Текст книги "Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до «Трудно быть богом»: черновики, рукописи, варианты."

Автор книги: Светлана Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

Пока он отлеживался по черноморским и средиземноморским курортам после поцелуев Урановой Голконды, я продирался через тернии науки в Высшей Школе, а затем он снова вышел в Пространство и долго работал на Венере вместе с Юрковским. Они все время работали вдвоем, он и Юрковский, и они год назад ухитрились слетать на Амальтею. Наши корабли встретились в Пространстве и прошли на расстоянии каких-нибудь десяти тысяч километров друг от друга… Тесен мир, тесно даже Пространство, но трудно встретиться, если одни – планетологи, а другие – рейсовики. Хорошо еще, что хоть Миша – штурман. Алексей Петрович с удовольствием посмотрел на штурмана. Десять лет…

– Налей-ка еще, – сказал Алексей Петрович. – Эх, ты… покровитель порока.

Михаил Антонович расплылся в улыбке и уже открыл рот, чтобы сказать что-то, как вдруг дверь с коротким всхлипом отъехала в сторону, и в комнату влетел Коля Ермаков – тонкий, гибкий, в клетчатой рубашке с засученными рукавами и расстегнутым воротом. Он вытянулся по стойке смирно и провоз гласил:

– Григорий Иоганнович Дауге!

Михаил Антонович вскочил, толкнув животом стол. Алексей Петрович медленно поднялся. В дверях появился Григорий Иоганнович Дауге, межпланетник и планетолог, милый друг Григорий Иоганнович, черный, сухой, с высоким залысым лбом, с заросшим шрамом через правую щеку, с веселыми светлыми глазами. Секунду он стоял на пороге, переводя взгляд с Алексея Петровича на штурмана и обратно.

– Сволочи, – сказал он радостно. – Здравствуйте, черти.

– Иоганыч, – сказал Михаил Антонович.

Алексей Петрович молча пошел к Дауге, обходя его сбоку.

Дауге, не спуская с него глаз, двинулся к нему, тоже норовя зайти сбоку. Они сошлись посередине комнаты.

– Петрович! – воскликнул Дауге и ударил Быкова по плечу.

– Иоганыч! – сказал Быков и тоже ударил Дауге по плечу.

У Дауге подкосились колени.

– Петрович! – завопил он и бросился обниматься. – Боров здоровый! Мишка, черт!

Несколько минут они обнимались. Михаил Антонович всплакнул, дожидаясь своей очереди. Коля Ермаков стоял у дверей и глядел во все глаза. Алексей Петрович оторвал Дауге от себя и швырнул его Михаилу Антоновичу. Михаил Антонович принялся тискать Дауге, прижимая его к толстой доброй груди. Алексей Петрович некоторое время смотрел на них, за тем не вытерпел – оторвал Дауге от штурмана и принялся тискать сам. Дауге вырвался и, измятый и взъерошенный, повадился на диван.

– Черти, – сказал он. – Мишка, Алеша! Постарели, морды стали какие-то солидные… Лешка, ведь тебя не узнать! Откуда у тебя это гусачье выражение на роже?

– А что? Какое такое гусачье?

– А вот такое. Впрочем, понятно. Капитан. Кэптн ов вотерлесссииз. „Бесконечно чужой, беспокойный душой, бороздящий эфирные волны…“

– Поди ты, – сказал Алексей Петрович.

– Высох, высох, – повторял Михаил Антонович, сидя рядом с ним на диване и гладя его по плечу. – Совсем высох, Гришенька, черный стал…

– „…без улыбки в глазах, только трубка в зубах, беспокойный, упрямый, бессонный…“ Ужасно дурацкие стихи Володька писал во младости…

– Постой, – сказал Алексей Петрович. – А где же Володька?

– Здесь, здесь, не волнуйся.

– Да где же?

– Вы разве не вместе прилетели? – спросил Михаил Антонович.

– Вместе, – сказал Дауге, приглаживая волосы. – Но он…

В общем, он моет свое чудище.

– Какое чудище? – спросил нетерпеливо Алексей Петрович.

– Он что, женился? – спросил Михаил Антонович.

Дауге хихикнул.

– Сами увидите, – сказал он. – На это стоит посмотреть.

– Я пойду разыщу его, – сказал Алексей Петрович. – Что это, право…

– Ни-ни, не вздумай, – сказал Дауге. – Он сейчас придет.

– Ох, – сказал Михаил Антонович. – Прямо не верится.

Сколько ждал этого момента, а теперь не верится.

– Штурман, – сказал Дауге нежно. – Разъелся, штурман. Распустил тебя этот рыжий. Восемьдесят пять кило как минимум, да?

– Восемьдесят восемь, – сказал Алексей Петрович. – А после обеда – девяносто два.

– Позор, – нежно сказал Дауге. – Ах, черти вы, черти. А вот и Володька, рекомендую.

Михаил Антонович встал с дивана, рот у него был широко раскрыт, глаза тоже. Алексей потряс головой и зажмурился.

В дверях стоял Юрковский. Юрковский улыбался, и брови у него были прежние – густые, черные, только на лбу блестели залысины, и волосы на висках поседели, а на плече его, на широком, обтянутом роскошной материей плече…

– К-как?.. – невразумительно промямлил Михаил Антонович.

– Что это? – сказал Алексей Петрович.

Юрковский неторопливо, плавной скользящей походкой двинулся к столу. На плече его, неестественно задрав страшную квадратную голову, сидела здоровенная мокрая ящерица.

– Володя, – сказал Алексей Петрович. – Что это?

Ящерица мигнула. У нее были выпуклые темные глаза.

– Это пустяки, – сказал Юрковский. – Это Варечка. Обними меня, капитан.

Он пошел к Алексею Петровичу с протянутыми руками.

Ящерица поднялась на задние лапы и шевельнула полуметровым хвостом, сплющенным с боков.

– Обними меня, мой краснорожий друг, – сказал Юрковский, приближаясь.

– К чертям собачьим, Владимир, – сдавленным голосом сказал Алексей Петрович. – Убери ее.

Тогда Юрковский захохотал и обхватил Алексея Петровича длинными руками.

– Капитан! – заорал он. Быков брыкался и вырывался, и он орал ему прямо в ухо: – Капитанчик! Не бойся! Она не ядовитая!

Ящерица неслышно соскользнула на пол и кинулась в угол, где встала столбиком и принялась озираться. Тогда Алексей Петрович обнял Юрковского и прижал к себе. Юрковский захрипел и закатил глаза, Михаил Антонович схватил его сзади за ухо, Дауге на диване хохотал и дрыгал ногами, а Коля Ермаков стоял у дверей и глядел на них блестящими глазами. Он впервые видел их всех вместе, этих фантастических людей, участников фантастического похода его отца.

– Ах ты паршивец, поросенок ты этакий, – приговаривал Михаил Антонович.

– Я тебя научу, пижон, как являться по начальству! – рычал Алексей Петрович.

– Взбутетеньте его, любезного, – орал Дауге.

А Юрковский вопил:

– Алексей! Не буду! Мишка! Здравия желаю, товарищ капитан! Ваше благородие! Троглодиты! Спасите!

При этом он сипел и судорожно извивался. Наконец Алексей Петрович отпустил Юрковского и сказал:

– А теперь будем пить шампанское. Распорядись, старший штурман.

Юрковский упал в кресло и начал тихо стонать. Он стонал на разные лады долго и жалобно, а Михаил Антонович тем временем достал из холодильника запотевшую бутылку и поставил на стол стаканы. Алексей Петрович, наклонивши голову набок, критически рассматривал Юрковского, затем поглядел на Варечку, застывшую в углу, и сказал с сожалением: Мало я его подавил.

Он откупорил бутылку, наполнил стакан и протянул Юрковскому:

– Пей, – сказал он.

– Не буду, – сказал Юрковский. – Убийца.

– Пей, – повторил Алексей Петрович.

Юрковский взял стакан и поднялся.

– Ох, – сказал он, хватаясь за поясницу.

Алексей Петрович наполнил стаканы.

– Ермаков, – сказал он. – Возьмите стакан.

Коля Ермаков подошел к столу и взял стакан. Все стали вокруг стола с поднятыми стаканами. Алексей Петрович обвел всех глазами и тихо сказал:

– Вместе.

– Вместе, – сказал Юрковский.

– Вместе, – сказал Дауге.

– Вместе, мальчики, – сказал Михаил Антонович. – Как в старину.

– Они выпили, не чокаясь. Коля Ермаков поставил пустой стакан и опять отошел к двери. Ящерица, шелестя, вылилась из угла и взобралась на плечо Юрковского. Алексей Петрович уставился на нее.

– Ты воображаешь, что возьмешь ее с собой на Амальтею? – сказал он.

– Обязательно, – сказал Юрковский, ласково щелкнув ящерицу в морду.

– Ты воображаешь, что возьмешь ее на мой корабль?

– Несомненно, – сказал Юрковский. – Она же не ядовитая.

– Володька везде таскает ее с собой, – сказал Дауге серьезно. – Однажды он пришел с нею на прием к министру.

Юрковский развалился на стуле, закинув ногу на ногу. Ящерица сидела у него на плече, покачиваясь, чтобы сохранить равновесие, задрав голову с отвисшей кожей под горлом и цепляясь за материю пиджака шестипалыми лапами.

– Не мог же я оставить ее дома одну, – сказал Юрковский. – Она очень скучает, когда одна. Зато на приеме было очень весело.

– Так, – сказал Алексей Петрович, вертя в пальцах стакан.

– Володька не берет ее с собой только в театр, – сказал Дауге.

– Да, друзья, – сказал Юрковский оживленно. – Походил я в театры в этот отпуск. За всю жизнь походил. Представляешь, Лешка, за месяц был восемь раз в Большом и шесть раз в Зале Чайковского.

– Бедная Варечка, – сказал Дауге вполголоса.

– Ничего не поделаешь, пришлось ей поскучать. Министр, знаешь, это одно, а милиция – это совсем другое.

– Врет он, – сказал Дауге. – Милиция здесь ни при чем. Володька оставлял свою гадину дома, но по театрам-то шлялся все равно вдвоем!

– Тц-тц-тц, – сказал Михаил Антонович.

– Это вранье, – сказал Юрковский, слегка краснея.

– Тц-тц-тц, – сказал Алексей Петрович.

– Знаете, – сказал Дауге, – симпатичная такая особа. Журналистка. Высокая, статная, кровь с молоком. Рашн бьюти, так сказать.

– Чепуха, – сказал Юрковский недовольно. – Бьюти. Чепуха.

– Попался бычок на веревочку, – сказал Михаил Антонович.

– Да ничего подобного, – сказал Юрковский. – Просто моя хорошая знакомая. Я ее знаю вот с такого возраста, – Юрковский показал ладонью от пола, с какого возраста он знает свою хорошую знакомую, – Мы были знакомы домами. И она заядлая театралка. Вот я и попросил.

– У нее громадный недостаток, – сказал Дауге. – Она терпеть не может Варечку.

– О, черт подери, – сказал Юрковский. – Ты знаешь кто, Дауге? Ты банный лист.

– Нечего теперь, – сказал Дауге.

Юрковский взял со стола кусочек булки и сунул в нос ящерице. Ящерица сидела неподвижно, как чучело, и медленно мигала.

– Не хочет, – сказал Юрковский. – Еще рано.

– Она жрет раз в сутки, – пояснил Дауге. – Дышит она тоже, кажется, раз в сутки. И Володька говорит, что она совсем не спит. Но это уж, по-моему, вранье.

– Ничего подобного, – сказал Юрковский. – Все так. Варечки водятся на Марсе, где дышать трудно и мало еды. Варечка вообще неприхотлива и вынослива. Однажды нас с Дауге засыпало, и мы провалялись под завалом часов пятьдесят. Когда нас откопали, мы с Дауге моментально угодили в госпиталь на полтора месяца, а Варечка только потеряла хвост и переднюю лапку, но вскоре обросла снова.

Алексей Петрович смотрел на друзей со странным чувством.

Все было так, как раньше, и все-таки совсем не так. Юрковский поседел. Щеку Дауге пересекал заживший шрам. Они шутили и болтали, как прежде, но Алексей Петрович почему-то не верил шуткам. Разве такой должна быть встреча, о которой они все мечтали столько лет? Неужели больше не о чем говорить, кроме как об этом марсианском чудище?

– Это чудо приспособляемости, – разглагольствовал Юрковский. – Я долгое время держал ее в термостате, но потом она удрала оттуда и стала жить в чисто земных условиях, как и мы с вами. Однажды она свалилась в бак с серной кислотой. Я уверен, что если ее сунуть в плазму твоего „Хиуса“, Алексей, ничего с ней не случится. С Варечкой, я имею в виду.

Ящерица круглым глазом уставилась на Быкова. Алексей Петрович смотрел на нее с ненавистью. Юрковский наконец умолк и стал катать хлебные шарики. Все молчали, только время от времени вздыхал чувствительный Михаил Антонович. Вот мы и вместе, подумал Алексей Петрович. Вместе. Вы понимаете, что такое вместе? Или вы все забыли, друзья? Вот я помню все. Багровые тучи над черными пустынями Венеры. Берега Дымного моря. Перекошенный, вплавленный в растекшийся гранит танк. Сто пятьдесят тысяч шагов до спасения. Обуглившееся тело Дауге, хрип Юрковского в наушниках. Потом…

Потом прошло десять лет без вас. Я многое узнал и многое повидал. Я видел обглоданные Пространством камни астероидов и Бурый Джуп с Амальтеи. Я стал мужем и отцом. У меня есть дети. Ведь вы оба не знаете, что такое дети. Сына я назвал Владимиром, потому что в русском алфавите „в“ стоит перед „г“. Я все время думал о вас. Каждый раз, когда мне приходилось слышать или читать стихи, я вспоминал Юрковского. Каждый раз, когда я видел черноволосого сухощавого человека, у меня ёкало сердце, но это был не Дауге. Мне очень хотелось бы рассказать сейчас об этом и послушать, что вы на это скажете… У меня много добрых друзей, но вы всегда были самыми лучшими и близкими…

– Между прочим, – сказал Алексей Петрович. – Завтра стартует Ляхов.

– Надо будет повидаться с ним, – сказал Юрковский.

– Я приглашен на старт, – сказал Алексей Петрович.—

Я передам ему, что вы хотели его видеть.

– Что, не удастся? – сказал Дауге.

– Нет. Они сейчас под охраной медкомиссии.

– Жаль, – сказал Дауге. – Хорошо бы повидать Ваську.

– Еще не все потеряно, – успокоил его Алексей Петрович. – Придется только подождать лет десять-двенадцать, пока он вернется.

– Жаль, – повторил Дауге. – Мы и так не виделись десять лет.

– Помнишь, Володенька, – сказал Михаил Антонович, – как ты поругался с Васей? Тогда, перед самым стартом на Венеру?

Юрковский кивнул.

– Ох и дурак тогда был Володька, – сказал Алексей Петрович.

Юрковский промолчал.

– Энтузиаст-одиночка, – хихикнул Дауге.

Десять лет назад, на ракетодроме Седьмой полигон, когда Василий Ляхов вернулся из испытательного полета с „Хиусом“, Юрковский сильно поругался с ним по вопросу о том, кому принадлежит ведущая роль в межпланетных исследованиях.

Юрковский тогда обвинил Ляхова в отсутствии романтики и в неприличной любви к Земле, во взгляде на Пространство просто как на очередную сферу производственной деятельности человека. Юрковского тогда здорово высек Краюхин.

– Ладно, – сказал Юрковский. – Ты передай ему от нас привет, Алексей.

– Передам, – сказал Алексей Петрович.

– Кстати, – сказал Дауге. – Кто-нибудь еще летит с нами?

– Летит, – сказал Алексей Петрович. – Летит на Амальтею один специалист по радиооптике – некто Шарль Моллар, и один ученый японец – некто Сусуму Окада.

– Некто, – обиженно сказал Михаил Антонович. – Ничего себе – некто. Сусуму Окада, действительный член Академии Неклассических Механик. Лауреат премии Юкавы и Нобелевской премии. Почетный член АН ССКР.

– Здорово, – сказал Юрковский.

– Ничего, – равнодушно сказал Алексей Петрович. – Академиков мы возили. И не раз. Академики очень любят Юпитер.

– Я так и не понял, – сказал Юрковский. – Будем мы облетать Юпитер или прямо пойдем на Амальтею?

– Если ваш академик не опоздает, мы по его просьбе сделаем три-четыре витка вокруг Юпитера. Он хочет там что-то проверить. А если опоздает к старту – прямо на Амальтею.

Михаил Антонович хотел что-то сказать, но не решился и только покачал головой.

– Вот чего я все-таки никак не могу понять, – задумчиво сказал Дауге, уставясь в потолок. – Зачем нам все это. Венеру мы штурмовали потому, что там Урановая Голконда. Актиниды и прочее. Марс нам нужен для колонизации, для опытов по созданию новой атмосферы. Это все ясно. И спутники больших планет. Тоже ясно. Металлы, минералы, новые формы жизни, трали-вали семь пружин. Но ради чего погиб Поль Данже на Юпитере? На Юпитере мы угробили массу средств и несколько замечательных капитанов. А ведь Юпитер – это нуль, ничто. Толстый водородный пузырь…

– А зачем Ляхов уходит в Первую Межзвездную? – сказал Быков.

– Да, зачем? Вот послушайте. – Дауге положил ладони на стол. – Завтра Ляхов уходит в Первую Межзвездную. Если так будет идти дальше, то лет через десять-двадцать мы пошлем первую экспедицию на звезду. Представляете? Мы – звездолетчики. Люди вне времени. Мы уходим навсегда. Фактически мы умираем. Мы летим долгие годы, добираемся до чужого мира, до чужих планет и чужих звезд и делаем там то, что должны делать. Потом мы опять долгие годы летим обратно, возвращаемся на Землю и замечаем, что попали на три века вперед. Нас встречают внуки наших правнуков и сообщают, что город, где мы родились, больше не существует, там теперь музей, но зато нам построен памятник. Мы осматриваем памятник и пытаемся понять, что здесь, собственно, изображено.

„Вот это вы, товарищ Дауге“, – говорят мне. Я смотрю на самого себя и осведомляюсь, почему у меня рога. Ответа я не понимаю. Ясно только, что это не рога. Мне говорят, что двести лет назад, кажется, было в моде так изображать героев бесконечных пространств, но что в точности это неизвестно, и надо справиться в Центральном Бюро Вечной Памяти. При словах „вечная память“ у нас возникают нехорошие ассоциации, которые, однако, не кажутся нехорошими внукам наших правнуков. И мы начинаем чувствовать, что снова попали в чужой мир. Результаты, полученные нашей экспедицией, встречаются очень сдержанно. Мы отчетливо ощущаем, что они представляют узкоисторический интерес. Праправнукам уже все известно. Они уже успели побывать на той планете, откуда мы пришли, и успели побывать там не раз, не два, а пять. Они делают такие перелеты в два-три месяца, потому что, видите ли, обнаружено некое свойство пространства-времени, которого мы не понимаем, называемое как-нибудь вроде тирьямпампации. Мы, возвратившиеся, смотрим друг на друга и думаем в унисон: „А стоило ли?“

– Конечно, стоило, – убежденно сказал Михаил Антонович.

Алексей Петрович смеялся, покачивая головой, и повторял:

– „Ну и выдумал. Ну и распотешил, Иоганыч“.

– Стоило? – спросил Дауге. – А зачем?

– Че-ло-век, – сказал Юрковский.

– Ну и что?

– Все, – сказал Юрковский. – Че-ло-век. Сначала он говорит: „Я хочу есть“ – тогда он еще не человек. Потом он говорит: „Я хочу знать“ – и становится человеком.

– Это ты, братец, загнул, – сказал Алексей Петрович.

– Ну, скажем, так. Стремление познавать, чтобы жить, превратилось теперь в стремление жить, чтобы познавать.

– Отличный афоризм, – восхищенно сказал Михаил Антонович. – Люблю афоризмы.

– Этот ваш че-ло-век, – сказал Дауге сердито, – еще не знает толком, что делается в центре Земли, а уже размахивается на звезды.

– На то он и че-ло-век. Потому мы и лезем на Юпитер, потому Ляхов и уходит в Межзвездную.

– Все это так, – сказал Дауге, – но очень уж все это туманно. Неопределенно.

– Дурень ты, – рассердился вдруг Михаил Антонович – Право, дурень, Гриша. На Юпитере исследуют возможности создания двигателя времени. Не знаю я, что ищут наши в Зоне АСП, а на Юпитере работают с экспериментальной проверкой асимметричной механики. Мы еще, может быть, полетаем на кораблях с двигателями времени.

– Браво, штурман, – сказал Юрковский.

– Ни одна крупинка знаний… – начал ободренный Михаил Антонович, но Алексей Петрович перебил его:

– Вот что, ангелы, – сказал он. – Мне сейчас на корабль.

Располагайтесь здесь. Обед в пятнадцать. Штурман, проследить за режимом.

– Слушаюсь, – сказал Михаил Антонович.

– В восемнадцать погрузка. Я могу провести вас в диспетчерскую, – сказал Алексей Петрович. – Я покажу вам такое, чего вы на своем Марсе и не нюхали. Пойдете?

Дауге нерешительно поглядел на Юрковского.

– Понимаешь, Петрович, – сказал он. – У нас корректура.

– Какая корректура?

– Корректура статьи. Нужно успеть до старта.

– Успеете.

– Нет уж, – сердито сказал Юрковский. – Я буду работать. А Гришка пусть идет, если хочет.

По глазам Дауге Алексей Петрович видел, что ему очень хочется пойти.

– Ладно, – сказал он. – Я зайду за тобой в половине шестого.

* * *

В зале Диспетчерской было полутемно, только вспыхивали разноцветные огоньки на пульте управления, и на широком, в полстены, экране горело на солнце фантастических форм сооружение.

– Видишь теперь? – спросил Быков.

– Вижу, – неуверенно сказал Дауге и добавил после молчания: – Ни черта я, вообще-то, не вижу. Что это за громадина?

Было видно, как медленно поворачивается вокруг продольной оси блестящая толстая труба, утыканная иглами антенн, опутанная мерцающей металлической сетью. Вокруг трубы, нанизанные на нее, как обручи на палку, крутились тороидальные спутники. Дауге насчитал их шесть, но труба не помещалась на экране целиком, и других спутников просто не было видно.

– Это Большой Склад, – сказал Быков. – А „Тахмасиб“ во-он там, в верхней части трубы, у манипуляторных отсеков.

– Ну, неужели не видишь?

– Нет, – сказал Дауге. Он не видел ни „Тахмасиба“, ни верхней части трубы. Их загораживала голова диспетчера. Дежурным диспетчером был Валя Страут, и он был занят сейчас ужасно, так что попросить его подвинуться было бы просто неловко.

Кроме того, Страут важничал и говорил „коротко, ясно и всегда правду“. Он чувствовал себя солдатом Космоса.

Кроме чудовищной трубы Большого Склада, на экране не было ничего. Дауге не видел даже звезд. Труба, опутанная противометеоритной сетью, висела в бездонной тьме и сияла на Солнце так ослепительно, что Дауге иногда казалось, что она пульсирует.

Страут шевельнулся, придвинул к себе микрофон селектора и сказал:

– Зэт-фюнф, зэт-фюнф. Берайт?

– Я, – откликнулся зэт-пять. – Иммер берайт.

– Зэт-фюнф, – строго сказал Страут. – Гее ауф цум старт. Гебе „зебра“.

– Данке, – сказал зэт-пять.

В пульте что-то загудело, труба на экране погасла. Стало светлее – по экрану побежали волнистые линии. В голубом свете стало видно сосредоточенное лицо Страута с насупленными жиденькими бровями. Затем на экране снова возникла черная бездна, только теперь она была утыкана светлыми точками звезд. В верхнем правом углу экрана засиял белый шарик, но он был, по-видимому, очень далеко, и разобрать, что это такое, было нельзя. Потом из нижнего левого угла наискосок медленно выползла на экран… тяжелая туша планетолета.

– Смотри-ка, – сказал Дауге, – старье какое. Импульсник типа „Астра“.

– Это „Лорелея“, – сердито сказал Быков. – „Лорелея“ и Рихтер.

– Вот оно что, – сказал пораженный Дауге. – Вот она какая, „Лорелея“!

Двадцать с лишним лет назад Карл Рихтер на своем корабле „Лорелея“ совершил беспримерную по смелости высадку на Меркурий, при которой потерял половину экипажа и обе ноги.

Оставшись на корабле единственным пилотом, искалеченный, он сумел привести к Земле поврежденный корабль и остался его капитаном навсегда.

– Зэт-фюнф, – сказал Страут. – Старт!

– Есть старт, – отозвался голос из репродуктора.

– Удачи и спокойной плазмы, геноссе Рихтер, – сказал Страут. – Не забывайте про Леониды.

– Данке, майн кнабе, – откликнулся Рихтер. – В мои годы не забывают про Леониды.

Все стихло. Из дюз „Лорелеи“ ударили бесшумные струи пламени, корабль медленно прополз по черному небу и скрылся за краем экрана.

– Спу-17 Земля – Цифэй Луна, – сказал Страут. – Груз – титан и вода.

– Он что – до сих пор калека?[43]43
  По-видимому, Авторам очень не хотелось вводить в текст безногого пилота: смахивает на „Повесть о настоящем человеке“. Но это, конечно, реалистичней, чем слепой капитан из предыдущего варианта. Вмажет ведь рано или поздно куда-нибудь сослепу… – В. Д.


[Закрыть] – спросил Дауге.

– Да, – сказал Быков.

– А биопротезы?

– А! – Быков махнул рукой. – Рихтер – человек старого закала.

В репродукторе щелкнуло, и раздраженный голос произнес:

– Диспетчер?

– Йэс, – сказал Страут. – Диспетчер Страут, Ю Эс Си Ар.

– Зэт-два, – сказал голос– Капитан Холмов. Валентин, дашь ты мне сегодня „зебру“ или нет?

– Не дам, – сказал Страут. – Леониды.

– Леониды! – произнес капитан Холмов с невыносимым презрением. – Может быть, я из-за твоих Леонид и вторые сутки здесь проторчу?

– Может быть, – сказал Страут.

Холмов помолчал и сказал просительно:

– Валентин, голубчик, у меня ученые бунтуют. Дай „зебру“, будь другом.

– Нелетная погода, – сказал Страут металлическим голосом. – Метеорный поток высокой плотности, старты к внешним планетам запрещены вплоть до особого распоряжения.

– Честью прошу, – сказал Холмов угрожающе.

– Капитан Холмов, – сказал Страут. – Убирайтесь вон с линии.

– Зверь, – сказал капитан Холмов. – В будущем году перейду работать в Диспетчерскую.

В репродукторе щелкнуло, и голос оборвался.

– То есть, – сказал Быков, – ты и меня не выпустишь, Валентин?

– Сегодня – нет, – сказал Страут. – И завтра нет. Послезавтра – пожалуй.

– Ладно, – сказал Быков. – Мне, собственно, и надо послезавтра.

Репродуктор снова заговорил, на этот раз по-китайски.

Страут ответил коротко и переключил экран. На экране теперь было черное небо и странные очертания какого-то корабля.

– Узнаешь? – сказал Быков Дауге.

– Нет, – сказал Дауге.

– Это „Тахмасиб“. „Хиус-9“. Мой „Хиус“.

– Он похож на перевернутый бокал, – изрек Дауге.

Фотонный корабль неподвижно висел в центре экрана. Он действительно напоминал фужер для шампанского с очень толстым дном.

– Я таких еще не видел, – сказал Дауге. – У нас на марсианских трассах работают „Хиус-3“ и „Хиус-4“.

– Еще бы, – сказал Быков. – Такой бокал спалил бы любой ракетодром. У него мощность в восемь раз больше, чем у старых черепах.

Старыми черепахами межпланетники называли первые модели фотонных кораблей.

– Для планет с атмосферами он совершенно не годится, – сказал Алексей Петрович. – Особенно, если на них есть люди.

Работает исключительно на трансмарсианских линиях.

– Красавец, – сказал Дауге. – А где жилые помещения?

– Дно бокала, – сказал Быков. – Там два этажа. Верхний для жилья, нижний – для грузов.

– Это чтобы быть подальше от зеркала? – усмехнулся Дауге.

Быков не ответил. На экране появился край какого-то огромного сооружения. „Тахмасиб“, медленно поворачиваясь, приближался к ослепительно сверкавшей площадке. Изображение вдруг сменилось, и Дауге увидел давешнюю толстую трубу с тороидальными спутниками – Большой Склад. В верхней части трубы крошечный, еле заметный, шевелился „Тахмасиб“.

– Здорово, – непроизвольно вырвалось у Дауге.

Алексей Петрович поглядел на него с усмешечкой.

– Это тебе не у вас на Марсе, – сказал он.

– Понимаешь, – сказал Дауге, словно оправдываясь, – я сто лет не был на Земле. Что только здесь не наворотили за это время!

– Например?

– Ну вот эта труба, – сказал Дауге. – Это же невообразимая громадина. Километров сто, наверное, в длину?

– Сто двадцать, – сказал Алексей Петрович. – И восемь в ширину.

– С ума сойти. У нас на Марсе ничего подобного не было.

Алексей Петрович гулко захохотал и сказал в спину Страуту:

– Ты слышишь, Валька? У них на Марсе!

– На ваш Марс я не пошел бы и в директоры, – сказал Страут, не оборачиваясь. – Не мешайте, – быстро добавил он.

– А ты видел Спу-3? Нет? А „Звездочку“? Тоже нет?

– Нет, – сказал Дауге униженно.

– А что ты вообще видел, планетолог?

– У нас на Марсе противометеоритные истребители, – робко сказал Дауге. Быков засопел так выразительно, что Дауге замолчал и стал глядеть на экран. Теперь опять весь экран занимал „Тахмасиб“, вернее, его „дно“. Было хорошо видно, что дно состоит из двух дисков, наложенных один на другой. Внизу под „Тахмасибом“ в блестящей площадке верхней части Склада открылись черные люки.

Страут обернулся:

– Один-один-шесть-три? – быстро спросил он.

– Да, – также быстро ответил Быков. Он сказал Дауге вполголоса: – Это код автоматического управления. Смотри.

В тишине что-то звякнуло, и с потолка вдруг спустились какие-то суставчатые стержни, черными тенями пересекая экран.

Страут ухватился за них и замер в странной скособоченной позе. Он не отрываясь глядел на экран. Из черных люков под „Тахмасибом“ выползли гигантские металлические суставы – пять и за ними еще пять. Неровно дергаясь, они протянулись к „Тахмасибу“ и вдруг разом вцепились в дно „бокала“. Это было похоже, как будто кальмар схватил кита. Суставы, словно ощупывая, поползли по дискам, затем застыли. Страут, кряхтя, приподнялся. Черные тени стержней суматошно двигались на экране. Суставы рывком выдвинули из дна верхний диск, затем медленно притянули его к трубе и скрылись в открывшемся посередине люке. Дно „Тахмасиба“ стало вдвое тоньше.

– Поразительно, – льстиво сказал Дауге.

– Дрянь, – сказал Страут сердито. – Старье допотопное.

Второй год просим отрегулировать биомеханические манипуляторы – нет, они там все, видишь ли, усовершенствованиями занимаются. А ты здесь потей: манипуляторов десять, а рук у тебя всего две. Черт бы их побрал.

Он вытер лоб платком – запахло хорошими духами. Рукоятки манипулятора тихо покачивались над его головой.

– Понял? – спросил Быков.

– Это была разгрузка? – сказал Дауге.

– Это была разгрузка, – сказал Алексей Петрович. – А сейчас будет погрузка.

Дауге помолчал, затем сказал:

– У нас на Марсе тоже есть манипуляторская.

Алексей Петрович засопел.

– А загрузка производится внутри, на складе, – сказал он. – Весь грузовой отсек, трюм, сменяется, как обойма. Он стандартный. Есть недостаток. Жилой отсек обнажается, и в прошлый раз у Михаила взорвались консервы, которые он забыл в чемодане в своей каюте. Михаил тайком нарушал режим. А я и не знал.

– Бедный штурман, – сказал Дауге.

– Тресковая печень. Они взорвались вместе с чемоданом, и все это прилипло к стенам, мгновенно замерзло, конечно, но потом растаяло.

– И ты заставил его вылизать стены языком? Ты, старый пират.

– Вроде того, – согласился Быков. – Я устроил ему разнос а-ля Краюхин. Он слишком толст для тресковой печени, наш штурман.

Страут снова взялся за манипулятор. Загрузка заняла несколько больше времени. Надо было точно подогнать сменный этаж, и это было довольно трудно. Страут пыхтел, и постанывал, и принимал самые невероятные позы. Быков и Дауге молчали, чтобы не сболтнуть под руку, и только раз Дауге пробормотал с благоговением: „Он сейчас встанет на голову“. Потом Страут упал в кресло и сипло сказал:

– Так нельзя. Здесь, черт возьми, нужны биоманипуляторы.

Быков и Дауге почтительно молчали. Правда, Быков вспомнил, как десять лет назад грузили „Хиус-2“: несколько дней протаскивали десятки тонн груза через игольные ушки четырех люков. И на загрузке было занято человек сто рабочих и уйма всевозможных механизмов. Но Быков промолчал. Если человек на работе потеет, и пыхтит, и поминает черта, и багровеет – значит где-то что-то уже не соответствует своему назначению.

В репродукторе послышался знакомый тенорок Михаила Антоновича:

– Валя, – сказал он. – Отлично. Мне ничего, кажется, не придется регулировать. Спасибо вам, Валя.

– На здоровье, Михаил Антонович, – вежливо сказал Страут. – Пожалуйста, уводите „Тахмасиб“. Сейчас на разгрузку подойдет „Викинг“.

– Да-да, конечно, – торопливо сказал штурман. – Сию минуту. Еще раз, большое спасибо.

– Не за что, – с великолепной небрежностью сказал Страут.

Быков поглядел на Дауге.

– Спектакль окончен. Если хочешь, посмотрим „Викинг“.

– Юрковский меня ждет, – с сожалением сказал Дауге.

– Тогда пойдем.

– Диспетчер, диспетчер, – каркнул вдруг репродуктор. – Дис из кэптн Кавамото. Корэ ва Кавамото сэнтё да.

– Йес, кэптн Кавамото, – быстро сказал Страут. – Тэйк зэ форт эмбаркмэнт, уан-уан-фифтин, бэйзтуонисэвен. Репит…

– Мы пошли, Валентин, – сказал Быков. – Спасибо.

Он поднялся. Дауге тоже поднялся.

– Спасибо, – сказал он.

– Не за что, – сказал Страут.

– Кавамото я хорошо знаю, – сказал Дауге Быкову. – Он работал у нас на Марсе.

Они услыхали, как Страут, кончив повторять цифры, крикнул им вслед:

– На ваш Марс я не пошел бы даже Десантником.