Текст книги "Любимый ученик Мехмед (СИ)"

Автор книги: Светлана Лыжина

Андреас собирался поступить похожим образом – уехать в Афины, но не для того, чтобы основывать школу, а чтобы иметь возможность спокойно понаблюдать, что будет с Мехмедом дальше. «Кого я в итоге воспитал?» – спрашивал себя этот учитель, но ответ вселял надежду. Разве плохо повстречать Алкивиада и воспитать из него Александра!

Андреас, пусть и с запозданием, но заметил странное сходство между Мехмедом и великим завоевателем. К примеру, про Александра говорили, что в детстве и отрочестве он отличался большим упрямством, часто приходил в ярость и в такие минуты не уступал никакому насилию, но его можно было убедить вразумляющей беседой. Разве не так вёл себя Мехмед не боявшийся палки, но охотно внемлющий логическим доводам!

А ещё про Александра было известно, что он в очень юном возрасте собирался жениться, не спросив отца. Разве не последовал Мехмед этому примеру, женившись на Гюльбахар-хатун?

И вот теперь ученик Андреаса опять совершил поступок, похожий на поступок Александра – избавился от политического соперника. Учитель уже не знал, радоваться или печалиться.

Смущало лишь одно – Мехмед пока что не проявлял никаких стремлений к завоеваниям. Пока что он намеревался подтвердить все мирные договоры с другими государствами, заключённые его отцом.

* * *

Мехмед уже не раз усмехнулся, вспоминая, как во время первого правления считал себя негодным султаном. А всё из-за жалоб Халила-паши, великого визира, не устававшего слать письма отцу Мехмеда: «Твой сын, которого ты оставил на троне вместо себя, не может справиться с делами. Всё в беспорядке».

Помнится, до Мехмеда доходили слухи о содержании тех писем, и он верил, что Халил прав, но в итоге оказалось, верить не следовало. Об этом говорило нынешнее состояние дел – отец в последнее время многое упускал из виду или откладывал на неопределённый срок. Обнаружив это, можно было точно так же сказать, что отец Мехмеда «не справлялся», однако никто не считал прежнего султана негодным.

Отец умер месяц назад, но оставил в наследство своему сыну столько нерассмотренных прошений и неподписанных указов, как будто не занимался делами весь последний год. Вот почему Мехмед, сидя на софе в своих покоях и слушая доклад Халила, не удержался от вопроса:

– Почему всё в таком беспорядке? Разве мой отец не мог справиться с делами?

Великий визир смутился:

– В последний год твоему отцу нездоровилось. Это мешало ему успевать многое.

Причина «нездоровья» была Мехмеду известна. В последнее время отец много пил. Пил и в тот год, когда передал сыну власть в первый раз.

Наверняка, дела в тот год были так же запутаны, как теперь, но великий визир почему-то не принимал в расчёт пьянство Мехмедова отца. Халил тогда уверял, что причина разлада в делах – слишком юный правитель, ничего не понимающий в политике. Возможно, великий визир нарочно взращивал в сердце Мехмеда неуверенность, но так и не сумел взрастить. А теперь Мехмед лишь усмехался, вспоминая прошлое, и чувствовал себя всё более способным султаном.

Когда Халил удалился, и также удалились секретари, унося бумаги, наконец-то дождавшиеся подписания, Заганос-паша, оставшийся в комнате, решил выразить своему господину восхищение.

Чуть приблизившись к софе и поклонившись, Заганос, теперь занимавший пост второго визира, сказал:

– Ты ведёшь себя очень правильно, повелитель. Уверенность, которая присутствует в тебе, заставляет Халила всё больше смущаться.

– Да, я сам это вижу, – ответил Мехмед, потягиваясь, потому что от долгого и почти неподвижного сидения затекли плечи. – Хорошо, что ты тоже видишь, – добавил он. – Мне приятно слышать твои слова.

Заганос, чуть помявшись, продолжал:

– Если мне будет позволено сказать ещё кое-что…

– Говори.

– Это тоже касается твоего поведения, повелитель. Если Халил узнает, как ты себя ведёшь, то может счесть тебя слабым и податливым.

– Заганос-паша, говори яснее, – повелел султан, откинувшись на спинку софы.

– Я должен поговорить с тобой о твоём особенном друге.

– Должен?

– Именно так, повелитель. Ты сказал недавно, что я твой наставник в государственных делах, а твой друг учит тебя любви, но любовь, которую проявляет султан, иногда становится государственным делом. Сейчас такой случай. Поэтому я обязан поговорить с тобой.

Мехмед нахмурился:

– Присядь, Заганос-паша.

Визир присел на край возвышения, заваленного подушками, положил руки на колени, а юный султан полулежал на софе и внимательно смотрел на собеседника:

– Так в чём дело?

– Мой долг – уберечь тебя от ошибки. От ошибки в любви, поскольку эта ошибка отразится на государственных делах.

– Султан может проявлять любовь, к кому хочет, и как хочет. А его подданные не имеют права осуждать своего повелителя. Разве нет?

Заганос покачал головой:

– Не совсем так, повелитель. Султан может проявлять любовь, к кому угодно. Но в том, как он её проявляет, есть некоторые ограничения.

– Какие ограничения могут быть в отношении султана! – недоумённо воскликнул Мехмед.

– Султан – это тот, кто повелевает и управляет. Он всегда остаётся султаном, даже на ложе, – тихо проговорил Заганос. – Поэтому, если на ложе султан вдруг станет подчиняться, а не повелевать, такое поведение приведёт к тому, что он однажды потеряет трон. Увы, при дворе не скроешь ни один секрет. Рано или поздно всё становится известно. А когда враги султана узнают, что он склонен подчиняться, то решат, что такого правителя удастся свергнуть. Составится заговор, а если его раскроют, то ещё один, и ещё. И так будет до тех пор, пока заговорщикам не удастся осуществить задуманное.

Мехмед нахмурился ещё сильнее:

– Вот как? Но почему ты говоришь это мне? Ты думаешь, что я нуждаюсь в подобных поучениях?

– Я не думаю, а знаю, повелитель, – очень спокойно произнёс Заганос, будто не обращая внимания на насупленные брови.

– Знаешь? – Мехмед оглядел комнату. – Так значит, за мной в этих покоях следят? Кто? Как посмели!?

Заганос оставался странно спокойным:

– Никто здесь за тобой не следит, повелитель. А я знаю, потому что видел, как вы смотрите друг на друга. Мне было достаточно увидеть это, чтобы понять, кто из вас на ложе главный, а кто подчиняется.

Мехмед вдруг перестал хмуриться:

– Конечно. Как я не подумал! Ведь у тебя есть особое зрение, чтобы распознавать такие вещи.

– Особое зрение? – озадаченно переспросил визир, однако выражение ему понравилось: – Да, можно сказать и так.

Мехмед чуть подался вперёд, перестав опираться о спинку софы:

– Но ведь это зрение есть лишь у людей, которые по склонностям подобны мне или тебе. Откуда мои враги узнают, что творится в моих покоях?

– Увы, повелитель, – ответил Заганос, – среди твоих врагов тоже найдутся люди, имеющие особое зрение. Не все, кто обладает особыми склонностями, живут в мире друг с другом. Некоторые пытаются отобрать друг у друга власть и богатство. Если бы все люди с особыми склонностями жили в мире, как легка была бы жизнь!

Мехмед ещё немного подавшись вперёд, изобразил изумление:

– Если всё так опасно, почему же ты раньше не предупредил меня? Чего ждал?

– Я ждал, когда опьянение любви пройдёт, и ты обретёшь ясность мысли, повелитель, – ответил Заганос. – Я хотел говорить с тобой ещё в Гелиболу, но ты не стал бы меня слушать. У тебя был взгляд… как у курильщика опиума. Я сам когда-то пережил подобное, поэтому решил дать тебе некоторое время, чтобы…

Разговор, как и тогда, в Гелиболу, получался интересный:

– Так значит, Заганос-паша, ты видел, что я опьянён любовью?

– Я говорю это не в укор, повелитель, – поспешил объяснить визир. – Твой друг действительно красив. Поверь, многие дорого бы дали, чтобы повстречать его лет двадцать назад. Даже сейчас он красив, и поэтому мне думается, тебе будет трудно объяснить ему, что теперь всё должно измениться, но тебе придётся завести разговор об этом, повелитель. Почти все начинают с того, с чего начал ты, но приходит время стать другим. Это ещё одна ступень взросления.

– И я обязательно должен последовать твоему совету? – с сомнением спросил юный султан. Он вспомнил, что говорил Учитель своему ученику в Гелиболу: «Ты как будто создан для этого», – то есть создан раскрываться и доверяться, но на языке Заганоса это означало «подчиняться».

«Ты как будто создан для этого», – Учитель произносил эти слова как похвалу и был искренен, поэтому теперь Мехмеду показалось так грустно, что для султана те же самые слова являются тягчайшим оскорблением: «Ты создан, чтобы подчиняться, а не повелевать».

Меж тем визир продолжал:

– Повелитель, сейчас я говорю с тобой, как отец говорил бы с сыном. Кто, как не я, должен объяснить тебе законы жизни для людей, подобных нам. Ни в одной книге прямо не написано об этом, но законы существуют. И они говорят, что даже султан не свободен в выражении своих чувств. Я когда-то был подобен тебе. Я подчинился человеку, которого любил, и был счастлив, но затем мне пришлось забыть о нём. Если бы я этого не сделал, то никогда не достиг бы высоких постов, потому что тот, кто подчиняется, не может повелевать. Мой путь был верным, поэтому я призываю тебя тоже ступить на него.

Юный правитель несмотря на видимое сопротивление был готов согласиться с Заганосом: «Да, я думаю, что, подчиняясь, не унижаюсь, но на свете слишком много людей, которые думают иначе, и все они могут стать моими врагами. Заганос тоже не чувствует это как унижение, но он давно смирился с тем, что не сможет объяснить это толпе несогласных».

– А если я не хочу становиться другим? – Мехмед сказал это шутливым тоном, поскольку понимал, что такие слова звучат в ушах визира как полнейшая глупость. – Возможно, я изменюсь позднее, но не сейчас.

– Повелитель, ты погубишь и себя, и твоего друга. Тебя лишат власти, а его казнят как грешника, потому что ты не сможешь его защитить. У тебя нет иного пути. Ты должен отказаться от привычки подчиняться даже в любви. Признаюсь, я в своё время сделал этот выбор только ради себя, но ты должен сделать не только ради себя. Вы не можете продолжать делать то, что делаете.

И снова Заганос говорил так, что хотелось согласиться. Наверное, дело было в том, что он говорил искренне. Но ведь в своё время Учитель так же искренне говорил, что подчинение не унижает, а даже возвышает, поскольку ученик, который подчиняется наставнику, становится лучше.

«Кто прав? – спрашивал себя Мехмед и сам себе отвечал: – Они оба правы. Но Заганос также говорит, что всему своё время. Я должен повзрослеть. Взросление неизбежно, а кто пытается избежать неизбежного, кажется смешным».

Увы, принять решение – это одно, а исполнить – совсем другое:

– Ты говоришь об этом так просто, – Мехмед сделался серьёзным. Он уже не лежал на софе, а сидел и подобно собеседнику положил руки на колени. – Если я скажу своему другу, что не могу быть прежним и должен стать другим, будет ссора.

Заганос-паша задумался на мгновение и сказал:

– Возможно, что нет. Он ведь не глуп и понимает, что сошёлся не с кем-нибудь, а с султаном. Возможно, твой друг согласится сам подчиниться тебе. Пусть он старше, но ведь нет ничего необычного в том, что юноши иногда увлекаются зрелыми женщинами. Значит, никто не станет слишком удивляться тому, что ты увлёкся зрелым мужчиной, который красив и изящен. Главное, он не должен повелевать тобой. Поговори с ним.

Мехмеду эта мысль понравилась, но он сомневался, потому что помнил разговор в Гелиболу. В тот раз Учитель, услышав от ученика: «Доверься мне», – колебался, а ведь речь шла о пустяке. Мехмед просил Учителя хотя бы на день перестать чувствовать ответственность за всё, что происходит с учеником. А что же Учитель сказал бы теперь? То, о чём собирался попросить Мехмед, представлялось куда более серьёзным. Возможно, следовало ещё немного подумать об этом прежде, чем действовать?

Юный султан спросил:

– Я ведь не должен заводить беседу об этом сегодня же? Сколько у меня времени?

– Немного, повелитель. Совсем не много.

* * *

«Пора уезжать», – эта мысль уже не раз посещала Андреаса, но он не знал, как сказать о своём решении ученику. Ведь между ними не было размолвки. Ничего такого, что заставляет влюблённых расстаться, не случилось. «Зачем же вдруг?» – мог бы спросить Мехмед. Вот почему Андреас жалел, что за два месяца, что он прожил при дворе, не случилось ни одной ссоры.

Казалось бы, учителя и ученика теперь ничто не разделяло, но положение, которое создалось сейчас, не могло продолжаться долго. Благополучие и безмятежность были лишь видимостью.

Теперь Андреас назывался «другом великого султана», поэтому состоял в его свите и сопровождал везде, куда допускались христиане. Грека поселили во дворце в богатых покоях и окружили почтительными слугами, но всё это не казалось ценным. Андреас никогда не стремился быть в круговороте дворцовой жизни. Он хотел быть учителем, а именно этого не мог.

Ученик-султан не хотел уделять много времени учёным беседам, хотел предаваться любви. Геродота читать согласился, но обычно просил:

– Учитель, почитай мне его сам.

Конечно, слушая чужое чтение, юный султан всё равно извлекал из этого пользу. Во-первых, узнавал новое, а во-вторых, тренировался воспринимать греческую речь на слух. И всё же Андреас слишком ясно видел, что чтение для султана – лишь способ скоротать время между соитиями.

Именно такая «пошлая любовь», как называл её Платон, стала для Мехмеда главной, и всё это начало напоминать Андреасу историю с тем афинским учеником. Вот почему учитель стремился уехать – любовь, которая раньше преследовала высокую цель воспитания и совершенствования, теперь служила физическому наслаждению. Пока длилась счастливая ночь, всё казалось правильным, но наутро приходило ощущение потерянного времени.

Учителю всё меньше нравилось то, что происходит, но следовало признать – это лишь закономерное продолжение того, что случилось в Гелиболу. Возможно, если бы учитель и ученик расстались там, это было бы не так уж плохо? Возможно, была бы долгая грусть от расставания, но не было бы чувства, что проводишь время в кутежах?

Лишним поводом для скорейшего отъезда стало поведение отца. Отец Андреаса опять завёл разговор о том, что младшему сыну пора жениться:

– Теперь ты располагаешь средствами. Как же всё-таки хорошо вышло, что ты стал учителем такого высокородного ученика. Иначе ты никогда бы столько не заработал. Это рука Божья. Бог устроил так, чтобы тебя взяли на эту должность, потому что Он хочет, чтобы ты женился и остепенился, наконец.

Андреас слушал задумчиво. Он и сам склонен был видеть руку судьбы в том, что стал учителем Мехмеда, но свадьба, о которой твердил родитель, казалась ни при чём.

«Только бы отец без моего ведома не начал подыскивать мне невесту», – думал «друг великого султана». Андреас не стал бы жениться, даже если бы получил от Мехмеда одобрение, поскольку не хотел делать несчастной возможную супругу. Что она получила бы от мужа в этом браке? Равнодушие. И этого не исправило бы рождение одного-двух детей.

Наверное, о таком повороте событий не стоило беспокоиться, потому что Андреас, успев за минувшие годы изучить характер Мехмеда, был почти уверен, что юный султан свадьбу не одобрит. То, что Мехмед когда-то позволил самому себе, женившись на Гюльбахар-хатун, он не позволил бы учителю, и это казалось хорошо, потому что учитель мог сказать своему не в меру настойчивому отцу: «Султан Мехмед пока не отпускает меня из дворца, и жениться не разрешает». Это позволило бы выиграть время, чтобы подготовиться к отъезду. Вот почему Андреас рассказал Мехмеду обо всём при первом же удобном случае.

Разговор состоялся в конце апреля, когда юный султан явился к учителю в покои среди дня. По старой привычке, которая немного досаждала Андреасу, Мехмед явился без предупреждения и без спроса. Точно так же ученик поступал в Манисе, когда ему удавалось сбежать от своих слуг, но теперь он ни от кого не бегал, ступал важной поступью, а челядинцы сопровождали его.

Пройдясь по комнате, юный султан вдруг заметил на столике огарок свечи из красного воска и удивился, потому что ни разу не видел такого:

– А почему она красная? Это для колдовства?

Мусульмане считали все христианские обряды колдовством, поэтому Мехмед спросил именно так, и Андреас не обиделся, а объяснил, что принёс красную свечу из храма, где вместе с отцом и семьёй старшего брата присутствовал на пасхальной службе. Согласно обычаю, сложившемуся у греков-христиан, в этот праздник и ещё в течение сорока дней после него все свечи в церквях зажигались красные.

– Значит, ты опять виделся со своими родными, – подытожил юный султан, а затем, вглядевшись в лицо учителя, добавил: – Ты не очень-то рад был увидеться с ними.

– Мой отец опять просит меня сделать то, чего я не хочу делать, – ответил Андреас и рассказал про свадьбу.

Мехмед улыбнулся:

– Я избавлю тебя от этого. Сошлись на меня. Скажи, что я не отпускаю тебя от себя и не одобряю свадьбу, потому что она помешает тебе состоять при мне неотлучно.

«Друг великого султана» тоже улыбнулся и готов был засмеяться. Обстоятельства складывались так, что ему уже не требовалось уезжать в ближайшее время. Можно было повременить месяца два или даже полгода.

Андреас вдруг понял, что, несмотря на всё своё подспудное недовольство, ещё слишком сильно привязан к ученику и не хочет расставаться, пусть расставание и представлялось неизбежностью. «Раньше осени никуда не уеду», – решил Андреас, но тут Мехмед, жестом повелев слугам удалиться и закрыть двери, сказал:

– Учитель, нам нужно обсудить кое-что.

* * *

Мехмед не ожидал такого поворота событий, совсем не ожидал. Всё оказалось ещё хуже, чем в тот раз, когда он сообщил Учителю о своей свадьбе с Гюльбахар-хатун. В прошлый раз Учитель, узнав новость, сказал, что готов остаться с учеником как друг, а теперь даже этого не хотел.

– Значит, мне пора уехать, – сказал Учитель, узнав, что ученик больше не хочет уступать ему на ложе и предлагает противоположное.

Юный султан даже представить не мог, что Учителю настолько не понравится эта мысль, и что Он даже попробовать не захочет, а скажет:

– Ты уступал мне, потому что я был твоим учителем. А теперь ты хочешь, чтобы учитель уступил ученику? Это невозможно.

– Но ведь Ты уже уступал мне по-другому, – возражал Мехмед. – Ты следовал за мной. Ты доверялся мне. Почему не хочешь уступить и теперь?

– И кем же я стану, если мы поменяемся? Я не могу стать твоим учеником, а ты – моим учителем.

– Станешь другом. Во дворце Тебя и так называют моим другом, а не учителем. Мы закрепим то, что уже существует.

Учитель покачал головой:

– Нет.

Мехмед не мог понять, как так. Что плохого в дружбе? А Учитель уверенно произнёс:

– Ничего не получится. Друг это тот, к чьему мнению прислушиваются, но ты не станешь прислушиваться к моему мнению. Если бы ты хотел прислушиваться, то позволил бы мне остаться твоим наставником. Ты советовался бы со мной.

– Я советуюсь.

– Однако решение относительно своего маленького брата ты принял без меня.

– Он просто утонул в купальне, – сказал Мехмед, но Учитель не поверил ни на мгновение:

– Ты сейчас обманываешь меня или себя? Ты помнишь, что я говорил тебе когда-то? Себя никогда не обманывай.

Юный султан вдруг почувствовал, будто ему четырнадцать, а ведь уже исполнилось девятнадцать. Ученик перестал чувствовать себя взрослым, поняв, что его отчитывают, как мальчика. От этого сделалось досадно:

– Я обманываю Тебя! – резко произнёс Мехмед. – Я не хотел взваливать на Тебя тяжесть этого решения. Это моя ноша. Если я поступил недостойно, то отвечу за это один. Я заботился о Тебе, когда ничего Тебе не сказал.

– Да, по той или иной причине тебе больше не нужны наставники, – подытожил Учитель и добавил: – Ты окончательно повзрослел, хочешь сам выбирать свою дорогу, сам решать. Это закономерный итог взросления. Но нам придётся расстаться.

Юный султан просто не мог поверить в происходящее. Он уже успел привыкнуть, что связь с учителем так крепка, что подобна даже не верёвке, а железной цепи, однако эта цепь порвалась легко, будто тонкая нить.

– Почему Ты хочешь уехать? Почему? – спрашивал юный султан, но ни одно объяснение не казалось убедительным.

Мехмед еле уговорил Учителя остаться хоть ненадолго. Обещал, что на это время ничего не изменится, и доказал это, уступив Учителю в очередной раз, но теперь соитие ощущалось не так. Единства не было. Ученик хоть и говорил, что подчиняется добровольно, но тело подчинялось неохотно.

Учитель и сам заметил это, но промолчал, чтобы не продолжать спор, который стал утомительным. Мехмед тоже промолчал, не стал оправдываться. Он надеялся, что в следующий раз будет так, как было ещё совсем недавно, но что-то непоправимо изменилось. Отчуждённость росла.

Юному султану никак не удавалось забыть слова Заганоса-паши: «Ты погубишь и себя, и его». Мехмед не хотел погубить Учителя, но и потерять не хотел.

* * *

Мехмед сидел в своих покоях, глядя в окна на весенний сад. Кроны деревьев стали совсем белыми от обилия цветов, ярко светило солнце, щебетали птицы, и это казалось таким ненастоящим, если смотреть из сумрачной комнаты.

На столике перед Мехмедом лежала бумага, связка тростниковых палочек, ножик для очинки, а рядом стояла чернильница. Юный султан иногда опускал глаза к листу и торопливо выводил на нём слова, пытаясь в стихе передать то, что чувствовал. Несколько листов уже оказались испорчены, скомканы и валялись рядом на ковре, но Мехмед чувствовал, что уже близок к цели – он вот-вот найдёт те самые слова.

Весна для поэта – время счастья, но сочинять счастливые стихи не получалось. Первые две строчки нового стихотворения выражали восторг любви, но затем восторг сменился горечью, и это случилось как-то само собой, помимо воли сочинителя.

Мехмед уже успел забыть, что такое любовь, смешанная с горечью. И вот пришлось вспомнить. Почему всё так обернулось? Почему? Как это могло случиться? Он не понимал, но даже такой любви не хотел лишаться.

В Гелиболу казалось, что Учитель наконец-то стал понятен, полностью раскрыл перед учеником Свои мысли, чувства. Теперь же мысли Этого Человека снова стали загадкой. Почему Он решил то, что решил? Почему захотел уйти?

Учитель, находясь с учеником в Гелиболу, уверял, что склонен к постоянству. Но почему же сейчас вёл себя как ветреный искуситель, который не стремится остаться с тем, кого покорил? Вот и в стихотворении Учитель получился таким ветреным красавцем. Этот красавец оставался таким же непонятным как для Мехмеда, так и для Авни, который являлся поэтическим отражением Мехмеда.

Во время недавнего разговора ученик не раз спрашивал Учителя:

– Почему хочешь уйти? Почему? – а Учитель, глядя с любовью и сочувствием, говорил жестокие слова:

– Нам лучше расстаться сейчас, чем позже.

– Почему? – не понимал Мехмед, а Учитель, положив руки ученику на плечи, продолжал:

– Когда-то ты обещал, что поверишь мне целиком и полностью, не усомнишься ни в одном моём слове. Так поверь мне. Мы должны расстаться до того, как успеем разочаровать друг друга. Это неизбежно произойдёт, потому что мы уже не согласны друг с другом. Мы хотим разного. Каждый станет настаивать, но никто не уступит. Если мы не расстанемся, то в итоге проклянём друг друга и тот день, когда встретились впервые. Зачем нам это? Лучше мы сохраним друг о друге хорошие воспоминания, а если снова встретимся, то будем рады видеть друг друга.

– Учитель, я Тебе не верю, – отвечал юный султан. – Ты хочешь обмануть меня, чтобы утешить, но ведь мы оба знаем, что новая встреча не принесёт радости. Ты никогда не вернёшься в Эдирне, Ты уедешь в Константинополис или в Афины. А как я окажусь там? Если только как завоеватель, а Ты придёшь ко мне не ради меня, а чтобы просить за кого-нибудь из тех, кто окажется у меня в плену. Разве наша встреча и последующая беседа станут радостными?

– Ты хочешь получить от меня обещание, что через несколько лет я вернусь в Эдирне?

– Я хочу, чтобы Ты не уезжал.

Учитель вздохнул и опустил взгляд, ладони безвольно скользнули вниз по плечам ученика, но Мехмед поймал руки Учителя в свои и воскликнул:

– Как мне убедить Тебя остаться!? Хочешь, дам Тебе денег и подарю участок земли там, где укажешь, чтобы Ты мог построить свою школу. У Платона была школа. У Аристотеля была школа. У Тебя тоже будет.

– Благодарю, но не нужно, – ответил Учитель.

– Не хочешь быть мне обязанным?

– Причина совсем иная, – последовал ответ. – Я просто не знаю, что делать с этой школой. Есть разные учителя. Есть такие, как Платон и Аристотель. Есть такие, как Сократ. Сократу, чтобы учить, не нужны были стены.

Мехмед опять не поверил, но не признался в своём недоверии. Вместо этого принялся уговаривать Учителя остаться хоть на время. Юный султан надеялся придумать что-то ещё, чтобы удержать любовника, который вёл себя как ветреник. С того времени, как Учитель и ученик окончательно сблизились в Гелиболу, Учитель изменился, стал другим. В Гелиболу говорил, что стремится к постоянству, а теперь поступал наоборот.

Султан согласился бы на любое средство, лишь бы помогло сохранить любовь. Идти в мечеть и молить Всевышнего о милости казалось бессмысленным, но, может быть, имело смысл пойти в христианский храм и попросить там? Вдруг христианское колдовство помогло бы?

Думая об этом, Мехмед, наконец, подобрал последние слова для стиха, и получилось так:

 
   Румянец щёк твоих я воспою в стихе подобно соловью.
   Ах, эти прядки, что на лбу твоём! Безумно их люблю!
   И если все плоды твоей любви – тревога и печаль,
   Хвала Аллаху, что плодами этими я голод утолю.
 
 
   Твоих растрёпанных кудрей концы не расплести ветрам.
   Кто окружён преградами, настигнет цель свою?
   Кто друг для друга мы? Из уст твоих особенный нектар —
   Убийственной печали яд, но сладкий, как халва, – я пью.
 
 
   О, скольких мудрецов своей любовью ты ума лишил!
   О, сколько чутких сердцем по твоей вине стояли на краю!
   Сказать: «Пускай ресницы-стрелы красотой убьют тебя», —
   Мог лишь храбрец, кто не узнал сердечных мук стезю.
 
 
   Авни, однажды ты войдёшь паломником во храм волхвов,
   Увидишь винно-красных свеч огни. В толпе постой, молю
 

Пожалуй, это был первый раз, когда Мехмед не захотел показать Учителю своё стихотворение, ведь Учитель, прочитав эти строки, сказал бы, что ученик видит всё не так: «Я не ветреник». Да, непременно сказал бы, но Мехмед не хотел спорить. Юный султан ощущал происходящее именно так и не сомневался, что прав.

* * *

Когда Мехмед только приехал в Эдирне и принял власть, дворец принадлежал ему не вполне. Женская половина была по-прежнему занята отцовскими жёнами и наложницами, но за минувшие два месяца освободилась.

Алиме-хатун уехала. Остальные жёны вернулись к своим родителям, а наложниц юный султан по совету Шехабеддина-паши раздарил своим приближённым. Теперь можно было слать гонцов в Дидимотику, чтобы в Эдирне приехала Гюльбахар-хатун с маленьким Баязидом, которому уже успело исполниться три года. Как быстро летит время!

Гюльшах-хатун с маленьким Мустафой и Мюкриме-хатун, которым настала пора переехать из Манисы, пока находились в пути. Гюльбахар с сыном, поскольку жила ближе, приехала раньше.

Мехмед торжественно встретил её на главном дворцовом дворе. Вот открылись ворота, и в эту широкую арку въехали конники многочисленной охраны. Затем – большая скрипучая колымага, запряжённая шестёркой лошадей, а сзади показались телеги с вещами.

Юный султан стоял у входа в главный павильон дворца, от которого в сторону ворот тянулась дорожка из ковров, расстеленных прямо по земле, и вот на эту дорожку ступили те, кто ехал в колымаге.

Впереди всех шёл маленький Баязид, которого держал за руку некий чёрный евнух. Следом шла Гюльбахар, которую трудно было узнать, потому что её лицо скрывалось полупрозрачным покрывалом. За ней шли три служанки.

Возможно, вся процессия двигалась бы быстрее, но трёхлетний Баязид шёл не слишком быстро, а на полпути и вовсе остановился. Чёрный евнух не посмел торопить наследника престола, тем более что неподалёку стоял сам султан, которому могло не понравиться, что его сына подгоняют, а маленький Баязид оглянулся на мать и громко спросил, указывая на Мехмеда:

– Это папа?

– Да, сынок, – ласково ответила Гюльбахар, которой тоже пришлось остановиться, а Баязид, сделав ещё несколько шагов, опять обернулся к матери:

– Папа не улыбается.

– Иди вперёд, сынок, – попросила Гюльбахар, но ребёнок не шёл и продолжал задавать вопросы:

– Папе грустно?

– Сынок, прошу тебя, иди вперёд.

– Он сердится?

Юный султан невольно улыбнулся. Скучная церемония перестала быть скучной, поэтому он ждал, чем же всё закончится, и не давал никаких указаний чёрному евнуху или кому-то ещё.

В то же время придворные, окружавшие своего повелителя, уже начали терять терпение. Они уже много времени провели во дворе, ожидая, пока султан придёт из покоев во двор, затем ожидали, когда в ворота въедет колымага, а теперь снова ждали, когда сын султана получит ответы на свои детские вопросы.

Гюльбахар, видя всё это, решилась на смелый поступок – она подошла к сыну, быстрым привычным движением подхватила его на руки и пошла навстречу Мехмеду, а в конце почти побежала.

Остановившись перед мужем, она поставила Баязида на ковёр и всё так же ласково попросила:

– Сынок, поклонись отцу.

Сама она тоже поклонилась, а когда распрямилась, Мехмед увидел, что её глаза светятся счастьем. Это заставило его снова улыбнуться, но он всё же спросил с лёгкой укоризной:

– Разве тебе не объяснили, как должна вести себя жена султана и мать наследника престола? Ей не подобает бегать у всех на виду.

– Прости меня, мой господин, – отвечала Гюльбахар, но была слишком счастлива, чтобы смутиться от этого замечания. – Я увидела твою улыбку, и все правила вылетели у меня из головы.

Юный султан посмотрел на сына и увидел, что тот тоже улыбается.

– Дай мне руку, сынок. Я отведу тебя и маму туда, где вы теперь будете жить.

– Мой господин, а ты придёшь навестить нас вечером? – спросила Гюльбахар.

– Не подобает спрашивать об этом в присутствии посторонних, – ответил Мехмед.

Жена смутилась, ведь, спрашивая про вечер, она, несомненно, хотела спросить и про ночь. Бедная Гюльбахар! Она так мало знала о своём муже и по-прежнему верила в его любовь. Верная и доверчивая Гюльбахар. Она так надеялась, что теперь получит столько же внимания, сколько получала до того, как оказалась разлучена со «своим любимым господином».

Мехмед, сам не вполне понимая, зачем это делает, склонился к её уху и быстро прошептал:

– Да.

Возможно, обещая нынешнюю ночь жене, он просто хотел посмотреть, вызовет ли таким поступком хоть каплю ревности у Учителя.