Текст книги "Любимый ученик Мехмед (СИ)"
Автор книги: Светлана Лыжина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
Часть VII Другой
Огромную равнину, простиравшуюся справа и слева от дороги, заволокло серой туманной дымкой. Небо опять закрылось облаками. Наверное, поэтому трава на пастбищах казалась серой, овцы – тоже серыми, и даже сухие листья деревьев, иногда встречавшихся на обочине, выглядели серыми.
Мехмед проезжал этим путём много раз, поэтому знал, что весной и летом здесь всё зелено, а небо ясное. Ранней осенью эти пастбища и деревца желтели, а небо бледнело. Зимой же становилось, как сейчас. Лишь иногда, если выпадал снег, равнина делалась ослепительно белой, но сейчас ничто не предвещало снегопада. Юному султану предстояло ехать по этой серой туманной местности, пока впереди не покажутся мазанки, из которых состоял пригород турецкой столицы. Как тоскливо!
Впрочем, тоскливое чувство появилось у Мехмеда не только из-за того, что он видел вокруг. Даже если б равнина вдруг проросла цветами, юный султан всё равно казался бы себе несчастным. Не так давно он решил, что теперь его должны окружать лишь те люди, которые его любят. «Всех любящих, которых отдалили от меня, я возвращу», – объявил Мехмед, когда находился в Балыкесире, но лишь теперь задался мучительным вопросом: «Что делать с теми, кто по-прежнему любят меня, а я их больше не люблю?»
Недалеко от столицы, в Дидимотике, по-прежнему жила Гюльбахар-хатун с маленьким Баязидом. Конечно, Мехмед не собирался оставлять свою супругу и сына там. Их следовало привезти в Эдирне, чтобы старшая жена нового правителя и малолетний наследник престола заняли подобающее место при дворе.
Мехмед собирался окружить их таким почётом, которого они никогда не видели. Но ведь не об этом мечтала Гюльбахар! Она, узнав о переезде в Эдирне, обрадуется не своему возвышению, а тому, что теперь сможет быть рядом с мужем, жить с ним после трёх с половиной лет вынужденной разлуки. Как же огорчится Гюльбахар, поняв, что муж больше не хочет проводить с ней ночи! Она прольёт много слёз, поняв, что он охладел к ней.
Её первое имя – Эмине – происходило от слова, означавшего человека верного и того, кто сам верит. Она была именно такой и, наверное, поэтому казалась простодушной!
Когда она осиротела, а Мехмед оставил её при себе и обещал, что женится, эта девушка прожила в воинском лагере целый месяц, не получая никаких подарков в подтверждение обещаний, и всё же верила словам жениха, ни разу не усомнилась.
Албанский город, который осаждала турецкая армия в том походе, не был взят, поэтому добычи никому не досталось. Мехмед не смог дать своей невесте платья и украшения, которые надеялся найти в городе, но она не огорчилась. Во время похода она ни разу не выглядела огорчённой с того времени, как сделалась невестой.
Лишь тогда, когда войско, возвращавшееся домой, остановилось возле крепости, где девушка ещё недавно жила с отцом, Эмине как-то странно посмотрела на стены с башнями, а затем заплакала.
– Почему ты плачешь? – спросил тогда Мехмед. – Тебе жалко уезжать из родных мест?
– Нет, мой господин, – ответила девушка. – Я с радостью поеду туда, куда ты меня повезёшь.
– Тогда почему же ты плачешь?
– Потому что вспомнила, что здесь мне не с кем прощаться. Мои родители умерли. Я могу прощаться только с этими стенами, которые давали мне приют. И с очагом, на котором готовила пищу. И с колодцем, из которого носила воду, – она вдруг спохватилась. – Господин, в этой крепости у меня есть красивое платье, которое досталось мне от матери. Я могла бы надеть его, чтобы показаться тебе.
Свою невесту Мехмед в крепость не пустил, а отправил туда своих слуг, чтобы они взяли вещи Эмине, и та, наконец, смогла бы переодеться в женскую одежду.
Платье оказалось из зелёного шёлка. Было видно, что оно сшито давно, но его редко надевали. Зелёный цвет очень шёл к карим глазам девушки, но казалось как-то непривычно, что войлочная шапка на её голове исчезла, и лицо теперь обрамлено белым платком. Две косы, спускавшиеся из-под платка и доходившие до пояса, тоже казались чем-то новым, словно это не настоящие косы, а накладные.
Мехмед смотрел и удивлялся, насколько разной может быть его невеста.
– Господин, тебе нравится моё платье? – спросила она, а Мехмед ответил:
– Да, очень красиво, – потому что вдруг сообразил, что если ответит иначе, Эмине больше никогда не наденет этого платья, а ведь оно у неё, судя по всему, было любимое.
Когда Эмине приехала в Манису и стала называться Гюльбахар, то, конечно, получила много новых платьев, но всё равно не оставила привычку спрашивать, нравится ли её господину, как она одета. Правда, в этих вопросах не было лукавства. Задавая их, Эмине-Гюльбахар не преследовала никакой тайной цели.
Другое дело – Гюльшах, вторая жена, или Мюкриме, третья жена. Им было не больше лет, чем Гюльбахар, но эти две в отличие от первой жены успели где-то научиться особым уловкам. Своими вопросами эти жёны всё время пыталась заставить своего мужа сделать то или это. Каждый вопрос – будто ловушка.
– Тебе нравится моё платье? – спрашивала одна или другая, принимая Мехмеда в своих покоях.
– Да, – нехотя отвечал он.
– А тебе нравится, как я украсила себе волосы цветами?
– Да, – опять же нехотя отвечал Мехмед.
– Тогда почему ты не хочешь меня поцеловать?
В ответ на такие глупые уловки Мехмед очень скоро начинал раздражаться и говорить, что ему не требуются напоминания, чтобы целовать жён:
– Если я захочу тебя поцеловать, то, уж поверь, не забуду этого сделать. А раз так, то перестань меня спрашивать.
Эти слова заставляли и вторую, и третью жену плакать, но слезы были какие-то притворные.
Гюльбахар плакала совсем не притворно, когда Мехмед навещал её в Дидимотике три года назад. Юный султан до сих пор помнил, как приехал в первый раз, и жена бежала к нему по дорожке увядающего осеннего сада – бежала, а в глазах были слёзы то ли от тоски, то ли от счастья. Гюльбахар и в последующие его приезды мчалась к нему со всех ног – так быстро, что кончики её длинных кос порхали у неё за спиной.
– Господин, любимый мой господин, – повторяла она по-турецки, когда он обнимал её.
– Как ты живёшь здесь, моя Гюльбахар? – спрашивал Мехмед.
– У меня всё хорошо. Твой сын здоров, – отвечала она и плакала.
Казалось бы, не из-за чего плакать. В Дидимотике ей оказывали уважение и содержали достойно. У Гюльбахар были просторные удобные покои, красивые наряды, вкусная еда. Маленький сын тоже ни в чём не нуждался. У него даже появилась собственная прислуга: прачка, которая стирала его пелёнки, и заботливая нянька, которая пела ему песни, а позднее – рассказывала сказки.
И всё же Гюльбахар плакала. В Манисе она была гораздо счастливее, несмотря на то, что часто слышала от матери Мехмеда пугающие слова:
– Великий султан разгневается на тебя.
Гюльбахар была счастлива даже в военном лагере в Албании, пусть и не имела тогда ничего, кроме устного обещания от Мехмеда. А вот в Дидимотике тосковала и ждала того дня, когда сможет поехать к мужу.
Мехмед тоже поначалу тосковал, затем начал успокаиваться, а в последний год и вовсе не жалел, что Гюльбахар живёт далеко. В последний год в сердце Мехмеда начала всё больше расти любовь к Учителю и стремление принадлежать Этому Человеку целиком и полностью.
Мехмед почти забыл о Гюльбахар, но теперь, направляясь в Эдирне, чтобы взойти на трон, всё чаще задумывался: «Как же я объясню ей, что она провела три с половиной года в ожидании напрасно? Как же объясню, что уже не стану проводить с ней ночи? Наверное, придётся что-нибудь придумать. Скажу, что согласно обычаю у султана или принца может быть не больше одного ребёнка от каждой из жён. Скажу, что после того, как жена забеременеет и родит, муж уже не должен касаться её».
В действительности обычая не было. Так получалось само, и не только в семье султана, но и в случае с другими сановниками, имевшими большой гарем. Даже самая любимая жена, забеременев, невольно оказывалась удалена от мужа, а пока она носила ребёнка и выжидала положенные сорок дней после родов, чтобы очиститься, в сердце мужа успевала поселиться новая любовь. Конечно, случалось, что муж проявлял постоянство, то есть возвращался к любимой после того, как она оказывалась способной снова принять его, но Мехмед не собирался говорить об этом Гюльбахар: «Велю гаремным слугам, чтобы подтвердили мои слова на счёт обычая, если она спросит. Возможно, так ей будет легче смириться, что я стал другим».
* * *
Мехмеда одолевала грусть, и поэтому его немного раздражала весёлость Заганоса-паши, ехавшего рядом по правую руку. «Что заставляет визира так радоваться? – думал юный султан. – Обещанная высокая должность? Или предстоящее свидание с Шехабеддином-пашой? А может, то и другое?» Наверное, вторая причина всё-таки была весомее. Об этом говорило особое мечтательное выражение, порой проскальзывавшее на лице визира, и особая улыбка, которую тот пытался скрыть, делая вид, что оглаживает бороду.
Заганос, конечно, тоже посматривал на господина, поэтому видел, что Мехмед мрачен. Судя по всему, визир догадывался, что причина этой мрачности такая, о которой не поговоришь на людях. Вот почему он не пытался расспросить своего повелителя, а скрывал собственное настроение. И всё же скрывать получалось плохо. А может, он и не слишком старался?
Помнится, пять лет назад Шехабеддин тоже не слишком тщательно скрывал. Его заговорщическая полуулыбка говорила о многом. Правда, правильно истолковать её могли немногие.
Мехмед теперь мог и потому представлял, что евнух, ожидающий во дворце, не находит себе места от волнения. Казалось, что как только Шехабеддин увидит Заганоса, то весь засияет и при первом же удобном случае начнёт целоваться с ним где-нибудь за углом или за ширмой, шепча: «Любовь моя, ты вернулся ко мне», – и слыша в ответ: «Мой сердечный друг, как я скучал!»
Мехмед поймал себя на мысли, что считает подобное поведение непристойным: «Сколько Заганосу лет? Он же ровесник моего отца. А Шехабеддину? Он не намного младше. А ведут себя, как влюблённые дети! Пора бы научиться владеть своими чувствами, не выставлять их напоказ».
Подобные рассуждения скорее подошли бы великому визиру Халилу-паше, а не Мехмеду. Юный султан понимал это, и потому не сделал Заганосу замечание. Заганос был не виноват – виной всему являлось плохое настроение. Это из-за него появлялось недовольство чужим счастьем.
Вдруг впереди на дороге, полускрытой туманом, появилось тёмное пятнышко. Оно быстро росло, и вот уже стало всадником, который мчался к Мехмеду и его свите во весь дух. Всадник являлся одним из людей Заганоса-паши, посланным разузнать, что делается впереди.
Вот этот слуга чуть придержал коня, перешёл с галопа на рысь, а затем, подъехав к юному султану и своему господину, с поклоном произнёс:
– Там впереди очень большая толпа. Знатные и незнатные, богатые и бедные. Они говорят, что вышли встречать своего повелителя.
Очень скоро впереди на дороге даже сквозь туман стало видно, что толпа встречающих действительно огромна. Поначалу она казалась просто серой полоской на горизонте. Затем стала отчётливее. Вот послышались приветственные крики. А ещё через несколько минут Мехмед обнаружил, что справа и слева на обочине выстроилась бесконечная череда людей, которые улыбаются, воздевают руки к небу, славят Аллаха и нового правителя, дарованного Аллахом.
Так Мехмед проехал некоторое расстояние, а затем на дороге ему встретились отцовские сановники, чьи лица он смутно помнил, хоть и не помнил имён. Последний раз он видел этих людей год назад.
Сановники, сопровождаемые слугами, возгласили:
– Повелитель, да продлит Аллах твои дни! – а затем на лицах появилась скорбь, эти люди начали охать и стенать, воздевая руки.
– Почему вы опечалены и почему встречаете меня на дороге? – спросил Мехмед, хоть и знал ответ. Согласно мусульманской традиции, не следовало выражать соболезнования в доме покойного. Значит, сановники могли выразить свою печаль о кончине прежнего султана только здесь, на дороге, пока сын покойного не прибыл во дворец, то есть в дом.
– Мы принесли тебе печальную весть, повелитель, – отвечали сановники. – Твой великий отец, да простит его Аллах, скончался. Пусть уравновесится это горе большим счастьем, которое ниспошлётся тебе, – они снова принялись охать и причитать, а Мехмеду следовало присоединиться к ним.
Юный султан всё-таки заставил себя тоже воздеть руки, но произнёс:
– Воистину, мне не о чем скорбеть, ибо мой отец удостоится рая! Кто станет скорбеть о том, что его отец обрёл блаженство!
Стенания утихли, а затем Мехмед спросил:
– Вы уже начали готовиться к похоронам?
– Тело твоего отца обмыто, завёрнуто в саван и положено в гроб, повелитель, – последовал ответ. – Молитвы, которые нужно прочитать над телом, прочитаны.
Получалось, что Халил-паша лишь формально выполнил повеление нового султана, не желавшего участвовать в приготовлениях к погребению. Великий визир мог бы и догадаться, что Мехмед захочет избежать показного проявления скорби. Пускай бы нового правителя встретили лишь радостными возгласами, а не печальной вестью, но Халил нарочно послал на дорогу стенающих сановников, чтобы Мехмед вместе с ними вынужденно скорбел об отце.
Великий визир, конечно, не подумал, что слова о рае могут избавить от необходимости скорбеть прилюдно, а юный султан был доволен, что опять не позволил помыкать собой.
«Я обхитрил тебя, Халил» – подумал он, а сановники тем временем сели на коней, ожидавших чуть в стороне от дороги, и присоединились к свите. Путь продолжился, и вот снова Мехмед стал слышать радостные крики и славословия.
Затем в туманной дымке показались крепостные стены Эдирне с островерхими башнями. Теперь люди, приветствовавшие юного правителя, стояли не вдоль обочин широкого тракта, а вдоль улицы пригорода.
Мехмед въехал в городские ворота и, несмотря на то, что ему уступали дорогу, почувствовал, как тесно стало вокруг от собравшегося народа. Все выражали новому правителю свою любовь, поэтому Мехмед невольно усмехнулся: «Где же вы были шесть с половиной лет назад, когда я восходил на трон в первый раз? Никто не встречал меня так, когда я по велению отца прибыл из Манисы». Юный султан также вспомнил своё недавнее обещание окружить себя лишь любящими людьми: «Теперь многие начнут притворяться, что любят меня», – подумал он.
Главные ворота дворца были гостеприимно распахнуты. Стража с копьями, охранявшая вход, расступилась, а под ногами Мехмедова коня теперь была не утоптанная земля, а ковры. Юный султан вместе со своей свитой и сановниками, посланными навстречу, оказался во дворе, после чего увидел Халила-пашу и остальных придворных, выстроившихся перед дверями главного павильона.
Заганос-паша, всё так же ехавший по правую руку, начал напряжённо всматриваться в толпу, но вдруг улыбнулся и сразу преисполнился счастливым спокойствием. Значит, нашёл того, кого искал.
Мехмед вдруг подумал, что предоставляется хорошая возможность нарушить ход торжественной встречи, устроенной Халилом. Юный султан сделал знак Заганосу преклонить ухо и произнёс:
– Передай через своих слуг, чтобы Шехабеддин-паша сейчас подошёл ко мне.
– После того, как ты войдёшь во дворец и сядешь на трон? – не понял Заганос.
– Нет, прямо сейчас, – сказал новый правитель.
Вот слуги помогли ему спешиться, после чего Мехмед, оставив возле ворот всю свою свиту, кроме Заганоса, очень медленно и степенно пошёл к главным дверям, навстречу Халилу-паше. Великий визир тоже двинулся навстречу новому хозяину дворца, поэтому оказался весьма смущён и озадачен, когда от толпы встречающих вдруг отделился Шехабеддин-паша. Обогнав великого визира, евнух быстро и уверенно приблизился к юному султану.
За минувшие годы евнух не сильно изменился. Он зря жаловался Заганосу в том давнем письме, что состарился. Конечно, черты лица немного огрубели, как это бывает с возрастом, но в его волосах, которые всё также спускались до плеч волнистыми прядями, не было седины. Возможно, Шехабеддин чем-то их подкрашивал, но пряди оставались тёмными, а сам он – красивым.
Мехмед улыбнулся и протяну руку, которую Шехабеддин поцеловал, согнувшись в поясном поклоне.
– Я рад тебя видеть, мой верный слуга, – произнёс юный султан.
– Я счастлив, что ты помнишь меня, повелитель, – ответил евнух.
– Я не только помню тебя, но и осведомлён о твоих делах, – продолжал Мехмед. – И я полагаю, что ты достоин прежней должности, которую занимал ещё четыре года назад. С этой минуты ты – начальник над белыми евнухами.
– Благодарю, повелитель, – прозвучало в ответ.
Эту должность – должность начальника личных слуг султана – Шехабеддин занимал, когда Мехмед был султаном в первый раз, но стоило Мехмеду потерять власть, как евнуха сместили. Теперь же султан вернул всё к прежнему состоянию и был уверен, что не пожалеет.
Главный белый евнух имел множество обязанностей, но главная обязанность была только одна – следить, чтобы султан чувствовал себя султаном, то есть в быту делал лишь то, что хочет. Обычным людям часто приходится насыщаться невкусной пищей, носить одежду, которая не нравится, и говорить с теми, с кем говорить не хочется. Султан благодаря главному белому евнуху мог оградить себя от этого, и даже четыре года назад, когда Мехмед чувствовал, что находится под властью Халила, Шехабеддин всё время пытался что-то придумать, чтобы исполнить тайные желания юного господина. Например, привёл к нему дервиша-поэта.
Начальнику белых евнухов полагалось изучить привычки и вкусы своего повелителя, а также следить за его отношениями с другими людьми, чтобы с ходу решать, что предлагать повелителю, и кого к нему допускать, но Шехабеддин давно всё изучил!
«Я бы назначил этого евнуха на прежнюю должность даже без напоминания со стороны Заганоса», – думал Мехмед, а Шехабеддин-паша меж тем занял место позади своего господина, с левой стороны, скромно потупился и даже не взглянул на «друга», который находился рядом, справа.
Для кокетливых улыбок время сейчас было явно неподходящее, но Заганос всё равно остался доволен. Пара, которая вечно сопровождала Мехмеда во время первого правления, воссоединилась.
«Вот теперь всё, как нужно», – подумал юный султан, а затем направился в тронный зал.
Халил-паша и остальные визиры, раньше служившие отцу Мехмеда, теперь смутились ещё больше. Они уже не осмелились идти навстречу юному султану, сомневаясь, что будут встречены так же любезно, как Шехабеддин. Если бы новый хозяин дворца хотел проявить милость, то поприветствовал бы их первыми, а он предпочёл обратить первое приветствие к человеку, занимавшему при дворе второстепенную должность.
Неудивительно, что визиры просто расступились, давая дорогу новому правителю, а затем нерешительно двинулись следом. Оказавшись в тронном зале, они остановились почти у самых дверей. Остальные сановники так же не решались идти дальше, чем визиры, а султан, будто не замечая ничего, взошёл на трон и уселся.
Заганос и Шехабеддин встали справа и слева от трона, и лишь тогда Мехмед громко спросил их:
– Почему визиры моего отца стоят в отдалении?
– Я полагаю, они ожидают твоего решения, повелитель, – скромно заметил Шехабеддин. – Ты волен оставить их на прежних постах, дать им новые должности или удалить от двора.
– Тогда иди и передай Халилу-паше, что он остаётся великим визиром. Пусть приблизится и сядет на своё место, – повелел евнуху Мехмед, добавив: – Остальные пусть тоже приблизятся. Сейчас я распределю должности между ними.
Заганос напрягся. Юный султан, даже не глядя на него, почувствовал это, и потому обернулся вправо, ободряюще взглянул на своего верного слугу:
– Я помню о своём обещании. Вторым визиром будешь ты.
* * *
Андреас не мог отделаться от предчувствия, что скоро всё закончится. «Мехмед уже взрослый. И он – правитель, – думал грек. – Он всё ещё любит меня, и это единственная причина, почему он до сих пор остаётся учеником. Для взрослого человека, который созрел не только телом, но и умом, бывает непросто кому-то подчиниться. А правитель, подчиняясь кому-то, делает над собой ещё большее усилие. Скоро настанет день, когда Мехмед не захочет больше подчиняться, и тогда обучение закончится, мне придётся уйти».
Эта мысль не вызывала сожаления, поскольку Андреас, оглядываясь на минувшие годы, видел, что успел пройти с учеником много, очень много. Можно сказать, что Мехмед получил высшее образование по греческому образцу.
«Эллинской наукой» юный султан овладел, поскольку изучил семь из восьми предметов этой науки. С Андреасом он изучил грамматику, риторику, логику и даже поэтику. С другими учителями – арифметику, геометрию и астрономию. Восьмой предмет – музыку – Мехмед не изучал, но грек не считал это большим упущением. На музыку можно было махнуть рукой и признать ученика образованным.
За минувшие годы оказались прочтены Гомер, Эсхил, Софокл, Еврипид, Аристофан, весь Платон и не только это. Конечно, если бы Мехмед учился в высшей школе в Константинополисе, то оказался бы вынужден прочесть ещё и сочинения отцов церкви вроде Златоуста, но мусульманину это читать не полагалось, а Андреас даже радовался, что отклонение от списка обязательных книг позволило уделить больше времени эллинским текстам.
«Образование моего ученика завершено, – думал грек. – Пока есть время, почитаю с ним Геродота, но мы вряд ли успеем закончить».
Наверное, сам Мехмед тоже чувствовал перемены, но не хотел замечать. Во время ночных бесед, которые учитель и ученик вели на ложе, устав от утех, юный султан всё время говорил о будущем – иногда об очень далёком.
– Учитель, – однажды спросил он, заглядывая в глаза, – как ты думаешь, прославится ли наша любовь? Окажутся ли наши имена рядом на страницах книг?
– Не знаю, – ответил Андреас. – Сократ, когда учил Алкивиада, вряд ли думал, что их история запомнится. Однако она осталась в веках.
– Учитель, но разве ты не хочешь, чтобы и нас запомнили?
– От нас это почти не зависит. На всё воля случая. Знаю одно – я учил тебя не ради своей славы.
Услышав это, Мехмед горячо поцеловал Андреаса, а грек в очередной раз подумал, что обстоятельства меняются. Ученик незаметно для себя всё чаще действует на ложе так, как будто сам хочет овладеть учителем. Это означает, что подчиняться юный султан хочет всё меньше и меньше.
Пока что Андреаса выручало наличие опыта в соитии. Мехмед оставался неопытным, поэтому присматривался и учился вместо того, чтобы действовать, но ведь он усваивал всё очень быстро. Увы, он и в этой науке оказался весьма способным. Казалось, недалёк тот день, когда учителю будет нечем удивить ученика, и тогда ученик, заскучав, сказал бы: «Я хочу получить от тебя ещё один урок. Хочу сам проникнуть в тебя, а ты скажешь, хорошо ли у меня получается». Увы, учитель не мог этого позволить, потому что перестал бы быть учителем. Последовал бы долгий и неприятный разговор.
Андреас не хотел даже начинать подобную беседу и надеялся, что она не понадобится. Ученик мог и сам понять, что пора просто расстаться, но поведение Мехмед не внушало надежды на безболезненное расставание.
– Ах, учитель! – сказал юный султан, лёжа в объятиях наставника. – Как я счастлив! Так счастлив, что если бы мне предложили сейчас отправиться в рай, но при этом покинуть тебя, я бы отказался. Я бы ответил, что в раю мне не будет лучше, чем здесь, с тобой.
Грек ничего не ответил, лишь вздохнул и поцеловал ученика в шею, чтобы скрыть выражение своего лица.
Мехмед всё равно забеспокоился, сжал ладонями голову Андреаса, сделал так, чтобы оказаться с учителем глаза в глаза:
– Почему тебя печалят мои слова? Почему? Ты вспомнил о своей вере?
– И о твоей, – ответил грек.
– Учитель, я не верю, что мы попадём в ад из-за того, что совершаем, – сказал Мехмед. – Неужели, ты веришь?
Отношения с Богом у Андреаса всегда были сложные. Грек считал себя христианином, но вместе с тем отказывался верить, что после смерти обречён на страдания: «Я стремлюсь служить добру, но по-своему, – говорил он себе. – Я стремлюсь делать своих учеников лучше, чем они были до встречи со мной. И у меня получается. Это не я говорю, а люди, которые видят моих учеников. Неужели, моё стремление сделать учеников лучше не зачтётся мне?» Но главное, что помогало Андреасу без страха думать о посмертии, это собственные представления о том, что является счастьем в потустороннем мире: «Я иду той же дорогой, которой шёл Сократ и, куда бы ни пришёл этот великий человек, я надеюсь оказаться там же. Если после моей смерти мы с ним встретимся, я сочту себя удачливым, где бы ни состоялась встреча».
Правда, Андреаса весьма смущало то обстоятельство, что Сократа наряду с Платоном и Аристотелем иногда изображали на стенах церквей как праведников, которые не стали христианами лишь потому, что жили до Христа. Некоторые священники даже уверяли, что Христос, когда воскрес и спустился в ад, вывел оттуда всех троих философов вместе с праведниками, упомянутыми в Ветхом Завете.
Слушая эти рассказы, Андреас не знал, что и думать: «Если Сократу так повезло, то мне тоже нужно стремиться попасть в рай. Но было бы весьма досадно оказаться в раю и обнаружить, что Сократа там нет, как нет и Платона. Ах, если бы знать наверняка, где они!» Но, увы, приходилось полагаться на собственное чутьё и везение.
Это Андреас объяснил Мехмеду, на что ученик, мечтательно вздохнув, сказал:
– А я желаю после смерти оказаться там, где ты. Где бы то ни было. Это место станет для меня раем.
Грек покачал головой:
– Жизнь длинная, мой мальчик. У тебя годы впереди, чтобы подумать. Возможно, твоё мнение изменится.
– Нет, никогда, – ответил Мехмед, крепко обняв учителя.
Ученик стал взрослым, но оставался ещё таким неопытным! Он верил в вечную любовь. Как же не хотелось Андреасу, чтобы Мехмед потерял эту веру! Учитель завидовал ученику, потому что и сам хотел бы верить. Грек хотел забыть, как прощался с теми, кого любил. Расставание – это грустно, а иногда трудно и даже больно, но оно – вещь неизбежная, увы.
* * *
Евнухи своим поведением могут быть весьма похожи на женщин – Мехмед не раз слышал подобное мнение, но не был согласен. Как-то так получалось, что евнухи в его окружении имели вполне мужественный вид и повадки. Мехмед привык к этому, так что теперь весьма удивился, глядя на то, как говорит и смотрит Шехабеддин-паша. «А ведь и впрямь, как женщина», – подумал юный султан.
Это открытие совершилось в середине дня, когда он в полном уединении обедал в своих покоях. Поначалу Мехмед хотел пригласить Учителя разделить трапезу, но Шехабеддин попросил этого не делать, сказав, что объяснит причину после. Юный султан согласился, но причину пока так и не узнал – лишь наблюдал за евнухом и удивлялся.
Отослав всех слуг, которые прислуживали правителю за трапезой, евнух сам подал Мехмеду блюдо с пловом, а затем сел на пятки возле скатерти, на которой стояли остальные яства, и начал восхищённо смотреть, как султан ест.
Евнух сложил руки на коленях, чуть склонил голову на бок и, глядя на господина, рассеянно улыбался. Ну, совсем как мать, которая смотрит на своего взрослого сына!
Сходство евнуха с женщиной ещё увеличилось, когда Шехабеддин всплеснул руками и умилённо произнёс:
– Ах, мой повелитель! Как ты повзрослел! Совсем мужчина и внешне, и в обращении. Как радостно мне видеть это! Будь у меня сын, он не принёс бы мне больше радости, чем принёс ты, когда позволил заботиться о тебе.
Эта лесть показалась Мехмеду одновременно и приятной, и неприятной:
– Тебе что-то нужно от меня, Шехабеддин-паша?
– И да, и нет, мой повелитель, – ответил евнух, сохраняя восхищённый взгляд. – Позволь мне ещё раз сказать, что ты очень умно вёл себя с визирами, когда раздавал им должности. Благодаря твоей дальновидности Халил-паша остался один, у него нет союзников. Это очень умно!
Юный султан не хотел поддаваться лести. Прожевав очередную ложку плова, он спокойно произнёс:
– Мои решения не могли бы состояться, если бы я не получал хорошие советы. Распределение должностей я обсудил с Заганосом-пашой по дороге из Гелиболу сюда. Благодаря письмам, которые ты слал ему в течение четырёх лет, Заганос-паша был очень хорошо осведомлён обо всех придворных делах, хоть и жил вдали от столицы. Благодаря твоим письмам Заганос-паша знал, с кем больше всего дружен Халил, а с кем – не очень. Мои разумные решения не могли бы состояться без Заганоса-паши и без тебя.
Шехабеддину-паше следовало истолковать такой ответ как желание Мехмеда проявить скромность, но евнух воспринял это как ответную лесть:
– Благодарю, мой повелитель. Я рад, что сумел принести тебе пользу. И сейчас, если мне будет позволено, я также хотел бы оказаться полезным.
– В чём именно?
– В том, чтобы удержать твоё преимущество. Ты разлучил Халила-пашу с его главным союзником Исхаком-пашой, но нельзя позволить, чтобы они снова договорились.
– А зачем им договариваться? – удивился Мехмед. – Исхак-паша захочет сделать это, только если буде недоволен, но он доволен, потому что поучил от меня высокую должность.
Шехабеддин всё продолжал восхищаться решениями своего господина, то теперь это звучало искренней:
– Да-да. Я сам видел, как Исхак-паша был доволен, услышав твоё решение. Главный начальник над всеми войсками в Азии – очень удачное назначение. Пускай едет отсюда в Азию и больше не ходит в гости к Халилу, и не говорит с ним. А переписываться эти двое вряд ли станут, ведь то, о чём они могли говорить в доме Халила, опасно доверять бумаге.
– Значит, нам нечего опасаться, – подытожил Мехмед, но евнух тут же возразил:
– Увы, я не могу сказать так о себе. Я опасаюсь, что Исхак-паша совершит глупость, если Халил станет склонять его к этому. Я опасаюсь, что Халил отправит Исхаку тайное письмо, где будет говорить о тебе дерзкие слова, а Исхак не удержится и ответит, даже понимая всю опасность этого шага. Он поступит глупо, но нам это всё равно повредит.
Мехмед покачал головой:
– Как можно уберечь кого-то от глупости? От неё не убережёшь.
– Можно попробовать, мой повелитель, – вкрадчиво проговорил евнух.
– Как?
– Думаю, Исхак-паша станет по-настоящему предан тебе, если оказать ему ещё одну милость. Отдай ему Алиме-хатун в жёны.
И опять в евнухе проявилось сходство с женщиной. Только что была заботливая мать, а теперь ещё и сваха! Из-за этих мыслей Мехмед не сразу сообразил, кого собрался Шехабеддин выдать замуж.
– Погоди, – нахмурился юный султан. – Ты говоришь про ту Алиме-хатун, которая была женой моего отца?
– Да, повелитель, – поклонился евнух. – Она принесёт нам пользу, если будет жить в гареме Исхака-паши, а не в здешнем гареме.
