Текст книги "Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты."

Автор книги: Светлана Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

И вдруг Дауге наталкивается на необычайно красивую женщину в бальзаковском возрасте. Это Маша Юрковская, его бывшая жена, с которой он не виделся уже двадцать лет, с тех пор, как перед стартом „Хиуса“ на Венеру она отказалась от него.

Встреча – сгорбленный, седой, волочащий ноги, опирающийся на палочку Дауге и красивая, элегантная, прямая и стройная женщина с надменным, ослепительно прекрасным лицом.

Она не говорит, что нарочно встретилась с ним, и у читателя не будет тому прямых доказательств. И он, и она совершенно спокойны, даже как будто благодарны друг другу за вновь ожившие полузабытые ощущения далекой молодости. Садятся на скамеечку в парке и спокойненько беседуют. Обычные малозначительные для них, но небезынтересные для читателя вопросы и ответы про жизнь. Неизбежный вопрос Дауге: а ты здесь зачем? Я провожала Володьку, – отвечает она. – Я всегда его провожаю. Дауге поражен. Он знает, как они ненавидят друг друга. Она, оказывается, его любит. Каждый раз, когда Юрковский улетает, она тайком стоит где-нибудь за колонной и смотрит ему вслед, и молится, чтобы он вернулся целым и невредимым. Дауге пожимает плечами, молчит. Маша: Он страшно ненавидит меня. Как-то сказал: Мария, границы открыты, ушивалась бы ты из Союза к чертовой матери. Но я не хочу ушиваться, здесь моя родина и все, что я люблю. Затем Маша спрашивает: на что все это нужно? что вы ищете в пустоте? Дауге: знания и могущества. Маша: а на что это нам, женщинам? Ее монолог о жене межпланетника. Ее ненависть к Быкову, презрение к Мих. Ант. Дауге сначала поражен, затем холодно смеется. Это не вы – женщины. Женщины работают так же, как мы. Настоящие женщины тоже ищут знания и могущества. Они холодно расстаются.

Глава первая.

ЮРА КОЧИН ГОЛОСУЕТ НА БОЛЬШОЙ ДОРОГЕ

1. Юра разговаривает с девушкой в справочном бюро ракетодрома Мирза-Чарле. Ему сочувствуют, но помочь ничем не могут. Пассажирских кораблей в систему Сатурна не будет в течение года, а на грузовые и исследовательские проситься бесполезно. Юра уныло вздыхает, вежливо благодарит и уходит. Мельком: чемодан он оставил на скамейке у птеробусной остановки.

2. Юра сидит в аллее и думает, что делать дальше. Встречаются два межпланетника, разговаривают, смеются, расходятся. Юра идет в ресторан. (Один из межпланетников – забеременевшая девушка со спутника?)

3. А стоит ли идти в ресторан? Может, беременная девушка обращает на него внимание и заговаривает с ним? Он излагает ей свои горести, она задумывается. Наконец решает: следует обратиться к начальнику ракетодрома непосредственно. Начальник может дать указание грузовику захватить Юру. А кто начальник? Не к начальнику, к его заместителю по связи – Шарлю Моллару. Он добрый мужик, его все капитаны любят.

Если он попросит, не откажут.

4. Визит к Моллару. Моллар весел и доброжелателен. Как жизнь – хорошё-о? Ничего, это мы попробуем устроить. Доброволец – это отлично. Приятно работать с такими ребятами. Не то что эти головорезы с Запада. Кто же у нас идет в систему Сатурна? Ах, какое несчастье, никого нет. Девушка (вполголоса): А Быков? А Юрковский? Моллар задумывается, чешет голову. У них спецрейс, говорит он нерешительно. Ладно. Попробуем. Я попрошу. Сделаем так. Идите прямо к нему, а я позвоню ему. Если вы уже будете знать, что он отказал, вы не пойдете. А так вы не будете знать. И придете к нему невинно.

5. Визит к Быкову. У Быкова Юрковский. Юра чуть не плача рассказывает о себе: Юрий Николаевич Кочин, двадцать лет, вакуум-сварщик, записался добровольцем на работы в системе Сатурна. Добровольцев была масса, но отобрали десять лучших, в том числе его, Кочина. Вот путевка, если не верите. Но он опоздал. По домашним обстоятельствам. И очень стыдно ему, и вина перед тем, кто мог бы поехать и не опоздал бы. Прошу взять меня. Быков слушает, задает вопросы. Юрковский барствует, попивает шампанское Быков берет трубку, звонит Моллару: Ладно. Беру. Оформите ко мне стажером. Возьму грех на душу. Обращается к Юре, жестко: Дисциплина железная.

Ощущений неприятных будет много. Будет риск. Вызывает Жилина. Вот тебе подчиненный. Жилин: водку пьешь? в бога веруешь? истинный межпланетник. Бегом за вещами. На пороге Юра слышит, как звонит телефон. Дауге приехал? Дальше Юра не слушает. Это его не касается.

Глава вторая

УЮТНЫЙ ДОМ МЕЖПЛАНЕТНИКА

Эта глава – соответствует „Быту мушкетеров“ у Дюма. Характеристики всех действующих лиц, их нравы и привычки с точки зрения Юры. И попутно – описание превосходного межпланетного корабля. Все через восприятие Юры. Поражен, что Быков почти ничего не делает. Капитан на корабле не нужен – только перед стартом и на случай катастрофы. Это Юрковский, не поднимая головы, сквозь зубы: „Или в случае бедствия“.

Быков проводит дни в кают-компании, рассеянно принимает донесения от Крутикова и Жилина, главным образом – систематически и методически читает журналы и газеты за два последних месяца и смотрит кино. В каюте – никаких украшений, только фото жены и детей. Юрковский, напротив, работает очень много и легко – непрерывно принимает и отправляет радиодепеши, читает какие-то материалы, сердится, ругается.

Под внешним барским хладнокровием большая тревога и нетерпение. Юру называет прапорщиком: „Э… послушайте, прапорщик, а не можете ли вы вакуумно сварить обед?“ Привык выпендриваться. Пытается выпендриваться и перед Быковым, но тот его хладнокровно осаживает. Рассуждение Юрковского про пистолет. В каюте – все признаки роскоши. Очень много подушек специального назначения. Михаил Антонович считает курс, вздыхает насчет пенсии, жалуется, что это его последний рейс, сообщает, что вот теперь пойдет детишек нянчить – внуков и внучек. В кают-компании разговоры о текущих событиях, о политике. Чаще всего это связано с депешами, которые принимает Юрковский. Жилин становится лучшим другом Юры. Юра за ним, как тень. Очень вежливый, добрый мальчик. Жилин – фантазер и хохмач, непрерывно его разыгрывает.

Не понять, где он говорит серьезно, где шутит. Для примера – рассказ о пути на Амальтею и проект проскока через Солнце.

Развивает идею передачи предметов лучистой энергией. „Обнадеживают работы средневековых фокусников“. И показывает фокусы.

И – последний вариант плана, отличающийся только отсутствием главы „„Тахмасиб“. Польза инструкций“.

Пролог 1. Мирза-Чарле. Русский мальчик 2. Мирза-Чарле. Гостиница. Триста шестой номер 3. Марс. Астрономы 4. Марс. Старая База 5. „Тахмасиб“. Генеральный Инспектор и др.

6. Марс. Облава 7. Эйномия. Смерть-планетчики 8. Бамберга. Нищие духом 9. „Тахмасиб“. Гигантская флюктуация 10. Диона. На четвереньках 11. „Кольцо-1“. Баллада об одноногом пришельце 12. „Кольцо-2“. Должен жить.

Эпилог.

План готов. Все продумано, теперь можно писать повесть.

ЧЕРНОВИКИ

Черновики повести „Стажеры“ имеют мало отличий от окончательного опубликованного варианта, но при сравнении их видно, как тщательно правилась рукопись стилистически. О стилистических изменениях чуть ниже, а пока рассмотрим другие отличия.

Придумывая новые специальности для людей будущего, Стругацкие поначалу употребляют эти термины с заглавной буквы. Так было с „Десантниками“, так будет с „Прогрессорами“, так в „Стажерах“ происходит с термином „Следопыты“. Вообще же будущее Авторы не стремились изобразить уж слишком фантастично, и если они могли еще заменить привычное „рулевое колесо“ на „рулевую дугу“ (как у самолета) в автомобиле Гриши Быкова, то, опробовав название „Вязьминский завод пластконструкций“.

Стругацкие заменяют его на более привычное „Вязьминский завод металлоконструкций“.

Труднее Авторам приходится с описанием увлечений людей будущего. Планетологи на Кольце „не понимают“ неореалистическую живопись – это уже в опубликованном варианте. В рукописи они не понимали живопись абстрактную, но Стругацкие вовремя заметили, что не понимать ее – это прошлый век. С предпочтениями в литературе, конечно, полегче – можно ведь наряду с выдуманным великим писателем будущего Строговым любить читать и книги, написанные давно. Поначалу в списке предпочтений планетологов рядом со Строговым стоит Олдингтон, но, вероятно, как раз во время завершения работы над текстом Стругацкие впервые прочли и полюбили творчество Грэма Грина, поэтому в рукописях и в издании „Мира приключений“ (об этом издании – чуть ниже) планетологи любят читать Олдингтона и Строгова, а во всех последующих изданиях – Грэма Грина и Строгова.

И еще об именах собственных. Среди названий типов фотонных ракет („Хиус“, „Джо н Браун“) в некоторых вариантах рукописей и изданий вместо „Янцзы“ стоит „Эдокко“ – это из того же длинного списка изменений из-за ухудшения отношений между СССР и КНР.

Наиболее интересные, как мне кажется, изменения при работе с черновыми вариантами текста произошли с некоторыми образами героев повести. Увлекшись описанием, как повлияли произошедшие события на Юру, Стругацкие забывают о „взрослении“ другого „стажера на службе у будущего“ – Жилина. В рукописи он более похож на Юру, чем на старших членов экипажа, и в критических ситуациях ведет себя более эмоционально. К примеру, так он во время охоты на пиявок не пускает Юру в пещеру, куда ушел Юрковский:

– Слушай, Юрка, прости, но тебе туда нельзя, – сказал Жилин просительно. Юра молча рвался. Жилин тряхнул его и сказал: – Тебе нельзя, и мне из-за тебя нельзя.

Он оглянулся на пещеру, там глухо забухали выстрелы.

– Эх! – с досадой сказал Жилин и даже стукнул прикладом о землю.

И на информацию о предстоящем полете к Трансплутону он реагирует по-другому:

Трансплутон, подумал он. Это здорово. Это будет отличный рейс. Надо сейчас же позвонить Сережке, пусть порадуется. А может быть, не обрадуется? Нет, обрадуется. Таким вещам надо радоваться. А маме скажу, что улечу на Марс. К Марсу она уже привыкла.

Авторы спохватываются и переписывают образ Жилина, где он предстает более умудренным, спокойным и ответственным.

Соответственно изменяется и судьба самого героя – он решает оставить космос и заняться Землею.

Образ Юры тоже не вписывается в объявленный возраст – двадцать лет, и Авторы делают Юру восемнадцатилетним.

Пожалуй, наибольшим изменениям в процессе работы над рукописью подвергся образ Юрковского, что яснее всего можно видеть по неоднократной переделке (пять вариантов) главы „Диона. На четвереньках“. Ниже приводится первый вариант главы.

Дополненный в скобках более поздними вариантами.

Директора обсерватории на Дионе Юрковский знал давно, еще в те времена, когда тот был аспирантом Института планетологии и планетографии. Владислав Кимович Шершень слушал тогда у Юрковского курс „Планеты-гиганты“. Юрковский его помнил и любил. Владислав Кимович вышел встречать Юрковского прямо в кессон, едва в кессоне установилось нормальное давление. Юрковский вылез из скафандра, и они крепко пожали друг другу руки.

– Не ожидал, не ожидал, – говорил Владислав Кимович, ведя Юрковского под локоток к своему кабинету. Он был уж не тот. Не было больше стройного черноволосого парня, всегда загорелого и немного сумрачного. Владислав Кимович был бледен он облысел, располнел и много улыбался. – Не ожидал, не ожидал, – повторял он с удовольствием. – Как же это вы к нам надумал и, Владимир Сергеевич? И никто нам не сообщил…

В кабинете он усадил Юрковского в единственное кресло, а сам сел за свой стол, небрежно отодвинув в сторону кипу фотокорректуры. Юрковский благожелательно озирался, кивал головой. Кабинет был гол, очень скромен и невелик. Да и сам Славка производил впечатление человека на месте. На нем был несколько потертый комбинезон с подвернутыми рукавами, но полное лицо было тщательно выбрито, а жиденькая полуседая прядь на макушке аккуратно причесана.

– А вы постарели, Слава, – сказал Юрковский с сожалением. – И… э-э… фигура не та. Ведь вы спортсмен были, Слава.

– Шесть лет здесь почти безвыездно, Владимир Сергеевич, – сказал Шершень. – Тяжесть здесь в пятьдесят раз меньше, чем на Планете, экспандерами изнурять себя, как наша молодежь делает, не могу за недостатком времени, да и сердце пошаливает, вот и толстею. Да и к чему мне стройность, Владимир Сергеевич, посудите сами. Жене все равно, какой я, девушек ради худеть – темперамент не тот, и положение не позволяет.

Они посмеялись.

– А вы, Владимир Сергеевич, изменились мало.

– Да, – сказал Юрковский. – Волос поменьше, ума побольше.

– Что нового в Институте? – спросил Шершень. – Как идут дела у Габдула Кадыровича? Очень, очень ждем результатов.

– Габдул застрял, – сказал Юрковский. – Получил несколько… э-э… парадоксальных выводов и теперь не знает, что делать. Ходит, держась за голову. Аспирантов своих загонял. У него там сла-авные ребята растут.

– Это хорошо, – сказал Шершень. – Я рад, что он застрял. Мы вот понемножечку продвигаемся в том же направлении. Догнать и перегнать Габдула Кадыровича!

– Догоняйте, Слава, догоняйте, – сказал Юрковский. – Только вот я слыхал, что от вас Мюллер на Тефию ушел. Если Вы таких сотрудников будете упускать, не догоните вы Габдула, Слава.

Шершень усмехнулся.

– Догоним, Владимир Сергеевич, – сказал он. – Подумаешь, Мюллер. Мюллером больше, Мюллером меньше… Беда не в этом, Владимир Сергеевич. Снабжение плохое, вот что нас по-настоящему задерживает. Мазеры приходится своими руками изготавливать. Как в прошлом веке, Владимир Сергеевич. Я уже не говорю о струйных усилителях. Эта проклятая, извечная проблема снабжения! У меня от нее все волосы повылезали.

– Так вот значит, почему ушел Мюллер, – рассеянно сказал Юрковский. – Действительно, он все время работает на мазерах.

Шершень внимательно на него посмотрел.

– В наше время все работают на мазерах, – сказал он. – А в Институте этого никак не могут понять. Кто там сейчас в координационном отделе? Все еще Баркан?

Да, – сказал Юрковский.

– Оно и видно.

– Нет, Баркан хороший работник. Но сейчас открыты пять новых обсерваторий в пространстве. И всем нужны мазеры.

– Ну так, товарищи, – сказал Шершень, – надо же планировать все-таки по-человечески. Обсерваторий стало больше, а аппаратуры не прибавилось? Нельзя же так.

– Ладно, – весело сказал Юрковский, – ваше… э-э… неудовольствие, Слава, я непременно передам Баркану. Вы и представления не имеете, Слава, как вам повезло, что вы… э-э… жалуетесь именно мне. – Шершень удивленно поднял брови. – Вы жалуетесь, Слава, непосредственно генеральному инспектору МУКСа.

Шершень вздернул голову.

– Ах… вот как? – медленно сказал он. – Вот не ожидал! – Он вдруг опять заулыбался. – Так это же прекрасно, Владимир Сергеевич, – сказал он. – Я вам сейчас поднесу такой рулон жалоб… Вы ведь, кажется, на грузовике прилетели? Очень кстати. – Он засмеялся. – Двадцать тонн жалоб. Могу больше.

Они еще раз посмеялись.

– Послушайте… э-э… Слава, – сказал Юрковский. – Мы очень довольны работой обсерватории. Работаете… э-э… хорошо. Но вот некоторое недоумение вызывает тот факт, что у вас… э-э… Вы понимаете, Слава, вот за последний году вас закончено двадцать работ. И среди них ни одной самостоятельной. Шершень и Аверин, Шершень и Свирский, Шершень, Кравец и Шатрова… Возникает вопрос – а где просто Кравец и Шатрова? Где просто Свирский? То есть создается впечатление, что вы ведете свою молодежь на помочах. Как это у вас получается?

Шершень развел руками.

– В самую точку, Владимир Сергеевич, – сказал он. – Вопрос совершенно законный. Но как на него ответить – не представляю. И выглядит это подозрительно, я бы сказал, мерзко выглядит, я уж тут несколько раз пытался отказываться от соавторства – знаете, просто чтобы лицо спасти. И представьте себе, ребята не разрешают. И я их понимаю. Вот Толя Кравец. – Он положил руку на фотокорректуру. – Великолепный наблюдатель. Мастер прецизионных измерений. Инженер чудесный. Но, – он снова развел руками, – недостаточно опыта у него, что ли… Огромный, интереснейший наблюдательный материал—и практически полная неспособность провести квалифицированный анализ результатов. Вы понимаете, Владимир Сергеевич, я же ученый, мне до боли жалко этот пропадающий материал, а опубликовывать это в сыром виде, чтобы выводы делал Габдул Кадырович, тоже, знаете ли, – с какой стати? Не выдерживает ретивое, сажусь, начинаю интерпретировать сам. Ну… у мальчика же самолюбие… Так и появляется – Шершень и Кравец.

– М-да, – сказал Юрковский. – Это бывает. Да, Анатолий Кравец. Кажется, я его… э-э… припоминаю. Такой крепыш. Очень вежливый. Да-да, помню. Очень, помню, был старательный студент. Э… да. Знаете, Слава, расскажите мне, пожалуйста, о ваших сотрудниках. Я уже всех их перезабыл.

– Ну что ж, – сказал Шершень. – Это не трудно. Нас здесь всего восемь человек. Ну, Дитца и Оленеву мы исключим, это инженер-контролеры. Славные, умелые ребята, ни одной аварии за три года. Обо мне говорить тоже не будем, итого у нас остается пять собственно астрономов. Ну, Аверин. Астрофизик. Обещает стать очень ценным работником, но пока слишком разбрасывается. Мне лично это никогда в людях особенно не нравилось. Приходится иногда его придерживать. Свирский Виталий. Тоже астрофизик.

– Позвольте, позвольте, – сказал Юрковский. – Аверин и Свирский. Как же, как же… Это была чудесная пара. Помню, я был в плохом настроении и завалил Аверина, и Свирский отказался мне сдавать. Очень, помню, трогательный был… э-э… бунт. Потом я у них принимал экзамен у обоих сразу, и они еще отвечали мне с этакой… лихостью. Дескать, знай, кого выгоняешь. Большие были друзья.

– Теперь они поохладели друг к другу, – грустно сказал Шершень.

– А что… э-э… случилось?

– Девушка, – сердито сказал Шершень. – Не успели явиться на обсерваторию, как оба влюбились в Зину Шатрову…

– Помню, – воскликнул Юрковский. – Маленькая такая, веселая, глаза синие, как… э-э… незабудки. Все за ней ухаживали, а она отшучивалась. Изрядная была забавница.

– Теперь она уже не забавница, – сказал Шершень. – Запутался я в этих сердечных делах, Владимир Сергеевич, год уже мучаюсь. Но в конце концов, речь не об этом. Хотя я тоже многого ожидал от этой пары – Аверин и Свирский. Но они потребовали разных тем. Теперь их старую тему разрабатываем мы с Авериным, а Свирский работает отдельно. Так вот, Свирский. Спокойный, выдержанный, хотя и несколько флегматичный. Я намерен оставить его за себя, когда поеду в отпуск. Еще не совсем самостоятелен в научной работе. Приходится помогать. Полагаю, дело в том, что он привык работать с Авериным.

Ну, о Толе Кравце я вам рассказывал. Зина Шатрова. – Шершень замолчал и шибко почесал затылок. – Девушка, – сказал он, – Знающая, конечно, но… Этакая, знаете ли, во всем расплывчатость. Пустячки все, Владимир Сергеевич. Эмоции. Но я ею, в общем, доволен. Свой хлеб на Дионе она оправдывает.

И, наконец, Базанов.

– Базанов, – сказал Юрковский и сел прямо. Его вынесло из кресла, он повис над столом и увидел титульный лист фотокорректуры. Шершень и Свирский, „Пылевая составляющая полос Сатурна“. Почему Свирский? – подумал он. Кравец наверное, Шершень говорил о Кравце. Шершень поймал Юрковского за руку и, смеясь, усадил обратно в кресло.

– Магнитные подковки у нас полагается держать на полу Владимир Сергеевич, – сказал он. – Это вам не „Тахмасиб“.

– Да уж, – сказал Юрковский. – Так вы говорили о Базанове.

– Базанов – отличный работник, – сказал Шершень. – Немного строптив, но хорошая, светлая голова. Ладить с ним трудновато, правда.

– Базанов, – повторил Юрковский. – Что-то я не помню его последних работ. Чем он занимается?

– Да вы знаете, – Владимир Сергеевич, он очень щепетилен.

Работа готова, ее можно публиковать, однако – нет! Все время он чем-то недоволен, что-то ему кажется необоснованным…

Вы знаете, есть такие… очень самокритичные люди. Самокритичные и упрямые. Его результатами мы давно уже пользуемся… Получается глупое положение, не имеем возможности ссылаться. Но я, откровенно говоря, не очень беспокоюсь. Это пройдет. Пусть работает так, как ему нравится.

– Может быть, мне с ним… э-э… побеседовать?

– Как угодно, Владимир Сергеевич, – сказал Шершень. – Не думаю, чтобы это помогло, не думаю, что в этом есть смысл, но если вы найдете нужным… Отчего же? Упрям он ужасно, Владимир Сергеевич, вы, наверное, должны помнить.

– Да, – сказал Юрковский. – Такой… э-э… очень самостоятельный студент был. Так вот, Слава, раз уж я у вас, не откажите старику, покажите поподробнее, чем и как сейчас занимается молодежь. Черновики, так сказать, черновики, наброски. Хочется посмотреть, как они… э-э… подходят к делу.

(В следующем варианте этого абзаца Юрковского уже интересует не „подход к делу“, а само дело:

– Ну хорошо, Владислав, будем считать, что с официальной частью мы покончили. Давайте теперь… э-э… займемся делом. Раз уж я попал к вам, не откажите старику, покажите, чет вы тут занимаетесь. И покажите, пожалуйста, черновики, наброски… Меня всегда интересовала ваша метода, Владислав.

Хочется посмотреть, как вы ее сейчас применяете. И я, кстати, от своей канцелярии немного отдохну…)

– Ну конечно, – сказал Шершень. – Правда, новых инструментов у нас пока не прибавилось, методика, так сказать, пожилая…

В дверь постучали.

– Извините, Владимир Сергеевич, – сказал Шершень. – Войдите!

В низкий овальный люк, согнувшись, пролез костлявый бледный парень. Юрковский узнал его – это был Петя Базанов, славный мягкий юноша, умница, добряк. Юрковский уже начал благожелательно улыбаться, но Базанов, даже не взглянув на него, подошел к столу и положил перед Шершнем папку.

– Это расчеты, – сказал он. – Коэффициенты поглощения.

– Вот, Владимир Сергеевич, – весело сказал Шершень. – Это наш Базанов, о котором я вам сейчас говорил.

– Узнаю… э-э… узнаю, – сказал Юрковский. – Ну и как вам, Петр… э-э… не помню отчества… самостоятельная работа?

Базанов холодно поглядел на него и снова повернулся к Шершню.

– А о Генрихе Мюллере вы ничего не рассказывали? – спросил он.

Шершень с грустной усмешкой сказал Юрковскому:

– Вот вам наш Базанов, Владимир Сергеевич.

– Что же это вы… э-э… Петр, – спокойно сказал Юрковский, – и поздороваться со мной не хотите?

Базанов снова холодно посмотрел на него.

– Простите, Владимир Сергеевич, – сказал он без улыбки. – Здравствуйте. С этой самостоятельной работой становишься невежливым.

Он повернулся и вышел, захлопнув за собой люк. Юрковский озадаченно смотрел ему вслед. И это Базанов? – подумал он.

– Вы не удивляйтесь, Владимир Сергеевич, – сказал Шершень. – Мы с ним немножко повздорили из-за этих коэффициентов поглощения, он полагает ниже своего достоинства считать коэффициенты поглощения и уже два дня терроризирует всю обсерваторию.

Юрковский все смотрел на закрытый люк. Какой же это Базанов? – думал он.

От реакторного кольца „Тахмасиба“ через каменистую равнину к цилиндрической башне лифта был протянут тонкий стальной трос. Юра неторопливо и осторожно шел вдоль троса, с удовольствием чувствуя, что практика в условиях невесомости, приобретенная еще в период подготовки, не пропала даром. Впереди, шагах в пятидесяти, поблескивал в желтом свете Сатурна скафандр Михаила Антоновича.

Огромный желтый серп Сатурна выглядывал из-за плеча.

Впереди над близким горизонтом ярко горела зеленоватая ущербленная луна – это был Титан, самый крупный спутник Сатурна. И вообще самый крупный спутник в Солнечной системе. Юра оглянулся на Сатурн. Колец с Дионы видно не было, Юра видел только тонкий серебристый луч. Неосвещенная часть диска Сатурна слабо мерцала зеленым. Где-то позади Сатурна двигалась сейчас Рея.

Михаил Антонович уже добрался до башни лифта и ждал Юру. Они вместе протиснулись в низкую полукруглую дверцу.

Обсерватория размещалась под землей, на поверхности оставались только сетчатые башни интерферометров и параболоиды антенн, похожие на исполинские блюдца. В кессоне, вылезая из скафандра, Михаил Антонович озабоченно сказал:

– Я, Юрик, должен идти в библиотеку, а ты здесь походи, посмотри, сотрудники тут все молодые, ты с ними быстро познакомишься… А часа через два заходи за мной в библиотеку.

Он похлопал Юру по плечу и, гремя магнитными подковами, пошел по коридору налево. Юра сейчас же пошел направо.

Коридоры были круглые, облицованные матовым пластиком, только под ногами лежала неширокая стальная дорожка. Вдоль коридора тянулись трубы, в них клокотало и булькало. Пахло сосновым лесом и картофельным супом. Видимо, где-то неподалеку была кухня. Юра прошел мимо открытого люка и заглянул в него. Там мигали разноцветные огоньки на пультах и никого не было. Тихо как, подумал Юра. Никого не видно и не слышно. Скучища здесь, наверное, смертная. Он свернул в поперечный коридор и услыхал музыку. Где-то кто-то играл на гитаре, уверенно и неторопливо выводя печальную мелодию. Вот тоска-то, подумал Юра. Он любил, чтобы вокруг было шумно, чтобы все были вместе, и смеялись, и острили, и спорили, и ругались, и пели. Впервые ему пришло в голову, что самое страшное на далеких планетах – это не смертельная пустота за толстыми стенами, не несчастные случаи на работе, не все эти действительные и воображаемые опасности, а самая обыкновенная тоска, когда друзья устают друг от друга, когда все надоедает, и ничего не хочется, кроме смены обстановки. Потом он подумал, что со своими друзьями он никогда не скучал, но все же так и не смог отделаться от ощущения, что здесь, в этих круглых пустых коридорах людям очень и очень скучно.

Вдруг кто-то яростно крикнул над самым его ухом: „Какого черта ты мне все это рассказываешь?“ Юра остановился. Коридор был по-прежнему пуст. Извиняющийся голос заговорил:

– Виталий, ты только пойми меня правильно. Мне самому очень неприятно все это слышать. Я ему так и сказал. По-моему, он поступает очень некрасиво. Но я же не могу молчать…

Яростный голос сказал:

– Лучше бы уж ты помолчал. Когда это вам всем надоест?

Сплетни, сплетни, шушуканье… Он сказал, она сказала… Наплевать мне на это, ты понимаешь или нет? Дайте мне отбарабанить мои три года и провалитесь в тартарары совсем…

Слева от Юры бесшумно распахнулся люк, и в коридор выскочил беловолосый парень лет двадцати пяти. Светлые вихры его были взъерошены, покрасневшее лицо искажено бешенством. Он с наслаждением грохнул люком и остановился перед Юрой. Минуту они остолбенело глядели друг на друга.

– Вы кто такой? – спросил беловолосый.

– Я… – сказал Юра, – я с „Тахмасиба“.

А, – с отвращением сказал беловолосый. – Еще один любимчик!

Он обошел Юру и стремительно зашагал по коридору, то и дело подлетая к потолку и бормоча: „Провалитесь вы все в тартарары… Провалитесь вы все…“ Юра, вытаращив глаза, глядел ему вслед. Ну и ну, думал он. Здесь совсем не так скучно, как я думал. Он повернулся к люку и обнаружил, что перед ним стоит еще один человек, должно быть, тот, что говорил извиняющимся голосом. Он был коренаст, широкоплеч и одет с большим изяществом. У него была красивая прическа и румяное грустное лицо.

– Вы с „Тахмасиба“? – тихо спросил он, приветливо кивая – Да, – сказал Юра.

– Здравствуйте, – сказал человек, протягивая руку. – Меня зовут Кравец. Анатолий. Вы будете у нас работать?

– Нет, что вы, – сказал Юра. – Я так, проездом.

– Ах, проездом? – сказал Кравец. Он все еще держал Юрину руку. Ладонь у него была сухая и горячая.

– Юрий Бородин, – сказал Юра.

– Очень приятно, – сказал Кравец и отпустил Юрину руку.

– Я вакуум-сварщик, – пояснил Юра. – Меня везут на Рею.

– Как интересно, – сказал Кравец. – Скажите, Юра, Владимир Сергеевич действительно приехал сюда инспектировать?

– Не могу вам сказать, – сказал Юра. – Не знаю.

– Ну конечно, откуда вам знать? – подхватил Кравец. – Тут у нас, знаете, распространился вдруг этот странный слух… Вы давно знакомы с Владимиром Сергеевичем?

– Скоро месяц, – отметил Юра не без важности.

– А я его знаю больше, – сказал Кравец. – Я у него учился. – Он вдруг спохватился. – Что же мы тут стоим? Заходите.

Юра шагнул в люк. Это была, по-видимому, вычислительная лаборатория. Вдоль стен тянулись прозрачные стеллажи электронной машины. Посередине стоял матово-белый пульт и большой стол, заваленный бумагами и схемами. На столе стояло несколько небольших электрических машин для ручных вычислений.

– Это наш мозг, – сказал Кравец. – Присаживайтесь.

Юра остался стоять, с любопытством осматриваясь.

– На „Тахмасибе“ тоже такая же машина, – сказал он. – Только поменьше.

– Сейчас все наблюдают, – сказал Кравец. – Видите, никого нет. У нас вообще очень много наблюдают. Очень много работают. Время летит совершенно незаметно. Иногда такие ссоры бывают из-за работы… – Кравец махнул рукой и засмеялся. – Наши астрофизики совсем рассорились. У каждого своя идея и каждый другого – дураком. Объясняются через меня.

Юра вспомнил: „Дайте мне отбарабанить три года и провалитесь“. Кравец выжидательно смотрел на него.

– Что ж, – сказал Юра, глядя в сторону. – Бывает.

– Постороннему человеку, – сказал Кравец, – может показаться, что у нас здесь невыносимо скучно. Да так это и есть – для постороннего. Нас здесь мало, все мы очень заняты, директор наш, Владислав Кимович, очень хороший человек, но он тоже очень занят. Вот мы и сидим круглыми сутками каждый со своей работой. – Он снова выжидательно посмотрел на Юру.

Юра вежливо сказал:

– Да, конечно, чем тут еще заниматься. Космос ведь для работы, а не для развлечений. Правда, у вас здесь действительно пустовато немножко. Я тут прошелся по коридорам – никого нет, тихо, только где-то гитара играет. Печально-печально.

– А, – сказал Кравец, улыбаясь, – это наш Дитц думает.

Люк отворился, и в лабораторию неловко протиснулась маленькая девушка с большой охапкой бумаг. Она плечом затворила люк и посмотрела на Юру. Наверное, она только что проснулась – глаза у нее были слегка припухшие.

– Здравствуйте, – сказал Юра.

Девушка беззвучно шевельнула губами и тихонько прошла к столу. Кравец сказал:

– Это Зина Шатрова. А это Юрий Бородин, Зиночка, приехал вместе с Юрковским.

Девушка кивнула, не поднимая глаз. Наступило неловкое молчание. Юра старался сообразить, почему вот уже второй человек на обсерватории относится к нему как-то странно. Он взглянул на Кравца. Кравец, прикусив губу, прищурившись, смотрел на Зину. Зина молча перебирала листки. Потом придвинула к себе электрическую машину и принялась считать, звонко щелкая цифровыми клавишами. Кравец сказал:

– Ну что ж, Юра, хотите…

Его прервало мягкое пение радиофонного вызова. Он поспешно вытащил из кармана радиофон.

– Слушаю.

– Анатолий? – спросил густой голос.

– Да, я, Владислав Кимович.

– Анатолий, навести, пожалуйста, Базанова. Немедленно.

Он в библиотеке.

Кравец покосился на Юру.