Текст книги "Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты."

Автор книги: Светлана Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

– У меня… – начал он.

Голос в радиофоне стал вдруг далеким.

– А вот и вы, Владимир Сергеевич… У меня все готово.

Послышались частые гудки отбоя. Кравец засунул радиофон в карман и стал смотреть по очереди на Юру и на Зину.

– Мне придется уйти, – сказал он. – Зина, будь добра, покажи нашему гостю обсерваторию. Он хороший друг Владимира Сергеевича, надо его принять получше.

– Хорошо, – едва слышно сказала девушка. Кравец вышел.

Зина встала и, по-прежнему не поднимая глаз, сказала: – Что бы вы хотели посмотреть?

– Что я хотел бы посмотреть? – сказал Юра задумчиво. Он все время смотрел на Зину. У нее было милое и какое-то безнадежно усталое лицо. Юра вдруг почувствовал, что у него под катил ком к горлу. – Ничего я не хочу смотреть, – сердито сказал он. – Работайте себе, пожалуйста.

– Хорошо, – беззвучно сказала Зина и снова села.

Юра, искоса поглядывая на нее, подошел к пульту и уставился на мигающие огоньки. Зина прилежно работала. О чем она думает? И что все это вообще значит? Юра инстинктивно чувствовал, что все это должно означать что-то нехорошее. Он испытывал настоятельную потребность во что-то вмешаться, кому-то помочь. Никогда он еще не видел, чтобы такая милая девушка был а так печальна и молчалива. Было очень тихо, только откуда-то доносились еле слышные утомляюще-печальные переборы гитары.

– А это что? – громко спросил Юра и ткнул пальцем наугад в одну из мигающих ламп. Зина вздрогнула и подняла голову.

– Это? – сказала она. В первый раз она подняла на него глаза. У нее были необыкновенно синие большие глаза. Юра с испугом посмотрел на лампу. Сморозил я что-то, подумал он. Затем, разозлившись, сказал:

– Да, вот эта лампа.

Зина все еще смотрела на него.

– Скажите, – спросила она, – вы будете работать у нас?

– Да нет же, – сказал Юра и прижал к груди руки. – Не буду я у вас работать. Я вакуум-сварщик. Я здесь проездом. Я спешу на Рею. Не на ту рею, на которой вешают пиратов, а на спутник Сатурна. Соседями будем. И никакой я не любимчик.

– Вакуум-сварщик? – переспросила она и провела ладонью по лицу. – Почему вакуум-сварщик?

– А почему бы нет? – сказал Юра. Он чувствовал, что это имеет огромное значение и очень хорошо для этой милой печальной девушки, что он именно вакуум-сварщик, а не кто-то другой.

Никогда он еще не радовался тому, что он вакуум-сварщик.

– Простите, – сказала девушка. – Я вас спутала.

– С кем?

– Не знаю. Я думала… Не знаю. Это не важно.

И вдруг она заплакала. Она уронила голову на стол, на кипу исписанных листков, жирно перечеркнутых красным карандашом, и заплакала во весь голос, как плачут маленькие дети.

Юра остолбенело стоял, открывая и закрывая рот.

– Погодите! – закричал он в ужасе. – Постойте! Да погодите же, не надо, я вас прошу!

Он с разбегу перепрыгнул через стол, сбросив какие-то папки, и схватил девушку за плечи.

– Что же это такое? – сказал он в отчаянии. – Кто вас так?

Девушка отпихнула его локтем, и он отступил, опустив руки.

Она все плакала, только уже не в голос, а просто всхлипывая.

Тогда он грозно сказал:

– Прекратите реветь! Какой срам!

Она остановилась и подняла голову. Лицо у нее было мокрое и жалкое, глаза припухли еще больше.

– Вам бы… так… – проговорила она. Он достал носовой платок и положил ей на мокрую ладонь. Она стала вытирать щеки. – Опять глаза красные будут, – сказала она почти спокойно. – Опять он за обедом будет спрашивать: „В чем дело, Зинаида? Когда же кончатся ваши эмоции?“

– Кто он? – спросил Юра. – Кравец? Так я ему пойду и сейчас морду набью, хотите?

Она сложила платок и попыталась улыбнуться.

– Что Кравец? – сказала она. – Кравец – это холуйчик. Такая же бездарь, как я.

Юра нашарил ногой стул и сел.

– Ну? – сказал он.

– Слушайте, – сказала она. – Вы правда вакуум-сварщик?

– Правда, – сказал Юра. – Только пожалуйста не ревите.

В первый раз вижу человека, который плачет при виде вакуум-сварщика.

Она уже улыбалась. Затем она снова насторожилась.

– А почему же вы друг Юрковского?

Юра озадаченно на нее посмотрел.

– Ну… друг – это сильно сказано. Просто мы случайно попали на один корабль. – Она внимательно смотрела на него. – А что? – сказал он. – Это нехорошо, когда вакуум-сварщик дружит с Юрковским?

Она не ответила. Юра лихорадочно соображал. Она отложила платок и взялась за свои листки. Листки были исписаны мелким красивым почерком. Там было много сложных замысловатых формул. И все это было жирно, крест-накрест перечеркнуто красным карандашом.

– Кто это вам начеркал? – спросил Юра.

Она прикрыла листки ладонью.

– Не надо смотреть, – попросила она. – Это все ерунда. Так у меня всегда.

– Не получается что-нибудь? – сочувственно спросил Юра.

– У меня ничего не получается, – едва слышно сказала она. – Меня, наверное, скоро отправят на Землю. Шершню нужны настоящие работники.

– Кому? – спросил Юра.

– Директору. Ау меня здесь одни глупости выходят. Он правильно рассуждает. Незачем здесь держать бездарей, вроде меня. Он мне уже два предупреждения сделал. Спасибо еще, что хоть сразу на Землю не вернул. От стыда бы сгорела.

– Это что – директор? – спросил Юра.

Она кивнула.

– И поделиться не с кем. Базанов вообще всех ненавидит, а эти два дурака вообразили невесть что, перессорились и теперь ни со мной, ни друг с другом не разговаривают.

Ну и обстановочка, подумал Юра.

– А Кравец? – спросил он.

– Кравец – холуйчик, – равнодушно сказала она. – Ему на все наплевать.

– Знаете что, – сказал Юра. – Я здесь ничего не знаю. Вот кто все знает, так это Жилин. Пойдемте к Жилину, расскажите ему все.

– К какому Жилину? – спросила она устало.

– К Ване Жилину. Это борт-инженер. Он очень хороший человек.

– Зачем? – сказала она. – Мне он все равно не поможет.

Лучше от этого не станет, а хуже – может быть. Лучше вообще помалкивать. У нас всякие разговоры к хорошему не приводят. И без того полно слухов и сплетен. – Она вдруг повернулась к Юре. – Вы, пожалуйста, никому не рассказывайте, что я здесь ревела. А то опять начнутся всякие укоризненные замечания.

Она помолчала. – А правда, что Юрковский привез на обсерваторию своего протеже?

– Кого? – спросил Юра, наморща лоб.

– Своего протеже. У нас тут говорили, что Юрковский хочет устроить на Дионе какого-то своего любимца – астрофизика…

– Что за чушь? – сказал Юра. – На борту только экипаж, Юрковский и я. Никаких протеже, никаких астрофизиков.

– Правда?

– Ну конечно, правда! И вообще дико – у Юрковского любимцы! Это надо придумать…

– А, – устало сказала Зина. – Значит, опять врали. У нас здесь все время врут.

– Постойте, – сказал Юра. – Так вы меня принимали за этого самого… протеже? – Он с ужасом на нее посмотрел.

– Да, – сказала она. – Так говорили. Мне сказали, что меня, возможно, заменят.

Юра ожесточенно вцепился в свою шевелюру.

– Слушайте, – сказал он. – Что у вас тут за гадости творятся? Как вы здесь можете работать?

Она пожала плечом.

– Слушайте, да уезжайте вы отсюда! – сказал Юра. – Пропади они здесь все пропадом!

– Я думала об этом, – сказала она. – А куда мне деваться?

Кому нужен плохой работник? – Она что-то вспомнила и усмехнулась. – Да еще с неуравновешенной психикой. Здесь меня как-то держат. Свою работу я очень люблю, а на Земле придется менять специальность. А мне этого вовсе не хочется. Здесь у меня хоть и ничего не получается, зато я на обсерватории, у талантливого руководителя. Я очень люблю все это, – повторила она тихо, положив руку на листы. – Ведь я думала, что у меня… призвание.

Юра сказал сквозь зубы:

– В первый раз слышу о человеке, чтобы он любил свое дело и чтобы у него ничего не получалось.

Она снова дернула плечом.

– Ведь вы любите свое дело? – спросил Юра.

– Да.

– И у вас ничего не получается?

– Я бездарь, – сказала она.

– Как это может быть? – закричал Юра.

– Не знаю, – сказала она тихо.

Быков расхаживал по кают-компании, заложив руки за спину и опустив голову. Жилин стоял, прислонившись к двери в рубку. Юрковский сидел за столом, сцепив пальцы. Все трое слушали Михаила Антоновича. Михаил Антонович говорил страстно и взволнованно, прижимая к левой стороне груди коротенькую ручку.

– …Поверь мне, Володенька, никогда в жизни я не выслушивал за каких-нибудь полчаса столько гадостей о других людях. Все гадкие, все дурные, и только Базанов хороший. Владислав Кимович, видите ли, шантажист и вымогатель. Базанов выполнил три великолепные работы, а Шершня эти работы почему-то не удовлетворяют, Шершень требует доработки и, видите ли, соавторства. На обсерватории все боятся Шершня. Был один смелый человек Генрих Мюллер, и того Шершень, видите ли, выжил. Хотя заметь, в конечном итоге прав таки был тот же негодник Шершень, это вынужден признать даже сам Базанов. Шершень завел себе осведомителя и клеврета. Подумай только, ни дать, ни взять прошлый век! Клеврет этот – некто бездарь Кравец. Этот Кравец везде подслушивает, а потом наушничает директору, а потом по указанию директора распространяет всякие гнусные слухи! Кстати, этот Кравец потом зашел в библиотеку за какой-то книжкой. Как на него Базанов закричал! „Пошел вон!“ – кричит. Бедный Кравец, такой симпатичный юноша, даже представиться не успел толком. Весь покраснел и ушел, даже книжки не взял. Я, конечно, не сдержался, я был очень возмущен и сделал Базанову выговор. Я ему Прямо сказал: „Что же это вы, Петя? Разве можно так?“ Но он даже внимания на меня не обратил.

Михаил Антонович перевел дух и вытер лицо платочком.

– Ну вот, – продолжал он. – Базанов, видите ли, необычайно нравственно чистоплотен. Он совсем не может видеть, как кто-то за кем-то ухаживает. Здесь есть молоденькая сотрудница, Зина Шатрова, астрофизик, так он приклеил к ней сразу двух кавалеров, да еще вообразил, что они из-за нее передрались.

Она, видите ли, делает авансы и тому и другому, а те как петушки… Причем сам, заметьте, добавляет, что это все слухи, что он этим слухам не верит, но что факт остается фактом, все трое в ссоре. Сам, между прочим, Базанов особой нравственностью не отличается. Во всяком случае, инженер-контролер обещает отхлестать его. Мало того, что он склочничает со всеми астрономами, он втянул в свои склоки и инженер-контролеров. Все у него кретины, сопляки, работать никто не умеет, недоучки… У меня волосы дыбом вставали, когда я все это слышал! Извините меня, мальчики, но я уже, наверное, двадцать лет ничего подобного не слышал. Вообрази, Володенька… Как ты думаешь, кого он считает главным виновником всего этого, как он говорит, кабака?

Михаил Антонович сделал эффектную паузу. Быков остановился и посмотрел на него. Юрковский, сильно прищурясь, играл желваками на обрюзглых щеках.

– Тебя! – сказал Михаил Антонович сорвавшимся голосом. – Я прямо ушам не поверил. Генеральный инспектор МУКСа прикрывает все эти безобразия, мало того, возит с собой по обсерваториям каких-то таинственных любимцев, чтобы их там пристроить! Набил все обсерватории в космосе своими протеже-недоучками и своими ставленниками, вроде Шершня! Этого я уже не выдержал. Я возмутился! Я ему сказал: „Извините, – говорю, – голубчик, извольте отдавать отчет в своих словах! Как вам не стыдно“, – говорю.

Михаил Антонович снова перевел дух и замолчал. Быков снова стал расхаживать по кают-компании.

– Так, – сказал Юрковский ровным голосом. – Чем же ваша беседа кончилась?

Михаил Антонович смущенно задвигался на диване.

– Ты знаешь, Володенька, – сказал он. – Базанов произвел на меня гадкое впечатление. Но разговор кончился как-то странно. Может быть, если бы не эти последние слова, я бы не стал тебе рассказывать. Я его спросил: „Петя, – спрашиваю, – а зачем вы мне все это рассказываете?“ Он вдруг как-то странно осекся, как-то странно на меня посмотрел и как-то странно сказал: „Может быть, – говорит, – Михаил Антонович, вы это еще кому-нибудь расскажете?“ И пошел из библиотеки. Мне вдруг его стало так жалко, так жалко. Я кричу: „Петя!“ А он не обернулся и вышел.

Михаил Антонович помолчал.

– И все-таки Базанов гадкий человек. Я бы на твоем месте, Володенька, сделал выводы.

Юрковский сидел, опустив глаза. Все молчали.

– Да, – сказал наконец Юрковский ржавым голосом. – Базанов – гадкий человек. Петр Базанов – отвратительный склочник. Мерзкая личность Петр Базанов – лучший студент своего курса, любимец всего выпуска, человек, который никогда не врал.

Последнего абзаца в более позднем варианте уже нет.

– Ну хорошо, – сказал Юрковский, не поднимая глаз. – Спасибо, Михаил. Придется принять меры. Видимо, Базанова придется убрать.)

Михаил Антонович ошарашенно глядел на него. Быков сказал:

– Хорошо живут у тебя на базах, генеральный инспектор. Дружно живут.

– Давайте я пойду, поговорю с ребятами, – тихо предложил Жилин.

В коридоре послышался стук магнитных подков.

– Не надо, – сказал Юрковский. – С ребятами говорил Юра.

В более позднем варианте Юрковский уже не ждет Юру, что бы узнать, что творится на станции:

Жилин спросил тихо:

– А где Юра?

– Да, – сказал Быков. – Где стажер, Михаил?

Михаил Антонович растерянно поглядел на него.

– Он… там… в обсерватории. Он разве не вернулся? Странно… Значит, он еще там…

– С астрономами заболтался, вероятно, – решил Быков. – Что ж, пора, пожалуй, обедать. Ты обедаешь с нами, Владимир?

– Нет, – сказал Юрковский и поднялся. – Я совсем забыл.

Шершень опять приглашал нас всех на обед. Прошу собираться.

И в этот момент в коридоре послышался стук магнитных подков.)

Все посмотрели на него.

– Как это понимать? – сказал Быков.

– Сейчас увидишь, – сказал Юрковский.

Дверь распахнулась, и в кают-компанию влетел Юра. Быков поймал его за плечо и поставил на пол. Юра вырвался от него.

– Ваня! – закричал он отчаянно. Глаза у него были совершенно круглые. – Владимир Сергеевич! Немедленно пойдемте на обсерваторию! Сейчас же! Нельзя терять ни минуты!

– Тихо, тихо, кадет, – сказал Юрковский.

– Ты говорил с Базановым? – спросил Быков.

– С каким Базановым? – закричал Юра. – Я говорил с девушкой! Понимаете? Надо ее немедленно спасать! Она там умрет! Тут любой умрет! В этом притоне! Куда вы смотрите, Владимир Сергеевич? Это же застенок! Вы понимаете, она плачет!

– Плачет? – сказал Юрковский. – Значит, это Зина Шатрова.

– Да, Зина, – сказал Юра. – Откуда вы знаете?

– Я сообразил, – медленно сказал Юрковский. – Если плачет, значит это Зина Шатрова, которую в Институте никогда никто не видел хмурой, у которой каждое третье слово было шуткой. Только она может здесь плакать.

– Так что же вы сидите? – закричал Юра.

– Молчать, стажер, – жестко сказал Быков. Он повернулся к Юрковскому: – Пойдем?

– Пойдем, – сказал Юрковский. Он достал из кармана радиофон и морщась набрал какой-то номер. – Шершень? – сказал он. – Это Юрковский. Соберите астрономов в свой кабинет. Я сейчас буду у вас.

В более позднем варианте речь о Зине уже не идет. Юра рассказывает о дальнейших происшествиях:

– Я дрался, – хмуро ответил Юра.

– Господи! С кем?

– Сначала я дрался со Свирским…

– Ну?

– Затем, пока Свирский отлеживался, я разговаривал с Авериным.

– Кто это – Аверин? – брезгливо осведомился Быков.

– Это один молодой астрофизик, – нетерпеливо пояснил Юрковский. – И Свирский тоже. Продолжайте, кадет.

– Затем мы все вместе пошли искать Кравца…

– Господи! – сказал Михаил Антонович. – Кравца? Этого симпатичного юношу?

– Да. Аверин и Свирский решили его покарать немедленно, я отговаривал, но им очень хотелось.

– Ну?

– Кравца мы не нашли, зато встретили Базанова.

– Ну?

Юра опустил голову и печально вздохнул.

– Базанов нокаутировал меня на второй минуте. Я совершенно не учел, что у него…

– Одну минуту, кадет… Ты мне разрешишь, Алексей?

Быков кивнул. Юрковский встал, прошелся по каюте и остановился перед Юрой, глубоко засунув руки в карманы.

– Я так понимаю, кадет, что вы устроили на обсерватории отвратительный дебош. Вы избили сотрудников обсерватории…

– Не всех, – быстро сказал Юра. – К сожалению, не всех.

– Вы хамите, кадет, – холодно сказал Юрковский.

– Не всех, – упрямо повторил Юра. – К сожалению, я не добрался до Кравца и до Шершня…

– Молчать, стажер! – проревел Быков.

Воцарилось молчание. Михаил Антонович горестно вздыхал и кивал головой. Юрковский в задумчивости глядел на Юру.

Быков, насупясь, расхаживал по каюте. Жилин все стоял у входа в рубку. Глаза его блестели.

Вдруг Жилин оттолкнулся от стены, неслышно подошел к Юре и положил руку ему на плечо.

– Простите, Алексей Петрович, – сказал он. – Я думаю, Юра знает что-то очень важное. Надо его выслушать.

– Пусть рассказывает, разумеется, – раздраженно сказал Быков. – Только безо всякой этой литературщины. Терпеть этого не могу.

– Рассказывай, Юра, – сказал Жилин.

Далее Юра рассказывает примерно так же, как и в окончательном тексте.

– …Вы совершили преступление, Шершень, – говорил Юрковский. Он говорил с омерзением, как будто жевал улитку.[74]74
  А почему, собственно, с омерзением? Эскарго из виноградных улиток – очень даже неплохое блюдо. Уж во всяком случае, не хуже салата из медуз. – В. Д.


[Закрыть]

Вы за три года отбросили вверенных вам людей на полстолетия назад. Вы мерзавец, Шершень.

Шершень процедил сквозь зубы:

– За эти слова вы тоже ответите.

– Замолчи! – закричал маленький смуглый парень, сидевший рядом с Юрой. Это был Аверин. – Не смей перебивать! Товарищи, как он смеет все время перебивать?

Юрковский переждал шум и продолжал:

(В более позднем варианте рукописи есть слова Юрковского, которые отсутствуют как в начальном варианте – ибо он все знал заранее, – так и в последнем, ибо там Юрковский уже игнорирует свои промахи, не хочет их даже замечать.

– Да, я отвечу. Мне придется отвечать за многое. Видимо, я изрядно устарел. Мне все казалось, что больше всего важен результат… Да. Самая лучшая обсерватория. Изумительные открытия. Понадобилось вмешательство совершенно постороннего человека… Мальчишки… Да. – Он повернулся к астрономам. Они сидели кучкой и с ненавистью смотрели на Шершня и Кравца. – Пожалуй, больше самобичеваться перед вами не буду, молодые люди. Не заслужили.

Еще позже Юрковский уже не „самобичуется“, но еще упоминает о своей ошибке:

…Что ж, сочетание жажды бесконтрольной власти и подлости – это не такое уж частое явление в наши дни. Настолько редкое, что я, старый дурак, вообще исключил всякую возможность такого явления…)

– Вы, Шершень, сделали из обсерватории маленькую империю. По-моему, этого достаточно, чтобы называть вас мерзавцем. Ну, о вас разговаривать больше не будем. Теперь вы, молодые люди.

Он повернулся к астрономам. Они сидели кучкой. Они собрались в кучку уже в середине перекрестного допроса, который учинил Юрковский, когда выяснилось, что Аверин никогда не называл Свирского бездарем и подхалимом; что Свирский понятия не имел о том, что его, оказывается, вывели ночью из комнаты Зины; что Базанов никогда не распускал слухов, порочащих Таню Оленину; что считать Зину Шатрову недоучкой, неспособной к самостоятельной работе, невозможно даже из педагогических соображений… Теперь они сидели вместе и с ненавистью смотрели на Шершня. Только Кравец сидел отдельно.

– Шершня и Кравца я с работы снимаю, – говорил Юрковский. – Только прошу без эксцессов. Их отправят на Землю, и я надеюсь, что никто из вас с ними больше не встретится. Нового начальника вам пришлют через неделю с Титана. Пока посидите и подумайте. Вы мне очень, очень не нравитесь. Ведь я же вас всех помню еще по Институту. И я никак не ожидал, что вас будет так легко поставить на четвереньки. Вам еще предстоит искупить эту вину друг перед другом. Бедные слабые людишки. Идите. И думайте.

Они поднялись и, понурившись, пошли из кабинета. Шершень тоже встал и, нелепо раскачиваясь на магнитных башмаках, подошел к Юрковскому вплотную.

– Это самоуправство, – сипло сказал он. – Это вам даром не пройдет. Вы нарушаете работу обсерватории.

Юрковский гадливо отстранил его.

– Слушайте, э-э… Шершень, – сказал он. – На вашем месте я бы застрелился.

В следующей главе в первом и втором вариантах рукописи.

Юрковский говорит директору Титана: „Ты оказался прав, Федя“.

Постепенный переход от Юрковского, который знает все и с тщанием исполняет свою роль инспектора, наводя порядок, до Юрковского, который занимается инспектированием по обязанности, но без охоты и как-то поверхностно, полностью перекроил сам образ, и если ранее можно было прощать хорошему, но с выпендрежем (у каждого человека есть какие-то недостатки) Юрковскому многое, то с изменением этой главы Юрковский теряет в глазах читателя, еще не знающего о последующем (о предательстве дружбы ради самореализации), свои былые (а бывшие ли вообще?) положительные качества…

Впрочем, целью данной работы не является исследование образа Юрковского, здесь показываются только аспекты исследования, а книга (хорошая, интересная) о преломлении образа Юрковского в глазах Авторов и в глазах читателя, надеюсь, еще будет кем-то написана. Материалов для такого исследования достаточно.

В данной же работе при публикации именно материалов для исследования, а особенно – больших отрывков из черновых работ, хочется предостеречь читателя еще раз. Б. Н. Стругацкий в прологе уже говорил: „Это все необработанное, черновики“. Не торопитесь, прочитав какую-то часть черновика, восклицать: „И правильно, что они убрали этот отрывок, это же совершенно дубово написано… И правильно, что они не повели сюжет в этом направлении – это же банальщина… Только посмотрите, какой неправильный оборот… А здесь вот явный фактический ляп…“

Это действительно именно черновики. Это действительно было выброшено, или исправлено, или переписано со вкусом. Не ради придирок читателей (а уж тем более – критиков) публикуются эти тексты – пусть читатель придирается к окончательным текстам. [75]75
  Я, конечно, полностью разделяю мнение Светланы и напоминаю:
  мои примечания-замечания имеют единственной целью несколько отвлечь читателя от серьезных мыслей. Никаких придирок. – В. Д.


[Закрыть]

Цель (напоминаю здесь еще раз) – показать, как создавалось, задумывалось, переписывалось, исправлялось произведение, чтобы в итоге получилось талантливо, ново, свежо, оригинально. Критиковать приведенные тексты бессмысленно – искусствоведы не критикуют же наполовину вытесанную скульптуру… или музыкальные критики – первую репетицию оркестра.

А вот посмотреть на этот процесс (рождение Произведения из куска камня или из диссонанса группы инструментов), заглянуть в писательскую кухню хочется. И если уловить рождение замысла, персонажей, идеи и антуража произведения необычайно трудно (тут даже сам автор зачастую не может объяснить, что толкнуло его на такой поворот сюжета или на создание этого образа), то проследить „доводку до кондиции“ черновика не только можно, но для многих, особенно для молодых авторов, еще и полезно.

Сейчас у многих авторов почему-то принято отдавать в издательства сырые рукописи – там редакторы доделают. Поэтому авторы получают так много отказов или жалуются, что публикация совершенно не похожа на то, что он и писали. Создать, записать придуманное – это только половина работы автора. А вот довести рукопись до чистовика, исправляя где-то слово, где-то фразу, убедиться, что каждое слово на своем месте и что это именно нужное слово, – пожалуй, не легче, чем придумать. Если у человека нет литературного вкуса – ему писателем не стать (так же, как не стать композитором не имеющему музыкального слуха), но даже если у начинающего писателя отменный литературный вкус, ему все равно надо учиться – учиться видеть свои „ляпы“ так же легко, как он видит чужие.

Примеры, приведенные ниже, как раз и показывают эту работу – мелкую стилистическую правку рукописи.

В прологе раннего варианта Юрковский говорит: „В стратоплане спрошу бутылочку ессентуков и выпью…“ Добавляется характерная особенность речи: КАК говорит и ЧТО говорит персонаж, и сразу видна его вальяжность:

Юрковский ТОМНО сказал:

– В стратоплане спрошу бутылочку ессентуков и выкушаю…

Портфель у Юрковского в черновиках „огромный роскошный“, позже – „великолепный“.

Юрковский говорит Дауге: „Ах, да не кисни ты, Григорий“ – в рукописях „неожиданно тонким“ голосом, позже – „страдающим“.

Сначала Быков говорит сыну: „Пока я в рейсе, будь все время возле мамы“. Это позже исправляется Авторами на более точное: „Пока я в рейсе, будь поближе к маме“.

Юрковский, обращаясь к Грише Быкову, называет его в черновике – „сынок“, позже – „малыш“.

После пожелания Юрковского „чтобы рейс отменили“ Быков на него с изумлением – сначала „посмотрел“, позже „воззрился“.

О том, что Дауге остается, а они улетают, в рукописи Юрковский говорит Быкову: „Плохие мы с тобой товарищи“. Позже: „Нехорошо. Нечестно“. А Быков отвечает в рукописи: „Перестань ныть“, а позже просто: „Перестань“.

Дауге говорит Быкову-младшему в черновике: „Что я, жить не могу без этих самых космических бездн и песков Марса?“, а в публикациях: „Что я жить не могу без этих самых таинственных бездн и пространств?“

Изменяется причина горечи Дауге. В рукописи: „Если бы здесь был Володька, – продолжал Дауге, – если бы остался твой отец Михаил Антонович… Я страшно буду тосковать по ним. Я уже тоскую. Я уже старый, Гриша. Старый! Мне нельзя одному“. В публикациях: „Почему я остался один? За что? Почему именно меня… именно я должен быть один? Ведь я не самый старый, тезка. Михаил старше, и твой отец тоже…“

На фразу Гриши о последнем рейсе Крутикова в рукописи.

Дауге отвечает: „Вот и Миша тоже“. В публикациях: „Миша наш состарился…“

Быков-младший реагирует на состояние Дауге, увидевшего бывшую жену, в рукописи „испуганно“, в публикациях „встревоженно“.

О „человеческом“ и „животном“ в человеке Дауге в рукописи говорит: „Так вот, по-моему, человеку свойственны другие законы развития. Не такие, как у животных“. В публикациях: „Так вот. Человек – это уже не животное“. И дальше: „Разум этот НЕОБХОДИМО должен развиваться“ – в рукописях; „Разум этот НЕИЗБЕЖНО должен развиваться“ – в публикациях.

После обидчивого „спасибо“ Маши Юрковской на замечание Дауге о мещанах Дауге говорит: „Я не хотел тебя обидеть“, – и добавляет: в рукописи: „Просто всех вас очень жаль“, в публикациях: „Но мне показалось, что ты хочешь обидеть нас“.

О мирских удовольствиях в рукописи Дауге говорит: „Я очень доволен своей жизнью“, в изданиях: „Я даже был изрядным шалопаем“.

Последние слова Дауге, обращенные к Маше Юрковской, в рукописи сначала были: „Прощай, Маша, – сказал он. – Нехорошо быть эгоистом, но спасибо за этот разговор. Ты мне очень помогла, а я… – Он слегка развел руками“. Абзац Стругацким не нравится, в более поздней рукописи они „Он слегка развел руками“ меняют на „Извини меня, если я говорил жестоко“. А в издании переделывают абзац полностью: „Прощай, – сказал он, ласково улыбаясь. – Извини, если я говорил жестоко… Ты мне очень помогла сегодня“.

А вот изысканного, непривычно-языкового „сьеста“ жаль.

Хотя и „сиеста“ литературно правильнее, да и образу молодого паренька из Вязьмы оно более соответствует.

„Солнце светило точно вдоль проспекта“ в ранних черновиках рукописи было заменено на „Солнце жгло вдоль проспекта“ в более поздних, а в издании – более коротко и ясно: „Солнце жгло проспект“.

После слов Юры, что „ужасно скучно всю жизнь простоять за стойкой“, в ранних вариантах рукописи стоит: „Сказав это, он сильно покраснел и испугался: „Не бестактно ли?““ В поздних вариантах рукописи это убирается.

Юра о Джойсе в ранних вариантах черновика говорит: „Мне он как-то неприятен“, затем: „Какой он там славный!“, а в поздних вариантах рукописи и далее в издании: „Никакой он не славный“.

На предположение Матти о разумности пиявок в ранних вариантах рукописи Сергей обращается к Феликсу: „А что скажут наши Следопыты?“ В поздних рукописях и в изданиях: „…уничтожь это изящное рассуждение“.

В ранних вариантах рукописи Феликс говорит, что „пиявки помогут нам отыскать эту расу“, в поздних и в изданиях: „…пиявки наведут нас на эту расу“.

В предложении „У нас тут за оградой на тысячи километров протянулся совершенно незнакомый и совершенно чужой мир“.

Авторы меняют 3 слова и убирают 2, а звучит это гораздо приятное: „Прямо за оградой на тысячи километров протянулся совершенно незнакомый, чужой мир“.

Пеньков в рукописи говорит: „Брось ты всё это, Серега. Зачем себя насиловать? Попросись к строителям или вот к Феликсу“. Авторы исправляют речь немногословного Пенькова, получается удачнее: „А ты плюнь, Серега. И иди себе. Попросись к строителям. Или вот к Феликсу“.

В черновике: „Сергей, поджав губы, помотал щеками“. „Щеками“ исправлено на „светлым чубом“, ибо это же не Михаил Антонович…

Сергей, выбегая из комнаты, на вопрос Наташи: „Куда?“ отвечает: „Я подвезу его“. В вариантах рукописи он это „крикнул“, а в изданиях – „на ходу откликнулся“.

В рукописях Наташа замечает среди развалин Старой Базы „человеческие следы“. В издании неконкретный образ (что означает „человеческие следы“?) заменяется „следами ботинок“.

В первом черновике Юра думает: „Это, наверное, здорово плохо…“; во втором черновике: „Это, наверное, ужасно плохо…“; затем: „Это, наверное, ужасно…“

Юра при помощи инфракрасных очков различил широкую корму танка, „где находился атомный реактор“ (в рукописи), „нагретую атомным реактором“ (в изданиях).

Во время погрузки на танк ящиков с боеприпасами Юра „покинул цепь“ (первый черновик), „вышел из конвейера“ (второй черновик), „отошел к танку“ (издания).

Во время выстрела ракетного ружья искры „посыпались дождем“ (в рукописи), „брызнули“ (в изданиях).

..Дымная полоса вспышек по пустыне в рукописях – „быстро двигалась“, в изданиях – „катилась“.

В рукописи Юра „молча ОТДАЛ карабин опомнившемуся загонщику“, в изданиях – СУНУЛ.

Юрковский говорит о поселенцах Марса, что у них „ЗАВЯЛИ извилины, ведающие ЛЮБОПЫТСТВОМ“. В опубликованных вариантах: СГЛАДИЛИСЬ и ЛЮБОЗНАТЕЛЬНОСТЬЮ.

Рассуждения Жилина о маленьком человеке Юре были чужды. „Как-то было на это наплевать“ – в рукописи. „Как-то не трогало“ – в изданиях.

В раннем черновике „Быков разворачивает СЛЕДУЮЩУЮ газету“. Позже – ОЧЕРЕДНУЮ.

При радиовызове Титана в рукописи требуется сойти с линии, в „Мире приключений“ – сойти с волны, далее – освободить частоту.

При походе в обсерваторию („оденьтесь потеплее“) на Юрковском кроме джемпера с парусом Крутикова: в рукописи – „очень красивый белый парусиновый пиджак“, в „Мире приключений“ – „очень хорошо сшитый белый пиджак не по росту“, позже – „очень красивый белый пиджак“.

Там же в кессоне была удушливая жара… в рукописи и книжных изданиях 1962, 1968 годов – как в шведской бане, в „Мире приключений“ – как в парной, позже – как в финской бане.

После спора с Быковым об исследовании колец Сатурна Юрковский: в рукописи – „схватился за лицо“, в „Мире приключений“ – „схватился за голову“, позже – „закрыл лицо руками“.

„Если не знаешь того, кто совершил подвиг, для тебя главное – подвиг. А если знаешь – что тебе тогда подвиг?“ – думает Юра. В раннем варианте рукописи последние слова: „…плевать тебе на подвиг“.