Текст книги "Все или ничего"
Автор книги: Татьяна Дубровина
Соавторы: Елена Ласкарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)
Глава 3
УДАР
– Деточка, маленькая моя! Ты не хочешь сказать: «До свидания, мама»?
– Не хочу.
– Как! Иришка! Почему?
– Ты мне не мама.
– Как ты можешь, детка? Я так тебя люблю!
– А я тебя – ненавижу.
– Но… но… для тебя же, доченька, стараюсь!
– Перестаралась.
Мать тогда испугалась. Не ребенок, а маленький рыжий звереныш глядел на нее исподлобья. Ноздри раздуваются, и кажется, дочка вот-вот кинется и укусит. Даже не укусит – загрызет. И не пожалеет об этом.
Дирекция красноярской спортивной школы, где десятилетняя Иришка занималась легкой атлетикой, предложила перевести ребенка в Москву, в интернат, в котором готовили так называемый олимпийский резерв. Туда отбирали особо одаренных детей со всех концов России.
С этого момента вольготная жизнь юных дарований круто менялась: может быть, тогда и кончалось их детство. Тренировки, тренировки и еще раз тренировки – вот что становилось отныне сутью существования. А все остальное – если, конечно, повезет, и на это останутся силы и время – мельком, «без отрыва» от спорта.
Для Ириной мамы, Людмилы Витальевны Первенцевой, предложение отдать Иру в интернат пришлось как нельзя более кстати. Не только потому, что это престижно.
– Моя девочка будет учиться в самой столице нашей Родины! – тут же раззвонила она всем соседям, с показной скромностью поджимая крашенные алым перламутром губы. – Ей уготовано большое будущее! Представляете, мне так и сказали: все дело в правильном родительском воспитании. А я что? А я ничего. Просто вкладывала в ребенка душу – не более того…
Но имелась и еще одна, более деликатная причина, заставлявшая Людмилу Первенцеву радоваться переводу девочки из Сибири в Москву. Дело в том, что она только что разошлась с мужем и торопилась заново устроить свою личную жизнь.
На ее горизонте как раз замаячил некто по имени Степан, которого Людмила Витальевна называла на английский манер Стивом. Он в ответ величал ее Люси.
Девочка тяжело переживала расставание с отцом и враждебно относилась к Стиву. Особенно бесила ее манера маминого хахаля неестественно вытягивать губы дудочкой и коверкать звуки в жалких потугах казаться иностранцем:
– Люу-у-сыи!
Кандидат в отчимы попытался было и будущую падчерицу переименовать из Ирины в Айрин, превращая при этом нормальный звук «р» в какую-то размытую гласную:
– Ай-эа-ын.
Но рыжеголовый ребенок резко пресек это, раскатисто прорычав:
– Я Ир-р-рина, пр-ридур-рок!
Ноздри ее хищно раздулись, как будто она была не городской школьницей, а пацаненком по имени Маугли, воспитанным в стае волков. Может быть, сказалось то, что Ирин отец не только сам увлекался охотой, но и дочку с малолетства знакомил с тайгой и повадками ее обитателей…
– Не допер-рло, повтор-р-рить? – угрожающе добавила ангелоподобная девочка с нежным, бледным, покрытым веснушками личиком и сделала всего один крошечный шажок по направлению к новоявленному «англичанину».
Невольно отступив, Степан испуганно пробормотал на чистейшем русском:
– Нахалка малолетняя…
Но в следующий свой визит на всякий случай с заискивающей улыбкой преподнес ей шоколадку.
А в ответ, вместо ожидаемой благодарности, услышал такое же волчье:
– Сам жр-ри, кр-ретин!
Короче, новые семейные отношения никак не складывались. А тут Иришка еще узнала, что против нее готовится настоящий заговор: ее хотят вовсе удалить из дома. Как старую вещь, которую выбросить все-таки жалко, вот и отправляют за ненадобностью на дачу. Именно так она восприняла свой перевод из прежней школы в интернат, и в этом была немалая доля истины.
Возможно, если бы мать объяснилась с ней откровенно, Ирина поняла бы ее и простила. Во всяком случае, отнеслась бы к происходящему более спокойно. Но Людмила Витальевна виляла и врала. А лжи девочка не переносила.
В ее глазах человек, даже единожды сказавший неправду, однозначно становился подлецом. Так уж она была устроена – не воспринимала полутонов.
Мать уехала восвояси, так и не дождавшись от дочки слов прощания и прощения.
А Ира осталась одна во враждебном – по ее глубокому убеждению – мире.
Произошло это среди зимы, в самый разгар учебного года. А точнее – как раз наоборот, в зимние каникулы. Тогда, когда обычные дети получают подарки, ходят на новогодние утренники с Дедами Морозами и Снегурочками и килограммами поедают сладости из нарядных шуршащих пакетов.
Никто в этом не был виноват: просто документы по переводу из одной школы в другую оформлялись, как у нас водится, с немыслимой волокитой, целых полгода.
За это время терпение Людмилы Витальевны успело иссякнуть, да и Стив торопил, вот и не дотянула мать до конца каникул. Несколько дней не дотянула…
А впрочем, и самой Иришке было уже невмоготу оставаться в доме, где она стала лишней…
Первые интернатские дни прошли еще сносно: пусто, школьников родители разобрали по домам. Скукотища, зато никто не пристает. Нет ни педагогов, ни тренеров.
В интернате осталась – специально ради новенькой – дежурная воспитательница Анна Петровна, а точнее – просто Нюся, подрабатывающая на полставки студентка Института физкультуры. Ее обязали заниматься вновь прибывшей ученицей: «акклиматизировать» ее.
«Акклиматизация» проходила вяло. Москва Иришке не понравилась: что это за зима такая, слякоть одна, где же хрустящий искристый снег? Тускло.
Так что к прогулкам по столице девочка отнеслась без энтузиазма, тем более что вышагивать по Красной площади и другим памятным местам приходилось за руку с воспитательницей, как беспомощной дошкольнице. Нудно и унизительно. Она ведь привыкла не к маршировке по улицам, где еще приходится то и дело нырять в подземные переходы, а к увлекательным путешествиям по таинственным таежным тропинкам!
Нюся нашла выход, который устраивал обеих, – отперла и отдала в полное распоряжение новенькой пустовавший в каникулы спортивный зал:
– Чего будешь мотаться, как неприкаянная. Извини уж, развлекать тебя больше не могу, некогда мне, у меня по педагогике хвост. Сама займись, ага?
– Ага.
Сама – это хорошо. Любимое Ирино словечко.
И вообще! Мне никто, никто, никто не нужен! И я никому, никому не нужна… Ну и не надо!
– Тут у нас много разных разностей: тренажерчиков-массажерчиков, «козлов», «коней» и прочих копытных, – Анна Петровна обвела рукой зал, действительно богато оснащенный. – Вон там приборы всякие. Можешь себе давление померить, рост, вес, ну и так далее. Не поломаешь?
Ира в ответ угрюмо хмыкнула: за дуру ее принимают, что ли? Да она под папкиным руководством столько всего перечинила в квартире! Это теперь, когда там поселился Стив, и краны не работают, и пылесос вышел из строя. Даже розетку заменить – и то мастера вызывали!
– Только в эту авоську не лазай, – предостерегла заботливая воспитательница. – Костей потом не соберешь.
И Нюся удалилась зубрить, больше не заботясь о том, соберет или не соберет ребенок костей. Будущий педагог, с треском заваливший в сессию экзамен по педагогике…
Иру Первенцеву предоставленная свобода очень даже обрадовала. Конечно же первым делом ее потянуло в зону риска.
Опасная «авоська» оказалась батутом. Такого у них в Красноярске не было.
Ну и естественно…
И-раз! Потолок рядом. Снизу казался белым, а вблизи такой же грязный, как фальшивая московская зима.
И-два! Куда лучше взлетать вверх ногами. И подтеков не видно, и вообще все гораздо интереснее.
И-три!
Ой, кто это там внизу?
Что за незнакомый человек? Высокий он или низкий? Взрослый или такой, как я? Видна только стриженая макушка.
…Разглядеть вошедшего в тот раз было не суждено.
Зазевавшись, Ира приземлилась не на центр упругой сетки, а ближе к углу. Коварный батут отшвырнул ее куда-то в сторону, и девчонка врезалась головой в край шведской стенки.
Удар?
Она его даже не почувствовала, отключилась сразу же.
Как и десять лет спустя, во время дорожного происшествия, не успеет ощутить боли…
Десять лет спустя…
Какое мушкетерское название!
Глава 4
ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Ирина Первенцева еще находилась после аварии в «состоянии, несовместимом с жизнью», как определил реаниматор, но воспоминания уже ожили.
Нет, не интернатское детство всплывало в памяти, а события приятные и совсем недавние – вчерашние. Ожив, они вливали жизнь и в покалеченное тело.
Самое первое, самое яркое, самое живительное – это темные глаза Андрея.
Ирина вспомнила, как они с ним украдкой переглянулись, когда Самохин воздел к потолку спортзала указующий перст.
– Строго-настрого! – вещал он. – До самого чемпионата – никакого секса! Как в монастыре!
Ира не удержалась и съязвила:
– Встанем на колени и дружно помолимся за победу нашей сборной?
– Неуместные шуточки, Первенцева! – Константин Иннокентьевич попытался нахмурить брови, но козырек его вечной бейсболки помешал это сделать. – Все силы вкладываем в тренировки. Все! До последней капли! Никаких побочных трат энергии, ясно? Кстати, Первенцева, тебя это особенно касается.
– Почему? Считаете, я выдохлась?
– Я тебе выдохнусь, я тебе выдохнусь! – закудахтал тренер. – Только попробуй! Только…
Тут он перехватил взгляды, которыми опять обменялись Ирина и Андрей.
– А ты, Галибин, что тут потерял? Иди к своим! Мы рапиристы – ты саблист. У нас свои проблемы – у вас свои. И нечего мне тут дисциплину подрывать!
– А я что? А я ничего! – сделал невинное лицо Андрей.
– Вижу, как ты «ничего»! – вспылил Самохин. – Глазками так и зыркаешь на наших девочек! Особенно… гм… на одну из них. Тоже мне, Дон Жуан ху… то есть Дон Хуан жуевый.
– Еще был Дон Гуан, – подсказал Андрей. – Этот какой: буевый, что ли? А Дон Кихот – тот, наверное, вообще киевый мужик!
– Тьфу ты!
«Черт бы ее подрал, эту молодежь, – было написано на лице наставника. – Ради них из кожи лезешь, а они… С меня, страдальца, семь потов сходит, а эти… эти…»
Тренер стащил с головы бейсболку и действительно стал той же кепкой вытирать свой гладкий череп. Можно было подумать, что на лысине и впрямь выступили сразу семь потов…
– Сестра! Пот утрите больной!
– Да-да, сию секунду, доктор.
И опять вклинился мужской бархатный голос, который Ирина уже где-то слышала. Только где?..
Сейчас он был просящим:
– Доктор, а можно… я сам… утру?
– У вас благородное сердце, Владимир Павлович, – отвечал доктор. – Можно, конечно, если вы не брезгливы… Раз уж считаете себя виновником…
– Спасибо.
Кто-то прикасается к моему лицу.
Вот – мне откинули волосы со лба.
Руки теплые… Не такие, как у Андрея… У того всегда горячие, как будто раскаленные.
Пальцы Андрея обжигают.
Эти – успокаивают.
Как мне сейчас не хватает ожога…
Ведь я – овен, огненное существо…
– А… эй…
– Она постоянно кого-то зовет… Почему никто к ней не пришел? У нее что, нет родственников?
– Мы навели справки, Владимир Павлович. Есть мать и отчим. Но они далеко, в Красноярске.
– А… муж?
– Она не замужем. Спортсменка. Им не до семьи.
Явственный вздох облегчения. И новый вопрос:
– Тогда… вы позволите?.. Я буду ее навещать.
– Для вас, господин Львов, все, что угодно! Распоряжусь, чтобы выписали постоянный пропуск. Только, надеюсь, перебарщивать в своем милосердии не станете?
– То есть?
– Не выразите желания, скажем, утки за ней выносить? Для такой работы у нас есть санитарки.
– Утки… ох… я и не подумал, что она до такой степени беспомощна… Боже мой!
– Ну как, не передумали? Выписывать пропуск?
– Непременно! – Это было сказано поспешно и с жаром. – Конечно, выписывать, сегодня же! Если понадобится, я могу и утки.
– Вы просто не представляете себе…
– Представляю. Мне, к несчастью, уже пришлось в жизни столкнуться с тяжелой болезнью…
Этот диалог хоть и медленно, но все же дошел до сознания пострадавшей. Совершив неимоверное волевое усилие, Ирина заставила себя приподнять веки: для Овнов ничто не может быть хуже неопределенности.
Что это за доброхот такой объявился, пожелавший навещать ее и заменить ей и родственников, и мужа?
Рыжая глина с ростками молодой зелени… Ах да, это чьи-то глаза. Карие глаза с зелеными крапинками.
Но они принадлежат не Андрею…
С этой горькой мыслью она опять провалилась в небытие.
…А там, в далеком невозвратном вчера, все было иначе.
Едва смолкли нотации Самохина о необходимости строгого воздержания, как Андрей с Ириной с хохотом выскочили на улицу. Оседлав вдвоем «хонду» по имени Мотя, они с ветерком помчались на окраину, в Перово.
Там у Иры была однокомнатная квартира, выделенная ей Госкомспортом после интернатских выпускных экзаменов. Уже тогда не вызывало сомнений, что рапиристка Первенцева, мастер спорта международного класса, сумеет постоять за честь страны в соревнованиях любого ранга. И ее решено было оставить в Москве.
Жилье Ирина получила на улице, носившей имя Сергея Лазо. Скучноватый, аскетичный район, и улица без особых красот и достопримечательностей, однако название Ире нравилось. Лазо был полководцем, революционером и партизаном, а она любила все, что связано с борьбой, боями, бурными переворотами и человеческой отвагой.
– Тебе что, большевики нравятся? – подтрунивал Андрей. – Так обожаешь своего Лазо, как будто он трехкратный чемпион Олимпийских игр!
– Ты не понимаешь! – сердилась она. – При чем тут политика? Это просто был красивый и бесстрашный человек! Знаешь хоть, как он погиб?
– Ну?
– Японцы сожгли его в паровозной топке.
– О-хо-хо, как романтично!
– А что, нет, скажешь? Умереть в огне…
– Все равно что испечься в духовке. Как гусь с яблоками.
– Фу, пошляк.
– Не спорю. Но ты меня все равно поцелуешь, правда?
– Ладно уж…
Вчера они, едва успев ворваться в квартиру, обнявшись, бросились к дивану – тратить избыток своей энергии не на подготовку к чемпионату Европы, а на то занятие, которого требовало взаимное притяжение их молодых организмов.
Бедный Константин Иннокентьевич, видел бы он это буйство! Какое уж тут воздержание…
Ирина даже мотоциклетный шлем не успела снять, и Андрей, срывая с нее одежду, постанывал восхищенно:
– Инопланетянка моя… Откуда ты? С Сатурна?
– Вот еще! – смеялась она в ответ. – Я марсианка!
– Почему именно марсианка?
– Люблю повоевать. А Марс – бог войны.
– Это который в золотом шлеме?
– Да!
– Совсем как ты!
– Да! Только я – в оранжевом.
– А меня ты любишь?
– Да!
Гибкие, спортивные тела… Легкость и подвижность людей, привыкших к поединкам… Они увертывались друг от друга и настигали друг друга, точно противники на фехтовальной дорожке.
Не хватало только арбитров. Да и зачем они, когда в любовном поединке нет ни победителя, ни побежденного? Оба участника выигрывают… если, конечно, понимают один другого. А между Андреем и Ириной взаимопонимание было полным.
По крайней мере, в этом виде спорта, противником которого был тренер Константин Иннокентьевич Самохин…
Первый, самый бурный раунд завершился боевой ничьей:
– Как тебе?
– Здорово! А тебе?
– Выше крыши!
– А моя крыша – поехала. Как от вина.
– Вот и хорошо. Я тоже летаю…
– Когда приземлимся, повторим?
– Спрашиваешь!
Слякоть за окном, клонится к вечеру последний день марта, завтра наступит День смеха, и Ирина перешагнет в новый возраст – разменяет третий десяток.
Влюбленные сговорились тайком от тренеров сходить в ресторан, отметить сие знаменательное событие.
– Ир, ты какие цветы больше всего любишь? Розы?
– Нет, тюльпаны. Они – как весна. Только, пожалуйста, ярко-красные.
– Вас понял!
Но день рождения – только завтра. А сегодня…
…– Кажется, я налетался. Земля, Земля! Захожу на посадку. Даешь добро, Земля?
– Посадочная площадка готова. Только это не Земля, а Марс.
– Выходит, я – первый человек на Марсе! Ура, мы обскакали американцев. Вхожу в контакт с обитателями этой планеты! Вернее, с обитательницами.
– Ну и как, это разумные существа?
– Нет! Совершенно безумные.
– А красивые?
– Не знаю. У них на голове шлемы.
– А если они их снимут? – Ирина отбросила наконец свой блестящий головной убор.
– О! Земным бабам до них далеко.
– Бабам? Грубо! Женщинам…
– Ну нет… Женщины только здесь, на Марсе…
– Их что, много?
– Пока одна. Но энергии у нее – на десятерых… У нее веснушки, а над левой бровью – шрамик. И она – рыжая.
– Говорят, рыжие – бесстыжие. Это подтверждается?
– Стопроцентно… О…
– Что?
– Отключаюсь… Сеанс связи окончен…
– Он прошел удачно…
И снова был полет – далеко, в неизвестность, к звездам и конечно же к огненной планете Марс, владыке созвездия Овна…
А когда Ирина вновь открыла глаза после этой упоительной невесомости, она обнаружила себя в белом стерильном пространстве отдельной реанимационной палаты. Рядом с ней уже никого не было, посетители вышли.
Попыталась сесть на кровати – и не смогла. Тело не слушалось. Не подчинялась даже левая рука – та самая, «золотая левая», что всегда била без промаха. Ирина была левшой, и это нередко давало ей в соревнованиях преимущество.
Поворачивалась только голова, да и то с трудом, все остальное было заковано в какой-то жесткий панцирь. С трудом оторвав затылок от подушки, девушка с ужасом окинула взглядом белый с красными подтеками кокон, который почему-то занимал пространство, предназначенное для ее молодого, сильного тела.
И тогда она вспомнила все. Не то, что случилось десять лет назад, и не то, что происходило вчера, а события нынешнего утра. Лихую прогулку по московским улицам, и то, как желтый свет сменился красным, и большой золотистый автомобиль, вынырнувший из переулка, и столкновение.
И то, что ей стукнуло двадцать.
Она осознала вдруг, что все потеряно. Не бывать ей ни на чемпионате Европы в мушкетерском Париже, ни на мировом первенстве в Токио.
Сколько она тут проваляется? Месяц? Два? За это время другие спортсменки, которые прежде лишь почтительно толпились за ее спиной, сумеют вырваться вперед. И уже она вынуждена будет нагонять их, наверстывая упущенное. Но это, увы, только к следующему сезону.
А что, если…
А вдруг не месяц, не два, а целый год или даже… всю жизнь? Сумеет ли она вообще вернуться в большой спорт?
И следом – другой вопрос, еще ужаснее: сможет ли она в принципе двигаться? Этот кокон, эти бинты, этот гипс… Она ведь не видит, не может оценить своих увечий.
Что может быть страшнее неизвестности! Ирина увидела на стене над кроватью кнопку вызова сестры. Позвать, спросить, узнать!
На смену импульсу тут же пришло осознание полной беспомощности: даже надавить на эту белую пластмассовую кнопочку нечем. Руки спеленуты. А… есть ли они вообще? Случается ведь и такое… ампутация.
При этой мысли разом, точно взрывная волна, нахлынула боль. В первый раз с момента аварии.
Тело болит – значит, оно есть, значит, оно живо!
Но… но бывают ведь и так называемые фантомные боли. Ирина в детстве однажды испытала это, когда ей вырвали зуб, а он, казалось, все еще продолжал ныть.
Не в силах больше переносить эту пытку болью и мучительными догадками, она заверещала – громко, истошно, что было сил, как орут новорожденные младенцы:
– А-а-а-а!
И тут же услышала топот в коридоре, увидела, как распахивается дверь, и целую толпу людей на пороге палаты, облаченных в белые и светло-зеленые халаты.
Лица у всех были… счастливые.
– Вопит-то как! Вокалистка!
– Значит, есть еще порох в пороховницах!
– Будет жить!
Они радовались, как малые дети, поздравляли друг друга. Их, похоже, не интересовало, будет ли пациентка действительно жить, или ей придется влачить жалкое существование в инвалидной коляске.
…Зато это очень интересовало Константина Иннокентьевича Самохина, который в это время стоял у окошечка больничного справочного.
– Первенцева Ирина Владиславовна. Двадцать лет.
– Отделение?
– Не знаю. Хирургия, наверное.
– Нет такой.
– Как? Мне из милиции позвонили, сказали: ее привезли сюда после дорожного происшествия.
– Ах, дорожного! Тогда… погодите… вот. Реанимация, а не хирургия никакая.
– Реанимация… – У тренера душа ушла в пятки. – Она что же… кандидат на тот свет?
– Хм, хорошенький вопросик. Вы ей кто, отец?
– Отец, и мать, и брат, и сват! – сорвался Самохин. – Не ваше дело! Я спрашиваю, как ее состояние, вот и отвечайте!
– Пока сведений нет.
– Что значит – пока? А когда будут?
– Не знаю. Реанимация, сами понимаете.
– Черт!
Константин Иннокентьевич в досаде отошел от окошка. Вот еще напасть! Подвела его Ирка под монастырь, сорвала далеко идущие планы.
Если ей жить надоело – это ее личная проблема, Самохин-то тут при чем? Кого, спрашивается, теперь выставлять на первенство Европы? Не Вику же Соболеву, эту малолетку сопливую? Да она в Париже даже в десятку не войдет!
Сзади, из окошка справочной, до него донеслось:
– Вы поговорите с лечащим врачом, он все расскажет…
– А! – Тренер только безнадежно махнул рукой.
Нет у него времени с докторами лясы точить. И так все ясно.
Цветочки там, апельсинчики для разнесчастного «товарища по команде» – это он сорганизует, конечно. И ребята сбросятся, и профсоюз энную сумму выделит. Нельзя же не соблюдать приличий: положение обязывает придерживаться мушкетерского девиза «Один за всех, и все – за одного!»
Но уж прочих телячьих нежностей Первенцева от него не дождется, дудки! Он ей отныне никто – не отец, не мать, не сват и не брат. Потому что «товарищ по команде» она теперь уже бывший. После реанимации к жизни иногда еще возвращаются, но в сборную – никогда.
