Текст книги "Любимый ученик Мехмед (СИ)"
Автор книги: Светлана Лыжина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
По правде сказать, тринадцатилетний султан чувствовал, что от дервиша исходит запах немытого тела, да и лохмотья не казались прекрасными, но запах и лохмотья совсем не мешали восхищаться поэтом.
Дервиш видел восхищение в глазах тринадцатилетнего правителя и, наверное, чувствовал себя польщённым, но лишь несколько мгновений, а затем его сердце опять наполнилось безразличием к мирской суете. Поэт, уже порядком развеселившийся от вина, улыбнулся, показав ровные белые зубы, и ответил:
– Великий султан, тебе следует знать, что не все стихи, которые я читал, сочинил я сам. Некоторые принадлежат моим братьям-дервишам, а большинство – моим непревзойдённым учителям. Тебя покорил не я, а учение суфиев.
– Пусть так, – улыбнулся Мехмед. – Поэтому я хочу больше узнать о суфиях и прошу тебя остаться во дворце на некоторое время, чтобы ты мог рассказать мне о них. Сады во дворце прекрасны, а лучшего вина ты нигде не найдёшь. Может, это Аллах через меня посылает тебе милость и хочет, чтобы ты отдохнул немного в земном раю прежде, чем продолжишь странствия?
Тринадцатилетний султан лукавил, потому что сам не чувствовал себя во дворце, как в раю. Дворец часто напоминал тюрьму, несмотря на то, что здесь присутствовало всё, что должно быть в раю – и сады, и яства, и красивые слуги. Даже гурии со временем появились бы! Пусть у Мехмеда пока ещё не было своего гарема, но это пока. И всё же юный султан совсем не каждый день чувствовал себя счастливым. Если бы рядом не было таких людей как Заганос и Шехабеддин, он не чувствовал бы себя счастливым вовсе.
Меж тем дервиш отвечал:
– Я покоряюсь воле великого султана, через которую выражена воля Аллаха.
– Налей себе ещё вина, – обрадовался Мехмед.
– Повинуюсь, великий султан, – улыбнулся дервиш.
– А теперь прочти мне ещё какое-нибудь стихотворение, – сказал юный правитель. – Грустное оно будет или весёлое, это на твоё усмотрение. Повелевай моим сердцем, как тебе хочется. Заставляй его веселиться или грустить.
Дервиш снова начал декламировать, но был благосклонен. Он прочитал стихотворение, восхваляющее красоту некоего молодого виночерпия, благодаря которому оказался опьянён некий поэт, и Мехмеду нравилась мысль, что это может быть намёком.
Увы, поэт успел прочитать всего один стих, а затем двери в комнату неожиданно открылись.
– Ах, вот оно что! – раздался громкий гневный возглас. – Значит, мне всё доложили верно!
В дверях стоял великий визир Халил-паша, причём за его спиной виднелись не слуги, а вооружённая стража.
Даже в тусклом свете светильников было видно, что лицо великого визира покраснело от гнева, а его борода будто вздыбилась и больше напоминала метёлку, а не бороду второго человека в государстве.
– Зачем ты явился в мои покои, Халил-паша? – спросил Мехмед, сдвинув брови и стараясь выглядеть рассерженным, а не растерянным.
– Мой повелитель, – всё так же гневно отвечал великий визир, – я не потревожил бы твой покой, если бы не новости, которые до меня дошли.
– И что же такое ты услышал? – небрежно спросил Мехмед.
– Мне сказали, что в твоих покоях находится грязный оборванец, который произносит слова, восхваляющие пьянство и разврат, и что ты, мой повелитель, слушаешь эти речи благосклонно. О, мой повелитель, как же ты мог так забыться! А что скажет твой отец, когда узнает об этом? Ты же знаешь, что я не смогу скрывать такое от него!
– Пьянство и разврат? – тринадцатилетний султан старался выглядеть удивлённым. – Так могут говорить лишь невежды! Всем, кто взял на себя труд хоть сколько-нибудь углубиться в изучение суфизма, знают, что поэты-суфии восхваляют Аллаха и свою любовь к Аллаху. Аллах является для суфия самым лучшим другом и самым желанным возлюбленным, а любовь к Аллаху похожа на опьянение. Только невежды могут приять слова любви к Аллаху за разврат, а саму любовь за пьянство.
Халил-паша выслушал всё это со снисходительной усмешкой:
– Я вижу, мой повелитель, что этот оборванец уже успел наговорить тебе всякой лжи, а ты из-за своей доброты и неопытности поверил ему. Я должен немедленно схватить этого негодяя, пока он не принёс ещё больше бед.
Великий визир сделал знак страже, дервиш растерянно вскочил на ноги, а вслед за ним и Мехмед.
Стража хотела схватить «оборванца», но тринадцатилетний султан сам ухватил его за запястье и закричал:
– Нет! Он никуда не пойдёт! Я – султан, и приказываю вам убираться прочь из моих покоев!
Стража остановилась в нерешительности, и тогда Халил-паша вышел вперёд, произнеся:
– Твой приказ будет исполнен, мой повелитель. Мы все немедленно уйдём, но этот разносчик греха здесь не останется. Это недопустимо! Уже весь дворец шепчется о тебе и этом оборванце, и если немедленно не избавиться от такого опасного человека, то что же будет завтра? Мятеж? Мой повелитель, разве для того твой отец доверил тебе трон, чтобы ты создавал смуту в государстве своими неосмотрительными поступками!?
– Мой отец тоже любит беседовать с дервишами, – твёрдо возразил Мехмед.
– Не с такими! – резко ответил великий визир. – Дервиши, которых твой отец допускал во дворец, были достойные люди. А этот – смутьян!
Лишь позднее Мехмед понял, что Халил-паша сильно преувеличивал опасность, исходившую от «смутьяна». Мятежом это закончиться не могло, но даже в тот вечер, ещё не начав сомневаться в словах великого визира, юный султан всё равно крикнул:
– Нет! Дервиш останется здесь! Останется!
Халил-паша сделал ещё несколько шагов к Мехмеду и к дервишу.
– Я не отдам вам его! Не отдам! – кричал тринадцатилетний правитель, а когда увидел, что в комнату осторожно заглядывают слуги, то приказал: – Сейчас же позовите Заганоса-пашу и Шехабеддина-пашу!
Меж тем великий визир уже схватил руку Мехмеда, сжимавшую запястье суфийского поэта, а другой рукой начал разгибать Мехмеду пальцы. Юный султан даже ужаснулся, насколько легко это происходит. Он почувствовал своё полное бессилие, и это показалось так страшно.
Стоило Халилу-паше разделить Мехмеда и дервиша, как последнего тут же окружили четверо стражей.
– Нет! – крикнул юный правитель, крутанулся, оттолкнув великого визира, всё ещё державшего его за руку, и снова попытался ухватить поэта за запястье, но ухватился за рукав драного халата.
«Бродяга» тоже сопротивлялся, но ничего не мог сделать один против четверых вооружённых людей. Меж тем Халил сгрёб Мехмеда в охапку и дёрнул назад. Послышался треск раздираемой ткани, звон падающей посуды, стук падающей мебели.
Ветхий халат дервиша не выдержал и порвался. Рукав остался у Мехмеда, а самого дервиша уже тащили прочь. Столик, на котором стоял кувшин с вином и две пиалы, оказался опрокинут, своим видом будто доказывая, что веселье закончено.
– Прошу прощения, мой повелитель, – Халил-паша, отпустив тринадцатилетнего султана, спокойно поклонился ему, как ни в чём не бывало.
Гнев великого визира прошёл, но теперь задыхался от ярости юный правитель:
– Да как ты… Как ты посмел!?
– Ещё раз прошу прощения, повелитель, – Халил снова поклонился, но вдруг неожиданным резким движением снова схватил Мехмеда за руку и отобрал кусок драного халата. Казалось, великий визир хотел удалить из покоев юного султана всё, что могло напомнить о дервише в будущем.
Пятясь, кланяясь и всё так же держа в руках оторванный рукав, Халил-паша удалился, а Мехмеда окружили его собственные слуги:
– Цел ли ты, повелитель? Ничего не болит? Может, послать за лекарем?
– Где Заганос-паша и Шехабеддин-паша? – спросил тринадцатилетний султан, оглядываясь вокруг, но увидел только четверых рабов, которые, ползая на четвереньках по ковру с мокрыми тряпками в руках, пытались удалить пролитое вино, пока оно намертво не впиталось.
– Заганоса-пашу и Шехабеддина-пашу ищут, – успокаивающим голосом произнёс один из слуг, стоявший рядом. – Как только найдут, они будут здесь.
– Когда!? Они нужны немедленно! – закричал Мехмед, но ничего не изменилось. Лишь рабы, вздрогнув от крика, начали ещё суетливее промакивать тряпками ковёр.
Прошло полчаса, мучительных полчаса. Мехмед весь извёлся и несколько раз порывался сам идти искать тех, за кем послал слуг, но его уверяли, что Заганос и Шехабеддин вот-вот придут, поэтому будет лучше остаться на месте.
Наконец, Заганос и его «друг» появились в комнате. Тринадцатилетний султан, забыв о своём положении, бросился к ним навстречу и даже не дал им поклониться:
– Вы ушли очень не вовремя, – сходу начал Мехмед. – Почти сразу, как вы ушли, явился Халил и забрал дервиша. Я запретил забирать, но Халил меня не слушал.
– Мы знаем, мой господин, – ответил Заганос-паша.
– Вы должны выяснить, куда увели дервиша. Если в темницу, то вы должны забрать его оттуда, – продолжал тринадцатилетний султан, на что Шехабеддин-паша виновато потупился:
– Мы уже знаем, куда делся дервиш. Да, он в дворцовой тюрьме, но мы ничего не можем сделать.
– Что? – Мехмед не поверил ушам. – Не можете? Почему?
– Мы не можем идти против воли великого визира, – ответил Заганос-паша. – Я – всего лишь третий визир. Я не могу отменить распоряжений вышестоящего.
– Увы, ничего нельзя сделать, – вторил ему Шехабеддин. – Дервиш будет казнён не позднее завтрашнего утра.
– А если я вам приказываю, чтобы вы пошли и забрали дервиша из темницы? – спросил тринадцатилетний султан.
Заганос ничего не ответил, а Шехабеддин грустно вздохнул:
– Мой повелитель, тебе придётся смириться с этой потерей. Ничего нельзя сделать. Мы ничем не можем ему помочь.
– Но как же так? – не понимал Мехмед. – Как же так? Я хочу даровать этому дервишу своё покровительство! Я – султан! Я хочу, чтобы дервиш жил при мне во дворце!
– Это совершенно невозможно, мой повелитель, – ответил Шехабеддин. – Подобные поэты – по характеру всегда смутьяны. Правитель не может держать подле себя смутьяна, даже если хочет. Халил-паша не позволил бы тебе.
Юный правитель посмотрел на евнуха и, наконец-то, начал догадываться, что тот с самого начала предвидел ход дальнейших событий:
– Что!? – воскликнул Мехмед. – Выходит, ты знал, что Халил захочет его казнить? Ты знал и молчал!? А зачем ты привёл этого дервиша во дворец, если знал, как всё обернётся? Ты привёл его сюда на смерть! Зачем? Неужели ты думал, что мне будет всё равно, умрёт он или нет, после того, как я с ним побеседую?
– Я надеялся, повелитель, что мне удастся вывести этого человека из дворца так же незаметно, как привести, – смущённо ответил евнух. – Увы, Халил-паша узнал обо всём раньше, чем можно было ожидать.
«Потому-то вы так внезапно ушли из моих покоев, – вдруг со злостью подумал Мехмед. – Вы не хотели испытать на себе гнев Халила».
Юный султан снова почувствовал своё бессилие и беспомощность, а затем представил свою дальнейшую жизнь, которая показалась адом. Что это за жизнь, если никогда не делаешь то, что хочется, и никогда не говоришь то, что хочется, и даже за мыслями своими надо следить. Вот такую жизнь уготовил ему великий визир Халил-паша, полагавший, что Мехмед должен забыть про необычную поэзию и обо всех мечтах забыть, а люди, которых Мехмед считал своими сторонниками, говорили: «Мы ничем не можем помочь».
Захотелось плакать, но слёзы, даже если они прорвутся наружу, не следовало показывать.
– Оставьте меня, – глухо произнёс Мехмед.
Визир и его «друг» повиновались.
– Оставьте меня все! – крикнул юный правитель, выгоняя ещё и слуг, а когда двери закрылись, и он остался один, то упал на возвышение, заваленное подушками, и, уткнувшись лицом в шёлковое покрывало, зарыдал.
– Теперь ты султан вместо меня, – когда-то сказал отец, а теперь Мехмед мысленно спрашивал: «Это шутка, да? Просто шутка!? Почему она никак не закончится?» Ему вспомнились разные досадные случайности, которых накопилось много за минувший год, и которые так или иначе показывали Мехмеду, что его власть – как мираж в пустыне.
Пусть отец объявил при дворе, что передаёт сыну трон, однако не все государи соседних земель, даже узнав об этом, приняли такую новость всерьёз. Во дворец порой приходили письма, где султаном называли не Мехмеда, а его отца. Мехмеду этих писем старались не показывать, но он знал, что их не одно и не два!
А ещё до него доходили слухи о недовольстве янычар, которые почти открыто жалели, что новой войны не будет, пока султан не подрастёт. «Разве я виноват, что мне всего тринадцать!» – в досаде думал Мехмед. Когда Заганос и Шехабеддин говорили, что он укрепит свою власть с помощью войн, юный султан был согласен, но не мог начать воевать уже завтра. Он и саблю-то, как следует, ещё не научился держать, о чём часто повторяли наставники в воинском деле.
Вот почему, когда отцовская «шутка» вдруг закончилась, Мехмед поначалу даже образовался. Он ещё не знал, что его жизнь станет хуже, потому что рядом больше не будет Заганоса и Шехабеддина, а мулла Гюрани окажется даже строже, чем великий визир Халил-паша.
И всё же Мехмед усвоил урок, полученный во время своего правления – урок с дервишем. По отношению к Учителю, которого нежданно подарила судьба, следовало вести себя более осмотрительно. «А то опять останешься один. И что тогда? Как ты будешь жить? – спросил себя принц и испугался. – Отец и Халил-паша как будто сговорились не любить меня, а всех немногих, кто меня любит, удалять. Так и Учителя удалят».
Мехмед просто не мог представить себе, как переживёт ещё одну потерю. Принц снова почувствовал, что слишком устал ждать, когда по-настоящему унаследует власть и вместе с ней получит всё то, на что имеет право. К примеру, право выражать свои влечения.
Мехмед хотел быть счастливым сейчас – именно сейчас, а не через сколько-то лет! Сейчас! Пусть в тайне от всех, но быть! И теперь это могло осуществиться – появилась тайная любовь, не смешанная с горечью ненависти или презрения. Новая любовь обещала принести не мучение, а радости. Увы, поначалу он забыл об осторожности, поэтому теперь спросил себя, не слишком ли смело разговаривал в коридоре, прощаясь с Учителем у всех на виду в тот вечер, когда Учитель обещал «всё объяснить»? Следовало ли говорить про своё желание заниматься греческим языком два раза в день вместо одного?
Часть III Обещание, исполненное наполовину
Во время своего недолгого правления Мехмед не ощущал себя султаном. Слишком часто он оказывался в положении, когда что-то требовал у своих слуг или сановников, а ему говорили «нет». «Что же я за повелитель тогда?» – думал Мехмед и лишь в Манисе, познакомившись с Новым Учителем, по-настоящему почувствовал, что такое власть.
Власть – это возможность заставить людей делать то, чего они делать не хотят, а Мехмед обнаружил, что имеет некоторую власть над Учителем – Учитель не хотел открыться, но открылся и дал обещание, которое поначалу не собирался давать.
Увы, эта власть казалась такой непрочной, будто ниточка. Мехмед страшно боялся, что она оборвётся, и потому избегал лишний раз потянуть за неё. Ах, если бы эта нить стала верёвкой, вот тогда Мехмеду стало бы спокойно, но он пока не знал, как превратить нить в верёвку.
Принц внутренне содрогался, вспоминая о том, как спросил Нового Учителя о грехе народа Лута и услышал в ответ гневное шипение, потому что в те минуты нить могла оборваться внезапно и навсегда.
«Как хорошо, что не оборвалась. Как хорошо!» – думал Мехмед, но будущее внушало тревогу. Пусть учитель обещал «всё объяснить», но Мехмед боялся, что опять неосторожным словом испортит всё.
Принц уже не сомневался, что в тот злополучный день, когда Учитель гневно шипел и назвал своего ученика дерзким, это случилось потому, что «дерзкий мальчишка» говорил слишком прямо, а нужно было как-то иначе. Очевидно, прямота в таких делах считалась недопустимой.
«Именно прямота – дерзость, а не сами разговоры», – сказал себе Мехмед, поэтому решил не рассказывать Учителю про стихотворение о любви мужчины к юноше, которое в своё время отказались обсуждать Заганос-паша и Шехабеддин-паша.
«Как жаль, что в этом стихе всё прямо», – думал принц, ведь полузабытая поэзия так волновала! Особенно тем вечером, когда Учитель дал обещание «всё объяснить».
Увы, навязчивые слуги не позволили Мехмеду подольше поговорить с Учителем, давшим обещание, а потащили прочь – дескать, настало время спать – но мальчик, возвращаясь к себе в покои по тёмным дворцовым коридорам, продолжал думать об Учителе и о чудесном мире стихов, потому что там никто не разлучал влюблённых.
Оказавшись у себя и увидев закрытые двери комнаты, где обычно проходило обучение книжным наукам, принц вздохнул, почувствовав, как сладко кольнуло сердце, но и тут челядинцы не позволили задержаться – повели в спальню, поднесли умывание, переодели, уложили.
По обыкновению, чтобы лишний раз не тревожить битую спину, Мехмед улёгся на живот, обнял подушку, попросил слуг «накиньте на меня одеяло», а когда те ушли, принялся мечтать. При свете ночных светильников он представлял себе красивый сад, про который говорилось в полузабытом стихотворении, и ручей в саду, и юношу в полосатом персидском халате, стоявшего на берегу ручья.
Увы, этот персидский юноша ничем не походил на самого Мехмеда. У Мехмеда никогда не было прямого носа и пухлых губ. Турецкий принц не мог считаться волооким, пусть Учитель и сказал ему однажды:
– У тебя очень красивые глаза.
А ещё Учитель посетовал:
– Жаль, что тебе нельзя отрастить волосы чуть длиннее.
Ах, Мехмед и сам бы хотел это сделать по примеру юноши из стихотворения, но ношение длинных волос было персидским обычаем. Турецкая традиция предписывала стричься коротко или вовсе брить голову, и потому принц, вспомнив об этом, даже пожалел, что родился турком.
А ещё он представил, как выглядел бы Учитель, если б отпустил бороду, хоть борода и не могла появиться в действительности. В Турции носить бороду имели право далеко не все, и Учителю этого не дозволялось, но Мехмед всё же представлял, потому что в стихотворении тот мужчина, который признавался в любви юноше, упомянул, что бородат.
Наверное, борода у мужчины, тоже перса, была широкая, чёрная, волнистая. И нос такой же прямой, как у юноши… и как у Учителя!
Всё это Мехмед увидел во сне. Приснился сад, посреди которого журчал ручей. На берегу стоял юноша, задумчиво глядевший в воду, а неподалёку находился мужчина. Мужчина, медленно приближаясь, декламировал юноше своё стихотворение о любви – то самое персидское стихотворение и, наверно, даже не переведённое на турецкий. Мехмед всё равно не мог разобрать слов, а просто знал, что это тот самый стих.
Вот мужчина правой рукой сжимает левую руку юноши, хочет посмотреть тому в глаза, но юноша отворачивается, смущённо улыбается. Мужчина, левой рукой приобнимает стан юноши. Юноша всё никак не может побороть смущение, и тогда мужчина отпускает возлюбленного, но лишь затем, чтобы сжать ему ладонями голову, повернуть к себе и поцеловать в губы. Юноша не противится…
Мехмед смотрел на всё это и не прятался, но те, на кого смотрел принц, не видели постороннего человека, а точнее – посторонних, ведь Мехмед вдруг обнаружил рядом с собой Учителя. Тот тоже смотрел на двух персов… и улыбался.
– Учитель, Ты думаешь – мужчина поступает гнусно? – спросил ученик, притворяясь, будто не замечает, что Учителю зрелище приятно.
– Нет, это не гнусно, – ответил Учитель.
– А почему? – Мехмед спросил не оттого, что сомневался в словах Учителя, а оттого, что хотел услышать, как Он станет рассуждать на запретную тему. – Почему?
– Хорошо, я объясню тебе, – произнёс Учитель, однако ничего не стал объяснять – просто обнял Мехмеда и крепко прижал к Себе, а во сне у принца не болела спина, поэтому Учитель мог обнимать ученика так же крепко, как ученик сам обнимал Учителя.
Принц почувствовал что-то неизъяснимое. Это оказалось настолько чудесно, что захотелось умереть – так бывает, когда не верится, что в дальнейшей жизни может быть что-нибудь лучше нынешней минуты. «Для чего жить, если всё лучшее уже случилось? – так думал Мехмед, но тут же опроверг это: – Нет, лучше стать может! Может!»
Принц посмотрел вверх, на подбородок Учителя:
– Учитель, поцелуй меня.
Прежде, чем что-то успело случиться, Мехмед проснулся, но теперь ясно осознал свою цель. Вот, чего он хотел, и к чему следовало стремиться – поцелуй.
* * *
Проснувшись, Мехмед с досадой вспомнил, что сегодня пятница, а значит – уроков не будет, и Учителя он сегодня не увидит. К полудню предстояло отправиться на молитву в городскую мечеть, а до этого принцу полагалось посетить баню.
Пожалуй, те чувства, которые вызывало у принца посещение бани, тоже помогли ему понять, что он не таков, как большинство людей. Будь Мехмед подобен большинству, тогда, наверное, относился бы с полнейшим безразличием к тому, что в бане происходит, но оставаться безразличным он не мог. Это началось год назад, когда принц ещё считался султаном. Именно тогда Мехмед узнал об одном обычае, о котором раньше не слышал, потому что это касалось лишь взрослых.
В детстве и даже в двенадцать лет баня не становилась ничем примечательным. Все слуги, которые прислуживали там, раздевались лишь по пояс, и на Мехмеда без крайней необходимости не смотрели, но когда тот повзрослел, кое-что изменилось.
Оказалось, что мусульманину предписывается сбривать себе волосы в области подмышек и… паха. В тринадцать лет там уже появилось то, что нужно сбривать, и вот тогда-то Мехмед узнал об обычае, но тут же услышал:
– Повелитель, тебе не полагается делать это самостоятельно.
Оказалось, что пах султана – место слишком важное. Все боялись, что Мехмед порежется, поэтому его при посещении бани брил евнух, с деловитым видом опускавшийся на колени перед своим юным господином, сидевшим на каменной скамье.
Евнух – не мужчина, а значит, мог делать то, что по шариату для мужчин считалось запретным. Мужчине запрещалось смотреть на всё, что находится у другого мужчины ниже пояса и выше колен, и уж тем более прикасаться к этим местам, но о евнухах такого не говорилось. Вот почему рабы-евнухи в ряде случаев становились просто незаменимыми.
Тем не менее, даже евнух не притрагивался к тринадцатилетнему султану прямо, а только через платок, держа эту вещь в левой руке. Евнух клал платок на то место, которое брить не требовалось, и, таким образом придерживая Мехмеду кожу, брил вокруг платка, а Мехмед пребывал в странной эйфории.
Это чувство не исчезло даже тогда, когда бритьё стало привычным. Мысли, появлявшиеся в такие минуты, превращали вполне заурядную процедуру в нечто вопиюще непристойное, и пусть евнух говорил, что в области паха вся кожа очень чувствительна, и что любое прикосновение вызывает «отклик», Мехмед спрашивал себя: «Догадывается ли этот евнух, что у меня чувства особенные? А если он донесёт кому-нибудь?»
Движения евнуха всегда оставались сосредоточенными, без малейшего намёка на то, о чём юный султан в эти минуты думал, но мысли приходили сами собой. К тому же евнух был старый, так что напоминал обезьяну в тюрбане, но и это мыслям не мешало.
В такие минуты восприятие обострялось. Скребущий звук, издаваемый лезвием бритвы, плеск воды где-то неподалёку и даже собственное дыхание казались Мехмеду громче, чем в действительности, а в следующую минуту всё становилось наоборот – вокруг воцарялась полная тишина, сознание мутилось и появлялись неясные грёзы.
Мехмед не мог не думать, что Шехабеддин-паша, друживший с Заганосом-пашой, тоже евнух – такой же евнух, как тот, который занимался бритьём. А ведь Шехабеддин считался красивым. Вот если б он занял место старого евнуха, что было бы? Наверняка, Заганос оказался бы недоволен таким поворотом событий.
Если в двенадцать лет Мехмед ещё сомневался в том, что Заганос использовал своего «друга» как женщину, то в тринадцать эти сомнения начали исчезать, а окончательно ушли в четырнадцать, когда отец забрал у Мехмеда титул султана и отправил сына в Манису.
Возвращение в Манису являлось для Мехмеда наказанием – мягким, но наказанием – и примерно так же оказался наказан визир Заганос-паша, потому что его отправили в почётную ссылку. Разумеется, визира наказали за вызывающее поведение! За что же ещё!
Заганосу велели, чтобы жил в своих владениях – это был хасс Балыкесир – и в столице не показывался. «Друг», хоть и остался при дворе, но с условием, что не станет переписываться или искать встречи с опальным визиром.
Для Мехмеда стало совершенно очевидно, что Заганоса с Шехабеддином разлучили намеренно, и теперь никто не смог бы разубедить принца в этом, хотя самому принцу и остальным придворным всё объяснили по-другому.
Отец Мехмеда разгневался на Заганоса-пашу якобы за плохие советы, которые ставили под угрозу государство. Дескать, было сочтено неправильным, что визир вместе со своим «другом» советовал Мехмеду захватить Константинополис, то есть сделать то, что отец Мехмеда сам пытался осуществить около двадцати пяти лет назад и потерпел досадную неудачу. Отец Мехмеда во всеуслышание выразил неудовольствие по поводу того, что сын, посаженный на трон, слушал неразумных советчиков весьма внимательно, но ведь Мехмед помнил, что на самом деле вёл себя иначе.
Да, Заганос и Шехабеддин что-то такое говорили про войну, но в те годы Мехмеду не было дела до великого города. Мехмеда гораздо больше занимали сами советчики. Он слушал их внимательно лишь потому, что хотел разгадать тайну, связывавшую этих двоих. Слова советчиков пролетали мимо его ушей, если юный султан вдруг замечал, что Заганос мельком взглянул на своего «друга». Это казался особый взгляд, ведь на лице Шехабеддина тут же появлялась заговорщическая полуулыбка, которая тоже заставляла юного султана забыть о государственных делах.
И вот тогда-то великий визир Халил-паша стал говорить, что на Мехмеда оказывают «дурное влияние», а в итоге доложил об этом отцу Мехмеда. Дурное влияние может быть самым разным, и неразумные советы начать войну с греками тоже считаются таким влиянием, но великий визир, конечно, упирал не на то, что Заганос советует неправильное. Халил, наверняка, сказал, что Заганоса постоянно видят во дворце вместе с «другом», а среди прочих это видит Мехмед, и что подобное зрелище дурно влияет на неокрепший ум.
Заганоса-пашу с точки зрения закона было не в чем упрекнуть. Связь с евнухом не считалась грехом и преступлением, потому что евнух – не мужчина и не женщина, в отношении которых Коран устанавливал правила. Даже пророк Мохаммед, давший много советов для правоверных на все случаи жизни, не говорил о евнухах почти ничего, да и в тех редких случаях, когда говорил, выражался не слишком ясно.
Слова пророка толковались так, что связь с евнухом допускается, если мусульманин сам не сделал евнухом того, с кем вступил в связь. Но ведь все прекрасно понимали истинную суть подобных связей! А когда Мехмеду исполнилось тринадцать, он тоже почувствовал, что разница между евнухом и мужчиной не так велика, как кажется на первый взгляд.
Неспроста рабы-евнухи ценились у мусульман особенно дорого! Высокая цена установилась, прежде всего, потому, что связь с евнухом являлась для мусульманина своего рода уловкой, чтобы обмануть Аллаха – то есть, даже совершив нечто похожее на грех народа Лута, всё равно попасть в рай! Даже самые строгие толкователи исламских законов, уверявшие, что пророк запретил мусульманам самим заниматься превращением мужчин в евнухов, признавали, что пользоваться плодами чужих трудов никто не запрещал.
Вот почему Мехмеду не раз приходила в голову дерзкая мысль о своём главном наставнике – мулле Гюрани: «Молодой прислужник муллы – тоже евнух. Мулла может использовать его как женщину и оставаться праведным. И ведь наверняка использует! Зачем покупать евнуха, если у тебя нет жён, за которыми тот мог бы присматривать? Значит, купил затем, чтобы использовать его самого вместо жены!»
После таких мыслей весь окружающий мир начинал казаться Мехмеду лицемерным, ведь мулла выглядел таким строгим, когда говорил о том, что пророк Мохаммед призывал убивать людей, совершивших грех народа Лута! В голосе муллы так и слышался еле сдерживаемый гнев. И этот же человек прикупил себе евнуха!
Заганос-паша говорил, что стихи о любви мужчин к юношам – бесстыдство, а сам почти не скрывал своей связи с Шехабеддином-пашой, то есть с евнухом, который не слишком отличался от мужчины. Заганос посматривал на евнуха так, что окружающим могло стать неловко. Разве это не бесстыдство?
Великий визир Халил-паша был прав, называя это бесстыдством, но и сам тоже лицемерил, потому что желание великого визира противостоять «дурному влиянию», которое Заганос оказывал на Мехмеда, было притворством – частью придворных интриг. Халил беспокоился, что Заганос метит на должность великого визира. Вот из-за чего Халил решил очернить своего соперника и представить бесстыдником!
Даже в мечети в Манисе, сидя вместе с муллой Гюрани в первом ряду на коврах и слушая проповедь имама, Мехмед, уже опять ставший принцем, часто задавал себе вопрос: «А что этот имам делает, когда приходит домой? Наверняка у имама тоже есть какой-то любимый грех. Если не грех народа Лута, то что-нибудь другое».
Мехмед иногда позволял себе мельком оглянуться на некоторых посетителей мечети, которые тоже сидели в первом ряду. Это были знатные люди Манисы, считавшие за честь присутствовать на молитве вместе с наследником престола. «Что у них за тайны?» – думал принц, и это даже стало для него развлечением – пытаться по внешнему виду угадать, есть ли среди этих знатных людей такие, кто испытывает особенные чувства к мужчинам или юношам.
«О, если бы кто-то из вас подарил мне книгу с запретными стихами, я бы озолотил такого человека, сделал бы визиром или даже великим визиром! – думал Мехмед. – Вот вы сидите тут на коврах и ловите каждый мой взгляд, надеясь получить милости, когда я снова стану султаном. Ах, знали бы вы, что упускаете из-за своей мнимой праведности!»
* * *
День прошёл незаметно. Наступило утро следующего, через час должен был начаться урок по изучению Корана, а через два часа – урок греческого. «Как хорошо!» – думал Мехмед и уже радовался, а солнечные лучи, проникшие в спальню через резные решётки на окнах, заставляли улыбнуться лишний раз.
В комнате для занятий солнечные зайчики тоже были, напоминая о светлых кудрях Учителя и о светлых кафтанах, которые Тот носил, так что мысли об Учителе не исчезли даже во время урока с муллой.
Мехмед ждал второго урока и еле-еле мог сосредоточиться на первом, так что строгие замечания не возымели действия, а наказание палкой не случилось лишь потому, что принц настолько размечтался, что забыл притвориться упрямым ослом.
Мулла велел своему ученику читать вслух новый отрывок из Корана и удивился, когда ученик, скользя пальцем по строчкам, прочитал всё очень легко:
