Текст книги "Любимый ученик Мехмед (СИ)"
Автор книги: Светлана Лыжина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
Мехмед лишь догадывался о том, как собирался Учитель полюбить его. Не так, как отец любит сына. Не так, как брат любит брата. Не так, как друг любит друга. Не так, как слуга любит господина. Догадки принца строились лишь на отрицании уже известного, и об Учителе он не знал почти ничего. Но это стало не важно.
* * *
Андреас с беспокойством ждал очередного урока, поскольку помнил, что в прошлый раз дал своему ученику совет, и ученик обещал этим советом воспользоваться. Учитель не знал, сможет ли Мехмед сделать всё правильно и угодить мулле. «А если не сможет?» – спрашивал себя грек, ведь последствия ошибки несдержанного принца могли сказаться на занятиях греческим языком. Мехмед наверняка возложил бы вину за собственный провал на своего учителя-советчика.
Андреас не боялся услышать от ученика резкие слова – и так достаточно наслушался – но Мехмед перестал бы доверять своему преподавателю, перестал бы слушать новые советы, и это заставляло молодого грека беспокоиться. Затруднение оказалось бы куда серьёзнее, чем в тот раз, когда Мехмед, сбежавший с урока, подслушал разговор Андреаса с учителем географии.
Вот почему, ещё только войдя в класс и видя, что ученик сидит спиной к дверям, молодой грек очень огорчился. «Дело плохо», – сказал он себе, а затем служитель закрыл двери класса, принц услышал этот звук, обернулся к учителю, и Андреас впервые за то время, что занимался обучением наследника престола, увидел в глазах у своего ученика слёзы.
Молодой грек мысленно приготовился услышать о себе столько оскорбительных слов, сколько не слышал за всю жизнь, но Мехмед ничего такого не сказал. Четырнадцатилетний принц вскочил, подбежал к учителю, обнял его так крепко, что Андреасу стало трудно дышать, и уткнулся лицом ему в грудь.
– Учитель… учитель… – повторял ученик, захлёбываясь рыданиями.
Тюрбан с его головы свалился, и оказалось, что у турецкого принца под тюрбаном прячется пушистая тёмно-рыжая шапка, но это была не шапка, а собственные волосы Мехмеда, которые, наверное, могли бы завиваться колечками, если б были острижены не так коротко.
Помня, что спину мальчика трогать нельзя – слишком больно – Андреас пальцами правой руки зарылся ему в волосы, а левую положил Мехмеду на шею:
– Прости меня, мой ученик. Как видно, я дал тебе плохой совет. Прости меня, – с искренним состраданием проговорил учитель и не знал, что ещё добавить. Андреас готовился признать, что совершил педагогическую ошибку. Не следовало так рисковать. Не следовало пытаться исправить успеваемость своего ученика сразу по всем предметам, а не только по греческому языку. Не следовало торопить события. Возможно, имело смысл самому поговорить с муллой? Правда, Андреас даже сейчас не представлял, как смог бы убедить этого жестокого человека отложить палку хоть на время.
– Прости меня, мой ученик. От моего совета стало только хуже, да? – проговорил учитель, но Мехмед, шмыгнув носом, вдруг сказал:
– Учитель, тут не твоя вина.
– Что? – Андреас не ожидал, что этот четырнадцатилетний мальчик окажется таким взрослым, то есть способным взять на себя ответственность за собственный поступок, даже совершённый по чьему-то совету. Лишь взрослые люди считают себя полностью ответственными за свою судьбу, да и то не все. Некоторые в этом смысле остаются вечными детьми, до самой старости обвиняя в своих бедах кого угодно, только не себя.
– Ты не виноват, учитель, – повторил Мехмед и, взглянув на Андреаса, в очередной раз заставил грека восхититься: «До чего же красивы эти глаза».
– Тебя били, мой ученик? Сколько раз ударили?
– Шесть, учитель, но я сам виноват. Нельзя исправить все ошибки за один урок. Помнишь, ты говорил так? Я согласен. Нельзя.
– И в чём же состояли твои ошибки с муллой? Расскажи мне, – попросил Андреас, мягко отстраняя мальчика от себя и призывая сесть.
Мехмед послушно отстранился, сел и начал утирать остатки слёз рукавом кафтана, на этот раз синего. Наибольшая часть слёз уже успела впитаться в учительский кафтан – как всегда светлый и маркий – но к концу урока эти мокрые пятна обещали высохнуть.
Затем Андреасу пришлось подождать, пока принц вернёт на место свой тюрбан – заново намотает на голову – и только после этого следовало задать повторный вопрос:
– Расскажи мне, мой ученик, в чём, по твоему мнению, состояли твои ошибки. Пусть я не знаю арабского языка, но всё равно попробую понять.
– Дело не в арабском, учитель, – ответил Мехмед. – Я начал совершать ошибки раньше, чем начал учить арабский.
– О чём ты говоришь?
– Я с самого начала был не очень послушным… – принц помялся, – то есть совсем не послушным сыном. Я грубил и дерзил своему отцу. И всем вокруг тоже дерзил. И все привыкли, что я такой. Поэтому теперь, даже когда я не такой, то есть если я просто не согласен и говорю об этом без дерзостей, на меня продолжают сердиться, потому что привыкли так делать за много лет. Поэтому мулла не перестанет сердиться, если я что-то выучу хорошо.
– А ты выучил?
– Да. Я выучил большую длинную суру. Хорошо выучил. Почти всю ночь учил и выучил. Но я сказал мулле, что учил не ради его похвалы, а ради овладения знанием, а он решил, что это дерзость, и рассердился. А если я снова что-то выучу хорошо, он всё равно сердиться не перестанет, потому что увидит, что я опять учил не ради него. Коня, который скачет во всю прыть, нельзя сразу остановить. Вот и с муллой так, и со всеми остальными будет так, даже если я начну учить. Все продолжат сердиться, потому что привыкли считать меня дерзким.
– Я не сержусь, мой ученик. Помни об этом. Я не сержусь, – сказал Андреас и, протянув руку, потрепал мальчика по плечу. – Я нахожу прекрасным, что ты пытаешься исправить свои ошибки, даже очень старые.
Следующая минута прошла в молчании. Каждый думал о своём. Вернее, ученик думал о чём-то, а учитель пытался угадать его мысли: «Я дал ему необдуманный совет, а этот мальчик по-прежнему доверяет мне. Почему?»
Меж тем Мехмед глубоко вздохнул и произнёс:
– Учитель, можно, мы сегодня не будем заниматься греческим? Я устал. Очень устал.
– Тогда давай просто поговорим, – предложил преподаватель.
– О чём? – спросил принц.
– О чём угодно, но на греческом языке.
– Учитель, я же не говорю, – грустно произнёс Мехмед. – Мне не хватает слов.
– А ты скажи что-нибудь простое, – ободрял учитель. – Можешь даже вставлять в свою речь турецкие слова, если не знаешь подходящего греческого слова. Просто попробуй поговорить. Вырази свою мысль. Любую.
Принц задумался и думал довольно долго, а учитель терпеливо ждал, но вот, наконец, Мехмед, слегка запинаясь, произнёс по-гречески:
– Я некрасивый, да?
– Почему ты думаешь, что ты некрасивый? – тоже на греческом спросил учитель.
– Я некрасивый, – повторил принц, но теперь уже утвердительно. – Я смотрю в зеркало и вижу, что некрасивый.
– Ты думаешь о том, понравишься ли девушке? – спросил Андреас.
– Да, я об этом думаю, – ответил Мехмед.
– Ты красивый, – улыбнулся учитель, – потому что понравиться ты можешь.
– Но чем я могу понравиться? – с некоторым удивлением спросил ученик.
– У тебя очень красивые глаза, – сказал Андреас.
– Да?
– Да.
– А ещё что у меня красивое?
– У тебя красивая осанка. Красивые широкие плечи.
Уверенности, что ученик поймёт ответы, не было, поэтому Андреас не просто произносил слова по-гречески, но и показывал, о чём говорит. Говоря о плечах, он сам распрямился, а затем легонько дотронулся правой рукой до плеча Мехмеда.
– Они сутулые, – грустно возразил принц по-турецки.
– Ты сутулишься не всегда. Когда ты расправляешь их и гордо держишь голову, это красиво.
Теперь Мехмед поверил, и его охватило воодушевление. Он опять перешёл на греческий:
– А ещё что у меня красивое, учитель?
– У тебя чистая белая кожа. Без веснушек. Это красиво, – Андреас не мог прикоснуться к лицу принца, поэтому показал на себе.
– А есть ещё что-то, учитель? – ученик смотрел на молодого грека и восторженно ловил каждое слово. – Есть ещё что-то?
– Да, есть, – отвечал Андреас. – У тебя красивые волосы.
– Они рыжие.
– Это не важно. Они густые и красиво блестят. Жаль, что тебе нельзя отрастить их чуть длиннее.
Учителю захотелось снова зарыться пальцами в эту рыжую шапку, но тогда пришлось бы снять с принца тюрбан, а повода не было. Это казалось возможным сделать разве что в шутку, чтобы получилась эдакая дружеская возня, но такое поведение учителя могло не развеселить мальчика, а озадачить, поэтому Андреас не решился сделать то, о чём думал. Учитель не имел сегодня права на ошибку, и потому воздействовал без риска – словами.
– Наверное, это всё, учитель? – Мехмед немного сник. – Больше ничего красивого нет?
– У тебя красивые уши, – улыбнулся Андреас. – Они не торчат, а плотно прилегают к голове. Это красиво, – он опять показал на себе.
– Учитель…, – Мехмед вдруг весь засиял. – Я понимаю… Я понимаю тебя, как никогда раньше…, – он больше не находил слов и перешёл на турецкий язык, но учитель не прерывал ученика. – Помнишь, ты говорил, что я должен учить греческий, чтобы лучше понять своих подданных?
– Да, помню, – по-гречески ответил Андреас.
– Ты был прав, – произнёс принц тоже по-гречески, а затем опять перешёл на турецкий: – Учитель, когда ты говоришь по-гречески, это слышится мне совсем иначе в сравнении с тем, когда ты говоришь по-турецки. Когда ты говоришь по-турецки, то будто прячешься, а когда по-гречески, твои слова идут от самого сердца. Я чувствую это. И понимаю тебя лучше. Твои чувства передаются мне… Но я не вполне понимаю, что чувствую… Учитель, почему мне так приятно слышать то, что ты говоришь обо мне? Почему я так волнуюсь, когда ты говоришь, что я красивый?
– Я сказал, что ты можешь понравиться девушке, – опять по-гречески ответил Андреас. – Да, тут есть, из-за чего взволноваться.
– Нет, – Мехмед снова говорил по-гречески. – Ты сказал не только про девушку. Ты сказал, что я понравился тебе самому. Тебе самому. Тебе приятно смотреть на меня и прикасаться ко мне. Я слышал это ясно. В твоём голосе это было.
Андреаса словно ударили по голове подушкой. Он вытаращил глаза на ученика и перешёл на турецкий:
– Я такого не говорил!
Мехмед тоже перешёл на турецкий, произнеся очень тихо:
– Это и есть то, что называют «грех народа Лута»?
Лут – так мусульмане называли праведника Лота, оказавшегося единственным человеком, который, живя в городе Содоме, не разделял особое пристрастие содомян. И всё же Лот принадлежал к числу жителей, населявших Содом, что дало мусульманам повод назвать «грех» содомян не именем города, а будто бы именем самого Лота. Как-то несправедливо. Вот почему Андреасу не нравилось слышать про «грех народа Лута» и вообще про «грех», но в устах Мехмеда упоминание о грехе не звучало осуждающе. Принцу было всё равно, как это называется – лишь бы как-нибудь назвать, чтобы спросить о дальнейшем.
Мальчик угадал в своём учителе то, что учитель скрывал, но открытие не испугало Мехмеда, не заставило вздрогнуть от отвращения, а наоборот. Принц по-прежнему выглядел воодушевлённым и решил слепо довериться учителю, заранее давая согласие на то, о чём не имел полного представления.
«Ну, надо же! Ему не противно», – подумал грек, но не питал иллюзий, ведь неопытный мальчик мог позднее пожалеть о содеянном, несмотря на то, что сейчас сам напрашивался. Вот почему ученика следовало разочаровать. Не только христианская этика, но и здравый смысл призывали поступить так:
– Ах, вот ты что, дерзкий мальчишка! – гневным шёпотом произнёс Андреас, и в глазах грека, теперь не вытаращенных, а сузившихся, был лишь колючий, обжигающий холод. – Я даже не думал, что ты в своей дерзости можешь зайти так далеко! Я думал, что тебе не удастся оскорбить меня, но тебе удалось. Ты оскорбил меня и как человека, и как учителя! Ты обвинил меня в гнусных намерениях!
Теперь уже Мехмед вытаращил глаза и озадаченно пробормотал:
– Обвинил?
– А как ещё это назвать? – продолжал шипеть Андреас. – Даже малейший намёк на такие намерения – тяжкое обвинение! Ты хоть понимаешь, что такое сказал? И я сейчас даже не рассуждаю о том, почему совращение мальчика хуже, чем совращение девочки. Я оскорблён уже тем, что обо мне думают, как о совратителе. Когда взрослый человек, пользуясь своей опытностью, совращает ради своего удовольствия юную невинную душу, это гнусно. А когда такое делает учитель по отношению к юному ученику, это гнусно вдвойне, потому что учитель знает, как завоевать доверие, причём знает лучше, чем простой развратник. То, чего развратник добивается с великим трудом, учитель добьётся просто и легко. И ты обвиняешь меня в том, что я хочу воспользоваться своим знанием, чтобы совершить гнусное дело?
– Учитель, я… – принц не находил слов даже на своём родном, турецком, языке.
Мальчик потупился, затем, как видно, всё же подобрал какие-то слова, робко взглянул на учителя, но учитель не дал ученику высказаться:
– Глупый дерзкий мальчишка! – снова зашипел Андреас. – Надеюсь, у тебя хоть достанет ума никогда и никому не повторять этих твоих слов обо мне. Мне прекрасно известно, что по здешним законам меня могут казнить даже по одному твоему обвинению, ложному и необоснованному. Но сейчас я говорю о тебе. Эта твоя новая шалость обойдётся тебе слишком дорого. За тобой всю жизнь будет тянуться грязный след как за жертвой совратителя, пусть несостоявшейся жертвой. И даже после твоей смерти ты не избавишься от дурной славы. Подумай, нужно ли это тебе, принц Мехмед. Весь остаток урока предлагаю тебе поразмышлять об этом.
Учитель одним резким движением поднялся на ноги и вышел, закрыв за собой двери, а ученик растерянно смотрел вслед.
Андреасу стоило большого труда сохранять каменное лицо, когда он, выйдя из класса, сказал служителям:
– Не заходите в комнату до истечения часа. Это часть воспитания.
Лишь добравшись до собственных покоев, Андреас снял с лица воображаемую каменную маску. Он улыбнулся, а затем беззвучно расхохотался: «Надо же! Сегодня с урока сбежал я».
Часть II Урок осторожности
Четырнадцатилетний принц был не настолько невинен, как думали многие. Пусть за ним присматривали всё время, когда он бодрствовал, и даже часть того времени, пока он спал, но даже при таких обстоятельствах Мехмед умудрился узнать кое-что. Все открытия происходили неожиданно, однако не ошарашивали, а радовали, потому что указывали дорогу.
Наверное, первые шаги по этой дороге Мехмед сделал лет в одиннадцать – как раз тогда, когда два старших брата умерли, и он стал наследником престола, ведь именно тогда случилось познакомиться с одним из отцовских визиров, которого звали Заганос-паша.
Визир оказал на принца большое влияние, а началось всё с того, что мальчик почувствовал в этом человеке что-то общее с собой. У Заганоса-паши был крупный нос и широкая тёмная короткая борода, которые делали визира немного похожим на Мехмедова отца. Казалось, это что-то значило.
Приехав в Манису в первый раз, визир, похожий на отца, сказал:
– Меня назначили следить за твоим обучением, проверять твои знания, – то есть этот сановник назвался наставником, но не таким, как мулла Гюрани или другие учителя. Визир ничему Мехмеда не учил, а просто время от времени приезжал, и тогда устраивалось что-то вроде экзамена.
В то время Мехмед учился лучше, чем теперь, а Заганос, экзаменуя принца, проявлял снисходительность, так что почти всегда оставался довольным. Неудивительно, что мальчик не боялся своего экзаменатора, а ждал его – конечно, меньше, чем родителя, всё равно никогда не приезжавшего – но ждал и по-детски привязался.
Пожалуй, в те времена никто не хвалил Мехмеда больше, чем отцовский визир, а принц, даже понимая, что похвала не вполне заслужена, принимал её.
Радовался мальчик и тогда, когда этот наставник, прогуливаясь вместе с ним в дворцовом саду, по-отечески клал ему руку на плечо и рассказывал о будущем, обычно начиная свою речь со слов:
– Однажды ты станешь султаном, и тогда…
Мехмед никак не ожидал, что станет султаном уже в двенадцать лет, и почувствовал растерянность, когда узнал, что станет, но затем оказалось, что Заганоса-пашу назначили помогать новому султану в государственных делах, и эта весть принесла успокоение.
Уже в Эдирне, когда Мехмед приступил к своим обязанностям, выяснилось, что у Заганоса есть «друг», очень близкий, с которым этот визир стремился увидеться при всякой возможности. Это был евнух Шихаб ад-Дин, который занимал должность начальника «белых евнухов», личных слуг в покоях султана.
Судя по внешнему виду и имени, Шихаб ад-Дин являлся персом и оставался в Персии хотя бы первые двенадцать лет жизни, потому что не забыл язык и обычаи своего народа, но ничего определённого Мехмед не знал. Евнух не стремился рассказывать, когда и почему стал евнухом.
Разумеется, султан спросил у Заганоса, ведь тот знал про своего «друга» всё, но визир ответил уклончиво:
– Это совсем не приятная история, мой повелитель. Лучше я поведаю её тебе, когда ты станешь взрослее, чтобы она принесла тебе меньше огорчения.
По глазам визира было видно, что и самого Заганоса она огорчает, поэтому Мехмед согласился подождать и знал лишь, что в итоге Шихаб ад-Дин оказался при турецком дворе, сумел выслужиться, возвыситься и теперь именовался Шехабеддином-пашой, то есть на турецкий лад.
Правда, выглядел евнух-перс не так, как большинство пашей. Два длиннополых кафтана из тяжёлых дорогих тканей, одетые один поверх другого, не могли скрыть тонкую фигуру, а белый тюрбан не скрывал того, что Шехабеддин по персидскому обычаю носил длинные волосы – тёмные волнистые пряди спускались до самых плеч.
Очень часто случалось, что Заганос-паша приходил в личные покои Мехмеда, чтобы сделать устный доклад, а «друг» под неким предлогом приходил тоже, оказывался рядом с Заганосом, и тогда двенадцатилетний султан начинал чувствовать себя неловко.
Лицо Шехабеддина-паши – безусое и безбородое, как у многих евнухов – отличалось тонкими благородными чертами. Оно могло считаться красивым, но Мехмед очень боялся показать, что смотрит на этого человека с удовольствием. Смотреть в присутствии Заганоса на его красивого друга казалось приятно, но так же стыдно, как смотреть на чужую жену, и в то же время хотелось смотреть. Впрочем, на Заганоса малолетний султан тоже смотрел – смотрел, чтобы понять, почему визир «дружит» с этим евнухом.
Мехмеду было всего двенадцать, но он уже вполне понимал, в чём состоят интересы мужчин, поэтому удивлялся. Как может мужчина дружить с евнухом, если это и впрямь дружба? О чём этим двоим беседовать? О государственных делах? Но подобные разговоры казались мальчику скучными. «Друг это такой человек, с которым можно проводить целые дни, и не надоест, – рассуждал Мехмед. – Но как эти двое могут целыми днями говорить только о делах?»
Возможно, Заганос и Шехабеддин говорили также о поэзии, но и тут мальчик плохо представлял себе их беседу, потому что в то время знал лишь стихи о прекрасных женщинах и девушках. «Может ли евнух много знать о женщинах и девушках? – спрашивал себя Мехмед. – Даже если что-то и знает, то гораздо меньше, чем любой мужчина. Зачем Заганос дружит с ним? Может, они вместе увлекаются соколиной охотой или разведением лошадей?»
Иногда двенадцатилетнему султану хотелось прямо спросить: «Почему вы дружите?» Вот тогда и возникла догадка, которая казалась невероятной: «Неужели это и есть то самое, о чём все так не любят упоминать?»
Увы, Мехмед, хоть и назывался султаном, но по-прежнему считался ребёнком, поэтому взрослые люди говорили с ним не обо всём, а заставить он не мог – не было власти. Всё его правление сводилось к участию в дворцовых церемониях в некоторые дни, когда проходило заседание дивана, и в пятницу, когда следовало торжественно выезжать из дворца на молебен в мечеть. Отдавать приказы двенадцатилетний султан, конечно, пробовал, но «ошибочные» его приказы не исполнялись.
Более того – титул правителя вовсе не избавил Мехмеда от необходимости часами сидеть в «классе» со своими учителями, также переехавшими в Эдирне из Манисы, и на этих уроках все учителя сами решали, что рассказывать ученику-султану, а чего не рассказывать.
Как это обычно бывает, наставники не говорили как раз о том, о чём мальчик больше всего хотел знать, да ещё и делали вид, что тех вещей, о которых лучше не говорить детям, просто не существует. Такая ложь ужасно раздражала Мехмеда – особенно с тех пор, как он совершенно случайно наткнулся на поэзию странную и удивительную.
Всё случилось, когда двенадцатилетний султан читал на уроке турецкого языка разные стихи, переведённые с персидского языка, и увидел в книге стихотворение, где мужчина признавался в любви юноше.
Наверное, Мехмед даже не успел бы дочитать этот стих до конца, если б учитель турецкого – весьма старый человек – во время урока не отлучился по нужде. Характерно переминаясь, старик извинился и вышел, дав ученику задание:
– Прошу тебя – почитай пока что-нибудь, Мехмед Челеби. А я сейчас вернусь.
Мехмед всегда любил поэзию, поэтому взял в руки толстенную книгу, указанную учителем, начал открывать страницы наугад и читать, пока не попалось то необычное стихотворение. Ученик удивился, потому что привык читать про женщин и девушек, но стихотворение показалось красивым, поэтому он не прервал чтение.
Сначала у Мехмеда возникло предположение, что про любовь к юноше пишет женщина, пусть женщины и занимались стихосложением крайне редко. Однако затем начали попадаться слова, по которым стало ясно – пишет мужчина. Мехмед был потрясён! Казалось удивительным, что мужчина может любить юношу и восхищаться его глазами, локонами, тонким станом. Красота стиха манила и заставила прочитать все строки.
Захотелось перечитать ещё раз, но тут вернулся старый учитель и увидел, что ученик крайне взволнован. Мехмед рассказал, на что наткнулся, а затем спросил, откуда берутся такие стихи.
Старик смутился. Он всеми силами стремился избежать разговора, но двенадцатилетний султан так упорствовал, что наставник вроде бы сдался:
– Хорошо. Расскажу завтра, – пообещал он.
– Почему завтра? – спросил Мехмед.
– Сегодня время урока уже подходит к концу. Завтра будет время, – сказал наставник, однако на завтрашнем уроке ничего не рассказал.
– Ты обещал, что расскажешь! – возмутился Мехмед.
– Про что? – захлопал глазами старик.
– Про стихотворение из книги.
– Какое стихотворение? Мехмед Челеби, прости своего старого учителя. Память у меня совсем плохая. Всё вылетает из головы.
Сама книга никуда не делась, но найти в ней странное стихотворение Мехмед почему-то не смог, сколько ни листал. Мальчик закричал, что отказывается заниматься, пока не найдёт, и листал, листал. А оно исчезло! Учитель, наверное, отнёс книгу библиотекарям, и те удалили страницу, чуть склеив основания двух соседних страниц, чтобы не видно было, где удалённая отрезана от переплёта.
Это Мехмед понял чуть позднее, а в тот день упорно листал книгу и корил себя, что из-за небывалого волнения плохо запомнил стих. Запомнилось лишь содержание. Ах, если б удалось запомнить хоть несколько строк так, как они были написаны! Тогда мальчик процитировал бы это Заганосу-паше и Шехабеддину-паше, чтобы посмотреть на лица этих двоих. Двенадцатилетний султан сразу понял бы, насколько знакомо его советникам то, о чём говорится в стихе.
Конечно, Мехмед всё же попытался завести с ними разговор, когда визир со своим «другом» в очередной раз явился для доклада, но беседа получилась неумелая.
Малолетний султан, сидя на возвышении среди подушек и стараясь вести себя, как взрослый, небрежно спросил:
– Заганос-паша, скажи, а ты читал стихи, где мужчины признаются в любви юношам?
Вопрос никак не был связан с темой доклада, да и сам по себе казался из ряда вон, поэтому все слуги, также присутствовавшие в комнате, растерялись. Секретарь, стоявший рядом с визиром, чуть не выронил свиток и тростниковую палочку для письма, но сам визир не растерялся и спокойно улыбнулся:
– Тебе случилось прочитать такой стих, мой повелитель?
– Да. А ты читал?
– Мне случалось, – ровным тоном ответил Заганос.
– И что ты думаешь об этом?
– По-моему, подобная поэзия – бесстыдство, – ответил визир совершенно равнодушно, то есть почему-то не возмущался, а ведь бесстыдство должно возмущать. Получалось, Заганос лгал, и на самом деле такая поэзия ему нравилась, однако двенадцатилетний султан огорчённо вздохнул: «Даже Заганос мне лжёт. Даже он!»
Мехмед повернулся к евнуху:
– А ты читал, Шехабеддин-паша?
– Да, что-то такое читал, – признался тот.
– И что думаешь?
– Честно говоря, это не произвело на меня никакого впечатления, – евнух развёл руками, как если бы извинялся за подобные слова, а в его глазах светилось лукавство и вопрос: «Неужели ты надеялся, что мы сейчас признаемся тебе в чём-то эдаком? Да ещё в присутствии слуг».
Евнух был прав – ответ не мог оказаться иным. Заганос, полюбив Шехабеддина так, как мужчина любит юношу, не мог в этом признаться во всеуслышание. Так же и Шехабеддин не мог признаться, что благосклонно принял такие чувства.
* * *
Когда Мехмед начал утверждать: «Я понравился тебе», – это не стало для Андреаса совсем уж неожиданным. Да, предпосылки были, пусть грек и не отдавал себе в этом ясного отчёта. Единственное, чего молодой учитель никак не ожидал, так это того, что всё проявится настолько ярко. Пусть в его педагогической практике Мехмед оказался не первым учеником, который, влюбившись, сделался слишком догадливым, но Андреасу ещё никогда не доводилось притворно возмущаться и клеймить позором «гнусные намерения».
Игра в любовь впервые приняла такой серьёзный оборот, однако Андреас не испугался, что история получит огласку, и что, возможно, придётся распрощаться с жизнью.
Даже если бы Мехмед решил отомстить учителю и рассказать о своих наблюдениях, никто бы мальчику не поверил. Все решили бы, что строптивый принц просто не хочет учить греческий, и что пытается вот таким странным образом избавиться от нового учителя. От Мехмеда привыкли ждать любых выходок.
И всё же с принцем всё оказалось труднее, чем в других случаях, потому что это был очень дерзкий мальчик, то есть такой, который привык всегда говорить то, что думает. Принц не побоялся откровенно объясниться с учителем. Прежние ученики – а точнее некоторые из множества учеников – боялись.
Первым из таких учеников, проявивших особую склонность, оказался греческий мальчик, который чем-то напоминал турецкого принца, поскольку отличался вздорным характером. Однако, проявляя дерзость на уроках, тот мальчик всё же не решился на признание подобно Мехмеду. Ученик чувствовал в учителе особые склонности, как и в себе самом, но стыдился своих открытий, поэтому ждал, что учитель откроется первым, однако этого не произошло, а закончилось всё прозаично – мальчик влюбился в девочку, начав относиться к учителю лишь как к другу.
В другой раз догадливость проявил уже взрослый ученик, которому минуло восемнадцать, но и тогда Андреас не предпринял ни одного шага навстречу. Это тянулось несколько месяцев, а затем занятия окончились, и учитель уехал из города. Объяснения так и не случилось.
«И хорошо, – подумал тогда учитель, вспоминая восемнадцатилетнего ученика. – Если он всё же решит пойти по моему пути, то, возможно, мы ещё встретимся, но он должен принять решение сам, взвесить все «за» и «против» своего выбора».
Подталкивать кого-то на опасные пути и тем самым брать на себя ответственность за чужой выбор Андреас не хотел. К тому же, он знал, пусть и на чужом опыте – если ты побуждаешь робкого юношу сделать выбор в твою пользу, впоследствии это может обернуться против тебя самого. Очень неприятно бывает обнаружить, что юноша, к которому ты успел привязаться, стыдится вашей связи даже тогда, когда вы наедине. Нет, пусть робкий решает сам, даже если предпочёл бы переложить бремя выбора на чужие плечи. Пусть решает сам!
Конечно, молодой грек не являлся таким уж праведником и однажды всё же пошёл навстречу желаниям одного из своих подопечных. Это случилось в Афинах. Ученику было девятнадцать лет, и он посещал занятия в высшей школе, а Андреас оказался нанят отцом своего ученика, мечтавшим, чтобы сын не просто занимался как-нибудь, но стал одним из лучших.
Ученик оказался слишком взрослым, чтобы на него подействовали игры в платоническую любовь. Вернее, началось всё с неё, но очень быстро перешло в область физическую. Это стало особенной историей обучения, которую Андреас до сих пор не знал, как расценивать – как свою победу или своё поражение – ведь, несмотря на то, что обучение дало результаты, молодой учитель до сих пор спрашивал себя: «Не слишком ли дорого пришлось заплатить за успех?»
По крайней мере, осталось, что вспомнить, и вспоминания не вызывали чувство стыда, потому что результатом своей работы Андреас мысленно любовался даже спустя время, освободившись от чар любви. Совсем по-другому было бы, если б дело касалось малолетнего. Весьма неприятно бывает посмотреть на такого возлюбленного отрезвившимся взором, ведь тогда ты увидишь не прекрасного мальчика, а обычного мальчишку, пусть и не лишённого талантов, но всё же обычного, которому не суждено стать великим человеком.
Иногда Андреасу удавалось обрести ясность взгляда ещё до того, как любовь пройдёт, и это помогало не сбиться с пути – вовремя осознать, насколько всё напоминает комедию. По мнению молодого грека, весьма смешным мог показаться мальчик, который с горящими от любви глазами чуть ли не просил: «Соблазни меня. Соблазни!» Если сказать такому глупцу: «Соблазнять тебя было бы непедагогично», – он бы даже не понял учителя.
У Мехмеда в глазах и в голосе как раз присутствовала эта смешная наивность, поэтому Андреас даже не попытался объяснить ему, как взрослому, суть педагогического метода, открытого эллинами. Пришлось просто разыграть возмущение и сделать вид, что ученик жестоко обманулся.
* * *
На следующий день после злополучного разговора Мехмед сильно удивил Андреаса. Учитель ожидал, что теперь-то ученик уж точно сделается таким, как был в самую первую встречу – грубым и не желающим учиться – однако ничего этого не произошло.
Казалось, возвращение принца к грубостям будет естественным, ведь многие мальчишки – самые обычные, не догадливые – пробовали испытывать терпение своего преподавателя, когда он вёл себя не так, как им бы хотелось. Они даже начинали открытый торг – дескать, если станешь снова приветливым, я буду учиться, а если не станешь, то не буду. Наглецы, да и только!
Андреас, уже имея опыт, сумел бы объяснить очередному наглецу, что не торгуется, и не поддался бы давлению, а вот Мехмед совсем не имел опыта противостояния с учителями, подобными Андреасу, и всё же каким-то образом угадал, что грубость – путь тупиковый. Наверное, ученику помогли природный ум и сообразительность, и в итоге он избрал совсем иную дорогу.
