Текст книги "Любимый ученик Мехмед (СИ)"
Автор книги: Светлана Лыжина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
Мехмед глянул в сторону своих старых греческих тетрадей, которые всё так же лежали на столике возле дверей, затем снова повернулся к Андреасу и с волнением объявил:
– Учитель, если ты говоришь, что я должен сам выбрать дорогу, по которой пойду к знанию, тогда я выбрал! Начни со мной заниматься с самого-самого начала. Я не хочу продолжать тот путь, который прошёл с другим учителем. Я хочу пройти весь путь с тобой. Давай начнём с чистой тетради, как будто я совсем ничего не знаю. Не спрашивай меня о том, что мы с прежним учителем проходили, а чего не проходили. Веди меня своей дорогой, а если мне попадутся знакомые места, это значит, что мы просто пройдём их быстрее и легче. А ещё я хочу читать те греческие книги, о которых ты говорил – книги, которые никто ни разу не переводил на турецкий язык. Когда мы будем их читать?
– Тогда, когда ты заново научишься читать, принц Мехмед, – ответил Андреас.
* * *
Говоря о книгах, которые не переводились на турецкий язык или переводились искажённо, Андреас подразумевал, прежде всего, те сочинения, которые мало подходят для мальчика, да и не для каждого взрослого человека годятся. Вот почему после урока грек отругал себя за болтливость и сам себе велел: «О тех книгах даже не заикайся. В конце концов, есть другие. Греческих книг, которые не переводились, существует великое множество. Есть и те, которые Мехмеду подойдут и понравятся ему».
Турецкому принцу не следовало читать то, о чём постоянно вспоминал Андреас – греческие сочинения, где упоминались особые человеческие чувства и пристрастия, свойственные и самому Андреасу, то есть однополая любовь.
У христиан, как и у мусульман, склонность к таким чувствам считалась постыдной, и потому молодой грек уже много лет скрывал от семьи эту сторону своей натуры. То есть его особые пристрастия как раз и стали причиной того, что он жил вдали от отца и брата, вместо того, чтобы поселиться в Эдирне и жениться, как ему неоднократно советовали.
В Эдирне такому человеку как Андреас просто не было места, и потому он впервые проявил свои пристрастия только в Константинополисе во время обучения, а затем – в Афинах, где нашлось сразу несколько «единомышленников».
Афинские единомышленники были ровесниками Андреаса или людьми чуть постарше, причём все как один оказались высокообразованными. Они хорошо знали друг друга, но таились от окружающих, а в итоге получилось что-то вроде философского кружка.
Однажды оказавшись приглашённым на их собрание, молодой грек сразу понял, что это редкая удача. Чтобы не лишиться общества новых знакомых, он задержался в городе надолго и именно там научился жить так, словно стремился перенестись в старые времена – времена Сократа, Платона и Аристотеля.
Иногда даже казалось, что старые времена вернулись, ведь участники кружка во многом уподобились эллинам – к примеру, вели беседы, весьма предосудительные по христианским меркам, а иногда, если оказывались наедине вдвоём, то выказывали друг другу особую симпатию, ещё более предосудительную.
Бывало, что вся компания единомышленников собиралась на пирах в доме самого богатого из них. Тогда беседа становилась интереснее, а проявление особой симпатии затруднялось, но затруднения никому не приносили огорчений, ведь после жаркого спора и нескольких чаш разбавленного вина остаётся только одна мечта – погрузиться в сон.
Пиры и споры обычно проходили не в комнатах, а в саду, усаженном оливами и украшенном статуями древних богов. Гости устраивались не на стульях за столом, а на особых ложах, чем-то похожих на турецкие софы без обивки, и каждый получал в руки чашу старинной формы, чтобы как можно больше подражать эллинам.
Случалось, что гости, увлекшись подражанием, приносили мраморным богам бескровные жертвы, и пусть кто-то назвал бы это идолопоклонством, Андреас полагал, что судить так могут лишь люди поверхностные. Участники пира просто хотели почтить великое прошлое здешних краёв – прошлое, когда многое было дозволительно и возможно.
Ах, как хотел бы молодой грек оказаться в древних Афинах, но понимал, что никогда не окажется. Кружок единомышленников – вот всё, чем приходилось довольствоваться. Сад с мраморными статуями ещё хранил следы прошлого, а с внешней стороны высокой каменной ограды всё стало иначе. Времена изменились, и потому теперь, живя в Манисе, Андреас напомнил себе: «Даже если у моего турецкого ученика обнаружатся особые склонности, потворствовать их развитию не следует. Потворствовать – это крайность, совсем не нужная для успешного постижения наук. В наше время следует всячески избегать крайностей».
Рассуждения о «крайностях» мог понять только тот, кому довелось узнать об особом методе обучения, основанном на любви. Молодой грек получил это знание в Константинополисе, но метод открыли не там, а много столетий назад на Пелопоннесе, где эллины заметили, что влюблённость в учителя заметно усиливает тягу ученика к знаниям.
Открытие послужило воспитательным целям, но не так, как думали многие профаны, ведь ученику, чтобы хорошо учиться, не требовалось сближаться с учителем физически – достаточно было просто любить.
Андреас это понял и пусть, влюбившись в своего учителя в Константинополисе, переступил последний предел, но, когда обучение окончилось, а учитель с учеником дружески распрощались, молодой грек решил, что не станет всем подряд передавать свой опыт. Следовало сдерживаться, и не только из-за современных нравов, но и потому, что вокруг оказалось слишком много примеров, когда любовь не доходила до таких отношений.
«Моего учителя окружала целая толпа учеников, но лишь я стал особенным, и это к лучшему», – напоминал себе Андреас, который не желал бы стать одним из многих и потому сам не стремился сделаться особенным учителем для каждого.
Передаче опыта препятствовало и то, что молодому греку в отличие от его константинопольского учителя чаще всего доставались ученики малолетние. «Не путай педагогику с педофилией», – эти слова своего наставника Андреас усвоил твёрдо, так что с мальчиками придерживался принципов христианской этики – никакой физической близости. Однако – чего уж греха таить – Андреас знал, что привлекателен и внешне, и душевными качествами, поэтому часто делал так, чтобы очередной мальчик, едва вступивший в пору отрочества, влюбился.
Поскольку ученики молодому греку в основном попадались строптивые, это был чуть ли не единственный способ привить таким упрямцам любовь к учёбе, а самое занятное во всём происходящем казалось то, что мальчику, чтобы влюбиться, не требовалось иметь особые склонности – не каждый захочет разделить с учителем ложе, но сердечно привязаться к учителю может каждый.
Мальчики даже не понимали, что с ними происходит, однако ими овладевала эйфория любви. Они были готовы сделать для Андреаса почти всё за его улыбку, за одобрительные слова, но он требовал лишь одно – овладевать научным знанием.
Затем любовь у мальчика проходила, усвоенное знание оставалось, а молодой учитель заранее готовил ученика к такому повороту событий, не уставая повторять, что ученик должен учиться не столько ради учителя, сколько ради себя самого.
Вот так Андреас совмещал приятное времяпровождение с полезным. Вот поэтому он так любил свою профессию, и пусть родители учеников не одобрили бы его метода, но родителям вовсе не обязательно было знать, в чём секрет, и почему их чадо вдруг воспылало любовью к учёбе. Учитель ведь не переступал черту. С малолетними – никогда.
Даже если у мальчика были склонности, следовало ограничиться любовью духовной. Она получила название «платоническая», и пусть поборники христианской морали нередко называли мерзостью даже такие отношения, однако Андреас лишь усмехался, слыша подобное. Уж он-то, не первый год занимаясь преподаванием, знал, насколько часто учителя, даже убеждённые христиане, пользуются методом эллинов и влюбляют в себя своих учеников, хоть и не оставляют влюблённым никакой надежды на взаимность.
Если не переступать границу, эти игры в любовь могли показаться безобидными, особенно в сравнении с методом других учителей – таких, кто не отличался ни внешней, ни внутренней красотой и оказывался способным только тиранить учащихся, воздействовать не любовью, а страхом.
Принцу Мехмеду не повезло – главный его наставник, мулла Гюрани, оказался как раз таким тираном, а остальные учителя подстраивались под муллу. Лишь Андреас не собирался подстраиваться!
* * *
Мехмед проявил упорство в изучении греческого языка, и пусть успехи поначалу оказались скромные, Андреаса это всё равно радовало, ведь очень приятно заниматься с учеником, который настолько внимателен, что ему ничего не надо повторять дважды – мальчик во все глаза смотрел на учителя и ловил каждое слово.
Заглянуть в старые тетради принц по-прежнему не позволял, но своих ошибок больше не стыдился и даже сам смеялся, когда выяснилось, что нужно довольно серьёзно поправить произношение, потому что прежний учитель – старик – из-за отсутствия части зубов выговаривал некоторые звуки своеобразно.
Когда начали изучать правила грамматики, Андреас схитрил. Пусть он учил Мехмеда вроде бы заново, но сам всё время помнил, что мальчик уже многое знает, поэтому можно было тратить на объяснение меньше времени, чем затрачивалось обычно.
Вместо объяснений учитель, рассказав про очередное грамматическое правило, всегда просил, чтобы ученик сам подобрал к правилу примеры. Принц тоже хитрил – вспоминал те примеры, которые приводил прежний наставник, но Андреас настойчиво просил новых, и Мехмед, вздохнув, начинал соображать.
Попутно обнаружилось ещё одно затруднение – правила Мехмед усваивал, а говорить всё равно не мог, потому что слов не хватало.
– Значит, будем больше читать, – сказал Андреас, однако никаких сложных книг не давал.
Поначалу учитель и ученик читали вслух греческие пьесы, написанные нарочито простым языком, то есть комедии. Андреас читал за одних персонажей, а Мехмед – за других. Кто за кого будет читать, договаривались заранее, и читали с выражением, старались менять голоса. Принц увлёкся чтением, но читать за женщин почему-то не хотел – только за мужчин, пусть Андреас и объяснил ему, что в греческих пьесах все роли написаны для мужчин.
Затем учитель и ученик начали читать греческую поэзию, которую Мехмед сначала просто переводил, а затем выучивал наизусть и декламировал по всем правилам, то есть стоя и взмахивая руками в нужные моменты.
Запоминал мальчик удивительно легко, а декламировать очень полюбил. Ему нравилось, что после удачной декламации учитель считает своим долгом выразить одобрение аплодисментами, как в театре. Причём из-за этого даже оказалось позабыто правило о том, что учителю нельзя сидеть, когда принц на ногах:
– Садись, – повелевал Мехмед своему учителю. – Ты же зритель.
Занимаясь чтением по книге, учитель и ученик сидели не друг напротив друга, а бок о бок, как товарищи, потому что Андреасу требовалось видеть, что читает принц. Конечно, Мехмед читал вслух, но произношение у него было пока не очень хорошим, и к тому же он не всегда читал слова правильно, поэтому учитель, чтобы без конца не просить ученика перевернуть книгу: «Дай-ка посмотреть, что там за слово», – просто садился по левую руку от него – именно по левую, ведь справа от Мехмеда лежала новая тетрадь для записей.
Когда в стихотворении встречалось неизвестное слово, мальчик тут же записывал само слово по-гречески вместе с турецким переводом, а зачем продолжалось чтение, однако с каждым днём ученик обращался к тетради всё реже, потому что в голове запас слов тоже пополнялся – не только в тетради.
Прошло не более трёх месяцев, но Мехмед уже не на каждой строчке спрашивал учителя:
– Как переводится это слово? – а однажды, когда учитель нарочно дал простое стихотворение, Мехмед всё прочитал и перевёл без единой подсказки. Конечно, львиная доля этого успеха принадлежала прежнему учителю, занимавшемуся с принцем два или три года, но лишь теперь ученик научился пользоваться знаниями, полученными тогда.
Мехмед был доволен, и Андреас – тоже. Оказалась пройдена важная ступень в обучении, так что преподаватель должен был выразить ученику своё одобрение как-нибудь более явно, чем просто словом:
– Молодец! – сказал Андреас, хлопнув мальчика по спине.
Дружеское похлопывание казалось подходящим к случаю, однако последствия оказались неожиданные – Мехмед выгнулся, стиснул зубы. Он выглядел так, как будто ему чрезвычайно неприятно, но Андреас не мог понять природу этого чувства. Было ли принцу неприятно физически, или он испытал нравственное отвращение? Может, оказалось нарушено правило, запрещавшее прикасаться к сыну султана? Или мальчику просто не понравилось, что учитель обращается с ним, будто с приятелем?
– Прости, принц Мехмед, – пробормотал Андреас, сильно озадаченный.
– Спину не трогай, – резко, в крайнем раздражении проговорил ученик.
– Хорошо, не буду, – согласился грек, пытаясь понять, в чём дело.
Тон у ученика сделался такой, как в самый первый день, когда в мальчика будто «шайтан вселился». Но почему? Учитель никак не мог взять в толк.
– Ещё раз прошу прощения, принц Мехмед, – проговорил молодой грек. – Я не думал, что это будет… неприятно.
Мехмед сидел и смотрел куда-то в книгу между строк, но, услышав повторное извинение, вдруг повернулся, и Андреас увидел, что большие серые глаза пылают гневом, а всё лицо ученика как будто перекосилось.
– Ты насмехаешься!? – крикнул принц. – Не думал!? А о чём ты думал!? Или ты просто забыл!? Тебе плевать, что со мной происходит на первом уроке!?
– Ещё раз прости, принц Мехмед, но я не понимаю, – Андреас говорил совершенно искренне, поэтому четырнадцатилетний мальчик, вглядевшись в собеседника и не увидев даже намёка на притворство, злобно рассмеялся:
– Выходит, ты не знал? И не догадывался? А ещё меня называют идиотом! Я бы на твоём месте уже сто раз догадался.
– О чём?
– Ты ещё спрашиваешь!? – наследник престола вскочил и продолжал уже с высоты своего роста выкрикивать слова в лицо учителя, от растерянности позабывшего встать. – Ты каждый раз ждёшь у дверей, когда окончится мой урок с муллой! Значит, ты уже сто раз видел эту проклятую палку, которую носит прислужник муллы! И ты ни разу не задумался, для чего она!?
– Палка? – Андреас, наконец-то, начал понимать. – Я думал, это указка.
Мехмед опять злобно захохотал:
– Указка!? Ну, конечно! Указка! И этой указкой мулла имеет право лупить меня по спине каждый день кроме пятницы, потому что в пятницу уроков нет. Ты не знал!? Да весь дворец знает! Все кроме тебя знают! А сегодня ты мне тоже решил добавить как поощрение!? Ах, благодарю, добрый учитель! Благодарю, что хоть ладонью ударил, а не указкой.
– Тебя бьют? – молодому греку просто не верилось. – Я никогда не думал, что на принца можно поднять руку.
– Я тоже не думал, что такое возможно, – это Мехмед произнёс уже тихо, потому что устал кричать. – Я не думал, что такое возможно, пока мой отец не разрешил мулле наказывать меня.
В голосе принца появилась горечь – такая, как если бы прозвучало: «За что отец поступил со мной так? За что? Отец должен защищать сына, но мой отец поступил наоборот».
Размышляя об этом, Андреас не сразу спохватился и сообразил, что лучше подняться на ноги, а теперь с высоты своего роста взирал на тюрбан понурившегося ученика:
– Давно это продолжается? – по-прежнему с изумлением в голосе спросил грек.
– Давно, – буркнул принц.
– Насколько давно?
– С тех пор, как мне исполнилось одиннадцать.
Мехмед, поднял голову и посмотрел в лицо учителю, но, вопреки ожиданию Андреаса, большие серые глаза, опушённые рыжеватыми ресницами, оказались совершенно сухими. Ни одной слезы!
– Когда я был правителем вместо отца, это прекратилось, – с нарочитым безразличием продолжал объяснять принц, – а сейчас опять началось.
– И сколько ударов палкой тебе случается получить за одно наказание? – мягко выспрашивал Андреас.
– Обычно – три, – сказал принц. – Таков обычай. Но иногда мулла ради моего вразумления нарушает обычай и бьёт шесть раз.
– И часто?
– Однажды это продолжалось три недели подряд, но обычно я учусь лучше. Вернее, всё равно плохо, но не настолько плохо, чтобы меня бить.
– Но почему мулла полагает, что тебя надо бить?
– Я же упрямый, как осёл, – усмехнулся Мехмед. – Никак не желаю усваивать божественную мудрость. Плохо выучиваю суры из Корана. Делаю слишком много ошибок, когда рассказываю суры наизусть. К тому же у меня в голове ничего не держится. Я выучиваю, а на следующий день могу и забыть то, что выучил накануне.
– У тебя в голове ничего не держится? – не понимал Андреас. – Тогда почему же ты так хорошо запоминаешь греческие стихи?
– Греческие стихи – другое, – вздохнул Мехмед. – Их я хочу запомнить, а суры не хочу.
– Но ведь тебе нужно учить Коран, – вкрадчиво сказал учитель. – Разве нет?
– Что мне нужно, я сам решу, – отрезал принц и опять сел на ковёр, скрестив руки на груди.
Андреас опустился рядом и произнёс всё так же вкрадчиво:
– Безусловно, тебе самому видней, но всё же скажи мне, отчего ты не хочешь учить Коран.
– А ты бы сам учил, если б его вколачивали в тебя палкой? – спросил Мехмед.
Было видно, что мальчик по-прежнему разозлён, но слепого безудержного гнева уже нет. Принц теперь мог вести разумную беседу.
– Если говорить обо мне, – произнёс Андреас, – то вначале я бы злился так же, как ты, а затем выучил бы то, что от меня требуют. Я бы сделал это не из страха наказания, а чтобы доказать самому себе, что способен всё выучить. Я бы посмотрел на других людей, которые знают Коран, и подумал: «Разве я хуже их?» Помнишь, что я говорил тебе не так давно? Учись не потому, что кто-то может наказать, и не потому, что кто-то хвалит, а ради овладения знанием. А теперь я также говорю тебе, что ты можешь превратить своё обучение в интересное состязание. Что если в итоге ты будешь знать Коран лучше, чем мулла?
– Лучше, чем мулла? Как это? – не поверил Мехмед, но его руки, скрещенные на груди, сами собой опустились вниз, и это означало, что мальчик открыт учителю, то есть готов поверить.
– Мулла, когда проверяет твои знания, держит перед собой открытый Коран, да?
– Да, – кивнул принц.
– И этот Коран открыт на той странице, где помещена сура, которую ты рассказываешь наизусть. Да?
Мехмед просиял:
– Верно, учитель. Значит, мулла уже сам не помнит Коран наизусть, а от меня требует, чтобы я знал! Так и скажу мулле завтра: «Сперва ты расскажи мне отрывок наизусть, а затем – я тебе».
Андреас не на шутку испугался:
– Нет-нет-нет, принц Мехмед. Ни в коем случае! Побереги свою спину!
– Спина выдержит, – улыбнулся Мехмед. – Она крепче, чем палка муллы. И я ему это докажу! – руки мальчика сжались в кулаки.
– Принц Мехмед, не лучше ли доказать мулле, что ты совсем не похож на осла? – возразил учитель.
– Если я выучу всё, как следует, мулла решит, что палка помогает в моём воспитании, – твёрдо произнёс наследник престола. – Я не хочу, чтобы мулла так решил. Даже тогда, когда он бил меня три недели подряд, я не сдался. А затем лекарь сказал ему, что дальше меня бить – опасно для моего здоровья. И мулла на время перестал, пока лекарь снова не сказал, что можно. А затем я… случайно… хорошо выучил один отрывок из Корана. Мулла сказал, что на мою дурную голову снизошла милость Аллаха. Да, иногда бывает, что она снисходит, но это не потому, что я сам хорошо учу. Так случайно получается, а мулла никогда не дождётся, что я покорюсь. Не дождётся! Его палка сломается раньше, чем моё упрямство!
– Принц Мехмед, – не отставал учитель. – Я, конечно, призываю тебя, когда ты учишься, не думать о возможной похвале или наказании, но если тебе важно, что думают другие о твоей учёбе, то не лучше ли оглядываться на своего отца, а не на муллу. Твой отец окажется доволен, если узнает, что ты выучил весь Коран.
Пусть мальчик таил обиду на отца, разрешившего использовать палку, но вряд ли эта обида была так уж велика, чтобы её не простить. «Дети прощают быстрее и охотнее, чем взрослые», – подумал Андреас и оказался прав, ведь на лице принца отразилась душевная борьба. Мехмед не хотел уступить мулле, а порадовать родителя хотел.
Видя, что упрямство ученика ослабевает, учитель начал настаивать:
– Принц Мехмед, прошу тебя. Попытайся учить Коран лучше. Попробуй хоть один раз стать на уроке у муллы старательным учеником и посмотри, что из этого выйдет. Если тебе не понравится, ты всегда сможешь вернуться к своему прежнему поведению.
Ученик не отвечал, а Андреас больше не настаивал, но всем своим видом показывал, что же хочет услышать в итоге.
– Ну, хорошо, – мальчик, наконец, уступил. – Один раз я попробую.
* * *
Мехмед, сидя на коврах перед муллой, рассказывал ему наизусть двадцать девятую суру из Корана. Арабский язык, на котором был написан Коран, являлся для турецкого принца таким же чужим, как греческий, но Мехмед, начавший чувствовать в греческом языке красоту звучания, теперь почувствовал такую же красоту и в арабских словах.
Арабская речь принца сделалась ритмичной и плавной – такой же, как если бы он декламировал греческие стихи – но сейчас Мехмед не чувствовал особого удовольствия от декламации, потому что боялся сбиться. Двадцать девятая сура казалась ему слишком длинной по сравнению с теми стихотворениями, которые доводилось читать по-гречески. Она состояла из шестидесяти девяти аятов, но принц запомнил их все.
Правда, первую половину Мехмед заучил в течение последней недели по указанию муллы, но заучил плохо, поэтому пришлось повторить, а вот вторую половину прочёл сам и выучил без чьего-либо надзора.
Ради этого Мехмед почти целую ночь не спал, так что, рассказывая наизусть суру, не раз повторенную за минувшие ночные часы, чувствовал, что у него немного кружится голова, будто он куда-то плывёт на облаках. Это ощущение казалось странным и новым, и могло бы даже стать приятным, но его отравляла навязчивая мысль, повторявшаяся в такт ударам сердца: «Только бы не сбиться».
Принц не сбился, и пусть по окончании декламации он сам уже знал, что допустил, по меньшей мере, две ошибки во фразах, но мулла всё равно смотрел на своего ученика, поражённый:
– Ты выучил суру до конца? Когда ты успел?
– Вчера ночью мне не спалось, учитель, – ответил Мехмед, – и, чтобы бессонные часы не пропали в праздности, я стал читать Коран.
Конечно, наследник престола лукавил. Спать ему минувшей ночью очень даже хотелось, но в то же время хотелось бросить вызов самому себе: «Смогу я выучить суру целиком или не смогу?» Мехмед одержал победу, выучил и теперь радовался своей победе. Он радовался ещё ночью, когда на небе начали меркнуть звёзды, и принц позволил себе, наконец, провалиться в сон.
«Я сумел», – думал он и считал себя хорошим учеником, в то же время понимая, что вовсе не обязательно покажется таковым для учителей. Бессонная ночь означала, что сразу после неё Мехмед сможет быть внимательным только на первом уроке и, конечно, на уроке греческого, а во время остальных занятий начнёт клевать носом или даже заснёт, и преподаватели за это не похвалят.
Бессонная ночь означала, что и после полудня, когда настанет время для некнижных наук, то есть для воинских упражнений, принц останется утомлённым, и наставники непременно за что-нибудь поругают – за пропущенный удар деревянной сабли или неметкую стрельбу из лука.
Мехмед вполне ожидал услышать недовольное: «Что это с тобой сегодня?» – но ещё ночью, заучивая двадцать девятую суру, он мысленно махнул на недовольных наставников рукой.
Увы, день принца был расписан по часам, а свободное время оставалось только вечером, поэтому, когда Мехмед понял, что для того, чтобы выучить суру, вечера никак не хватит, пришлось пожертвовать ночным сном.
«Теперь посмотрим, что из этого выйдет», – думал наследник престола, сидя перед изумлённым преподавателем, а мулла меж тем чуть поёрзал на своём тюфяке и улыбнулся в бороду:
– Молодец. Ты всё выучил и, кажется, без ошибок. Но насколько хорошо ты понял то, что выучил?
Мулла по уже заведённому порядку начал задавать Мехмеду вопросы на арабском языке, начинавшиеся со слова «что» или «почему». В ответ на каждый такой вопрос принц должен был произнести также по-арабски «в Коране сказано», а дальше ещё раз рассказать один из аятов, подходящий по смыслу. Это было довольно просто, и Мехмед подумал, что мог бы выполнять такое упражнение даже в полусонном состоянии.
– Молодец, – снова улыбнулся мулла, весьма довольный. – Наконец-то, ты стал учиться. Наконец-то, мне удалось выбить из тебя лень и упрямство. Наконец-то, мои труды начали приносить плоды. А если ты и дальше будешь радовать меня, я напишу твоему отцу письмо, где скажу о тебе хорошие слова.
Мехмед предвидел такие речи и поначалу хотел просто промолчать, но вдруг, повинуясь внутреннему порыву, произнёс:
– Я выучил суру не для того, чтобы меня похвалили. И не потому, что стал бояться наказания. Я выучил её ради стремления к знаниям. Когда я учил, то бросил вызов самому себе и победил, потому что заставил своё же упрямство сражаться со своей ленью, а в сражении упрямство стало упорством. Я обернул своё же упрямство себе на пользу.
Эти слова мулле не понравились, но он не принял их всерьёз, поэтому не рассердился:
– А не переоцениваешь ли ты себя? – с лёгкой насмешкой спросил Ахмед Гюрани.
– Нет, – спокойно ответил принц и продолжал. – А ещё я думаю, что свои пороки человек может победить только сам. Никто не сделает это за него. Даже с помощью палки. Я знаю, что учеников наказывают ради их же блага, но, по-моему, это не помогает. Ученик может исправиться только сам. Учитель не может исправить его, как бы ни старался. Даже тысяча ударов не поможет.
– Наконец-то, мне удалось выбить из тебя лень, – задумчиво повторил наставник, поднимаясь на ноги и сохраняя на лице всё такое же выражение довольства. – Однако мне нужно ещё много потрудиться прежде, чем отправлять твоему отцу письмо с хорошими вестями, потому что твоё упрямство осталось при тебе. Что ж, потружусь ещё ради твоего блага и блага государства.
Мехмед подумал: «Мулла пытается присвоить себе мою победу», – и поэтому не огорчился из-за того, что письмо не будет отправлено. В письме отправитель говорил бы лишь о собственных заслугах, а не об успехах своего ученика. Что за интерес ученику стараться ради такого послания!
– Мне виднее, в чём для тебя благо, и как этого блага достичь. Старшим всегда виднее, – назидательно произнёс мулла и, очевидно, ждал, что Мехмед ответит, пусть и с неохотой: «Да, учитель».
Ответа не последовало. Поэтому наставник, подождав немного, выразился яснее:
– Ты должен благодарить меня, благодарить за мои усилия, но вместо этого возгордился. Разве ты знал бы сейчас хоть один аят из Корана, если бы не я? Нет. Ты так бы и остался неучем. Вот неблагодарный! Стоило появиться успеху, и ты сразу забыл, кому обязан. И твердишь «я», «я».
Наследник престола, продолжая молчать, показывал, что остался при своём мнении, и тогда мулла сделал знак прислужнику, чтобы подал палку. Принц вопросительно посмотрел на своего учителя, а тот повелел:
– Встань и наклонись.
Мехмед поднялся и склонился, упершись руками в колени, как уже привык делать. Лишь спросил раздражённо:
– За что на этот раз? За упрямство?
– За неуважение к учителю, – ответил мулла и нанёс три удара, по обыкновению оттягивая каждый следующий удар, чтобы ученик лучше прочувствовал предыдущий.
Принц вытерпел все три. Хоть и вздрагивал, но не издал ни единого звука. Даже тихий вздох означал бы проявление слабости, а Мехмед не хотел казаться слабым. Для неоднократно битой спины каждый удар становился куда более чувствительным, чем если бы удары наносились впервые, и всё же принц терпел и готовился терпеть ещё.
Мехмеду вдруг вспомнился последний аят из другой суры, десятой. Там говорилось, что невзгоды надо терпеть. Наследник престола процитировал аят мулле – разумеется, по-арабски – за что получил ещё три удара, а затем мулла отдал палку прислужнику:
– На сегодня хватит. Урок окончен.
Мехмед снова уселся на ковёр и, стараясь казаться безразличным, вперил взгляд в стену. В глазах не было слёз. Их, как обычно, высушила злость. «Ну, вот. Я попробовал стать прилежным. Я сделал то, за что положено хвалить, но меня опять наказали. Учись – не учись, а всё равно накажут. Тогда зачем учиться? Это трудно. Проще не учиться», – сказал себе принц, однако прекращать изучение Корана уже не хотелось. Упрямство превратилось в упорство.
Именно теперь, когда Мехмед с полным правом мог бы не усваивать божественную мудрость, он хотел усваивать. Оставался лишь один вопрос – когда? Уж точно не на уроках муллы. Принц подумал, что придётся изучать Коран по вечерам, а от муллы свои знания тщательно скрывать. Ну, и в виде особой милости выдавать их учителю небольшими частями.
Ученик не видел, а только слышал, как мулла вместе с прислужником выходят из комнаты прочь. Мехмед знал, что сейчас войдёт Другой Учитель, и вдруг глаза сами собой наполнились слезами.
Принц почувствовал, что слишком устал и больше не может терпеть несправедливость в отношении себя. Мехмед устал терпеть наказания, которых могло бы и не быть, устал видеть в чужих глазах вечное неодобрение, устал думать, что все кругом – враги. Раньше, если становилось особенно трудно, принц говорил себе, что когда-нибудь вырастет и после отцовой смерти получит настоящую власть – власть над всеми наставниками и слугами, которые отравляли ему жизнь здесь, в Манисе.
Мехмед говорил себе, что всех казнит или сошлёт подальше, а затем появился Новый Учитель, который в первый же день стал для принца чуть и не единственным человеком, которого хотелось не казнить или сослать, а наоборот – приблизить к себе.
Новый Учитель появился во дворце без особенной причины, поэтому появление казалось чудом, подарком судьбы, заставившем Мехмеда вспомнить о том, что в жизни есть что-то кроме душевных страданий, физических страданий и вечного противостояния со всеми.
Новый Учитель оказался красив и умён. Мехмед понимал, что Этот Человек не из тех, кого никто не любит. Принц подозревал, что Этого Учителя любили многие, но Учитель почему-то проявил неподдельный интерес к Мехмеду и не отвратился, когда Мехмед показал все самые непривлекательные стороны своей натуры. Учитель так и сказал, что было «интересно» их увидеть.
А ещё Новый Учитель как-то незаметно дал понять, что готов полюбить Мехмеда – такого, как есть – и принц мысленно говорил «да», пусть и не очень понимал суть этой любви.
