Текст книги "Любимый ученик Мехмед (СИ)"
Автор книги: Светлана Лыжина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)
Когда Андреас вошёл в классную комнату то увидел, что наследник престола не просто обернулся ко входу, а встал, желая таким образом приветствовать вошедшего.
Преподаватель поклонился своему высокородному ученику, а ученик вдруг произнёс по-гречески:
– Доброе утро, учитель.
Андреас удивился ещё больше, но ответил очень сдержанно и спокойно на том же греческом:
– Доброе утро, мой ученик.
Затем преподаватель направился на своё место на тюфяке, жестом предложив принцу сесть напротив, но принц не желал садиться, а пытался заглянуть Андреасу в глаза и сказал всё так же по-гречески.
– Учитель, прости меня.
«Как мило», – подумал грек, но поднял руку, призывая к молчанию:
– Не будем говорить об этом.
Во время всего урока Андреас проявлял такую же сдержанность. Больше не садился с учеником бок о бок, как с товарищем, и не просил декламировать стихи.
Наверное, в прежние времена Мехмеду могло бы показаться, что занятие прошло скучно, но принц не скучал. Он точно выполнял все указания преподавателя и стремился говорить только по-гречески. Например, раньше принц использовал турецкий язык, чтобы спросить:
– Что означает это слово? – а теперь понял, что задать вопрос лучше на том языке, который изучаешь.
Так же по-гречески Мехмед спрашивал:
– Я правильно сказал, учитель? Я правильно перевёл? – и ждал, когда похвалят.
Андреас, конечно, хвалил, говоря «правильно», «хорошо», но произносил слова похвалы всё так же сдержанно, поэтому Мехмед был заметно огорчён. Ученик не догадывался, что учитель мысленно улыбается и хвалит гораздо больше: «Мой умница! Ты мой чудесный ученик! Мы занимаемся не более трёх месяцев, и уже такие успехи – ты перестал бояться разговаривать. Как же я доволен! Как доволен!»
Нынешний успех казался сродни чуду, ведь за предыдущие годы Мехмед, занимавшийся с другим учителем, так и не заговорил по-гречески, а тут вдруг заговорил. Правда, принц не боялся разговаривать лишь потому, что теперь страшился чего-то другого, и этот новый страх оказался больше, чем страх показаться бесталанным учеником. Чего боялся мальчик? Того, что учитель вдруг сам решит пожаловаться на своего ученика? Или того, что любовь учителя уже никогда не вернётся?
Андреасу, который притворился оскорблённым подозрениями, следовало через некоторое время всё-таки простить Мехмеда, ведь этот учитель стремился воздействовать на учеников любовью, а не страхом, однако грек решил выждать.
«Я и так поспешил, когда подал этому мальчику совет, как поладить с муллой, – думал Андреас. – Я совершил ошибку, потому что мной руководило сострадание, однако если я действительно хочу помочь, то не следует больше торопиться. Не следует. Пусть всё идёт своим чередом». Вот почему учитель не стремился вступить с учеником в доверительную беседу, как делал прежде, и не стремился спрашивать: «Что тебя тревожит?» Слишком быстро простить оскорбление, пусть мнимое, означало избаловать мальчика, а учитель стремился совершенствовать своего ученика. Совершенствовать, а не портить. В этом заключалась суть всякого обучения – сделать так, чтобы обучаемый стал лучше, чем был.
* * *
Время шло. Почти окончилась осень. Зелёные горы и равнины, окружавшие Манису, стали всё больше приобретать жёлтый оттенок. Дни становились короче, а вечера – длиннее, и вот в один из таких вечеров Мехмед снова удивил учителя, но теперь не слишком приятно.
Всё случилось, когда Андреас, удобно расположившись на софе в своих покоях, при свете одного-единственного светильника, стоявшего в стенной нише, читал книгу – совсем маленький томик, который можно держать одной рукой, и рука не устанет.
Книга, называвшаяся «Пир», происходила не из дворцовой библиотеки, а из личной библиотеки молодого грека, хранившейся в одном из дорожных сундуков, причём являлась у Андреаса одной из любимых, так что он знал содержание томика почти наизусть.
Рука с книгой, хоть и не уставала, но часто опускалась на край софы, ведь достаточно было прочитать первые пару строк на странице, чтобы вспомнить остальное. Грек не столько читал, сколько вспоминал тех, с кем обсуждал эту книгу во время пира в саду, усаженном оливковыми деревьями и украшенном статуями. Воспоминания приносили удовольствие, поэтому, когда их прервал лёгкий скрип открывающихся дверей, стало досадно.
Впрочем, досада на лице молодого грека тут же сменилась удивлением, потому что он ожидал увидеть некоего служителя, но вместо этого увидел ученика. Вне всякого сомнения, Мехмед опять сбежал от своих челядинцев!
Принцу не полагалось ходить по дворцу в одиночестве, однако мальчик явился один. Но зачем он явился? Честно говоря, выяснять это Андреас не очень-то желал и даже подумал: «Шёл бы ты прочь. Прячься от своих слуг где-нибудь в другом месте». Пусть наследник престола имел право не спрашивать разрешения на то, чтобы войти в чьи-либо покои на мужской половине дворца, поведение Мехмеда, явившегося без приглашения, показалось Андреасу бесцеремонным.
Между тем принц проскользнул в полуоткрытые двери и аккуратно, стараясь производить как можно меньше шума, закрыл их, а затем осторожно прошёл по коврам к софе и – опять без приглашения! – уселся.
После этого ученик посмотрел на учителя так, как если б был собакой, которая ластится к хозяину, и произнёс по-гречески:
– Учитель, я здесь с тобой посижу, пока меня не нашли.
– Принц Мехмед, тебе не следует так поступать, – строго сказал Андреас тоже по-гречески.
Принц продолжал всё на том же языке:
– Учитель, прошу тебя, забудь ту мою дерзость. Я не хотел сказать ничего обидного. Так вышло само. Помнишь, я говорил тебе, что на меня все сердятся? Все привыкли, что я дерзкий, а ты… сказал мне тогда… что, не сердишься, и чтобы я помнил об этом. Учитель, почему же тогда ты сердишься? Не сердись, учитель, – принц придвинулся чуть ближе к софе. – Учитель, прошу тебя, не сердись.
Андреас не мог сходу придумать ответ. Умный ученик опять оказался очень убедителен в своей логике и к тому же, желая понравиться, продолжал говорить по-гречески:
– Учитель, ты же видишь, что я очень стараюсь, чтобы ты меня простил. Почему ты не прощаешь? Почему?
Наконец, Андреас ответил – тоже по-гречески:
– В тот день, когда я посчитал себя оскорблённым, ты перешёл границы дозволенного. Сейчас ты их тоже переходишь. Я знаю, что сын правителя не должен спрашивать разрешения, чтобы прийти к человеку, чей ранг ниже, но ты не только сын правителя, но и мой ученик, поэтому тебе следует у меня спрашивать.
– Учитель, можно я здесь посижу? – спросил Мехмед.
– А если я скажу, что нельзя, ты уйдёшь?
Выражение собачьей преданности на лице ученика сменилось отчаянием. Он встал, но не уходил, будто что-то притягивало его к учителю. Теперь принц больше не притворялся. Мехмед стал самим собой, и из-за этой искренности, которая так подкупала, поведение принца вдруг перестало раздражать учителя. «Возможно, уже пора даровать прощение? – подумал Андреас. – Ведь целый месяц прошёл с тех пор».
Мехмед всматривался в лицо учителю и, должно быть, уловил колебания, поэтому спросил по-турецки:
– Учитель, почему ты меня больше не любишь? Ты же любил. Я не знаю, как ты меня любил, но ты любил. А теперь ты холоден. Прошу тебя, стань прежним. Стань.
Андреас вдруг понял, что месяц назад, произнося возмущенную речь, сказал не совсем то, что следовало, чтобы действительно изобразить из себя праведника. Учитель, даже сознавая свой долг, не смог солгать своему ученику – не смог объявить, что сам особых склонностей не имеет, а говорил лишь о том, что недопустимо совращение невинных. Вот почему принц теперь уверенно твердил: «Ты любил меня».
Впрочем, даже сейчас было ещё не поздно сказать принцу: «Я не тот, кем ты меня считаешь», – однако солгать своему ученику Андреас по-прежнему не мог. Это казалось так просто, но язык не поворачивался, и потому молодой учитель удивился сам себе, а Мехмед всё продолжал просить по-турецки:
– Учитель, скажи, что мне сделать, чтобы ты стал прежним. И скажи, как мне тебя любить и не оскорбить. Скажи, что дозволено, а чего не дозволено. Я ничего не понимаю, но хочу понять. Объясни мне!
Пожалуй, для истинного учителя не бывает большего искушения, чем то, которое выражено в просьбе «объясни мне». Это любимейшее занятие всех настоящих учителей – объяснять, растолковывать, давать знание.
Увы, то, что просил объяснить Мехмед, являлось знанием особого рода. Объяснить в данном случае означало уже наполовину совратить, а учитель не раз говорил себе, что нельзя этого делать. Андреас уже давно решил, что не станет читать с учеником особые книги, не станет потакать развитию особых склонностей этого мальчика и даже о самом себе правды не скажет, но Мехмед вёл себя так необычно! Он был так смел в своём желании узнать запретное и так открыт! И всячески показывал, что готов слушать и понять.
Принц снова перешёл на греческий:
– Я говорю с тобой на твоём языке. Ты уверял меня, что если делать так, то будет доверие, и мне расскажут то, что я хочу знать. Но ты всё равно мне не веришь. Значит, ты обманул меня, как другие?
Андреас не обманывал. Вот почему для него настойчивая просьба Мехмеда вдруг стала вызовом. «А смогу ли я объяснить этому мальчику всё так, чтобы душевная чистота осталась? – подумал грек. – Я попробую открыть ему лишь возвышенную сторону любви между мужскими началами, разумеется, упомянув о том, что есть и другая сторона, которую вовсе не обязательно изведали все те, кто познал возвышенную любовь. В конце концов, знание, если оно даётся тому ученику, который стремится его получить, это благо. Если скрывать, ученик всё равно будет стремиться получить знание. Но от кого и как он это получит? Может быть, я не развращу, а наоборот – спасу своего ученика от развращения?»
Андреас считал, что в любви между людьми одного пола присутствует не больше низкого и развратного, чем в любви между людьми разного пола. Думая так, грек или опередил своё время, или, наоборот, остался далеко позади, ведь эллины тоже так думали, а когда учитель говорил ученику, что совращение мальчика хуже, чем совращение девочки, то рассматривал всё с точки зрения тех нравов, которые царили вокруг.
История с совращением девочки, даже получив огласку, могла обрести вполне благополучное завершение, если заканчивалась свадьбой. «Кто же знает этих девочек! Кто знает, что творится у них в головах, – думал Андреас, у которого никогда не было учениц, а только ученики. – Если девочка сама напрашивалась, то, возможно, свадьба для неё станет исполнением мечтаний, даже если муж окажется намного старше. Неизвестно, сделается ли брак счастливым, но, по крайней мере, девочка получит то, что хотела».
А вот если достоянием молвы становилась история мужчины с мальчиком, то мальчик оказывался в куда худшем положении, чем девочка. Свадьбой это закончиться никак не могло, и всё, что ожидало такого мальчика в будущем – позор, позор и ещё раз позор. Единственным выходом оставалось уехать куда-нибудь, куда слухи о совращении не дошли, и попытаться начать там новую жизнь, но для принца такое бегство от молвы было невозможным. Куда уехать принцу?
Андреас не хотел погубить Мехмеду жизнь, так что месяц назад, говоря про «грязный след», который тянется за жертвой совратителя, не лгал. Правда, теперь учитель оценил свои слова по-новому и задумался: «Если я всего лишь объясню, то ничего плохого не случится. Если правильно объяснить, то всё будет хорошо».
– Ты обманул меня? – меж тем повторил Мехмед, и времени на раздумья у молодого грека оставалось всё меньше.
Где-то в коридоре послышались возгласы дворцовой челяди. Судя по всему, слуги, бродя с факелами по тёмному дворцу в поисках Мехмеда, теперь заглядывали в покои к каждому из учителей и спрашивали:
– Вы не видели принца?
Андреас положил книгу, поднялся с софы, подошёл к дверям, широко раскрыл их и крикнул по-турецки:
– Он здесь!
Мехмед, чуть не плача, хотел выбежать вон, но Андреас поймал его за плечи, развернул к себе и сказал по-гречески:
– Я выполню твою просьбу, всё объясню тебе, но при условии.
– Что за условие, учитель? – по-турецки спросил принц, и молодой грек вдруг почувствовал, что мальчик, только что казавшийся похожим на дикую птицу, рвущуюся на волю, вдруг обмяк.
– Я объясню, но ты должен поверить мне целиком и полностью, не усомниться ни в одном моём слове, – по-гречески сказал Андреас.
– Учитель, как я могу поступить иначе! – по-турецки прошептал Мехмед.
* * *
Только что Мехмед был самым несчастным человеком на свете, и вот в одно мгновение стал самым счастливым. Как же хотелось принцу обнять Учителя, почувствовать себя единым с Ним, но это оказалось невозможно. Вместо единства ученик чувствовал, что крепко схвачен за правую руку одним из служителей, тянувшим куда-то назад:
– Нужно идти, господин. Уже очень поздно. Не следует ходить по дворцу в такое время.
Наверное, если бы принц постоянно не убегал, служители никогда бы не посмели хватать его за руки. Если бы. «Если бы я всегда оставался послушным, то сейчас мне дали бы больше времени, чтобы попрощаться», – подумал наследник престола.
Ладони Учителя, державшие Мехмеда за плечи, куда-то исчезли, и принц, повинуясь руке служителя, тянувшей назад, вынужденно сделал шаг прочь. Затем ещё один шаг.
Учитель поклонился и сказал по-турецки:
– Доброй ночи, принц Мехмед.
– Доброй ночи, Учитель, – ответил четырнадцатилетний ученик, и всё пятился, пятился, не желая отвернуться.
Наконец, он обратил внимание, что другие учителя, стоя в дверях своих покоев, молча взирают на эту сцену. Мулла Гюрани, вечно сопровождаемый своим прислужником, тоже стоял и смотрел.
– Как жаль, что у нас только один урок греческого в день, – громко сказал Мехмед, и в тишине позднего вечера это показалось просто оглушительно. – Я бы занимался и по два часа. Утром и вечером.
Все посмотрели в сторону Учителя, а Он ответил:
– Принц Мехмед, другие науки не менее полезны, а некоторые – даже более. Особенно – изучение Корана.
Теперь все посмотрели на муллу Гюрани, а тот совсем не выглядел довольным. Он бросил на Учителя Греческого косой взгляд, в котором чувствовалось нечто похожее на ревность, но принц не придал этому значения. Он был слишком счастлив, чтобы чего-то опасаться.
Думая об Учителе, Мехмед твердил себе: «Он обещал! Он обещал!» – и в этих фразах ему виделся особый смысл, невыразимо прекрасный.
Ученик, конечно, помнил, как сердился и возмущался Учитель, когда речь зашла о странном волнении, которое может испытывать мальчик от слов мужчины. Учитель ни за что не хотел становиться таким мужчиной. Значит, если бы принц признался, что чувствует то же самое волнение от одной только фразы «я объясню тебе», Учитель оказался бы недоволен.
Наверное, это было связано с тем, что для всех во дворце Учитель хотел казаться самым обычным человеком, не имеющим склонность любить мальчиков, и лишь Мехмеду Он приоткрыл Свою истинную суть. С осторожностью и даже сомнением, но приоткрыл! А теперь принц жаждал увидеть ещё больше. Он был так счастлив оттого, что Учитель обещал «всё объяснить»!
Пусть говорить о своём особенном волнении ученик не имел права – Учитель ясно дал это понять – но всё же четырнадцатилетний принц надеялся, что Учитель не только объяснит. «Он может гораздо больше, но не хочет, – решил Мехмед. – Ничего. Со временем захочет. Я заслужу. Я добьюсь».
Думая об этом, принц не боялся чужого осуждения. С тех пор, как он лишился султанского титула и снова сделался принцем, все вокруг только и делали, что не одобряли поведение неудавшегося султана. Мехмед полагал, что терять в глазах окружающих ему совершенно нечего – всё уже потеряно, и хуже не станет, потому что хуже некуда. Вот почему он был так смел и так открыт, и вот почему слова Учителя о недопустимости совращения невинных, сказанные гневным шёпотом, вызвали у принца лишь изумление, а не страх оказаться в положении, когда стыдишься показаться людям на глаза.
Мехмеда и так постоянно стыдили, поэтому он утратил способность стыдиться. Разве что стыдился перед Учителем за свои ошибки в греческих фразах, а вот стыдиться свих чувств к Учителю не мог.
Наверное, Мехмед даже не побоялся бы заявить во всеуслышание, что любит Учителя так, как никого и никогда не любил, но ещё до своей первой встречи с Ним получил от жизни горький урок и хорошо всё усвоил. Принц до сих пор корил себя за то, что нечаянно стал причиной смерти одного молодого дервиша, которого казнили по приказу великого визира. А ведь казнили почти ни за что – за то, что дервиш читал Мехмеду недозволительные стихи.
Мехмеду тогда было тринадцать лет, и он являлся султаном, но, даже называясь так, не смог спасти того дервиша, своей волей отменить казнь. «Зачем я удерживал его в моих покоях так долго? – думал принц даже теперь, спустя год после тех событий, и стискивал зубы от злости и досады. – Зачем я не замечал тревожных знаков? Если бы я велел ему уйти раньше, возможно, его бы не схватили люди Халила-паши».
Память перенесла Мехмеда в Эдирне, в сад отцовского дворца. Вспомнился ранний летний вечер, когда тринадцатилетний султан после ужина совершал положенную прогулку. Рядом шёл Заганос-паша, но Шехабеддина-паши поблизости от Заганоса не было. Не удавалось заметить этого евнуха и в отдалении, из-за чего Мехмед начал гадать: «Что случилось? Неужели, они поссорились?»
Спросить прямо юный правитель, конечно, не мог, и потому просто произнёс, стараясь казаться безразличным:
– А где же Шехабеддин-паша?
Заганос многозначительно улыбнулся:
– Увы, мой господин, важное дело не позволяет Шехабеддину-паше присутствовать на твоей прогулке, но он предстанет перед тобой позднее, чтобы объяснить причину своего отсутствия. Думаю, она покажется тебе достойной.
«Значит, они не поссорились, а что-то затеяли», – понял Мехмед, но таким же безразличным тоном ответил:
– Главное, чтобы от объяснений мне не стало скучно.
– О! – ещё раз улыбнулся Заганос. – Скучно ни в коем случае не будет!
«Что же они затеяли?» – гадал тринадцатилетний султан. Правда, временами он начинал думать, что ничего не затеяли, и что улыбка Заганоса вовсе не многозначительная, а самая обычная.
Небо на западе начало розоветь, зелень окружающих кустов и деревьев стала казаться темнее, прогулка подошла к концу, а затея всё никак себя не проявляла. Мехмед уже смирился с мыслью, что отправится спать, ничего не дождавшись, но тут всё и произошло – в отдалении, на аллее раздался голос Шехабеддина-паши, небрежно повелевавшего кому-то:
– Иди-иди! Поторапливайся!
Скоро Мехмед увидел и самого Шехабеддина, как всегда разодетого. Тот гордо вышагивал по дорожке сада, а вслед шёл какой-то бродяга-дервиш.
Впрочем, тринадцатилетний султан с первого взгляда понял, что это не простой бродяга. «Красота, облачённая в лохмотья», – вот, что Мехмед подумал, глядя на молодое загорелое лицо с большими тёмными глазами, прямым носом и чувственными губами, обрамлёнными пушистой тёмной бородой. Волосы, выбивавшиеся из-под дервишского колпака, растрёпанными волнистыми локонами спадали на плечи. Незавязанный ворот рубашки, давно не стиранной, открывал кожу груди – гладкую, почти без волос. Закатанные рукава драного халата позволяли отметить, что у молодого дервиша очень изящные запястья и красивая форма рук. Но главное, что делало дервиша красивым, было внутри него – ощущение полной гармонии с окружающим миром.
Одного взгляда хватило Мехмеду, чтобы понять – у этого дервиша есть всё, что нужно для счастья, и что этот человек не стремился попасть во дворец в надежде получить некую милость. Дервиш пришёл только потому, что Шехабеддин привёл его. Трепета перед султаном оборванец не выказывал, но всё же вслед за своим провожатым почтительно поклонился и потупил глаза.
– Это и есть причина, из-за которой тебя так долго не было, Шехабеддин-паша? – спросил Мехмед.
– Да, мой повелитель, – кивнул евнух. – Я думаю, тебе будет весьма интересно побеседовать с этим дервишем. Он – поэт, – Шехабеддин особенно отметил последнее обстоятельство, но тринадцатилетний султан не понял, о чём речь. В то время он ещё не был знаком с поэзией дервишей – суфийской поэзией.
Не все приверженцы суфизма были дервишами, но все дервиши являлись суфиями, поэтому «странствующие оборванцы» могли держать в памяти, а иногда и сочиняли, множество особенных стихов. И вот пришло время для Мехмеда узнать об этом! Евнух строго посмотрел на дервиша и повелел:
– Прочитай нам что-нибудь из того, что ты читал мне.
Дервиш сразу весь преобразился. Он и раньше казался красивым, а теперь его лицо засветилось новой, вдохновенной красотой. Оборванец расправил плечи, взмахнул правой рукой и, обращаясь даже не к султану, а будто к небесам, прочёл короткое четверостишие на турецком языке.
Когда до Мехмеда, наконец, дошёл смысл стихов, юному правителю только и оставалось, что вздохнуть в восхищении. Поэт сказал, что высшее счастье – лежать на мягкой траве прекрасного сада и, пребывая в опьянении от терпкого вина, держать любимого друга в объятиях.
Это было не то стихотворение, на которое Мехмед наткнулся в двенадцать лет, но появилось странное чувство узнавания и то же волнение. Как же точно поэт смог выразить все мечты Мехмеда! Как же точно!
Теперь стало понятно, что Заганос-паша и Шехабеддин-паша не забыли того давнего разговора, когда малолетний султан вдруг принялся расспрашивать их – читали ли они поэзию о любви мужчин к юношам. Однако Мехмед даже не знал, можно ли похвалить своих слуг за хорошую память. Можно ли поблагодарить за то, что нашли удивительного поэта?
– Этот человек… он… – тринадцатилетний правитель не находил слов, потому что так сложно было молчать о своих истинных чувствах, а вместо этого произнести похвалу более сдержанную.
– Этот человек забавен. Да, мой господин? – подсказал Заганос-паша, стоя за плечом Мехмеда.
– Да, – восхищённо выдохнул юный султан, а визир, добродушно засмеявшись, вышел чуть вперёд и повелел поэту:
– А ну-ка, прочти ещё что-нибудь.
Поэт прочёл более длинное стихотворение. Оно было о том, что в жизни нет ничего настоящего – всё подобно сну или грёзе, которые проходят, поэтому нет ничего постыдного в том, чтобы видеть грёзы, пребывая в счастье опьянения. Поэт сказал, что в этом мире кувшин с вином – единственная радость, а когда видишь дно кувшина, радость заканчивается, но об этом не нужно печалиться раньше времени. Нужно пить вино, пока оно есть.
Тринадцатилетнему султану вдруг вспомнилось то, что он слышал о своём отце – тайные речи, которые произносились шёпотом. Говорили, что его отец пьёт слишком много, то есть это нехорошо. «Может, отец потому так поступает, что когда-то услышал похожее стихотворение?» – спросил себя Мехмед.
Стихи юному правителю тоже понравились, но теперь на смену восхищению пришла грусть.
Заганос-паша тут же заметил это:
– Нет, поэт. Так не годится, – сказал он. – Если ты хочешь, чтобы мы вознаградили тебя, наполни наши сердца весельем.
Поэт прочёл ещё одно стихотворение. Там он восхвалял некоего прекрасного кумира, который способен наполнить жизнь радостью, но было довольно трудно понять, имеется ли в виду прекрасный юноша или кувшин с вином. Об обоих можно было сказать: «Как чудесно слепил тебя создатель». К обоим можно было приникнуть устами.
Теперь Мехмед тоже засмеялся и уже сам повелел поэту:
– Читай ещё!
Поэт приоткрыл рот, но тут Шехабеддин-паша заботливо осведомился у юного султана:
– Не устал ли мой повелитель, пребывая на ногах? Может, тебе лучше проследовать в свои покои и взять этого человека с собой?
Мехмед как будто опомнился:
– Да. Там удобнее слушать стихи, – несколько раз кивнул он, а затем ему вдруг пришла в голову новая мысль, как сделать вечер лучше. – И пусть ко мне в покои принесут вино. И фрукты.
– Я распоряжусь, – поклонился Шехабеддин, явно собираясь удалиться, но юный правитель остановил его:
– Нет, ты тоже должен пойти в мои покои, – Мехмед оглянулся на Заганоса. – И ты. Мы все станем слушать стихи.
Визир и его «друг» поклонились.
Мехмед немного смутился, а затем сделал знак, чтобы они преклонили уши, и произнёс совсем тихо:
– Я очень мало знаю о дервишах-поэтах. Вы подскажете мне, как нужно говорить с этим человеком, и о чём его спрашивать, чтобы он сказал что-нибудь интересное.
В итоге отдать распоряжение, касающееся фруктов и вина, поручили не Шехабеддину-паше, а одному из слуг, сопровождавших Мехмеда во время прогулки. Слуга поспешно удалился, а Шехабеддин почему-то взглянул ему вслед с настороженностью, но юный султан вспомнил об этом лишь на следующий день – пока длился счастливый вечер, мысли приходили совсем другие!
Мехмед радовался «сокровищу», которым завладел. Он уже решил, что никуда этого поэта не отпустит. Дервишу следовало остаться во дворце и дальше радовать своего повелителя чудесными стихами. «Теперь так будет каждый вечер», – говорил себе Мехмед, уже находясь в своих личных покоях.
Юный султан сидел у стены на возвышении, заваленном подушками, и смотрел на дервиша, стоявшего посреди комнаты на коврах и вдохновенно читавшего стихи, но теперь взмахивавшего левой рукой, потому что правая держала чашу-пиалу.
– Как ты повелишь, мой господин? – спрашивал Заганос-паша у Мехмеда, когда очередное стихотворение заканчивалось. – Наградим этого дервиша ещё одной чашей вина?
– Да, – весело отвечал Мехмед, и слуга, стоявший с кувшином в углу комнаты, наполнял пиалу поэта.
Сам Заганос вместе с Шехабеддином сидели напротив Мехмеда у противоположной стены на возвышении и также держали в руках пиалы, а ещё одна пиала стояла на круглом резном столике рядом с юным султаном, но Мехмед почти не прикасался к ней. Он и так чувствовал, что опьянён – опьянён восторгом.
Визир и его «друг» этого восторга не разделяли, но весело улыбались, а иногда даже смеялись очередному стихотворению, услышанному от дервиша.
– Ах ты, бесстыдник! – порой восклицал Заганос, обращаясь к суфийскому поэту, причём в этих словах чувствовалась похвала, а не осуждение. Наверное, визир верил в то, что в суфийской поэзии содержание только на первый взгляд непристойное.
Заганос и Шехабеддин ещё в начале общего веселья объяснили Мехмеду, что содержание стихов не то, каким кажется. Оказалось, что у суфиев есть свой тайный язык поэтических символов, в котором слова «друг» и «возлюбленный» означали Аллаха, а опьянение, прославляемое суфиями, представлялось ни чем иным, как любовью к Аллаху.
Юный султан поначалу кивнул, но чем больше стихов читал дервиш, тем больше сомнений появлялось у тринадцатилетнего слушателя. Например, когда поэт прочитал стихотворение, выражавшее тоску по возлюбленному, то Мехмед никак не мог поверить, что это тоска по Всевышнему.
Если речь шла об Аллахе, то утверждение «я не увижу тебя вновь» казалось глубоко ошибочным. Тоскующему человеку полагалось верить, что встреча обязательно состоится, если Аллах пожелает, но все намерения Аллаха известны только самому Аллаху. Человек не может знать намерения Аллаха и с уверенностью говорить «никогда». А ещё Мехмед помнил, что с Аллахом разлучены только грешники, которые не любят Аллаха, и поэтому их сердца запечатаны, однако тоскующий человек не был похож на грешника. Как можно тосковать, не любя предмет своей тоски?
– Поэт, – меж тем воскликнул Заганос-паша, – ты опять заставил нашего господина грустить. За это стихотворение ты не получишь награду.
Юный султан очнулся от раздумий:
– Нет, он получит. Эти строки красивые, пусть и грустные. Награда заслужена, – он обратился к слуге, стоявшему в углу: – Налей ему!
А меж тем по дворцу уже начали расползаться слухи. Мехмед не знал и даже не догадывался, что уже все слуги шепчутся о том, как юный султан привёл в свои покои некоего оборванца и слушает его непристойные стихи, восхваляющие пьянство и «грех народа Лута». «Ах, какой позор! – качали головами некоторые. – И это наш правитель!»
Мехмед не знал, что все его мечты о том, чтобы оставить странника-поэта во дворце, несбыточны. Об этом знал Шехабеддин-паша, потому что был чрезвычайно опытен в придворных делах, но раскрывать юному султану будущее почему-то не стал. Наверное, не надеялся, что тринадцатилетний правитель поверит.
Поначалу Шехабеддин собирался сделать всё, чтобы продлить Мехмеду удовольствие, задержать распространение слухов, но Мехмед, не подозревая об этом, помешал евнуху, пригласив того на свой праздник.
Шехабеддин-паша знал, что челядинцы, приставленные к Мехмеду, докладывают обо всём великому визиру Халилу-паше, но, если бы нашёлся заинтересованный человек, то доклад мог быть сделан не сразу же вечером, а на следующее утро. Увы, Шехабеддин сидел в покоях юного султана вместо того, чтобы вести доверительные беседы со слугами и звенеть кошельком, поэтому доклад великому визиру поступил быстро.
Мехмед же по неопытности ни о чём не догадывался – не догадывался даже тогда, когда в покои, где происходило веселье, явился кто-то из слуг Шехабеддина и доложил что-то своему хозяину, прошептав на ухо. Евнух нахмурился, а затем прошептал что-то на ухо Заганосу.
Визир решительно поднялся на ноги:
– Мой господин, мы с Шехабеддином-пашой просим извинения, но у нас появилось одно очень важное дело, и нам нужно идти. Надеюсь, наш уход не помешает веселью?
– Не помешает. Идите, – махнул рукой Мехмед. Он вдруг подумал о том, что остаётся с поэтом наедине, но если в начале вечера подобная ситуация показалась бы неловкой, то теперь сделалась даже желательной.
Тринадцатилетний султан хотел оставить дервиша во дворце, но знал, что не сможет приказать этому человеку: «Ты останешься». Как же приказывать вечному страннику, которому не нужно ни богатство, ни высокая придворная должность! Конечно, странник подчинится, но затоскует, а Мехмед этого не хотел. Казалось возможным только попросить, приманив дервиша чем-нибудь, что притягательно для него – к примеру, хорошее вино. Однако такие разговоры лучше вести наедине.
– Приблизься, поэт, – повелел юный султан, поманив дервиша взмахом ладони, – сядь тут, на ковры. Я вижу, что ты устал оставаться на ногах, да и вино всё настойчивее повелевает тебе сесть.
Дервиш охотно повиновался, а Мехмед велел слуге, всё ещё находившемуся в комнате и державшему кувшин:
– Поставь кувшин на столик и иди. Я позову тебя, когда ты снова понадобишься.
Слуга подчинился неохотно, как будто сомневался, можно ли оставлять юного султана наедине с неизвестным бродягой, но всё же подчинился, а когда двери за слугой закрылись, то Мехмед без всяких обиняков произнёс:
– Ты прекрасный поэт. Ты покорил моё сердце своими стихами.
