как будто пытается задуть огонь, вспыхнувший на моей бесшабашной голове.
Зря стараешься, приятель! Ирка Первенцева и с самим ветром готова вступить в единоборство.
Вижу, как на тротуаре милиционер подносит к губам свисток. Еще бы, сама знаю, что нарушила правила безопасности.
Что ж, расплачусь с гаишником мимолетной улыбкой. Миг – и исчезаю из его поля зрения. А он так и остался стоять там, на посту, разинув рот и позабыв сунуть в него свою глупую свистульку.
День сме-ха-ха-ха!
Вот еще один неподвижный дуралей, тоже блюститель дорожных правил и тоже дни напролет стоит столбом. Вернее, на столбе.
Светофор. Трехглазый урод.
Помню, в раннем детстве, прежде чем сбагрить меня в интернат, мать читала мне сказку про Крошечку-Хаврошечку. Там были злые сестры: Одноглазка, Двухглазка и Трехглазка. Последняя оказалась самой коварной, она выследила Хаврошечку и едва не погубила ее.
Светофоры – родные братья этой мерзавки. Только и умеют, что мешать людям жить. Заставляют тормозить в момент наивысшего разбега!
– Спи, глазок, спи, другой, – убаюкивала глупая Хаврошечка, забыв про третий, самый опасный глаз. На чем и прокололась.
У светофора третий глаз – красный. Он притворяется спящим, чтобы зажечься в самый неподходящий момент.
По отношению ко мне, Овну, это особое коварство: ведь вообще-то по жизни красный – мой любимый цвет.
Цвет огня, горения, источник энергии. Цвет зари и восхода. День рождается, он еще очень молод, все впереди!
Красная лампа светофора подло маскируется под маленькое утреннее солнышко.
Ха, ударилась в поэзию.
А светофор-то мигает желтым, и надо успеть проскочить перекресток, пока лицемерное третье око Трехглазки дремлет. А то здесь, на Садовом кольце, в районе Каретного ряда, вечные пробки. Не поторопишься – рискуешь застрять в заторе на битый час.
Вперед, Мотька! В нашем распоряжении какие-то доли секунды. Рванем, подружка!
И «хонда» резко тронулась с места, пока желтый свет еще горел…
Желтое плюс красное равняется оранжевому… Кто открыл эту формулу?.. Не Эйнштейн ли?..
Может ли остановиться мгновение? Оказывается, да. Мир – огромный широкоформатный стоп-кадр. Отсутствие движения, смерть скорости.
Оранжевое – это то, что вспыхнуло передо мной. А что-то золотистое – большое, плоское, как фантастический слиток драгоценного металла, – справа.
Нет, это не слиток, это длинный сверкающий автомобиль. Он выскочил из переулка совершенно бесшумно. Прямо на меня.
Пытался ли он притормозить? Не знаю. Не слышала скрежета тормозов. Может, рев мотоцикла заглушил его? Или такие машины, сделанные из чистого золота, вообще тормозят бесшумно?
Теперь не узнать. Он сбил меня.
Все для меня застыло. Все остановилось.
Мне даже не больно. Я ничего не чувствую.
Вижу напоследок: маленькое красное солнышко глядит со светофорного столба, обещая счастливый ясный день.
Знаю, нельзя ему верить. Берегись, Ирина Первенцева, это не настоящий восход, а подлая хитрость Трехглазки.
Светит просто красная лампочка, и… ничего впереди не светит… Какая идиотская игра слов…
Ненавижу словесную эквилибристику, предпочитаю поступки. Но поступков мне больше совершать не придется…
Е = mc2. Если скорость «с» равна нулю, то нет ни энергии, ни жизни вообще.
Я не могу двигаться. Следовательно – умираю.
Это научно доказанная истина.
День смеха закончился, едва успев начаться. И моя биография завершилась в двадцать лет.
Жаль. Ведь я могла бы… Да-да, я победила в этом году на первенстве России и обязательно стала бы чемпионкой Европы, если бы не этот нелепый случай… А потом выиграла бы и мировое первенство в Токио.
Если бы да кабы, то во рту б росли грибы.
Смешно. Ха… ха… ха…
Голос из туманного небытия:
– Какая странная агония. Первый раз вижу, чтоб умирающие смеялись.
И другой голос – густой, глубокий, виноватый:
– Первый раз вижу… такую… красивую… Вы спасете ее?!
– Отстань, мужик, не до тебя! Иди с милицией разбирайся, страховку, что ли, оформи за свою колымагу. Не лезь под руку, – раздраженно отвечает первый. – Камфару! Санитары, носилки! Аккуратнее!
Еще голоса – погрубее, недовольные:
– Тьфу ты, в крови все измарались! Нехило они стукнулись. Как будто барана зарезали!
Баран… Овен – это и означает баран…
Точно. Зарезали без ножа…
Вижу себя словно со стороны: вот я лежу на асфальте, в двух метрах от своего искореженного мотоцикла…
Нет, это валяется что-то непонятное, красное… то, что от меня осталось…
И только лицо не повреждено, бледное, веснушки так отчетливо проступили, а вьющиеся волосы ничуть не потускнели. Разметались по мостовой и блестят под солнцем, словно мифическое золотое руно… словно шкура волшебного золотого барана…
– Как грузить-то ее? – спрашивают санитары. – Головой вперед или уже ногами?
– Головой, – отвечает врач «скорой помощи», пытаясь прощупать у меня пульс. И добавляет: – На всякий случай…
Он перестраховщик, этот доктор. Я-то знаю: никакого «всякого случая» не предвидится.
Мое исковерканное тело задвигают в реанимобиль. Осиротевшая Мотя остается лежать посреди проезжей части. А впрочем, она тоже уже покойница…
Дальше – темнота и тишина.
Глава 2
СВОЛОЧЬ
Константин Иннокентьевич Самохин, тренер российской сборной по фехтованию на рапирах, висел, покачиваясь, как мешок с мукой, на разновысоких брусьях вниз головой, зацепившись коленями за верхнюю перекладину.
Так ему легче думалось: он считал, что в этом положении кровь приливает к мозгу и заставляет его работать активнее. Кепочка-бейсболка, которую Самохин почти никогда не снимал, чудом держалась на его гладко выбритой голове.
Чемпионат Европы на носу, а эта чертовка, главная надежда российской команды, бессовестно опаздывает уже на два часа. Срываются последние, самые ответственные тренировки!
Он, благодетель, вложил в эту неуправляемую девчонку столько сил, умения и, главное, нервов, а она, неблагодарная… Надо же, какие штуки выкидывает. Ну день рождения у нее, и что теперь? Можно отлынивать?
Каждый день на вес золота… того золота, которое команда надеется получить в Париже. Того самого золота, которое рапиристка Ирина Первенцева должна завоевать, в результате чего имя тренера Самохина навеки войдет в летопись фехтовального спорта.
Ну и соответственно, жизнь Константина Иннокентьевича может вдруг круто измениться: появится шанс быть приглашенным на Запад. Почет, деньги, слава… Да мало ли что еще!
Но… его «золотоносная жила», это златовласое чудо в перьях, этот золотой самородок, шляется неизвестно где.
– Двадцать лет ей исполняется, видите ли! – пробормотал тренер себе под нос. – Эка невидаль! Всем однажды исполняется двадцать. Не сто двадцать же!
Не дай Бог, девчонка еще напьется в честь собственного юбилея. Хотя нет, в этом она не замечена. Не имеется у Ирки этой слабости, надо отдать ей должное.
Правда, лучше б уж пила. Это было бы для него, наставника, легче и как-то понятнее, чем ее вечные буйные выходки. Никогда не знаешь, чего ожидать от этой рыжей бестии!
– Дядь, а дядь, ты чего тут завис?
Константин Иннокентьевич вздрогнул и едва не свалился на пластиковые маты.
Девочка лет шести в гимнастическом купальничке смотрела на Самохина с любопытством и явным неодобрением.
– Сейчас наша очередь заниматься, – заявила малышка о своих правах. – И вообще, это женский снаряд.
Самохин только досадливо отмахнулся.
Чтобы сподручнее было объясняться с непонятливым дядей, юная гимнастка сделала стойку на руках: теперь оба собеседника расположились одинаково – головами вниз.
– И вообще, дядь, кто тебя только воспитывал? – назидательным тоном произнесла девочка. – В помещении головные уборы принято снимать.
– Яйца, милая моя, курицу не учат, – так же назидательно отозвался Самохин и, крякнув, подтянулся, чтобы ухватиться за перекладину и спрыгнуть на пол.
Да, тяжеловат стал к сорока годам. Пресс не тот, что в молодости. Да какой там, к черту, пресс: спортивная куртка едва сходится на животе! Что же будет еще через пяток лет?
Интересно, замечают ли это воспитанники? Если и замечают, то помалкивают. Попробовали бы они пикнуть! Мигом бы вылетели не только из сборной, но даже из команды ЦСКА, основного «поставщика» фехтовальщиков высшего класса. Самохин для рапиристов-армейцев царь и бог. Захочет – продвинет и прославит, не захочет – пошлет подальше.
А эта малолетка-гимнасточка ему неподотчетна, вот и распустила язычок.
– Дядь, ты чего хотел сделать? Петлю с переворотом? Неправильно руки ставишь, давай покажу!
Наглая девчонка легко взлетела на брусья и принялась порхать над снарядом так, будто силы гравитации вовсе не имели над ней власти.
В зал с щебетом влетели другие детишки того же возраста – а это значило, что время, отведенное для тренировки рапиристок, вышло и зал переходит в распоряжение начинающих гимнастов.
Ирина Первенцева так и не явилась.
Два сверкающих клинка, звеня, соединяются. Они образуют крест.
Если бы я хотела иметь надгробный памятник, то только такой – серебристый, вспыхивающий под солнечными лучами.
Но я не желаю покоиться под памятником – каким бы то ни было.
Хочу жить и двигаться.
Хочу – значит буду. Привыкла добиваться своего.
Тем более что я не успела попрощаться с Андреем.
– Куда?! Прет как на буфет! Тут реанимация, гражданин хороший, а не проходной двор! – Нянечка решительно преградила вход в отделение.
«Гражданин хороший», светловолосый великан лет тридцати пяти, не смутился и не отступил. Только слегка прищурился, отчего в уголках его глаз образовались лучики.
– У меня есть разрешение главного врача, – сказал он вкрадчивым бархатистым голосом и шагнул было вперед. – Пропустили же меня охранники в корпус! У них там имеется на мое имя пропуск. С подписью и гербовой печатью.
Но бабулька уперлась обеими руками ему в живот – мужчина был чуть ли не вдвое выше нее:
– Врешь! Никого не велено пущать! Ничего не знаю. Прошмыгнул мимо солдатиков, они молодняк сопливый, а меня не проведешь.
– Да вон и само начальство, – величаво кивнул посетитель. – Спросите, если не верите.
По лестнице действительно спускался главный врач. Увидев пришедшего, кинулся к нему вприпрыжку, через две ступеньки, как пацан, широко расставив руки для объятий:
– Владимир Павлович! Рад, польщен, счастлив и… нет слов!
Однако, подбежав, главный сдержал свои эмоции и ограничился почтительным рукопожатием:
– Какие-то проблемы? Вы только скажите! Может, у вас со здоровьем что-то? Так наши лучшие специалисты… всегда… с превеликой радостью…
Нянечка переводила подозрительный взгляд с одного на другого.
Посетитель мягко повел головой, откидывая назад густые белокурые волосы:
– Со здоровьем, тьфу-тьфу, порядок. Просто у нас тут… видите ли… возникли некоторые разногласия. Сия очаровательная леди, – кивнул он на старушку, – отказывает мне.
– В чем отказывает? – оторопел врач.
– В праве посетить отделение.
– Да вы в своем уме, Федосеевна? – всполошился главный. – Вы знаете, кто это?
– Ну? – Бабку не так просто было взять на испуг.
– Баранки гну! – не выдержав, гаркнул. – Это же Владимир Львов!
– Да хоть Тигров! – еще ерепенилась старушенция, уверенная, что, несмотря на любое непослушание, ее не уволят: не так-то просто найти сотрудников на такую мизерную зарплату.
– Это, Любовь Федосеевна, наш главный спонсор, председатель Международного благотворительного детского фонда.
– Да хоть президент США! Мне-то что!
– А то! Он сегодня просто так, за спасибо, перевел нашей клинике такую сумму, какую мы из бюджета получаем за три года. Теперь, кстати, всем, и в том числе вам лично, будет выписана премия. Понятно, уважаемая?
Старушка ахнула и разжала по-боксерски выставленные сухонькие кулачки:
– Тот самый?! Благодетель?
Весть о неожиданном, словно с неба свалившемся даре уже успела облететь больничные коридоры.
Весь персонал – особенно женская его часть – мечтал хоть одним глазком поглядеть на благородного богача. Федосеевне посчастливилось первой.
Теперь, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы такого необыкновенного человека «не пущать». Он был вправе осмотреть заведение, которое финансировал.
И Владимир Львов прошествовал в запретное отделение реанимации, благоговейно поддерживаемый под локти с одной стороны главным врачом, с другой – Федосеевной, которой для этого пришлось приподняться на цыпочки.
– Андрей! Андрей! Скорее приходи! Ты можешь не успеть!
Выходя на помост, он забирает в хвостик на затылке свои длинные прямые темные волосы.
И я поступаю так же со своими волнистыми рыжими.
Больше мы ни в чем не похожи.
У него блестящие черные глаза, у меня – прозрачные голубые.
У него густые соболиные брови вразлет, у меня – тоненькие и светлые, их и не видно издали.
Мы антиподы – но в то же время половинки единого целого. Мне без него не жить.
А с ним…
– Андрей! Приходи, тогда я выживу! Андрей…
– Галибин! Андрюха! Не ты случайно Первенцеву умыкнул?
– Умыкнешь ее, Константин Иннокентьевич, как же! Да она сама кого хочешь…
– Да знаю! – безнадежно махнул рукой Самохин. – Это я так… Вы же все время вместе… Видел ее сегодня?
– Да нет, – растерянно ответил Галибин. – Сам жду. Вот…
Он помахал перед тренером букетом тюльпанов, уже основательно подвявших.
– Обещала быть на тренировке, хотел ее поздравить… Двадцать лет ведь, юбилей.
– Свинство с ее стороны, – посочувствовал Самохин парню, а заодно и самому себе. – Самое натуральное свинство.
Из тренерской позвали:
– Константин Иннокентьевич! Вам звонят! – И дальше – приглушенно: – Из милиции, что-то насчет Первенцевой.
Тренер трагически выдохнул:
– Так и есть! Надралась все-таки, поганка, и где-то дебош учинила! Предвидел, просто сердцем чуял, – и обреченно потрусил к телефону.
А что же сделал при этом известии мастер спорта Андрей Галибин, лидер сборной саблистов, кумир всех молодых фехтовальщиков, перед которым начинающие спортсмены теряли дар речи?
Как же отреагировал несравненный Андрей Галибин, предмет обожания большинства девчонок общества ЦСКА?
А вот как. Красивый и бесстрашный Андрей Галибин, услыхав слово «милиция», на цыпочках скользнул к выходу из Дворца спорта. Пусть, когда Самохин закончит разговор и выйдет, коридор окажется пустым. Андрею не улыбалось быть причастным к Иркиным буйствам, которыми на сей раз уже и правоохранительные органы заинтересовались.
Ему скоро лететь в Париж, на историческую родину фехтования, и нужно усиленно тренироваться и вести здоровый образ жизни, а вовсе не отвечать вместо этого на вопросы следователя.
Выскочив на крыльцо, Галибин вспомнил про поникший букет и – аккуратно опустил его в урну.
Расправив широкие плечи, он легко зашагал по улице, беззаботно насвистывая мелодию из веселого фильма о трех мушкетерах:
– Когда… твой друг… в крови… А ля герр ком а ля гер-ро! Когда твой друг в крови – будь рядом до конца!
Его друг действительно был в это время в крови – не киношной, бутафорской, а самой настоящей: группа первая, резус-фактор положительный, РОЭ, которое теперь медики переименовали в СОЭ, повышено, как при всяком воспалительном процессе.
Но Галибина это ничуть не занимало.
– Андрей! Андрей! Ну где же ты?
– Хотите посмотреть наш самый сложный случай на сегодняшний день? – услужливо поинтересовался главный врач.
Владимир Павлович Львов шагнул в палату – и в один миг с него слетели величавость и респектабельность. Он ссутулился и побледнел. Его крупные руки заметно дрожали.
То, что лежало на больничной койке, мало напоминало человека. Скорее это было похоже на огромный неподвижный кокон: сплошь гипс да бинты, сквозь которые во многих местах проступала кровь.
И только лицо пациентки, обрамленное червонно-золотыми завитками, выглядело человеческим. Правда, оно казалось совершенно бескровным. Это неподвижное лицо было прекрасным – тонким, точеным, сбрызнутым солнечными искорками веснушек. Как будто из кокона начала вылупляться редкостная бабочка, но не успела выпростать на свет Божий нежные крылья, застигнутая не то заморозками, не то еще каким-то жестоким капризом природы.
– Ну, как тут наша лихачка? – поинтересовался главный врач.
– Плохо, – ответил реаниматор. – Боремся, конечно, но… Фактически состояние, несовместимое с жизнью.
Владимир Павлович даже застонал при этих словах и закрыл ладонями лицо.
Доктора переглянулись: он столь чувствителен, их добрый благодетель! У Львова чуткая, ранимая душа, потому он и помогает страждущим!
В этот момент ноздри у пациентки дрогнули, светлые брови слегка приподнялись, и пострадавшая почти беззвучно произнесла потрескавшимися губами что-то неразборчивое:
– А… эй…
И снова затихла.
Посетитель, казалось, сам едва не потерял сознание. Сразу видно, далек от медицины, не привык к подобным зрелищам. Главврач уж и не рад был, что пригласил его сюда.
– Вы… пожалуйста… все, что только возможно… – жалобно попросил Львов как о личном одолжении.
– А как же! Это наш долг! – воскликнул реаниматор.
Главный сочувственно закивал, давая понять, что он лично тоже приложит все усилия, проследит за результатом и вообще всецело солидарен с гостем.
– Нашлась же какая-то сволочь, которая ее так…
Львов содрогнулся всем своим крупным телом и сипло, через силу, проговорил:
– Вы правы, нашлась же, вот беда… Весь ужас в том, что эта сволочь – я.
