Текст книги "Любимый ученик Мехмед (СИ)"
Автор книги: Светлана Лыжина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
– Твоим другом, повелитель? – многозначительно переспросил собеседник.
– Да, – непринуждённо ответил юный султан, – таким же другом, которым был для тебя Шехабеддин-паша.
Заганос молча поклонился и хотел уйти, но теперь уже Мехмед не хотел прерывать беседу:
– Кстати, а Шехабеддин-паша для тебя по-прежнему друг? Он хранил тебе верность, пока ты жил в Балыкесире?
– На оба вопроса отвечу «да», – почти не задумываясь, проговорил Заганос, снова поклонившись и явно порываясь уйти.
– Но почему ты уверен? Почему? – всё так же непринуждённо допытывался Мехмед, своими вопросами удерживая собеседника на месте и будто не замечая, что тот предпочёл бы не отвечать. – Прошло четыре года, а это долгий срок для разлуки.
– Мы с Шехабеддином-пашой переписывались, повелитель, – ответил Заганос.
Было видно, что он предвидит новые вопросы и всё больше приходит в замешательство, поскольку понимает, что уклониться от ответов не сумеет.
– Разве вам не запретили? – с удивлением спросил Мехмед. – Вы не могли переписываться ни со мной, ни друг с другом.
– Шехабеддин-паша и я переписывались, несмотря на запрет.
– Ах, вот как! – почти с восхищением воскликнул юный султан и даже вскочил, а затем, сделав маленький круг по комнате, опять уселся на прежнее место, но теперь в позе внимательного слушателя. – Значит, ты действительно способен бросить вызов более сильному противнику, когда борешься за тех, кого любишь. Нарушив запрет на переписку, ты пошёл не только против Халила, но и против моего отца. И всё же ты решился.
– Да простит меня мой повелитель, если я оказался слишком дерзким в своём непослушании, – отозвался Заганос и осторожно взглянул на собеседника.
– Ты заслужил не порицание, а поощрение, – восхищённо ответил Мехмед, но теперь его слова были не совсем искренними, поскольку служили определённой цели – юный султан хотел заставить своего слугу стать ещё более откровенным. Хотелось почитать тайную переписку!
Заганос обрадовался восхищению, а Мехмед уже плёл сети:
– Вот что: я решил не просто вернуть тебя ко двору, а дать тебе более высокую должность. Ты был третьим визиром – станешь вторым. Это значит, что выше тебя окажется только Халил, а дальше посмотрим.
– Благодарю, повелитель, – Заганос сделал шаг вперёд и поцеловал правую руку Мехмеда, которую юный правитель нарочно положил себе на колено, чтобы слуга мог выразить благодарность.
Выждав несколько мгновений, Мехмед снова принялся расспрашивать:
– И что было в письмах, которыми ты обменивался с Шехабеддином-пашой? Вы обсуждали государственные дела?
– Да, и это тоже.
– А что ещё вы обсуждали?
Заганос-паша чуть улыбнулся и развёл руками:
– Многое, повелитель. Многое.
– Ах, как жаль, что у тебя не сохранилось ни одного письма! – воскликнул Мехмед, отвернувшись от визира, но в то же время внимательно глядя на него краем глаза.
На лице Заганоса отразилось лёгкое замешательство, которое означало, что утверждение Мехмеда насчёт пропавших писем неверно. Заганос, наверное, размышлял, возразить своему повелителю или нет, но прежде, чем успело появиться решение, юный султан повернулся к собеседнику и произнёс:
– Неужели, письма сохранились?
– Да, я храню их.
– И где они сейчас?
– Со мной.
А вот на это Мехмед уже не надеялся. Он думал прочитать письма через некоторое время, но и мечтать не мог, что получит возможность так скоро.
– Ты не решился оставить их в Балыкесире? – спросил юный султан. – Ты боялся, что кто-нибудь найдёт и прочтёт?
Визир вдруг преисполнился самоуверенности и даже усмехнулся:
– Повелитель, единственная причина, по которой я не оставил те письма в Балыкесире, это мои жёны. Я не хотел, чтобы мои жёны в моё отсутствие нашли и сожгли послания, которые утешали меня на протяжении четырёх лет.
Теперь Мехмед удивился даже сильнее, чем тогда, когда узнал о переписке:
– Неужели, у тебя в Балыкесире нет слуг, которые могли бы не допустить твоих жён в твои покои, когда ты в отъезде?
– Ты не видел моих жён, повелитель. Они очень ревнивы. И очень настойчивы, когда ревнуют, – улыбнулся визир.
– Раз уж эти письма при тебе, дай мне прочесть что-нибудь, – попросил Мехмед и добавил, увидев, что собеседник снова смутился: – Заганос-паша, неужели ты до сих пор полагаешь, что меня рано посвящать в такие тайны? Полагаешь, я не достаточно возмужал? Или ты мало доверяешь мне?
Визир, конечно, помнил о только что обещанной высокой должности, поэтому теперь не мог отказать своему не в меру любопытному господину. Никак не мог!
Заганос несколько мгновений колебался, а затем решительным движением залез пальцами себе за воротник, вытаскивая наружу чёрный шёлковый шнурок. Оказалось, что на шее у визира, на шнурке висит небольшой железный ключ.
– Прошу тебя следовать за мной, повелитель, – тихо произнёс обладатель ключа, после чего вместе с юным султаном вышел в коридор и проследовал в свои покои.
Там суетились слуги Заганоса, разбирая вещи. Увидев султана и своего господина, челядинцы низко поклонились, а визир жестом приказал им удалиться в соседние комнаты и закрыть двери.
Окинув взглядом обстановку, Заганос подошёл к одному из нераспакованных тюков, опустился на колени, развязал верёвки и вынул из недр тюка, набитого некими тряпками, простую деревянную шкатулку, которую бережно перенёс к окну и поставил на подоконник.
Ключом, висевшим на шее, Заганос отпер шкатулку. В ней оказались бумаги – вскрытые письма, каждое из которых было сложено в несколько раз. Посланий скопилось много, но визир перебирал их так, будто помнил содержание каждого.
Мехмед вдруг поймал себя на мысли, что хочет отобрать у Заганоса шкатулку и прочесть всё, что там есть, но такого поступка визир никогда бы не простил даже своему повелителю. То, что Заганос согласился показать одно или несколько писем, уже являлось доказательством преданности – неоспоримым доказательством, которое следовало ценить – поэтому юный султан терпеливо ждал, пока визир выберет, которую часть своей тайной жизни открыть своему господину.
Наконец, выбор совершился. Заганос вынул письмо, находившееся в шкатулке ближе к краю, и пояснил:
– Повелитель, вот это было написано четыре года назад. Я даю тебе именно это письмо, потому что содержание будет тебе полностью понятным. Это первое письмо, которое Шехабеддин-паша прислал мне в Балыкесир.
Мехмед взял сложенный жёлтый лист и невольно отметил, что уголки истёрлись, как и края во многих местах. Очевидно, получатель не раз доставал письмо из шкатулки, чтобы перечитать, и вот теперь оно оказалось в руках у постороннего.
Юный султан присел на софу, стоявшую посреди комнаты, и вгляделся в строчки. Язык оказался персидским, и это не удивило. Престарелый учитель литературы, оставшийся в Манисе, не раз говорил, что персидский язык считается наиболее подходящим, чтобы говорить о любви. К тому же автором послания был перс.
Мехмед опять вспомнил, что имя Шехабеддина-паши правильно звучит как Шихаб ад-Дин, а язык любви является для этого человека родным. Значит, не следовало сомневаться, что в письме каждое слово идёт от самого сердца:
«Любовь моя, пишу тебе, пусть мне и запретили. Если это послание перехватят, не знаю, что будет, но лучше я подвергнусь опасности, чем потеряю надежду получить от тебя известие. Напиши мне, как ты живёшь теперь. Напиши, остались ли твои чувства прежними. Когда ты видишь в ночном небе летящую звезду, вспоминаешь ли, что в Коране такая звезда называется словом «шихаб»?
Помню, перед отъездом ты сказал, что не таишь обиды на меня за то, что я оказался удачливее. Ты удалён от двора, а я получил возможность остаться, но порой мой удачный жребий тяготит меня – тогда, когда мне кажется, что ты всё же обижен.
Лучше бы нам с тобой поменяться местами. Пусть я стал бы тем, кто признан главным виновником и удалён из столицы. Тогда я мог бы с надеждой ждать от тебя письма. Это лучше, чем отправить письмо и бояться, что оно останется без ответа.
Любовь моя, прошёл всего месяц, а я чахну от тоски. Гляжу в зеркало и вижу, что состарился. Ты забрал мою молодость, уезжая. Верни мне хоть часть её вместе с твоим письмом! Всё, о чём я смею теперь мечтать – послание от тебя с клятвами верности.
Напиши, могу ли я что-нибудь сделать для тебя. Перед отъездом ты говорил, что ничего сделать нельзя, но теперь, возможно, ход твоих мыслей изменился. Как рад был бы я чем-нибудь услужить тебе! Моя тоскливая жизнь обрела бы смысл. Исполняя твоё поручение, я чувствовал бы, что ты ближе, чем теперь.
Когда ты пишешь мне, то становишься ближе, чем когда ты молчишь. Когда ты повелеваешь мне, ты ближе, чем когда ничего не требуешь. Напиши мне, любовь моя, и отправь ответ с тем же человеком, который вручит тебе это письмо. Твой сердечный друг будет с надеждой ждать».
* * *
Андреас опять начал чувствовать уколы ревности. «Может, о тебе забыли?» – шептала она, потому что учитель видел, как ученик в пути постоянно говорил с Заганосом-пашой, а ведь этот вельможа когда-то считался наставником Мехмеда – не таким наставником, как Андреас, но всё же. «Одного учителя забыли ради другого», – шептала ревность, поэтому Андреас уже успел решить, что по прибытии в путевой дворец возле Гелиболу не останется сидеть там, а отправится бродить по городу до самой темноты.
На самом деле этот город назывался не Гелиболу, а Каллиполис – греческое название. И жили в нём по большей части греки. Андреас вдруг вспомнил, что на протяжении минувших четырёх с половиной лет говорил по-гречески почти только с одним Мехмедом. Хотелось поговорить на этом языке ещё с кем-нибудь, и вот представилась возможность.
«Как только приедем, я умоюсь, переоденусь и сразу покину дворец», – говорил себе Андреас. Дорожная усталость не чувствовалась. Ноги требовали долгой пешей прогулки – хотелось уйти или даже убежать от мысли: «Я навязываюсь. Я не нужен».
Вот почему, приняв решение уйти, грек с удивлением обнаружил, что Мехмедовы слуги не дают этого сделать и окружили заботой со всех сторон: помогли снять сапоги, распаковать вещи, а также принесли лепёшки, сладости и чай, «чтобы господин учитель подкрепился с дороги».
Затем один из слуг сказал:
– Господин, для тебя приготовлена баня.
Пожалуй, это был первый раз, когда в бане Андреасу кто-то прислуживал. Грек говорил, что это вовсе не обязательно, но слуги отвечали:
– Таково повеление, которое мы получили. Позволь нам исполнить его, – а когда мытьё было окончено, Андреас снова оказался удивлён.
Слуги Мехмеда, сопровождавшие грека в баню и прислуживавшие там, сказали:
– Наш повелитель пожелал ужинать вместе с тобой, поэтому мы отведём тебя в его покои.
Это был хороший знак, но ревность опять нашёптывала неприятные вещи: «Возможно, это последняя ваша беседа. Мехмед хочет с тобой попрощаться, потому что из Гелиболу уедет без тебя. Он решил отослать тебя, а чтобы смягчить горечь расставания, устроил ужин и велел своим слугам заботиться о тебе. Твой бывший ученик хочет, чтобы расставание прошло достойно и не в спешке».
Когда Андреас, после бани умащенный благовониями и облачённый в чистую немятую одежду, шёл по дворцовым галереям и коридорам в сопровождении челядинцев юного султана, то не знал, что думать – радоваться или грустить. Наконец, гость ступил в покои хозяина дворца. Вот-вот должны были открыться деревянные двустворчатые двери большой комнаты, и грек ещё больше заволновался: «Что бы ни произошло сейчас, это определит твою дальнейшую жизнь».
Меж тем двери открылись, и взору предстала просторная комната, освещённая несколькими светильниками, стоявшими в стенных нишах. Ещё два светильника стояли на подносе посреди белой скатерти, расстеленной на коврах. Скатерть почти скрывалась под блюдами и тарелками с различными яствами. Андреас не успел толком разглядеть и лишь отметил, что здесь и мясные блюда, и фрукты, и сладкие лакомства. Получалось, на «стол» поставили всё сразу, и это означало, что в течение ужина никто из слуг не придёт, чтобы заменить одни блюда другими. Очевидно, Мехмед не хотел, чтобы кто-то прервал его беседу с учителем. Ужин предстоял долгий и уединённый.
Юный султан уже сидел возле скатерти и держал в руках пиалу. Он улыбнулся, поманив гостя к себе, а как только Андреас оказался в комнате, и двери закрылись, Мехмед поставил пиалу, немного неуклюже поднялся на ноги, подошёл к учителю, порывисто обнял и поцеловал в губы.
В дыхании юного султана отчётливо чувствовался запах вина. На губах был соответствующий привкус, а немного неуклюжие порывистые движения означали, что пиалу, только что поставленную на скатерть, хозяин дворца уже успел осушить довольно много раз.
– Я вижу, ты пьян, мой ученик, – спокойно заметил Андреас. – Что заставило тебя выпить так много?
– Учитель, – Мехмед смутился, опустил глаза и даже отстранился от собеседника, перестал касаться его, – я выпил немного. Но когда пьёшь натощак, то пьянеешь быстро. Я слышал это от других, а сегодня впервые испытал на себе. Если бы я знал, что так выйдет, то выпил бы ещё меньше.
– Тогда поешь чего-нибудь, – ответил грек. – Неужели, ты не притрагивался к пище, потому что ждал меня?
– Учитель, – в голосе Мехмеда послышалось непритворное беспокойство, – почему ты говоришь так, как будто не понимаешь? Я не ел, потому что мне следовало очиститься для тебя, – юный султан схватил Андреас за плечи, заглянул в глаза: – Почему ты опять холоден? Или ты передумал? Ты больше не стремишься к тому, что должно произойти? Твоё желание остыло?
Слова ученика не оставили сомнений в сути происходящего. Грек обвёл взглядом комнату и улыбнулся:
– Так значит, здесь нам предстоит ночь любви?
– А разве ты ожидал чего-то иного, учитель?
– Ты мог бы меня предупредить, – покачал головой Андреас.
Мехмед опять забеспокоился:
– Учитель, я думал, ты обрадуешься. Я ошибался? Прошу, только не говори мне, что путешествие слишком утомило тебя, и ты не чувствуешь себя в силах.
Андреас улыбнулся шире:
– Нет, я этого не скажу.
– Учитель… – Мехмед, наконец, отпустил плечи грека и тихо засмеялся, – ну, зачем ты мучил меня? Зачем напугал?
Чтобы не отвечать на этот вопрос, Андреас спросил сам и как можно серьёзнее:
– Давно ты не ел?
– С утра, – ответил Мехмед. – Я очистился, поэтому ты не испытаешь отвращения, но увы, я не предвидел, насколько опасно заливать голод вином. Я опьянел и вижу, что тебе это не нравится. Прости меня, не сердись. Давай подождём час или два, пока моя голова прояснится, – он взял учителя за руку и потянул к накрытому «столу», то есть к скатерти, расстеленной на коврах.
Андреас повиновался, уселся, куда посадили, а затем почувствовал, что и сам подобно хозяину дворца готов смеяться пьяным смехом, хоть и не пьян. Как же мало нужно, чтобы счастье опьянило!
Мехмед, чьи движения были по-прежнему порывисты, уже успел снять тюрбан и откинуть куда-то в сторону. Теперь этот юноша уселся справа от своего единственного гостя и крепко обнял, положил голову ему на плечо:
– Ах, учитель! Как же хорошо! Как хорошо! Вот я сижу сейчас и обнимаю тебя, а ты не отталкиваешь и не спрашиваешь, как мне не стыдно. Я сижу сейчас и знаю, что мне больше не нужно охотиться за твоими поцелуями – ты сам подаришь их мне. Эти мысли пьянят меня, как вино. А что если я не протрезвею до самого рассвета?!
Андреас притянул Мехмеда плотнее к себе. Учитель и ученик сами не заметили, как развернулись друг к другу, и так же сам собой случился долгий поцелуй. Грек по-прежнему чувствовал, будто пьян, хоть и не пил ни капли вина, а когда поцелуй, наконец, прервался, оказалось, что Мехмед уже успел взять с ближайшего блюда маленький треугольный пирожок – первое, что попалось под руку. Аккуратно вложив эту еду в рот своему гостю, юный хозяин дворца сказал:
– Ешь, учитель. Тебе нужны силы. Угощайся. Это всё для тебя.
Андреас принялся за еду, а Мехмед, видя, к которому блюду тот тянется пальцами, сам с опережением хватал пищу и кормил ею дорогого гостя, каждую минуту целуя его в угол рта. Мехмеду это казалось забавно, он смеялся, поэтому Андреас невольно стал смеяться тоже, а в итоге подавился со смеху, но и тогда весёлость не пропала.
– Выпей вина, учитель, – участливо предложил юный султан, но гость отказался:
– Нет-нет. Лучше – воды или чаю.
Не успел он до конца прокашляться, а Мехмед подал ему пиалу с чаем:
– Учитель, почему ты совсем не хочешь пить вино?
– Потому что мне скоро предстоит урок, – уже серьёзно ответил Андреас. – И тебе, мой мальчик, тоже предстоит урок. Ты получишь знание, а если будешь пьян, знание не усвоится, как нужно. Я научу твоё тело раскрываться и доверяться. Ты сможешь приказывать своему телу раскрыться, и оно станет тебя слушаться. А если ты будешь пьян, то сможешь повторить усвоенное действие, только если снова будешь пьян. Разве это хорошо?
Мехмед всё ещё оставался немного пьяным, поэтому серьёзность сказанного почувствовал не вполне:
– Учитель, я согласен. Пусть это будет урок, – лукаво улыбаясь, произнёс он. – Научи меня новой премудрости. Научи.
Оставив наполненную пиалу в руках Андреаса, юный султан вдруг встал и направился куда-то в угол комнаты, чтобы вынуть из стенного шкафа маленькую круглую коробочку – настолько маленькую, что она легко умещалась в ладони.
Правда, как только Мехмед вернулся и уселся на прежнее место, стало видно, что коробочка является баночкой, ведь крышка была сделана так, что плотно закупоривала саму ёмкость.
– Смотри, учитель, – сказал Мехмед, не без труда отковырнув крышку и показывая Андреасу, что под ней. – Это ведь нам понадобится?
Баночку почти до краёв наполняла некая полупрозрачная мазь, настолько густая, что вытечь не могла.
– И запах хороший, – тон юного султана сделался нарочито небрежным. – Не воняет, как бараний жир. Лекарь сказал, что эта мазь смажет не хуже.
Учителю стало как-то не по себе, но не от упоминания бараньего жира, а от осознания, что ученик обсуждал подобные дела с посторонним человеком. Андреас отставил пиалу, из которой успел сделать несколько глотков, и спросил:
– Это дал тебе лекарь? Ты сказал ему, для чего просишь такое средство?
– Учитель, я не стыжусь тебя, – спокойно ответил Мехмед. – И тем более не стыжусь говорить о тебе с лекарем. Ведь нам с тобой нужно то, что он дал?
– Да, не исключено, что понадобится, – ответил Андреас, – но давай сперва попробуем обойтись без мази. И если уж мы заговорили о таких приземлённых вещах, то я хочу предупредить тебя…
– О чём, учитель?
– Возможно, тебя смутит то, как выглядит одна из частей моего тела. Ведь я христианин, а христиане в отличие от людей твоей веры не делают обрезание и не бреют пах…
– Учитель, мне давно известно то, о чём ты говоришь, – всё так же спокойно проговорил Мехмед, а затем мечтательно запрокинул голову и улыбнулся: – Ах, учитель, знал бы ты, сколько ночей я провёл, размышляя об этом различии между нами! Я столько раз представлял, как наяву увижу всё!
– А если действительность окажется не такой, как ты представлял? Тебе может не понравиться.
Мехмед закрыл баночку, отложил в сторону, а затем снова приник к плечу Андреаса, как в самом начале вечера, и всё так же мечтательно проговорил:
– Учитель, ты самый красивый человек из всех, кого я когда-либо встречал. Что мне может в тебе не понравиться!
* * *
Мехмед не уставал в мыслях ругать себя за то, что нечаянно напился. Сам отсрочил своё же счастье. Как глупо получилось. Как глупо! Предусмотрел всё, но под конец совершил ошибку. А ведь знал, что пить натощак не следует. Знал и поступил наоборот. Сказалась привычка поступать по-своему и не слушать советов. А теперь он прислушивался к себе и с досадой сознавал, что уже не может отличить опьянение от вина и опьянение от любви. Как понять, что протрезвел? Как понять, если радость переполняет? Оставалось лишь надеяться на милость Учителя, чтобы Он поскорее признал своего ученика трезвым, но Учитель не хотел торопиться, а Мехмед всячески стремился приблизить долгожданную минуту и придумывал разные хитрости.
«С каждым новым поцелуем приближается начало урока», – говорил себе юный султан и приближал этот урок, как мог.
А ещё начал постепенно избавляться от одежды под предлогом, что в комнате жарко. Глупый предлог! Сколько влюблённых пользовались этой бесхитростной уловкой! И всё же Учитель не стал препятствовать. Лишь сказал:
– Если тебе жарко, значит, ты ещё не протрезвел.
– Да, наверное, – отозвался Мехмед, виновато улыбнулся и всё же продолжал своё.
Сидя рядом с Учителем, он сначала избавился от кафтана, через некоторое время – от домашних сапог из мягкой кожи, а затем – от исподней рубашки. Как необычно оказалось ощущение, когда человек, которого ты более четырёх лет считал недосягаемым, прикасается к твоему торсу не через одежду! Мехмед вздрогнул, но не от боли, а от волнения.
– Успокойся, мой мальчик, успокойся, – улыбнулся Наставник и осторожно поцеловал ученика в плечо, затем – в ключицу, наверное, надеясь, что тот сможет быстро привыкнуть к новому, перестанет вздрагивать. Мехмед не смог – дыхание участилось, сердце заколотилось, и тогда Учитель прекратил поцелуи, поднял голову и, весело улыбнувшись, куснул ученика за бороду.
– Учитель, что Ты делаешь? – засмеялся юный султан, а Учитель разжал зубы, но тут же куснул бороду с другого края.
– Хватит! – сквозь смех попросил Мехмед, попытался отстраниться, но Учитель не отставал, подался вперёд, и они оба повалились на ковёр. Ласки превратились в потешную возню, а когда она закончилась, потому что оба участника запыхались, юный султан спросил:
– Учитель, Тебе всё ещё не жарко? Сними одежду.
Кажется, это был последний раз за вечер, когда ученик велел, а Учитель повиновался. Дальше все события совершались по иному порядку – ученику следовало делать лишь то, что предлагает Учитель. Пусть Мехмед в порыве страсти попытался стать тем, кто определяет ход событий, но Учитель как-то незаметно дал понять, что это не нужно.
– Успокойся, мой мальчик, успокойся, – повторял Он, целуя ученика, но действовал так, что у Мехмеда не было возможности ответить на поцелуй таким же поцелуем, а на ласку – такой же лаской. Как ответить, если Учитель, проявляя чувства, стоит перед тобой на коленях или оказался у тебя за спиной? Твои руки касаются Его, твои губы стараются дотянуться до Него, но Он находится в таком положении, что способен сделать для тебя очень много, а ты для Него – почти ничего.
Так было возле расстеленного на коврах полотна с лакомствами и так продолжилось на ложе. Ученик только получал удовольствие, но не дарил, так что поначалу ощутил растерянность, спрашивал себя: «Что мне делать?» – но вскоре понял, что ответ находится в чужой голове, голове Учителя, которого нужно просто слушаться. Как непривычно, но чудесно!
Мехмеду вдруг показалось, что он ни разу по-настоящему не отдыхал за минувшие годы и только сейчас может отдохнуть, потому что всё само совершалось именно так, как он мечтал – стало не нужно вмешиваться и что-то поправлять.
Исчез мучительный вопрос, на который так долго не удавалось найти исчерпывающего ответа: «Любят ли меня?» Раньше Мехмед всё время искал подтверждений, что да, любят, но теперь вдруг перестал искать, потому что ответ находился как будто бы повсюду: «Конечно, да. Как можно сомневаться!» Теперь не имело смысла спрашивать.
А ещё такой глупой показалась мысль о том, что всё происходящее может считаться неестественным, и что Творец якобы задумал соитие как акт, который должен происходить лишь между людьми разного пола. «А что же для меня естественно? – с затаённой улыбкой думал Мехмед. – Чувствовать на своей спине палочные удары, а не поцелуи?»
Признанные мудрецы, которые теперь казались юному султану глупцами, упирали на то, что тело женщины нарочно создано, чтобы мужчина мог проникать в неё. «Но если так, – думал Мехмед, – тогда почему Творец не позаботился, чтобы мужчине было проще? Мужчине в первый раз приходится продираться внутрь, а женщина стискивает зубы от боли. Невольно задумаешься, по той ли дороге движешься, когда такие препятствия! И если уж рассуждать таким образом, то соитие между мужчинами более естественно, чем соитие мужчины с женщиной. Вот моё тело раскрылось так легко, как будто создано для того, чтобы кто-то проникал внутрь. Никто никуда не продирается. Никто не истекает кровью. Разве это случайность?»
Учитель так и сказал, когда понял, что тело ученика поддалось и ждёт продолжения:
– Ты как будто создан для этого. Кровотечения нет.
– А оно могло быть?
– У многих бывает с непривычки. А иногда кровотечение – протест: тело не хочет принимать того, кто стремится им овладеть. Но чаще всего кровотечение бывает из-за спешки. Именно поэтому я не торопился, уговаривал твоё тело раскрыться. Это важно. Поначалу без долгих уговоров не обойтись, даже если тело склонно подчиниться.
При одном воспоминании об особенных ласках, которые помогают «уговорить» тело, Мехмед взволнованно вздохнул и вдруг задумался о том, сколько ещё не узнал от Учителя. Юный султан показался себе неопытным, несмотря на то, что у него уже было три жены и два сына.
Много жён и дети ещё не означают, что ты много испытал на ложе. Три жены – три девочки, которые ничего не умели! Они не могли дать Мехмеду и десятой доли тех знаний, которые мог дать Учитель! Те чувства, которые Мехмед видел у Гюльбахар, Гюльшах и Мюкриме, были лишь бледным подобием той страсти, которую сейчас проявлял Учитель. Возможно, жёны ощущали больше, чем выражали, и просто не знали, как выразить. А Учитель знал.
Ученик даже обрадовался, что должен не отвечать на эту страсть такой же страстью, а уступать ей. Теперь Мехмед просто не сумел бы ответить. Он растворился в чужом чувстве и почти перестал существовать. Это стало ещё одним новым переживанием – если поначалу он получал удовольствие, подаренное Учителем, то теперь стал ощущать чужое удовольствие почти как своё. Поэтому так ясно ощутилось то, что соитие близится к завершению.
Юный султан забыл о себе. Забыл настолько, что не сразу понял тихие слова Учителя, который, окончательно овладев учеником, произнёс:
– А теперь я помогу тебе завершить дело.
Разумеется, речь шла не о том, чтобы ученик сам овладел Учителем. Такого не могло случиться, но зато ученик мог дать выход своим чувствам другими способами.
Мехмеду вспомнилась чья-то беседа, которую он слышал на одном из пиров, когда праздновал свадьбу с Мюкриме. Двое гостей, уже довольно пьяных, рассуждали о том, что представляет собой соитие. Один из них сказал: «Если тебе не случилось проникнуть внутрь, это означает, что ничего не случилось, а если ты уверяешь, что оно всё же случилось, это значит, ты – женщина, и проникали в тебя».
Очередная глупость двух людей, которые не знают, о чём говорят! Мехмед совсем не чувствовал себя женщиной, пусть и оказался в непривычном положении. И обо всём произошедшем он никак не мог сказать: «У меня не случилось ничего». Полученный опыт казался более значимым, чем всё прежнее, когда Мехмед сам становился проникающим.
Некоторое время лёжа неподвижно и прислушиваясь к себе, юный султан пытался осмыслить это. Меж тем в светильниках уже почти закончилось масло, в комнате стало заметно темнее. Мехмед вдруг вспомнил об окружающем мире и не столько увидел, сколько угадал, что Учитель, лежащий рядом, спит.
Мехмед приподнялся, склонился над спящим:
– Учитель, проснись, прошу Тебя. Мне о стольком надо Тебя спросить!
Спящий пошевелился, а затем прозвучал полусонный ответ:
– Мой мальчик, спроси меня после. Несколько дней пути и впрямь утомили меня. Позволь мне немного поспать.
* * *
Незадолго до рассвета Мехмед проснулся оттого, что замёрз. Мангалы давно потухли, в комнате стало прохладно, а ведь он спал раздетым и не накрылся ничем. Одеяло в комнате было, но оно оказалось недоступно, потому что Учитель и ученик спали поверх него. Вечер выдался таким богатым на события, что никому не пришло в голову подумать о предстоящей ночи. Учитель находился в более выгодном положении, потому что вечером ел, а Мехмед был голоден. Наверное, поэтому ученик замёрз и проснулся раньше, а Учитель продолжал спать.
Впрочем, пробуждение нисколько не огорчило Мехмеда, поскольку заставило вспомнить о счастье, которое было и будет. Он тихо слез с ложа и нашёл в предрассветной полутьме два кафтана, валявшиеся на полу. Учительским кафтаном ученик накрыл Учителя, но, немного поразмыслив, набросил свой кафтан Учителю на ноги, чтобы тоже не мёрзли.
Только что Мехмед собирался снова лечь, накрывшись своим кафтаном, но теперь оказался вынужден изменить намерение. Юный султан нашёл в сумерках остальную свою одежду, оделся, а затем подсел к скатерти, на которой по-прежнему стояли лакомства, и позволил себе наесться. Стало заметно теплее.
После этого Мехмед, всё так же одетый, снова улёгся на кровать, и, подперев голову рукой, стал смотреть на Учителя, ожидая, когда Он проснётся.
Учитель открыл глаза незадолго до того, как взошло солнце. Окна комнаты смотрели на юго-восток, поэтому было хорошо видно, как бледно-синий туман, сгустившийся над проливом, с одного края окрасился в розовый цвет, а затем там появилась ещё и золотистая полоса. Синие облака, почти застилавшие небо, начали редеть.
– Доброе утро, – сказал юный султан по-гречески.
– Доброе утро, мой мальчик, – ответил Учитель, улыбнувшись, а затем оглядел оба кафтана, под которыми спал. – Ты опять проявляешь заботу обо мне.
– Как может быть иначе! – ответил Мехмед. – Ты хочешь есть?
Учитель помотал головой.
– А пить хочешь?
Учитель снова помотал головой, и тогда Мехмед решил, что настало время задать вопросы, которые не прозвучали вчера:
– Сколько раз Тебе доводилось просыпаться вот так? – произнёс юный султан опять по-гречески. – Сколько раз Ты просыпался и видел, что Твой ученик смотрит Тебе в глаза?
– Два раза, – прозвучал ответ на том же языке.
– Когда это было?
– Один раз – сегодня. А второй раз – четыре года назад, когда мы с тобой впервые поехали вместе на верблюжьи бои, и мне случилось ночевать в твоём шатре. Утром ты лежал на своей постели и смотрел на меня, хоть и с опаской, чтобы мулла не увидел.
Ученику, наверное, следовало порадоваться, что Учитель помнит, но ведь вопрос был совсем не об этом! Мехмед удивился:
– А как же другие Твои ученики?
– С ними было не так, как с тобой, – спокойно ответил Наставник.
Ученику не верилось. Не давало покоя давнее воспоминание, когда Учитель только-только появился в Манисе, а Мехмед, которому было четырнадцать, присматривался к Нему и думал: «Наверное, Его любили многие».
Так же Мехмед думал и вчера вечером, потому что движения Учителя были очень уверенными, а теперь Этот Человек, чьи светлые кудри красиво разметались по шёлковой подушке, а лицо озарилось чудесной ласковой улыбкой, говорил: «Я не такое уж сокровище, которым каждый стремится завладеть».
