Текст книги "Любимый ученик Мехмед (СИ)"
Автор книги: Светлана Лыжина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
Мехмед преисполнился недоумения:
– Но ведь у неё на руках младенец, маленький Ахмед. Пусть он – мой брат, но она не оставит его мне. Получается, я должен отдать своего брата на попечение Исхаку-паше? Не слишком ли большая честь?
– Конечно, отдавать не следует, – поспешно согласился евнух: – Мы устроим брак Алиме-хатун с Исхаком-пашой лишь после того, как твой брат умрёт, а этого можно ожидать скоро. Маленький Ахмед оказался зачат тогда, когда здоровье твоего отца уже пошатнулось. Твой брат так же слаб здоровьем, как был твой отец в последние годы. Никто и не удивится, если этот ребёнок умрёт во младенчестве.
Многие при дворе удивлялись даже тому, что ребёнок появился на свет, ведь Алиме-хатун была старше матери Мехмеда и родила маленького Ахмеда в сорок лет. Чудо! Особенно для жены султана, ведь престарелый Мурат собрал довольно-таки большой гарем, где, конечно, жили женщины несравнимо моложе.
Маленький Ахмед стал вторым ребёнком Алиме-хатун, а двадцать пять лет назад она родила своего первенца, который, едва ступив в пору юности, внезапно умер.
Неожиданная смерть стала причиной того, что Мехмед, в то время одиннадцатилетний, оказался единственным наследником престола, был перевезён в Манису, впервые за многие годы увидел отца и нагрубил ему, упрекнув в невнимании, но Алиме-хатун вряд ли слышала об этом, а если и слышала, то забыла.
Она в те годы печалилась о своей потере. К тому же, будущее не предвещало этой женщине ничего значительного, ей предстояло тихо доживать в гареме, ведь возраст уже не позволял соперничать с юными наложницами.
Так она и жила – тихо и скромно, но два года назад вдруг попалась на глаза своему мужу, и тот счёл её привлекательной. Алиме-хатун снова удостоилась супружеского ложа и даже забеременела. Удивительно! Спустя столько лет забвения! И так же удивительно казалось то, что эта женщина, несмотря на возраст, счастливо разродилась, а в довершение череды счастливых событий ребёнок оказался мальчиком. Его назвали Ахмед.
Когда Мехмед впервые услышал эту историю, то подумал: «Наверное, моя мать надеялась на что-то подобное. Надеялась, что мой отец однажды увидит её и снова оценит. Вот Алиме-хатун ждала-ждала и дождалась, а мать умерла, ничего не дождавшись».
Эти мысли стали лишним поводом не любить нового брата. Ни одного из своих братьев Мехмед не любил. Все они только мешали ему так или иначе, а этот маленький Ахмед одним своим существованием вызывал чувство досады.
– Что ж, подождём и увидим, сколько он проживёт, – согласился Мехмед.
– А не желает ли мой господин поторопить ход событий? – вкрадчиво спросил Шехабеддин. – Ты властен над всеми в своём государстве. В том числе над своим братом и его жизнью. Если ты повелишь, его жизнь окончится.
Евнух очень хорошо изучил своего господина, поэтому не боялся говорить так. Шехабеддин знал, что юный султан не разгневается и не закричит: «Как ты смеешь предлагать мне такое!?»
– Я не вижу достаточной причины отдавать повеление, – спокойно произнёс Мехмед, но разговор ему всё же не нравился. Теперь стало понятно, почему Шехабеддин попросил своего господина не приглашать никого к трапезе, однако оставалось непонятным, почему евнух решил говорить о маленьком Ахмеде сам, без Заганоса-паши. Знал ли Заганос о том, что задумал Шехабеддин? Юный султан был совсем не уверен в этом, и потому беседа ему не нравилась.
Мехмед положил в рот ещё одну плошку плова, но когда жевал, почти не чувствовал вкуса, потому что думал не о еде, а о том, как сохранять невозмутимость.
Меж тем евнух опять посмотрел на юного султана с восхищением:
– Ах, повелитель! У тебя такое доброе сердце! Ты позволяешь своему брату жить, несмотря на то, что этим вредишь себе.
– В чём же для меня вред? – спросил Мехмед.
– В том, что ты окажешься окружённым врагами, мой повелитель. Вот мы сейчас думаем о маленьком Ахмеде, но ведь и Халил думает, – тихо ответил Шехабеддин, оглянувшись на двери, как будто боялся чужих ушей.
– Откуда ты знаешь, о чём он думает?
– Я знаю Халила, мой повелитель, – уверенно прошептал евнух. – Он думает о том, как бы сделать так, чтобы ты потерял власть. Халил ещё несколько дней назад думал, что сможет править от твоего имени, а теперь видит, что ошибся. Он хочет отстранить тебя от власти и провозгласить маленького Ахмеда наследником, чтобы самому править от его имени. Халил договорится с Исхаком-пашой, скажет ему: «Сегодня тебе дали высокий пост, а завтра отберут. Я же сделаю так, что ты сохранишь всё полученное». Халил скажет это и, чтобы Исхак-паша не сомневался, пообещает ему в жёны Алиме-хатун. Он сделает то, что собирались сделать мы, и получит выгоду, которую могли бы получить мы. Поэтому я и говорю, мой повелитель, что надо избавиться от твоего брата, пока он не принёс бед, и предложить Исхаку-паше взять в жёны Алиме-хатун, чтобы он был нашим союзником, а не союзником Халила.
– А что думает по этому поводу Заганос-паша? – спросил Мехмед, положив ложку.
– Если я скажу ему всё то, что сказал тебе, он согласится, – ответил евнух.
По всему стало видно, что Шехабеддин нисколько не смущён тем обстоятельством, что ведёт разговоры без ведома своего «друга».
– Почему же ты не сказал ему ничего? – спросил Мехмед.
– Тайну должны знать только те, кто отдаёт повеление или участвует в исполнении замысла, – последовал ответ. – Иначе тайна не будет тайной.
Мехмед поднялся на ноги и тем самым заставил подняться своего собеседника.
– Значит, ты думаешь, что Заганос-паша, если б был здесь, принял бы твою сторону? – спросил султан, задумчиво прохаживаясь по комнате.
– Да, повелитель, – ответил евнух и даже позволил себе лукавую полуулыбку, похожую на те, которые Мехмед не раз видел в то время, когда был султаном в первый раз.
Шехабеддин как будто утверждал: «Даже если поначалу Заганос не согласится с моими доводами, я его уговорю. Если я не смогу убедить его так, как убеждал бы мужчина, я сделаю это так, как убеждала бы женщина».
Вот и к Мехмеду евнух решил применить женский способ, но убеждал не так, как жена убеждала бы мужа, а так, как мать убеждает сына.
– Я с тобой не согласен, – упрямо возразил юный султан. – Ты говоришь о том, что может случиться, а может и не случиться. Почему ты думаешь, что Халил с Исхаком непременно договорятся? Почему ты думаешь, что они смогут лишить меня власти? Это всё лишь вероятный ход событий. А вот если я последую твоему совету, то произойдёт нечто неизбежное. Обо мне обязательно станут говорить: «Он велел убить своего брата». Я не хочу, чтобы обо мне так говорили. И не хочу, чтобы добавляли: «Он убил брата, потому что испугался теней».
– Ах, мой повелитель, – евнух покачал головой. – Тени легко могут обрести плоть, а тебе только и останется спрашивать себя: «Когда же они успели?» Если ты замечаешь, что конь под тобой вот-вот готов выйти из повиновения, разве ты ждёшь, когда это случится? Нет. Ты заранее сжимаешь ему бока ногами и подбираешь повод покороче, чтобы конь видел, что ты не бездействуешь. Если конь это увидит, то может и отказаться от намерения сбросить тебя на землю. Так же и Халил. Когда он увидит, что мы не бездействуем, то перестанет думать о том, как бы лишить тебя власти.
– Нет, пусть мой брат живёт, – ответил Мехмед, продолжая ходить по комнате. – Опасность не так велика, как ты говоришь. А если она всё-таки появится, то я прикажу казнить Халила. Никто не осудит меня за это, а вот если я прерву жизнь своего брата, обо мне станут думать плохо мои подданные. Я не хочу.
Мехмед сам не понимал, отчего ему так важно мнение подданных, но это действительно казалось важным: «Убьёшь брата, и сколько бы благородных поступков ты после этого ни совершил, убийство не забудется».
Меж тем Шехабеддин посмотрел на юного султана уже не с восхищением, а с грустью, и даже вздохнул:
– Мой повелитель, я рад был бы сказать, что это мудрое решение, но не могу. Увы, прежние времена, когда Халил помыкал тобой, ещё не окончательно остались позади. Халил всё ещё обладает при дворе большой силой. Если ты прикажешь казнить Халила, я не уверен, что приказ будет исполнен. Вместо этого может начаться смута…
– А если я отдам повеление о моём брате, оно будет исполнено? – перебил юный султан.
– Если ты отдашь повеление в ближайшие дни, то я могу поручиться, что его исполнят, – многозначительно произнёс евнух. – Отдай повеление, и ты сохранишь свою власть, а также пресечёшь смуту, которая может начаться. И тогда о тебе скажут: «Он поступил жестоко, но сохранил мир на земле».
Мехмед подошёл к Шехабеддину и пристально посмотрел в его лицо. Оно не было лицом женщины, но в движении глаз, когда Шехабеддин скромно потупился под взглядом своего повелителя, вдруг ясно проглянуло что-то женское.
«Почему моя мать ничем не напоминала этого человека?» – с сожалением спросил себя юный султан. Мехмеду вдруг захотелось, чтобы она была, как Шехабеддин – такой же хитрой и коварной, ведь евнух проявлял эти качества не ради себя, а ради воспитанника, которого считал почти сыном. Ах, если бы мать проявила свою любовь подобным образом! Интриговала бы, стремилась добыть для сына трон. Увы, она ничего не делала! Вся её любовь ограничивалась лишь словами.
А вот евнух стремился действовать и сейчас вёл себя как мудрая мать, которая не склонна к пустой болтовне, поэтому Мехмед произнёс:
– Если ты хотел сказать ещё что-то, то говори.
Шехабеддин, ободренный этим словом, поднял взгляд и продолжал:
– Я знаю человека, который почтёт за честь выполнить твоё повеление относительно маленького Ахмеда.
– Этот человек – один из чёрных евнухов, которые служат в гареме? – спросил юный султан. – Ведь больше никто не может свободно попасть в гарем.
Шехабеддин покачал головой и ответил:
– Попасть в гарем может всякий, кого туда пустят. И мне показалось, повелитель, что ты не зря сделал меня начальником белых евнухов, ведь эти евнухи, как ты знаешь, не только прислуживают в твоих личных покоях. Они являются внешней стражей гарема. Значит, я могу сделать так, чтобы человек, который готов выполнить твоё приказание, свободно вошёл в гарем. Ни с кем из чёрных евнухов я не говорил, не просил о помощи, а помешать исполнению твоего приказа они не смогут. Чёрные евнухи безоружны, а человек, который станет выполнять твоё повеление – человек военный. Он знает, как поступать с теми, кто становится на пути.
Мехмед мысленно представил себе то, что случится, если отдать повеление. Человек, о котором говорил Шехабеддин, конечно, взял бы с собой ещё нескольких воинов, и вот Мехмед представил, будто идёт по их следу.
В коридоре неподвижно лежит один из чёрных евнухов. От него по мраморному полу растекается лужа крови, и ладони евнуха тоже в крови. Двери, ведущие в покои Алиме-хатун, выломаны. За порогом на коврах опять неподвижные тела – одна или две служанки, а вот снова евнух, уставившийся в потолок остекленевшими глазами. Из всех углов слышится женский вой и плач. Колыбель в комнате маленького Ахмеда пуста.
Воображаемая картина заставила внутренне содрогнуться; юный султан решительно произнёс:
– Я не хочу проливать кровь брата.
– Этого можно избежать, повелитель, – успокаивающе произнёс Шехабеддин. – К примеру, смерть от утопления будет бескровная, чистая.
– Всё равно не хочу, – сказал Мехмед и оглядел комнату так, как будто находился сейчас в спальне маленького Ахмеда, а не в собственных покоях.
Шехабеддин снова вздохнул:
– Повелитель, твоя доброта может стоить тебе слишком дорого. Вспомни, из-за чего ты потерял власть в прошлый раз. Из-за того, что Халил действовал, а ты бездействовал. Но тогда тебе было ещё мало лет, и твой отец был жив. А теперь он мёртв, а ты взрослый. Не позволяй, чтобы Халил снова отобрал у тебя власть. Действуй. Ты поступишь правильно.
– Не указывай мне, – юный султан начал раздражаться. – И не лги. Ты знаешь не хуже меня, что слишком многие назовут это неправильным.
– Повелитель, когда я говорил, что ты поступишь правильно, то имел в виду другое, – поспешил оправдаться Шехабеддин: – Лучше быть правителем, которого порицают, чем изгнанником, о котором говорят хорошо. Разве нет?
Мехмед не ответил, потому что не хотел спорить об этом. Он вполне готов был поверить словам евнуха, но вдруг понял, что Шехабеддин, затеяв разговор с глазу на глаз, таился не просто от лишних ушей, а от ушей Учителя.
Евнух, конечно, знал, что Учителю убийство младенца не понравится, а ведь Учитель обладал достаточным влиянием на своего ученика, то есть мог отговорить от затеи, как бы другие советчики ни настаивали на обратном.
Мехмед теперь понял, что и сам больше всего обеспокоен неодобрением со стороны Учителя – именно Его возможное неодобрение останавливало юного султана, а не возможный ропот подданных. Наверное, следовало посвятить Учителя в тайну и попросить совета прежде, чем что-то предпринимать. Да, так и следовало поступить!
Юный султан сделал знак, означавший, что евнуху пора удалиться из комнаты:
– Пригласи слуг, – сказал юный султан. – Пусть они дальше прислуживают мне за трапезой, а ты иди и не приходи, пока я тебя не позову.
Шехабеддин поклонился и вдруг на мгновение отвернулся вправо, смахнул что-то со щеки рукавом кафтана. Это был очень узнаваемый жест – так смахивают слёзы, но Мехмед поначалу подумал, что видит притворство. Уж слишком эти слёзы казались кстати. Евнух вполне мог провести рукавом по сухой щеке, и потому Мехмед был удивлён, обнаружив, что глаза Шехабеддина по-настоящему наполнились слезами.
– У тебя в рукаве надрезанная луковица? – с лёгкой насмешкой спросил юный султан, потому что почувствовал себя неловко.
– Нет, мой повелитель, – ответил евнух, чуть приблизился и протянул правую руку вперёд.
Мехмед не удержался – ощупал рукав, желая убедиться, что под ним ничего не спрятано, и даже принюхался. Никакого запаха лука или другого резкого запаха, способного вызвать слёзы. Лишь лёгкий, почти неуловимый аромат благовоний.
Юный султан уже не мог скрыть замешательства, потому что не хотел обижать Шехабеддина, а обидел:
– Почему ты плачешь, Шехабеддин-паша? – спросил Мехмед, но не насмешливо, а участливо. Он сжал правую ладонь евнуха в своих ладонях и почувствовал, что она расслаблена. Это означало, что её обладатель полностью открыт перед собеседником. У лжеца или того, кто стремится что-то утаить, ощущалось бы напряжение.
– Ты не любишь своих верных слуг, повелитель, – грустно ответил евнух. – Ты хочешь подвергнуть себя опасности, и это твоё право. Ты волен распоряжаться собой. Но как же быть всем тем, кто последовал за тобой? Как же Заганос-паша? Как же я? – голос его дрогнул. – Неужели, ты нас совсем не любишь?
Шехабеддин опять сделался похожим на женщину. Женщины плачут именно так, когда искренне опечалены. Юный султан знал это, потому что помнил, как плакала Гюльбахар-хатун во время встреч в Дидимотике. Евнух сейчас плакал подобно Гюльбахар – без всхлипываний и рыданий. Он просто лил слёзы.
– Я не понимаю, – осторожно произнёс Мехмед. – Ты очень путано говоришь.
– Ах, мой повелитель, – произнёс евнух, стесняясь слёз, которые катились по щекам, а он поспешно смахивал их левой, свободной рукой. – Ты ведь помнишь, что у тебя есть родственник по имени Орхан? Он ищет способы получить твой трон, а пока терпит одну неудачу за другой. Орхан – изгнанник, но у него всё равно есть крыша над головой, он сыт, достойно одет, да и на ложе не одинок…
– И что же? – по-прежнему не понимал Мехмед.
– Если Халил лишит тебя власти, ты, вероятнее всего, станешь таким, как Орхан, – ответил Шехабеддин, – и если станешь, тебе будет не так уж плохо, но плохо будет всякому, кто решит следовать за тобой или служить тебе. Будет плохо Заганосу-паше, будет плохо мне. Мы, вероятнее всего, умрём.
– Откуда тебе знать?
– Семь лет назад, незадолго до того, как ты взошёл на трон, Орхан собрал армию и двинул её в сторону Эдирне, – продолжал евнух, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Я по приказу твоего отца тоже собрал армию, и Орхан оказался разбит мной. Он бежал, но его люди…. О! Им пришлось испить из чаши страданий. Тем, кто встал под знамёна Орхана и проиграл бой, было очень плохо. Я знаю, потому что сам приложил к этому руку. Те, кто решил служить Орхану, сполна расплатились за его неудачу.
Мехмед, всё ещё сжимавший руку собеседника, почувствовал в ней дрожь, а Шехабеддин, поняв, что господин это чувствует, вдруг высвободил руку. Наверное, евнух стыдился того, что не смог сохранить спокойствие. Его речь стала прерывистой.
– Мой господин, делаешь так, чтобы похожая участь постигла Заганоса-пашу. И меня, и прочих людей, которые доверились тебе и последовали за тобой. Если ты лишишься власти, мы пострадаем куда больше тебя. Ты жалеешь брата, но не жалеешь своих верных слуг. Ты обрекаешь нас на страдания и смерть. Как же мне не печалиться! – голос евнуха дрогнул. – Неужели, мы с Заганосом-пашой ждали четыре долгих года лишь затем, чтобы страдать и умереть?
Шехабеддин вдруг упал на колени перед повелителем, закрыл лицо и зарыдал так горько, безутешно, что это не могло быть притворством:
– Повелитель, ты не понимаешь, на что обрекаешь своих слуг. Я не хочу этого, не хочу. Мне страшно, повелитель. Халил – жестокий человек. Он никого не пощадит.
– Ты боишься за Заганоса-пашу?
– Я не хочу видеть, как прольётся кровь правоверных, – теперь евнух сам хотел поймать руку повелителя, но Мехмед оттолкнул его от себя:
– Не хочешь? Но ты не боялся проливать эту кровь в войне с Орханом. И не боялся убивать. А теперь боишься, что кто-то поступит так же с тобой? – подобный страх совсем не вызывал уважения.
Шехабеддин упал ниц на ковры:
– Я боялся, повелитель. Боялся, но выполнял повеление. Я – евнух, повелитель. Наверное, тебе никогда не объясняли, что это значит?
– И что же? – гневно спросил Мехмед.
– Я боюсь любого острого предмета, – проговорил евнух. – Боюсь оружия в чужих руках. Я и сам избегаю брать в руки что-либо острое, но приходилось.
– Ты убивал людей, пленённых в битве с Орханом?
– Да. И со страхом вспоминаю это, потому что вспоминаю и другую похожую войну. Ах, повелитель, ты хочешь, чтобы началась смута, и чтобы правоверные опять воевали с правоверными, но это очень плохо. Из-за таких войн многие правоверные становятся несчастными. И я стал.
– Ты опять говоришь непонятно.
– Тридцать лет назад я был свидетелем войны между правоверными. Они убивали друг друга, хоть это и запрещено. Мой отец тоже оказался убит, а мою мать, моих сестёр, братьев и меня самого захватили в плен и продали в рабство. Правоверных запрещено продавать в рабство, но это было сделано. Правоверных запрещено превращать в евнухов, но это было сделано со мной и с моими братьями. Зачем нам такая война, повелитель? Зачем? – евнух говорил, не поднимая головы, поэтому не видел, что юный повелитель теперь не разочарован, а заинтересован.
Евнух никогда не рассказывал того, что рассказывал сейчас, а ведь Мехмед хотел услышать этот рассказ уже очень давно.
– Что стало с твоими братьями? – спросил юный султан и снова был участлив, но евнух даже не поднял взгляда:
– Они не перенесли оскопления, умерли вскоре. Выжил я один. Помню, мать, зная, что со мной собираются сделать, успокаивала меня: «С тобой всё будет хорошо. Ничего не бойся». Но я всё равно боялся! Хвала Аллаху, ты никогда не изведаешь подобного страха, повелитель, – продолжал Шехабеддин, всхлипывая. – Когда воин получает рану на поле боя, это ощущается совсем не так. Воин знает, что сможет гордиться шрамом, а вот евнух не гордится своим особым увечьем. Шрамы делают воина храбрее, но евнух, лишившись мужественности, храбрее не становится и боится новых страданий.
– Сколько тебе было лет?
– Почти тринадцать. Я понимал, чего лишаюсь, а когда режут мальчику, который всё понимает… В те минуты, когда ему режут, мальчик чувствует, что нет предела ужасу и страданию, и это чувство сохраняется в нём навсегда. Люди часто говорят: «Хуже быть не может». А вот евнух думает иначе. Он думает: «Всегда может быть хуже. Как бы ни было плохо, всегда может быть ещё хуже. Чаша страданий бездонна». Это очень тягостные мысли, повелитель.
Мехмед молча слушал, а евнух продолжал, по-прежнему вперив взгляд в узоры на коврах:
– А ещё я помню себя прежнего. Помню, как думал, что согласился бы со всякой иной участью: «Пусть отрежут руку, пусть изуродуют лицо, пусть даже убьют». Наверное, так думает всякий мальчик, которого делают евнухом. А позднее, когда мальчик уже евнух, он меняется. Он уже не согласен лишиться руки, стать уродом или умереть. Мальчик начинает беречь своё тело от всех возможных ран, недугов и даже стремится уберечь себя от старости, как будто надеется этой бережливостью уравновесить невосполнимую потерю. Я боюсь многого, а особенно боюсь, когда правоверные начинают убивать правоверных.
«А я думал, евнухи смелые», – думал Мехмед. Он где-то слышал или читал, что этим людям придаёт смелости сознание собственной обречённости. У евнухов не может быть потомков, и значит, нет будущего, а человек без будущего склонен к отчаянным поступкам. Он не дорожит ни богатством, ни знатностью, ни даже жизнью. Однако теперь получалось, что евнухи по некоей странной причине ценят свою жизнь даже больше, чем обычные люди.
Шехабеддин опасливо приподнял голову и, наверное, прочёл эту мысль в глазах своего господина:
– Повелитель, я готов лишиться всего своего имущества ради тебя. Готов лишиться должности и последовать за тобой в изгнание. Ради возможности продолжать служить тебе я с лёгкостью оставлю всё, что заслужил и нажил, но я знаю, что от меня потребуется больше – то, чего я, возможно, не смогу вынести достойно. Смилуйся, повелитель. Не ставь меня в положение человека, ожидающего мучений и смерти. Смилуйся над своим верным слугой.
Шехабеддин забыл даже о Заганосе и говорил только о себе. Неужели настолько велик оказался страх? Мехмед не понимал этого страха и полагал, что евнух напрасно опасается Халила так сильно. Но, может, опасаться следовало? Шехабеддин провёл при турецком дворе около тридцати лет – дольше, чем Мехмед жил на свете. За такое долгое время можно многого насмотреться и научиться распознавать опасность заранее.
И всё-таки не слёзы Шехабеддина заставили юного султана призадуматься, а рассказ о войне с Орханом и судьбе сторонников этого человека. «Я подвергаю опасности тех, кто последовал за мной, – задумался Мехмед. – Значит, Учитель в опасности тоже».
– Ну, хорошо, – юный султан наклонился и ободряюще похлопал евнуха по плечу, – я обдумаю твои слова и сообщу тебе решение завтра.
Шехабеддин поспешно поднялся с ковров. Он был рад, что повелитель больше не говорит безоговорочного «нет». Однако цена, уплаченная за это, явно казалась евнуху слишком большой. Он предпочёл бы никогда не рассказывать историю своего оскопления. Поэтому и Заганос в своё время не стал рассказывать её Мехмеду, лишь сказал, что она «совсем не приятная».
Когда Шехабеддин открыл двери, чтобы позвать слуг в комнату, он уже обрёл прежнюю невозмутимость. Слёзы высохли. Голос, который приказал другим евнухам прислуживать повелителю за трапезой, уже не дрожал, а Мехмед меж тем уселся на прежнее место и задумчиво зачерпнул ложкой остывающий плов.
Во всё оставшееся время трапезы султан думал о том, что лучше – подвергнуть Учителя опасности или огорчить Его, ведь Учитель, узнав о смерти маленького Ахмеда, конечно, был бы огорчён.
Спрашивать Наставника о том, что предпочтительнее, юный султан уже не видел смысла: «Зачем взваливать груз решения на того, кто неопытен в таких делах? Советы, касающиеся удержания власти и трона, должен давать придворный». Однако и Заганоса не хотелось спрашивать, потому что Шехабеддин был прав, когда говорил, что в тайну следует посвящать как можно меньше людей.
Мехмед взвешивал на весах жизнь брата и жизни других людей, которыми дорожил, и тут подумал, что даже ни разу не видел маленького Ахмеда – просто знал, что он есть. Юный султан не решался избавиться от него лишь потому, что братоубийство считалось плохим поступком. О любви к брату даже речи не шло, да и на то, что маленький Ахмед полюбит старшего брата-правителя, надеяться не стоило.
«А если Ахмед доживёт до взрослого возраста, то станет ли благодарным мне за милость?» – спрашивал себя Мехмед, и ответ был скорее «нет», чем «да».
«О ком я должен заботиться в первую очередь? Кровь Учителя может пролиться, а Он мне намного дороже брата. Неужели, так плохо то, что Учитель мне дороже брата?» – думал юный султан и всё больше приходил к мысли, что Учитель важнее. Да и Заганос с Шехабеддином тоже не заслужили страданий.
Заганос посвятил Мехмеду около четырёх лет, если не считать годы изгнания в Балыкесире, когда визир совсем не виделся и не переписывался со своим подопечным. Шехабеддин посвятил Мехмеду чуть меньше времени, но всё равно достаточно.
Юный султан с некоторым изумлением обнаружил, что, несмотря на смерть обоих своих родителей, не ощущает себя сиротой. Как можно, если рядом Заганос! Пусть он считался воспитателем и советником Мехмеда, но на самом деле исполнял роль отца с тех пор, как подопечному исполнилось одиннадцать. Да и Шехабеддин был рядом с Мехмедом! Помогая Заганосу в «отцовских» обязанностях, евнух как-то незаметно взял на себя роль матери.
Недавняя беседа, когда евнух признался, что страх мешает отдать жизнь за кого бы то ни было, не заставила юного султана разочароваться в этом слуге: «Шехабеддин не виноват, что его лишили мужской смелости. К тому же, он сказал правду, а вот если бы обещал сделать то, чего сделать не в силах, это была бы подлость».
Мехмед вдруг подумал, что его родная мать была гораздо трусливее. Она даже мысли не допускала, что можно сделать что-то наперекор отцу Мехмеда. А вот Шехабеддин, хоть и евнух, нарушил запрет на переписку с Заганосом. Конечно, казнь за такое не грозила, но мать Мехмеда, если б оказалась в подобном положении, не осмелилась бы вообще ни на что.
Размышляя об этом, юный султан вдруг вспомнил об Алиме-хатун: «А пожертвовала бы она жизнью ради сына?» Мехмед совсем не знал эту женщину, но почему-то решил, что она может оказаться смелой. А ведь не следовало допускать, чтобы Алиме-хатун умерла.
Эта мысль породила беспокойство, поэтому Мехмед, несмотря на обещание ответить евнуху только завтра, пригласил Шехабеддина в свои покои в тот же день, ближе к вечеру.
– Я вот что подумал, Шехабеддин-паша, – с нарочитой небрежностью произнёс юный султан, сидя на возвышении среди подушек и глядя на собеседника, замершего посреди комнаты. – Если я решу последовать твоему совету в отношении маленького Ахмеда, надо сделать так, чтобы Алиме-хатун не было рядом с сыном. Она ведь станет защищать его и этим может причинить себе вред.
Шехабеддин кивнул, а Мехмед продолжал:
– Значит, она не должна оказаться на пути того человека, который станет выполнять моё приказание.
– Если мой повелитель хочет, я могу подумать, как отвлечь Алиме-хатун, – осторожно предложил Шехабеддин.
– Не надо. Я уже сам подумал, – сказал Мехмед. – Передай ей, что завтра после заседания дивана я хочу её видеть. Пусть явится в тронный зал сразу после того, как уйдут визиры и прочие сановники. Я буду говорить с ней о важном деле.
Евнух поклонился.
– А в это самое время, – продолжал Мехмед, – пусть тот человек, о котором ты говорил, войдёт в гарем и сделает так, чтобы мой брат умер, но кровь моего брата не должна пролиться.
Евнух снова поклонился, а Мехмед удивился сам себе – он отдал приказ, но совсем не чувствовал сомнений или угрызений совести. Теперь мысль была только одна – как бы ничего не сорвалось.
– Кстати, а кто этот человек, который войдёт в гарем? – спросил юный султан.
– Этот человек тебе хорошо известен, повелитель, – тихо ответил Шехабеддин. – Его зовут Али-бей, сын Эвреноса. Под его началом ты когда-то совершил поход в Албанию, твой самый первый поход. Али-бей сказал, что почтёт за честь услужить тебе снова.
– Тогда пусть он удостоится этой части.
Шехабеддин в третий раз поклонился:
– Это истинно мудрое решение, повелитель.
* * *
Андреаса охватили весьма противоречивые чувства, когда он узнал, что Исхак-паша, которому было поручено отвезти в Бурсу гроб с телом прежнего султана, повезёт туда не один, а два гроба.
Второй гроб был совсем маленький, потому что там лежал младенец – маленький Ахмед, который по недосмотру нянек утонул во время купания. По-крайней мере, так сообщили всем при дворе, но Андреас не поверил ни на минуту. Только успел новый султан взойти на трон, как его единственный брат, тоже имевший права на престол, умер. Таких совпадений не бывает. А особенно странным казалось, что в тот самый час, когда погиб младший брат Мехмеда, мать младенца отлучилась из своих гаремных покоев. Она находилась в тронном зале, приглашённая туда для беседы с Мехмедом.
После внезапной гибели маленького Ахмеда юный султан, конечно, выразил этой женщине своё сочувствие, но затем сразу же предложил ей выйти замуж за Исхака-пашу. Она выразила удивление таким поворотом событий:
– Как можно праздновать свадьбу во время такой печали? – но Мехмед невозмутимо ответил:
– Так ты сможешь сопровождать тело своего сына в Бурсу, а иначе тебе придётся остаться здесь.
Женщина, полубезумная от горя, сразу же согласилась и даже благодарила Мехмеда за оказанную милость.
Андреас не знал, что думать, глядя на всё это. «Кого ты воспитал? Кого?» – спрашивал этот учитель сам себя. Как никогда резко проявилась двойственность взглядов на жизнь. Христианская часть души кричала: «Твой ученик убил своего маленького брата! Так поступал царь Ирод, который, опасаясь за свою власть, приказал убить всех младенцев в Вифлееме! Этим и прославился». Но другая, эллинская часть души возражала: «Ведь так поступал и Александр Великий!»
Как известно, Александр, получив македонский трон, первым делом приказал казнить нескольких своих родственников, в том числе двоюродного брата, который был женат на родной сестре Александра. Вот, с чего началось славное царствование! Александр даже свою сестру сделал вдовой, опасаясь за свою власть, однако этот поступок затмился великими завоеваниями.
Андреас не раз пытался представить себе, что думал великий философ Аристотель, когда узнал о казнях, совершённых по приказу Александра. Аристотель, который был воспитателем Александра, наверняка не ожидал такого, несмотря на то, что в Македонии тех времён подобные расправы над политическими соперниками случались часто.
Говорил ли Аристотель со своим учеником об этих казнях? Спрашивал ли, зачем надо было их устраивать? Наверное, Аристотель ничего не сказал. Нет смысла обсуждать то, что уже нельзя исправить. Аристотель тихо уехал в Афины и основал там свою школу, знаменитый Ликей, а за деяниями Александра наблюдал издалека.
