Текст книги "Все или ничего"
Автор книги: Татьяна Дубровина
Соавторы: Елена Ласкарева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
Глава 9
ОТЦЫ И ДЕТИ
– Володечка Павлович, к вам гости!
– Некогда, Зинаида Леонидовна, мне идти пора.
– Родные ваши!
– Останьтесь за хозяйку, Зина. Примите их, покормите и так далее.
– Все будет сделано! По высшему разряду! Уж я расстараюсь!
Родные… Какое странное слово. Только любимому человеку мы можем сказать «родной мой» или «родная моя»…
А тут ты вынужден принимать кого-то малоприятного только из-за того, что твой троюродный брат женился на чьей-то там четвероюродной племяннице… или деверь породнился с шурином… Словом, седьмая вода на киселе.
Ничего общего нет у них с Владимиром, а вот ведь едут да едут! И постоянно чего-нибудь выпрашивают: походатайствовать за них в высоких инстанциях, денег одолжить – без отдачи, как правило. Ему не жалко, но… Не имей он денег и положения, они ведь и носу бы сюда не казали! Мелко, противно.
Иные просто используют его московскую квартиру как перевалочный пункт – эдакую транзитную станцию между Киевом и Владивостоком, Норильском и Сочи.
Это еще куда ни шло, но транзит частенько затягивается на неопределенное время: мы, дескать, передумали и проведем отпуск здесь, в столице. Ты рад этому, не правда ли, хлебосольный хозяин? Попробуй только не обрадоваться, мы тебя ославим на всю Россию-матушку как жмота, скупердяя и грубияна.
А раз мы осчастливили тебя своим присутствием – вынь да положь энную сумму на наше содержание. А детишкам нашим на гостинцы? Они ведь тебе не чужие…
Вот и подкармливал периодически Владимир деверей да шуринов, сватов да братьев, а аппетиты у них были нечеловеческие…
Наспех поздоровавшись с какими-то кузеном и кузиной из Андижана, которых он прежде, кажется, никогда не видел, Львов выскочил из парадного, и золотистый «сааб» покатил его к больнице.
Эх, Владимир Павлович! Лучше бы вы задержались дома в этот день!
Не следовало вам оставлять в квартире незнакомых людей, даже называющих себя вашими родными!
Но, как говорится, знал бы, где упадешь, – соломки бы подстелил. Увы, у городских жителей обычно не имеется запаса соломы…
Вернувшись к вечеру, он застал вполне идиллическую семейную картину: Зина с прибывшими родичами попивали чаек в гостиной, под огромным персидским ковром.
Экономка нашла с гостями общий язык: все трое оживленно обсуждали, как сложно стало нынче жить и как, напротив, сладко жилось в прошлом.
– Петя дома? – спросил Владимир.
– Убежал куда-то, – доложила Зинаида. – Я говорю: уроки сделал? А он…
Тут ее подбородок – а вместе с первым и намечающийся второй – обиженно задрожал.
– Нахамил?
Родичи наблюдали эту сцену с плохо скрываемым любопытством. «Вот, – было написано на их лицах, – результат неразумного усыновления. Как волчонка ни корми… наши дети так бы себя не вели…».
Владимир не стал развивать тему.
– Ладно. Придет – разберемся.
Но в одиннадцать Пети все еще не было. И в полночь тоже. Не вернулся он и к рассвету.
А в девять утра раздался телефонный звонок:
– Майор Ковалев. Двадцать четвертое отделение милиции.
«Какой-то идиот шутит, – подумал Владимир, измотанный бессонной ночью. – Майор Ковалев – это из Гоголя. Тот несчастный майор однажды, к величайшему своему изумлению, увидел, что у него вместо носа совершенно гладкое место! Но у меня, Владимира Львова, пропал не нос, а сын!»
– Перестаньте хулиганить! – гаркнул он в трубку. – Я вызову милицию!
– Это милиция вас вызывает, а не вы ее. Говорю же – майор Ковалев. Двадцать четвертое отделение. Квартира Львовых, я не ошибся?
– Да! Да! Что? Петя?
– Жив, жив, не волнуйтесь. У нас. Все в порядке: задержан за незаконное хранение оружия.
– Ничего себе в порядке! Я подъеду?
– Ха-ха, можете не ехать.
– Да в чем дело?!
– Можете запросто дойти пешком. Мы в двух шагах от вас. – И майор Ковалев, юморист в милицейской форме, продиктовал адрес отделения.
Петя сидел понурый, старательно ковыряя прыщик на щеке, и объясняться с отцом не хотел.
Майор же Ковалев, красноватый нос которого красовался на положенном ему месте, выложил перед Львовым изъятое у подростка оружие:
– Полюбуйтесь, родитель.
Этим предметом действительно нельзя было не залюбоваться: Львов сразу же узнал один из ценнейших экспонатов своей коллекции. Подлинный испанский мушкет шестнадцатого века, украшенный тончайшими резными пластинами из слоновой кости, занимал письменный стол от края до края.
– Калибр двадцать три миллиметра! – сурово изрек майор, как будто оглашал окончательный и не подлежащий обжалованию приговор.
Петя молчал, угрюмо сопя. Теперь он отвлекся от прыщика и переключился на ноготь, который пытался обгрызть до самого основания.
Владимир понял, что выяснение родственных отношений нужно отложить: сейчас надо выручать ребенка.
– Разве это оружие? – изумленно спросил он. – Это произведение искусства. Из него и стрелять-то нельзя. И пуль таких уже в природе не существует, и запал у него – фитильный.
Ковалев почувствовал себя уязвленным. Его, кажется, обвиняют в невежестве?
– А в качестве дубинки? Да им можно человека с одного удара уложить! Старушку какую-нибудь… К тому же вместо фитиля несложно использовать зажигалку. А таковую мы тоже изъяли у гражданина Львова Петра Владимировича!
После чего он предъявил родителю яркий желтенький «Крикет».
– Ты что, курить начал, Петя? – нахмурился отец. – И давно?
Подросток ухмыльнулся:
– С третьего класса примерно.
Вместо того чтобы его отчитывать, Львов обернулся к милиционеру.
– Вот видите! – торжествующе объявил он. – Зажигалка у него для курения, а не для стрельбы! Сигареты ведь, наверное, тоже изъяли?
– Ну, – нехотя согласился Ковалев. – Дорогие смолит, стервец. Не всякому такие по карману.
Львов намек понял.
– Сигареты и зажигалку вы оставьте себе, с курением сыну придется завязать. Да, кстати, – как бы случайно вспомнив, спохватился он. – Я прихватил Петино свидетельство о рождении: может, анкетные данные требуется уточнить?
И он передал майору зеленую клеенчатую книжицу, щедро начиненную зеленоватыми же хрустящими купюрами американского происхождения.
Не выступал ли раньше Ковалев в качестве артиста оригинального жанра? Он еле заметно шевельнул предплечьем, и свидетельство вдруг оказалось лишенным посторонних предметов. Куда там до него Акопяну или Кио!
– А! Так Петр Владимирович – несовершеннолетний? – произнес майор с видом глубочайшего изумления, как будто прежде не наводил никаких справок. – Ваше счастье, родитель! А то бы… знаете… меры пресечения…
– Да-да, – подыграл Львов. – Ему только тринадцать. Но я вам обещаю: меры пресечения приму сегодня же! У меня с армейских времен сохранился ремень. Знаете, с такой увесистой тяжеленькой пряжечкой…
– Как не знать! – Настроение у Ковалева заметно поднялось. Исчезнувшее содержимое Петиной метрики, перекочевавшее в карман серого кителя, согревало ему душу. – Только вы уж не обманите, пресеките! Отбросьте отцовскую жалость!
– Непременно! – Владимир долго тряс его руку – руку искусного фокусника. – Со всей отцовской суровостью! По максимуму! Я, знаете ли, по складу характера Тарас Бульба!
Поистине бессмертны ваши персонажи, многоуважаемый господин Гоголь!
– А протокольчик задержания я порву. – И майор проделал это на глазах присутствующих.
– Очень вам признателен.
– Зачем разводить излишнюю бюрократию?
– Вот и я о том же.
– Ружьишко заберите. Кому оно тут нужно, раз из него и пальнуть нельзя! Рухлядь…
– Благодарю. Оно мне дорого как деталь интерьера. Единственный огнестрельный экземпляр в моей коллекции. Остальное – холодное оружие.
– Ну-ну. Холодное тоже от детей лучше подальше держать.
– Учту. Спасибо.
Львовы вышли на Самотеку, где действительно все само текло, журчало и переливалось.
Пригревало веселое весеннее солнце, и почки на старых деревьях из последних сил сдерживали рвущуюся наружу юную зелень, как чопорные нудные няньки.
А на газоне сквера, за чугунными решетками, садовники уже высадили рассаду голландских тюльпанов. Правда, цветы еще не раскрылись, но по оттенку плотных бутонов можно было угадать: они будут красными.
– Посидим? – предложил Владимир. – Тепло.
– Как хочешь, – равнодушно отозвался Петька.
– Домой неохота. Там эти… родичи наши.
– Да. Родичи. – Он помолчал и добавил: – Твои.
Парнишка смотрел куда-то в сторону, бултыхая ногой в глубокой луже.
– В чем дело, сын?
– Да ни в чем… хм… родитель.
– Петька! Ты что, правда поверил, что я тебя собираюсь… солдатским ремнем?
– А что, можно и ремнем. «По-отцовски».
– Петь!
Подросток с вызовом поглядел на него и развязно попросил, как у незнакомого прохожего:
– Дядь, а дядь! Закурить не найдется?
Владимир недоумевал. Что могло случиться? Еще вчера, с утра, все было в порядке.
Конечно, Петя часто доставлял неприятности. В школе на родительских собраниях его фамилия стала притчей во языцех: «Львов довел до истерики преподавательницу физики, Львова в этой четверти не аттестуют по химии, Львов прогулял контрольную и других детей за собой сманил…»
Отец тем не менее всегда находил с ним общий язык. По крайней мере, Владимиру так казалось.
Но сегодня… Что значит это «дядь, а дядь»? И этот вызывающий тон? И главное – где и зачем он бродил ночью со старинным мушкетом?
Может, просто возраст трудный? Но ведь возраст меняется не в одночасье.
– Ладно. Не хочешь говорить – не надо.
И тут Петьку понесло.
– А о чем мне с вами разговаривать, дяденька? – выкрикнул он плачущим дискантом. – Вы мне, собственно, кто будете? А я вам кто? Подкидыш? Пожалели меня, да? В грязи подобрали? Отмыли от помоев, продезинфицировали и стали холить и лелеять? Как уличную собачонку? А я не согласен ходить перед вами на задних лапках!
– Постой-постой. – До Владимира начинало медленно доходить. – Ты где всего этого набрался? Это же… это ведь непристойность. Ты послушай себя!
– Хватит, наслушался. Вы мне, дяденька, столько лет лапшу на уши вешали! Как моя настоящая фамилия? Не Львов, нет! Иванов? Петров? Сидоров? Может, Собакевич?
Владимир нервно взвел курок испанского мушкета, будто готовился застрелить наповал невидимого врага. Но не имелось у него ни пуль двадцать третьего калибра, ни фитильного запала. А потому пришлось взять себя в руки.
– Из твоего монолога, – ровно, бесстрастно резюмировал он, – я понял две вещи. Первая – что вы проходите по литературе Гоголя. Он гений, бесспорно. Колоритный персонаж Собакевич, да? И второй вывод: ты вчера пообщался с нашими драгоценными родственниками.
– С твоими. То есть, – спохватился Петя, – с вашими, дядя. Ко мне они никакого отношения не имеют. Я вам неродной.
– И они, – будто не слыша его, продолжал Львов-старший, – открыли тебе глаза, так? Выложили напрямик всю правду-матку. О твоем усыновлении.
– А что, скажете, соврали? А покажите-ка мое свидетельство о рождении! Почему я своих документов никогда не видел?
– Пожалуйста. Собственно, я и не прятал его.
Петя не сразу раскрыл зеленую книжечку. Страшновато было. Владимир заметил, что его плохо вымытые руки с обгрызенными ногтями мелко дрожат.
Наконец мальчик начал читать:
– Львов… Петр… Владимирович? Дата рождения… Родители… так… Вот! Отец: Львов Владимир Павлович. – Он даже задохнулся. – Соврали?! Папка!
Львов с грустью и нежностью смотрел на этого пацана, столь непохожего на него.
От Натальи Петя унаследовал много. Но еще, наверное, не так уж мало и от своего настоящего, так сказать, биологического отца. Сколько бы сил и любви ни вкладывал Владимир в его воспитание, характер у Петьки ничуть не исправлялся. Наверное, такой уж набор генов передал ему тот подлец, недостойный звания мужчины, который бросил тяжело больную жену с младенцем на руках и больше никогда не объявлялся.
Мальчик взрослеет и, наверное, имеет право узнать, как обстоят дела. Хватит ли у него силенок достойно пережить это известие? Но ведь доброхоты все равно проболтались. Кто их, мерзавцев, за язык тянул?
– Пап, так они соврали! Вот сволочи!
– Сволочи – это точно, – кивнул Владимир. – Но они не соврали, Петя.
Петя завертел головой, как будто уворачиваясь от налетевшего на него роя пчел. Казалось, он не в силах переварить такой поток противоречивой информации.
– Значит, это ты… вы врали мне всегда! А как же… свидетельство?
– Его, Петя, при усыновлении переписывают в загсе заново.
– И вы мне не отец! Отправьте меня в детский дом тогда.
– Скажи… разве я такой уж плохой человек?
– Да нет. Хороший, чего там. Но…
– И какие же у тебя «но»?
– А на фиг я вам сдался! Я… во мне… чего вы хорошего нашли? Вон директриса при всех объявила, что Львов – отпетый.
– Ага! Все-таки Львов? Не Иванов, Петров, Сидоров? И не Собакевич?
– Ну… не знаю.
– Кстати, девичья фамилия твоей мамы Катенина. Через три года, при получении паспорта, можешь поменять. Если так уж категорически не хочешь быть моим сыном.
– Я разве говорил, что не хочу? Катенина… Петр Катенин… – Он как бы примерял к себе это новое созвучие. – А почему я никогда не знал?
– Но мама сменила фамилию, когда мы поженились. Хотела, чтобы все было так… как было. И я так хотел. И я был рад, что у меня появился сын.
– А сейчас?
– И сейчас рад.
– Но я вас извожу!
– Да уж, с тобой не соскучишься. А без тебя… соскучишься.
Петька кинул на приемного отца косой взгляд: не врет ли? Владимир не врал.
Пауза затягивалась, и тогда Львов-старший перевел разговор на другое:
– Мушкет-то зачем спер? Он же не в кондиции.
– Сам не знаю… Я ведь решил насовсем из дома уйти. Загнать хотел… старинная вещь… или просто сломать. Даже попробовал, но он крепкий!
– Естественно. Тогда мастера не халтурили, Их бы сразу из гильдии выкинули.
– Мушкет, – задумчиво произнес Петя. – А я думал, это просто ружье.
– Ха! Ружье! Да из такого сам д’Артаньян палил. Неудобно, правда: после каждого выстрела перезаряжать нужно. Поэтому мушкетеры все больше шпагами…
Мушкетеры, шпаги, фехтование… Ирина! Львова будто током ударило.
Он давно должен быть в больнице!
Владимир занервничал, и Петька уловил это. Гены генами, но, видно, за десять лет даже между неродными по крови людьми устанавливается какая-то тонкая связь, потому что сын задал вопрос – и почти попал в точку. Почти!
– Пап, а ты не женишься на этой…
Владимир вздрогнул: не вслух ли он только что произнес дорогое имя?
– На какой «этой»?
– На Зинаиде?
Такого раскатистого смеха, какой раздался вслед за этим, скверы на Самотеке никогда еще не слышали!
Может быть, именно этот хохот сотряс толстые многолетние деревья так, что почки вдруг полопались и на головы обоих Львовых посыпались липкие тополиные кожурки.
Петька присоединился к отцу – сначала робко, потом все громче и звонче:
– Ой, папка! Ой, не могу!
– А-ха-ха, на Зинаиде! Ну ты и брякнул, сын!
– Клаудиа… хи-хи-хи… Шиффер!
– Красавица! Неотразимая!
– Моя… хи-хи… мачеха!
– Моя… ха-ха… дражайшая супруга!
Тяжесть свалилась у обоих с плеч. И дышалось им так легко!
Какой же он ароматный, прогретый весенний воздух старых московских скверов!
– Руки вверх!
Приехавшие кузен с кузиной в ужасе шарахнулись к персидскому ковру и застыли с поднятыми руками.
В дверях стоял Петька с мушкетом наперевес и целился в них. За его спиной невозмутимо и одобрительно улыбался Владимир.
Вот громко щелкнул взводимый курок…
– Уб… уберите! Гл… глупые шутки! – засипели незадачливые родственники. Они же не знали, что в этом начищенном стволе нет пуль, и вообще, запал у мушкетов фитильный.
Зинаида, которая только что дружески ворковала с гостями, моментально оценила обстановку и приняла сторону хозяина: встала с ним плечом к плечу.
– Вон отсюда! – скомандовал Петя.
Но они только присели в испуге и не двинулись с места: черная дырочка ружейного дула гипнотизировала их.
Тогда зарокотал бас Владимира:
– Слышали, что сказал хозяин, Петр Владимирович Львов?
По стеночке, по периметру гостиной, родичи начали бочком двигаться к выходу.
Кузену помог Львов-старший: сгреб его за шиворот и выкинул на лестничную клетку.
– Даму тронуть – не в моих правилах, – прокомментировал он. – Зина, вы не поможете?
Экономка просияла: наверное, расценила это как свое зачисление в члены семьи.
– Кар-рамба! – издала она неизвестно где слышанный пиратский клич и, подскочив к кузине, стала выталкивать ее чувствительными пинками по мягкому месту. А коленки у Зинаиды Леонидовны были отнюдь не такими эфемерными, как у хилой, сидящей на диете Клаудии Шиффер!
– А наши вещи, а наши вещи! – закудахтала выгоняемая.
– Ждите на улице, – громыхнул Владимир. – Только не под самым балконом.
Он с треском отодрал липкую ленту, которой на зиму была заклеена балконная дверь, чтоб не дуло, вышел на свежий воздух и, с чувством размахнувшись, швырнул вниз два увесистых чемодана: видно, родня рассчитывала гостевать в этой квартире долго, одеждой запаслись с лихвой.
Подобрал ли кто-нибудь багаж с тротуара – ни Львовых, ни Зинаиду не интересовало.
Через открытую балконную дверь в квартиру Львовых ворвался весенний воздух с Большого Каретного. Чистый сквозняк прогулялся по анфиладе комнат, чтобы от непрошеных гостей в доме и духу не осталось!
Одно трудное признание было Владимиром сделано: они с Петей выяснили и утрясли степень родства.
Оставались еще два, не менее трудных – для Ирины.
«Признаваться – так уж всем и во всем, – решил Львов. – Семь бед – один ответ. Поеду!»
И пока золотистый «сааб» бесшумно мчал его по Москве, он подыскивал лучшие, самые точные слова. Даже вслух репетировал:
– Ирина, выслушайте меня…
Нет, это нудно. Лучше с ходу:
– Я негодяй, но я вас…
Плохо…
– Возьмите костыль и разбейте мне голову!..
Идиотизм полный. Все-таки лучше положиться на вдохновение: авось да получится сносная импровизация!
Однако судьба – более искусный импровизатор, нежели человек. Объясняться Владимиру не пришлось. Видно, день у него выдался такой неудачный: Петькины выверты оказались нынче не последними неурядицами.
В больнице его встретили насмерть перепуганные медики. Они не знали, как отчитаться перед «благодетелем».
– Не углядели, – лепетал главный врач. – Не обессудьте, Владимир Павлович!
Львов похолодел.
– Что!.. Умерла?
– Удрала!
Не веря своим ушам, Львов кинулся в палату. Она, естественно, оказалась пустой.
А окно – слава Богу, первый этаж! – распахнуто настежь. И ветерок играл обрывками желтой бумаги, которой рама была оклеена на зиму.
Глава 10
ТЯЖЕЛЫЙ РОК
Какой позор! Мне, точно дряхлой развалине, уступают место в транспорте. Я инвалид, урод, калека!
Как они все глядят на меня!
Вот бабушка проталкивается сквозь толпу. Может, хоть один нормальный человек нашелся! Я вскакиваю:
– Садитесь, пожалуйста!
Но старушка не торопится занять мое сиденье. Она копается в потертой кошелке и… протягивает мне сотенную бумажку:
– Возьми, бедненькая!
И такой у нее героический вид при этом, точно подвиг совершает! Как же, последнее отрывает от себя!
Ой, что это! Все окружающие, как по команде, тоже начинают рыться в карманах да сумочках.
И только одна дама в норковой шапке – дура! Весна на дворе! – скрипит на весь трамвай:
– Да она ряженая! Они профессионалы, эти нищие! Знают, как на жалость бить. Бинтами вот так обмотаются… А наивные люди подают Христа ради!
На нее шикают, обвиняют в бессердечии, и я выпаливаю:
– А ты догадливая, дурища! – и хлоп ее загипсованной рукой по плечу. – Я и правда не бедствую!
На первой же остановке приходится спасаться из вагона бегством, но это мне нравится куда больше, чем собирать милостыню.
Иногда на Ирину все-таки накатывала робость. Как, например, сейчас, когда лифт поднимал ее к квартире Андрея.
Вот его дверь.
А изнутри почему-то доносится музыка…
Тяжелый рок. Он всегда его любил.
Рассказывал, что даже новорожденным младенцем не мог без него заснуть, и матери приходилось долго крутить ручку приемника, ловя нужную волну. В те годы эти напористые ритмы считались «буржуазными и разлагающими», по советскому радио их не передавали, и записей тоже не было в продаже. А «вражеские» радиостанции беспощадно глушились.
Если Андрюше сейчас плохо, если он болен, если он весь разбит, как и Ира, то вполне возможно, что слушает этот грохот в качестве успокоительного. Как и она, не хочет травиться погаными транквилизаторами.
Но сейчас войдет Ира и сядет у его постели. И тогда ему сразу станет легче.
Она уже вполне «ходячая» и даже «бегучая», пусть даже и на костылях. Она будет за ним ухаживать.
«Это неправда, что у Овнов мало терпения, – думала Ирина. – Я способна стать отличной сиделкой. Да я ночей спать не буду! Сколько понадобится – столько и пробуду возле него. Возле Андрюши. Моего любимого…»
Ира позвонила. Никто не открыл.
Какая же она глупая! Он ведь не может встать!
Но… неужели его могли бросить одного? Неужели товарищи по команде не догадались хотя бы установить поочередное дежурство? Какая черствость, мушкетеры называется! «Все за одного…»
Ире не пришло в голову, что возле нее тоже никто из спортсменов не дежурил.
Но она – иное дело. Она – сама, все и всегда сама. Даже этого странного Владимира Павловича не звала, по собственной воле приперся неизвестно откуда.
На всякий случай Ирина еще постучала – сначала загипсованным предплечьем, потом набалдашником костыля.
Бесполезно.
Тогда она поступила так, как и должен был поступить истинный Овен: отковыляла к лифту и с разбегу врезалась в дверь плечом.
Немыслимая боль пронзила все тело, с головы до пят. В глазах потемнело. Пришлось опуститься на порог и привалиться к косяку, чтобы прийти в себя.
Однако искомый результат был достигнут: язычок хлипкого английского замка выскочил из гнезда.
Плотные гардины были задвинуты, в квартире царила полутьма, в которой, точно бесноватые призраки, метались какие-то тени.
Одна из них показалась Ирине знакомой: высокую, плечистую фигуру Андрея она узнала бы и в кромешном мраке. Он с упоением танцевал, извиваясь и изгибаясь.
А вокруг него, с неменьшим упоением, выплясывали девицы. Андрей был для них единственным кавалером.
Вот он изобрел новое па: притягивать к себе и целовать в губы каждую из партнерш, по кругу, по часовой стрелке. А потом – то же, но против часовой.
И они взвизгивали на разные голоса, млея от восторга.
Ирина наблюдала из темноты, никем не замеченная. Ишь, увлеклись, даже не обратили внимание, что у них выломали дверь!
Ее мозг фиксировал все мелочи.
Выпивка отсутствует. Естественно, скоро чемпионат, Андрей не дурак, чтобы травиться перед соревнованиями и нарушать свою идеальную координацию.
Гостьи – все знакомые. «Товарищи по команде»! Оказывается, они все же установили тут дежурство, да не поочередное, а коллективно-массовое.
Резвились здесь в основном саблистки, но затесалась и рапиристка, малолетка Вика Соболева. Эта все пыталась поменяться с кем-то из подруг местами и быть поцелованной вне очереди.
А Андрей-то, Андрей… Он не навещал ее только потому, что у него были более приятные занятия!
«Так и есть, – с холодным отчаянием подумала Ира. – Он действительно болен. Безнадежно болен. Душевнобольной. То есть душа у него больна. Или даже она уже умерла и реанимации не подлежит». А потом у нее внутри что-то вскипело и в один миг достигло критической температуры.
Она проковыляла к окну и не раздвинула, а сорвала гардину вместе с карнизом-струной.
– Вы! Кроты! На улице солнце!
Ира так громко это выкрикнула, что заглушила даже хард-рок. Танцующие застыли в нелепых позах, как в детской игре «замри – отомри».
А музыка гремела, стучала, била по нервам! Никто не догадался нажать кнопку магнитофона.
Андрей так и стоял в кружке потных девиц, онемев.
Ирина проковыляла к центру комнаты, стуча по паркету костылями, и загипсованной рукой оттолкнула парня к стене, заняв его место.
– Подвинься, любимый, – ледяным тоном произнесла она. – Сейчас мое соло.
Выждала несколько тактов и, едва начался новый музыкальный квадрат, резко раскрутилась на месте, опираясь на один костыль, а другой держа горизонтально.
Набалдашник описал круг с такой скоростью, что рассек воздух со свистом. Так, наверное, раскручивал свою пращу юный бесстрашный пастушок Давид, выходя в одиночку на бой с грозным Голиафом. Тот самый пастушок, что впоследствии стал легендарным царем Давидом…
Если бы девицы не шарахнулись мгновенно в стороны, им бы не поздоровилось. Счастье, что все они были ловкими спортсменками, умеющими уклоняться от ударов. Кто-то из них ударился об угол мебели, кто-то упал на пол и прикрыл голову руками, кто-то вжался в угол.
– Испугались калеку? А? – взвизгнула Ирина, все кружась и кружась, как в шаманском танце войны.
Она действительно была ужасна и опасна сейчас – та, кому совсем недавно жалостливые старушки предлагали милостыню.
Девчонки, у которых пути к отступлению были отрезаны безостановочным вращением костыля, с надеждой смотрели на Андрея. Кому, как не ему, остановить этот приступ бешенства!
А он и сам боялся. Тем более что было ясно: именно его поведение вызвало взрыв.
Но репутация кумира и лидера! Реноме отчаянного храбреца! Их тоже не хотелось терять.
– Уймись, Ирка, – попросил он.
И она тут же унялась. Боевой костыль уперся в пол рядом со своим мирным собратом.
Она смотрела на Андрея в упор, и ей было глубоко безразлично, что девицы ползком пробираются к дверям, торопясь оставить их наедине.
Ее тонкие ноздри раздулись, и она коротко выдохнула:
– Предатель.
Грохотал тяжелый рок, и лишь по движению его губ она поняла, что он бормочет:
– Я… объясню…
– Не требуется! – громко и отчетливо возразила Ира.
И, гордо выходя сквозь ею же выбитую дверь, на миг обернулась и подвела итог:
– Тварь!
Не стала дожидаться лифта, который только что увез вниз компанию подружек ее бывшего любимого. С трудом переставляя костыли, двинулась по лестнице, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку.
Она спасалась бегством с этих нежданных танцулек, как Золушка с королевского бала, только на ногах у нее вместо хрустальных туфелек были негнущиеся гипсовые формы, почерневшие после похода по ручьям и лужам.
И еще одно отличие: никто не пытался ее догнать.
Эта сказка заканчивалась иначе, чем у Шарля Перро: не Золушкина карета превратилась в тыкву, и не лакеи в крыс, а сам принц, ее прекрасный принц оказался оборотнем. Потому он и не кинулся ей вслед.
Только все тише, тише звучала за спиной так никем и не остановленная музыка – тяжелый рок.
…Рок – одно из ведущих направлений современной музыки. Тяжелый рок – его разновидность.
Рок в античной мифологии и литературе – судьба, предначертанная человеку богами; неизбежность, спастись от которой невозможно. Тяжелый рок – соответственно тяжелая судьба…
Почему в энциклопедических словарях ничего не написано о неразрывной связи обоих значений?..
