Текст книги "Любимый ученик Мехмед (СИ)"
Автор книги: Светлана Лыжина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
Часть VI Юный султан
Андреас не уставал удивляться, как быстро летит время. Прошло ещё два с половиной года, и вот принц превратился в юношу окончательно. По росту он сравнялся с учителем, уже не сутулил плечи, и теперь оказалось, что они шире, чем у наставника-грека.
Отросшая борода полностью скрыла подбородок, но оставалась короткой, поэтому торчала немного вперёд, но Мехмеду это шло. Теперь, если ученик поворачивался в профиль, то именно борода обращала на себя внимание в первую очередь, а вовсе не нос. Если же Мехмед гордо вскидывал голову, то теперь выглядел по-настоящему величественно, а не как мальчик, который только мечтает о власти.
Тем не менее, взгляд остался тот же – внимательный и открытый, да и в обращении принц был открыт, а временами всё так же пытался проказить. Впрочем, теперь Мехмед понимал, что по силе сравнялся с учителем, поэтому Андреас уже не сможет схватить его за запястья и усадить на место, если принц станет вести себя слишком вольно.
Бывало, что во время чтения очередной книги ученик, сидя рядом, вдруг неожиданно клал учителю голову на плечо, или, успев дотянуться, целовал в угол рта. А иногда, приобняв, целовал в шею.
Андреасу только и оставалось, что отстраняться и останавливать словами. Не драться же с таким взрослым учеником, который к тому же много успел узнать от своих наставников воинского дела! Если драться, он вполне способен одержать верх. Пусть Андреас в юные годы пробовал заниматься борьбой, но это было слишком давно. Слишком. Учитель теперь мог взывать лишь к разуму своего «мальчика».
Однажды они обсуждали Александра Македонского, и принц в шутку заметил, что Андреас уж слишком недоступен – будто Александр, который, подчинив себе Персию, стал требовать особых почестей и отдалился от друзей.
Сидя напротив учителя и улыбаясь, принц сказал по-гречески:
– Помниться, один из друзей Александра не захотел поклониться ему до земли, и в наказание Александр отказал другу в поцелуе… Учитель, за что ты наказываешь меня? За что лишаешь своих поцелуев? Хочешь, чтобы я стал более почтителен?
– Я хочу, чтобы поцелуи не обесценились, как потёртые монеты, – отвечал Андреас.
– Ах, – с нарочитой грустью вздохнул Мехмед и сокрушённо опустил голову. – Учитель, как ты мучаешь меня!
Было видно, что ученик дурачится, но Андреас всё же решил ободрительно потрепать его по плечу, а принц, как оказалось, только этого и ждал – быстрым резким движением он схватил учителя за запястье вытянутой руки, а сам подался вперёд. Андреас, удерживаемый за руку, едва смог отстраниться, чтобы губы ученика не коснулись его губ, а Мехмед свободной рукой обнял учителя и предпринял ещё одну попытку украсть поцелуй.
Она не удалась лишь потому, что учитель локтем свободной руки упёрся ученику в грудь. Несколько мгновений прошло в напряжённом молчаливом противостоянии, а затем принц отпустил запястье учителя и отстранился:
– Прости. Я сделал так лишь потому, что ты сам этого хочешь. Ты знаешь, что я пытаюсь сломать преграду, которая находится не в тебе, а вне тебя. Она мешает тебе быть со мной так же, как мне – с тобой.
Такое происходило уже не в первый раз, поэтому Андреас произнёс с шутливой укоризной:
– Как тебе не стыдно?
– Мне некого стыдиться, учитель, – серьёзно ответил Мехмед.
– А если о твоих попытках узнает твой отец?
– Ему не станут доносить о таких пустяках, даже если увидят. Вот если бы ты хоть раз позволил, чтобы мои слуги привели тебя ночью в мои покои, или чтобы я сам пришёл к тебе, тогда…
– Не говори об этом даже в шутку. Ты знаешь, что мы не должны.
– Учитель, я знаю, – согласился принц, грустно вздохнув уже без притворства, – но моё терпение на исходе. С тех пор, как умерла моя мать, я всё больше размышляю над её судьбой. Учитель, моя мать провела всю жизнь в ожидании и умерла, ничего не дождавшись. Ей не было даже тридцати пяти, когда её не стало. И болезнь ни при чём. Моя мать просто зачахла в этом дворце. Я не хочу себе такой судьбы. Даже если я умру рано, пусть мне будет, что вспомнить. Учитель, почему ты не хочешь ничего придумать, чтобы нам быть вместе, но сохранить это в тайне? Ведь даже Сократ, а он был мудр, говорил, что не плохо, если учитель и ученик иногда сближаются физически. Иногда он это допускал, а мы с тобой не делали этого никогда. Если я умру…
– Почему ты думаешь о смерти? – удивился Андреас. – Ты не уподобишься своей матери. У тебя будет другая судьба.
– Я не уверен, – возразил Мехмед и пояснил: – Мне вспомнился албанский поход. Самый последний, который мы с отцом совершили прошлой весной. Я уже рассказывал тебе. Я говорил, что мы с отцом несколько месяцев осаждали Крую.
– Да, я помню, – отозвался учитель. – Вы сначала осадили этот город, затем пытались подкупить коменданта крепости, а затем обстреливали крепость из пушек, пробили ворота, и начался штурм.
– Но я не говорил тебе, – продолжал Мехмед, – не говорил, что удивился, когда отец велел мне самому вести воинов на штурм. Я не испугался, а удивился. Если бы я погиб там, у отца не осталось бы наследников. Мой младший брат Ахмед – ещё младенец. Неизвестно, выживет ли он. И всё же мой отец отправил меня к воротам крепости. И я подчинился беспрекословно. Я не показал себя трусом, но удивился. Неужели, мой отец не думал, что моя жизнь может оборваться? А теперь я думаю, что если бы это случилось, то в последний миг перед смертью я подумал бы о тебе, учитель, и пожалел, что мы с тобой не переступили последний предел. Как мне было бы жалко! Как жалко! Это значило бы, что все годы ожидания прошли зря, и я подобно моей матери умер бы, ничего не дождавшись.
– Теперь опасность позади, – заметил учитель.
– А если мы с отцом снова пойдём в Албанию? – спросил Мехмед. – Мы ходили прошлой весной, и ещё ходили два с половиной года назад. И четыре года назад отец отправлял меня туда. Иногда я думаю: «Зачем? Он хотел моей смерти?»
– Не говори так. Даже по-гречески не говори, – строго сказал Андреас. – Эти разговоры не принесут тебе ничего, кроме сомнений. К тому же, если бы четыре года назад ты не отправился в Албанию, то не привёз бы оттуда Гюльбахар-хатун. Ты уже забыл о ней?
– Учитель, не напоминай, – снова вздохнул принц и отмахнулся.
Наверное, он вспомнил минувшие времена, когда ещё надеялся, что Гюльбахар-хатун, которая продолжала жить в Дидимотике вместе с маленьким Баязидом, вернётся.
Два с половиной года назад Мехмед, узнав, что вскоре в Манису приедет великий визир Халил-паша, подумал, что многое может измениться в лучшую сторону. Пусть отношение принца к этому чиновнику было весьма неприязненное, поскольку Халил-паша не считал Мехмеда толковым, но Мехмед собирался оставить обиды в прошлом, а также показать, что изменился, поумнел и повзрослел. Такое поведение стало бы очень своевременным, ведь великий визир должен был приехать именно для этого, чтобы проэкзаменовать султанского сына, то есть узнать, начал ли недавний сорванец проявлять способности.
В итоге великий визир был впечатлён, хоть и старался сохранять невозмутимость, а насколько он впечатлён, стало понятно, когда в том же году летом принц получил повеление приехать ко двору в Эдирне.
Оказалось, что султан в качестве поощрения решил взять сына с собой в очередной албанский поход. В том походе султан и шестнадцатилетний Мехмед точно так же осаждали Крую, как и прошлой весной, но шестнадцатилетнего Мехмеда пожилой Мурат не посылал в бой, берёг. Казалось, что после долгой отчуждённости отец и сын наконец-то поладили.
Затем в Албанию пришла весть, что венгры хотят атаковать северные турецкие рубежи. Отец Мехмеда отправился в другой поход, чтобы отбить нападение, а сыну велел быть в Эдирне, и это казалось ещё одним знаком, что всё налаживается. Помнится, Мехмед сказал Андреасу, приехавшему в турецкую столицу вместе с остальными учителями:
– Кажется, отец оказал мне милость, когда оставил в Эдирне. Ведь Гюльбахар совсем рядом, до неё меньше дня пути.
Отец Мехмеда воевал с венграми почти всю осень, и за это время Мехмед несколько раз наведывался в Дидимотику, чтобы увидеть жену и своего сына Баязида. Принц радовался, что смог это сделать, но смотрел в будущее с настороженностью:
– Как ты думаешь, учитель, отец позволит мне снова жить с женой?
– Есть только один способ узнать, мой мальчик, – отвечал Андреас. – Обратись к отцу со смиренной просьбой. Не забудь сказать, что виноват, поскольку женился без разрешения. Попроси милости.
Увы, отец не разрешил супругам воссоединиться и даже не позволил сыну остаться в Эдирне, откуда до Дидимотики было совсем не далеко. Мурат сказал, что Мехмед должен вернуться в Манису и продолжить обучение наукам.
Принц возвращался огорчённый, а отец, чтобы утешить сына, решил дать ему другую жену – такую же юную и незнатную, как Гюльбахар-хатун, но соответствовавшую всем поэтическим представлениям о женской красоте. Посторонний человек, наверное, сказал бы, что вторая жена принца гораздо красивее, чем первая, но Мехмеду это было безразлично. Пусть ему нашли безупречную красавицу, но ведь он не сам её выбрал. Не сам. И потому навязанная супруга не понравилась ему с того мгновения, как он о ней услышал. Принц не нуждался в утешении такого рода, но отец по обыкновению не спрашивал.
Новая жена Мехмеда, как положено, получила гаремное имя – она стала зваться Гюльшах-хатун. Имя Гюльшах означало «цветок розы, превосходящий все розы», а принц, помнится, гадал, не насмешка ли это, ведь получалось, что перед красотой нового цветка должна склониться и Гюльбахар, чьё гаремное имя звучало заметно скромнее, поскольку означало лишь «весенняя роза», а не «роза, превосходящая всех».
Когда новую розу привезли в Манису, Мехмед встретил свою наречённую без особой радости, а лишним поводом для раздражения стало то, что свадебную церемонию опять должен был провести мулла Гюрани. К тому же мулла, который не терял надежду вернуть расположение ученика, всячески намекал, что новую жену принц получил благодаря хлопотам своего главного наставника.
Теперь, когда воздействие палкой навсегда ушло в прошлое, Ахмед Гюрани решил действовать по-другому, но Мехмеда это раздражало ещё больше! Он провёл с новой женой семь ночей подряд, как полагалось, а затем перестал ходить к ней вовсе, однако семи ночей оказалось достаточно, чтобы Гюльшах-хатун забеременела.
У неё родился сын, которого назвали Мустафа, и к этому мальчику Мехмед привязался, поэтому если и ходил на женскую половину дворца, то только затем, чтобы повидать Мустафу, поиграть с ним. По словам Мехмеда, этот ребёнок, несмотря на то, что был совсем маленький, сразу узнавал лицо отца, а когда отец отсутствовал, мальчик много капризничал.
Меж тем султан Мурат решил, что сделал уже достаточно уступок Мехмеду, и теперь посчитал себя вправе проявить власть над ним. В том же году, когда принца утешили женитьбой на Гюльшах-хатун, у него появилась ещё одна жена, но на этот раз брак должен был послужить политическим целям.
Третья жена оказалась дочерью правителя – не султана, но могущественного человека. Он носил титул бея, а его земли, называвшиеся Дулкадир, граничили с турецкими владениями.
Эта свадьба совсем не походила на две предыдущие свадьбы Мехмеда. Бракосочетание прошло не в Манисе, а в Эдирне, и на праздник приехало много очень знатных гостей. Свадебные торжества длились три месяца. Казалось даже удивительным, что можно так долго праздновать.
Андреас там не присутствовал, как и остальные учителя. Все они дожидались принца в Манисе, ведь дни празднования оказались так насыщены развлечениями, что времени для учёбы у принца не оставалось. Следовательно, и учителям не следовало приезжать, но Мехмед совсем не радовался такому отдыху:
– Учитель, мне было невыразимо скучно, – признался он, когда вернулся в Манису. – Целых три месяца оставаться разряженной куклой, которая ничего не говорит, а только слушает чужие речи, пьёт и ест.
Новой жене принца дали гаремное имя Мюкриме, которое происходило от арабского «мукаррам», означавшего высокочтимую особу. Мюкриме-хатун и была высокочтимой, но, получая почёт, не получала супружеского внимания.
Возвратившись в Манису, Мехмед предпочёл забыть об этой супруге. Она жила на женской половине дворца, совсем одинокая. Муж больше не провёл с ней ни одной ночи, поэтому Мюкриме-хатун, конечно, чувствовала себя несчастной. Должно быть, она с тоской и завистью слушала известия о том, как Мехмед в очередной раз приходил в покои, где жила Гюльшах-хатун с маленьким сыном.
Высокородной жене принца, которая, по сути, являлась несмышлёной четырнадцатилетней девочкой, достался печальный жребий. Её жизнь закончилась, не начавшись. Все оставшиеся годы этой девочке предстояло провести в одиночестве, но не Мехмед оказался виноват в её несчастье, а те, кто устроил этот брак.
Принц, когда речь заходила о навязанных отцом жёнах, часто восклицал:
– Я что – породистый баран, которого запирают в одном загоне с овцами, чтобы получить хороший приплод!? Я так не хочу. Не хочу! Мюкриме говорила, что любит меня, но я знаю, что на самом деле она хочет лишь одного – дать приплод. Я ей не нужен. Просто ей не даёт покоя то, что остальные две мои жены родили, а она – нет.
Разумеется, Мехмед имел полное право не посещать супругу, к которой не испытывал влечения. Иначе это стало бы пыткой. Он не был обязан превращать собственную жизнь в пытку лишь затем, чтобы девочка, завидовавшая к более удачливым соперницам, стала чуть-чуть счастливее.
* * *
Временами Андреас жалел, что Гюльбахар-хатун живёт в Дидимотике, а не в Манисе. Если бы принц воссоединился со своей первой супругой, то на уроках греческого языка вёл бы себя спокойнее, в сотый раз не пытался поцеловать учителя. И ведь Андреас даже рассердиться не мог, потому что не хотел сердиться. Выразительный взгляд серых глаз и лукавая улыбка заставляли прощать всё. Ах, этот рыжебородый юноша с крепкой фигурой воина! Оставалось только восхищаться его изобретательностью, когда он пытался вырвать у учителя очередной поцелуй.
Терпеть проказы восемнадцатилетнего ученика становилось всё более мучительно, потому что Андреас перестал запрещать себе эротические мечты. Он был уже не в силах запрещать себе, сознавая, что ученик вырос. И вот этот ученик в очередной раз придумывает что-нибудь. Например, вынимает из-за пазухи немного помятый лист бумаги и говорит:
– Прочти.
Следуя уже сложившемуся обычаю, он приносил свои стихи, но однажды принёс не стихи, а отрывок из некоей книги, тоже на турецком языке.
Верхняя строка сразу обращала на себя внимание:
– Глава пятнадцатая. О получении удовольствий, – вслух прочитал Андреас и спросил: – Что это?
– Мой перевод из одной персидской книги, – хитро улыбаясь, ответил принц.
Вот уже два года, как учитель литературы, перечитав с Мехмедом все основные сочинения на турецком, начал обучать его персидскому языку, чтобы ещё больше расширить литературные познания своего подопечного, а теперь принц, очевидно, решил похвастаться своими знаниями перед Андреасом.
– Это книга-наставление для наследника престола, – продолжал рассказывать Мехмед. – Там очень подробно говорится о том, как и что должен делать будущий правитель. Раньше я читал эту книгу по-турецки в чужом переводе, а теперь решил сделать свой. Помнишь, ты говорил когда-то, что переводчики часто выбрасывают из текста целые куски, которые считают ненужными, и многое переиначивают? Ты был прав. А я даже не узнал бы, как отличаются наставления в книге, если бы не дворцовый библиотекарь. Когда я попросил его назвать все сочинения на персидском, которые есть в здешней библиотеке, он сказал мне про персидский текст этой книги. И предложил сравнить с турецким переводом. Учитель, это оказалось так забавно! Читай.
Андреас начал читать вслух:
– Если ты влюбляешься, то не должен беспорядочно, будучи хоть пьяным, хоть трезвым, предаваться соитию. Хорошо известно, что семя, которое ты извергаешь, даёт начало новой душе и новому человеку, поэтому, если ты совершаешь соитие, то лучше не делай это, будучи в состоянии опьянения.
Мехмед усевшись по правую руку от учителя и тоже заглядывая в текст, всем своим видом показывал, что самое интересное будет впереди, и именно поэтому Андреас решил не торопиться:
– Здравая мысль, – произнёс грек. – Я, пожалуй, соглашусь.
– Учитель, но ведь этот совет не для нас! – улыбнулся принц и, по обыкновению дурачась, толкнул Андреаса в плечо. – Мы с тобой можем пить или не пить, и в любом случае это не будет плохо, ведь наше единение не приведёт к появлению нового человека.
– И всё же лучше не смешивать два удовольствия, – с нарочитым спокойствием отвечал Андреас. – Опьянение от хорошего вина это одно. Соитие – другое.
– А суфии предпочитают смешивать, – заметил принц. – В суфийской поэзии любовь это опьянение. Но поскольку суфии пишут о любви, обращённой отнюдь не на женщину, то наставление принцам, которое мы читаем, нисколько не противоречит учению суфиев.
– Ты полагаешь, что автор наставлений был знаком с поэзией суфиев? – спросил Андреас.
– Да, учитель. Да, – запальчиво отвечал принц. – Иначе и быть не может. Но ты лучше почитай, что дальше. Вот здесь, – Мехмед ткнул пальцем в середину листа, и Андреас начал читать:
– Выбирая между женщинами и юношами, не ограничивай своих влечений к тому или иному полу, поскольку можно получать удовольствие от обоих, не отвергая с неприязнью ни тех, ни других.
– Учитель, ты опять согласен? – хитро улыбнувшись, спросил принц.
– Да, – спокойно отвечал Андреас.
– Но ты же отвергаешь женщин.
– Я отвергаю их без неприязни, – ответил грек. – Просто отвергаю. И мне бы очень хотелось думать, что твой перевод верен. Отвергать можно по-разному. Можно не есть шербет, и в этом нет оскорбления для любителей шербета, но уверять их, что шербет отвратителен, и удивляться тому, что многие предпочитают такое лакомство, будет уже оскорблением.
– Учитель, и всё же ты не любишь женщин, – продолжал улыбаться принц. – Женщины, которые привлекательны, это твои соперницы. Ты полагаешь, что женщины отвлекают мужчин и в особенности юношей от изучения наук.
– Когда путник сворачивает с дороги, потому что из чайханы доносится запах плова, то разве плов виноват, что путник отклонился от пути? – спросил Андреас, но, видя недоверие принца, добавил: – Хорошо, не буду лукавить. Я предпочёл бы, чтобы чайхана не стояла так близко к дороге. Тогда, возможно, путник прошёл бы мимо и даже не задумался о том, что голоден.
Это была не совсем правда. Андреаса частенько заставляли злиться увлечения его учеников, но он старался победить в себе это и потому сказал то, что сказал. «Девочки ни в чём не виноваты. Они даже не понимают, что делают, и чему мешают», – убеждал себя грек, надеясь, что Мехмед не станет подвергать этот тезис сомнению, рассуждать о женском коварстве.
К счастью принц не стал:
– Тогда пойдём дальше по дороге, учитель. Читай дальше, – попросил он, и Андреас прочёл:
– Более того, если, как я уже сказал, половая распущенность несёт вред, то строгое воздержание тоже таит в себе опасности для здоровья.
Принц хмыкнул в кулак:
– Учитель, вот совет для тебя. Строгое воздержание вредит здоровью.
– Опять не спорю, – серьёзно ответил Андреас. – Но поправлять своё здоровье ценой своей жизни безрассудно. Ты же не этого от меня ждёшь?
Мехмед, ещё мгновение назад весёлый, отчего-то погрустнел:
– Учитель, я не собираюсь принимать все советы этой книги! Это всего лишь старая книга, и то, что она говорит, местами похоже на слова старика, выжившего из ума. Но всё равно читай дальше.
Андреас принялся читать:
– Проявляй осторожность, когда жара достигает своего пика, или когда холода усиливаются, поскольку именно в эти два периода соитие наиболее вредно.
– Вот как раз глупость! – воскликнул Мехмед и снова повеселел. – Почему это может быть вредно? Мой лекарь, к примеру, говорит другое. Он утверждает, что в этом одна сплошная польза. Мужчина ничуть не вредит себе, когда делает то, для чего создан. Ведь так, учитель?
Андреас, понимая, куда клонит Мехмед, не ответил, а опустил глаза к бумаге с переводом и заметил:
– Вот здесь, в самом конце сказано, что разговоры о соитии пробуждают желание. Это правда. Зачем ты ведёшь со мной такие разговоры, мой ученик? У тебя есть две жены, чтобы ты мог дать выход распалённой страсти. А мне что посоветуешь делать?
– Учитель, мы с тобой в одинаковом положении, – ответил принц. – Ты знаешь, что я лучше буду рукой обходиться, чем искать удовольствий на женской половине дворца.
Мехмед, по-прежнему сидевший справа от учителя, чуть повернулся и ткнулся лбом учителю в плечо:
– Как это мучительно! Я вижу и чувствую тебя рядом, но мы разлучены. Иногда мне кажется, что весь дворец знает о нашей любви. Даже библиотекарь. Поэтому он и показал мне книгу, предложив сравнить с турецким переводом. Библиотекарь знал, что я там найду – рассуждения о соитии с юношами. Этого нет в турецком переводе. Почему библиотекарь был уверен, что мне это понравится?
– Потому что это занятно, – ответил грек.
– А если он узнал о нас с тобой?
– Почему же ты прямо не осведомился у него? – возразил Андреас. – Почему не спросил, что он знает о твоих склонностях? Значит, ты не уверен, что библиотекарь знает. Ты сам понимаешь, что это всё может быть просто совпадением, и не хочешь неосторожным словом раскрыть свою тайну. Так? Если бы во дворце сплетничали о нашей любви, а не о нашей дружбе, на меня давно бы кто-нибудь донёс.
Принц перестал стучаться лбом о плечо учителя, поднял глаза:
– Нет, возможный доносчик побоялся бы. Теперь все знают, что я – будущий правитель. И все знают, как я ценю тебя. Если кто-то решит на тебя донести и даже получит награду за свой донос, то недолго будет радоваться. Когда я взойду на престол, то первым делом отомщу доносчику, причём так отомщу, что лучше ему самому умереть, чем дожидаться моей мести. Все это знают. Никто не осмелится донести, даже если мы с тобой совсем сблизимся. Учитель, почему ты не позволил этого недавно, когда мы опять ездили на верблюжьи бои? Была хорошая возможность.
Андреас снова опустил глаза к листу:
– А ещё здесь написано: «В течение лета пусть твои предпочтения склоняются к юношам, а в течение зимы – к женщинам».
– Ещё одна глупость, учитель! – раздражённо сказал Мехмед. – Ну и что, что верблюжьи бои проходят зимой! Ну, и что, что сейчас зима!
Андреас вздохнул, потому что принц вынуждал его сказать неприятные слова:
– Зимой или летом, за пределами дворца или во дворце – не имеет значения, потому что итог один. Всем рано или поздно станет известно. И что же дальше? Представь, что о нас сплетничают все слуги. Не так, как сейчас, а гораздо злее. Ты хочешь этого? – учитель взглянул в глаза ученика. – А представь, как на меня станут смотреть остальные учителя? Они станут смотреть с презрением. За четыре года, прожитые здесь, мне удалось заслужить уважение этих людей, и вот его не станет. Это означает, что я сделаюсь среди них изгоем. Мне не с кем будет завести учёную беседу кроме как с тобой. Ты, правда, этого желаешь? И ты зря думаешь, что никто не захочет донести твоему отцу о том, что здесь происходит. Ведь донесли же о твоей женитьбе на Гюльбахар-хатун, и ты до сих пор не знаешь доподлинно, кто донёс. Ты только предполагаешь, что это сделал мулла. Так же будет и со мной. На меня донесут, а ты не узнаешь, кто, поэтому доносчик не побоится.
– Учитель, но ведь повод для доноса уже есть, – возразил принц. – Всё так очевидно! Если бы я посмотрел на нас с тобой со стороны, я бы сразу сказал: «Этих двоих связывает любовь». Как бы мы ни прятали это, оно проявляется.
– Тебе кажется так потому, что у тебя появилось особое зрение, о котором мы говорили когда-то, – ответил Андреас. – Не забывай, что у окружающих нет такого зрения. Они видят, но не знают, как правильно истолковать. Им нужно что-то совсем очевидное. Если бы мы с тобой целовались со страстью, тогда нашу любовь увидели бы даже слепцы, но мы никогда не делали так, несмотря на то, что ты всячески стремишься к этому.
Мехмед будто случайно бросил взгляд на листок с переводом из персидской книги, по-прежнему находившийся в руках учителя. Возможно, тайный замысел принца действительно состоял в том, чтобы разговорами о соитии пробудить желание, но замысел не удался, а учитель всё продолжал говорить то, о чём предпочёл бы молчать:
– Я не позволяю тебе быть безрассудным, и именно поэтому я до сих пор здесь, и на меня никто не донёс. О чём доносить? О том, как ты обнимаешь меня и кладёшь голову мне на плечо? Но ведь и друзья делают так. Пусть ты пытаешься поцеловать меня, и часто тебе удаётся дотянуться до края моего рта, но я всё равно уклоняюсь, а со стороны это выглядит, как шуточная возня. Так дети дерутся, играя. Ты сам сказал недавно, что это пустяки. Это и впрямь пустяки. Наверное, поэтому ты не думаешь о моих чувствах, когда дурачишься? Ты не думаешь о том, как трудно мне сдерживать не только тебя, но и себя. Но, может, мне больше не сдерживаться? А вдруг ты прав, и на меня никто не решится донести? Но даже если это дойдёт до твоего отца, ты избежишь строгого наказания. Ты – будущий правитель. Раньше твой отец не был уверен, что ты сможешь удержать власть, но теперь он уверен, как и все при дворе. Значит, ты – надежда государства. Значит, по-настоящему тяжёлое наказание понесу только я…, и порой мне кажется, что это не такая высокая плата за то, о чём я давно помышляю так же, как и ты. Если ты хочешь рискнуть моей жизнью, может, мне следует позволить тебе это?
Мехмед потупился. Ему стало по-настоящему стыдно:
– Нет, учитель. Не хочу рисковать. Не хочу. Но почему жизнь так печальна? Почему я не могу по-настоящему начать жить, пока мой отец не умрёт?
* * *
Зима в Манисе, как всегда, оставалась хмурым и туманным временем года. По христианскому календарю был февраль, конец первой декады, но настоящего снега до сих пор не выпало. Облетевшие деревья и пожухлая трава совсем не украшали дворцовый сад, навевая грусть, и всё же в эти дни в саду казалось весело, потому что там совершалось нечто невиданное – в саду отливали пушку!
На самой просторной из лужаек умельцы заканчивали сооружать большую металлоплавильную печь. Рядом зияла свежевырытая яма, похожая на колодец, а немного в стороне на толстой жердине, опиравшейся концами на деревянные подставки, висела, будто туша на вертеле, глиняная форма будущей пушки.
Форму ещё не закончили лепить. Пушечных дел мастер, престарелый итальянец, накладывал на неё очередной слой глины, и Мехмед тоже участвовал. Собственно, всё это затеяли ради него, потому что принц пожелал научиться лить пушки.
Так уж повелось, что каждый турецкий принц был обязан помимо книжных наук и воинского дела изучить ещё и некое ремесло по своему выбору. Мехмед выбрал изготовление пушек, а почему – сам толком не знал. Другие занятия вроде садоводства или плетения корзин показались слишком скучными. Выбрать что-то, так или иначе связанное с росписью, принц тоже не захотел, а ведь в детстве у него очень неплохо получалось рисовать. Очевидно, рисование узоров казалось слишком мирным ремеслом, и в итоговом выборе Мехмеда проявилось стремление взбунтоваться, вырваться из Манисы.
Принц не мог дождаться, когда пушку, которая пока ещё не была отлита, станут испытывать. Он бы только обрадовался, если бы с помощью этой «игрушки» мог разнести по камешку весь манисский дворец. А ещё принц хотел своим выбором доставить беспокойство великому визиру Халилу-паше, ведь устроить уроки по литью пушек было гораздо труднее, чем, к примеру, уроки гончарного ремесла. Изготовление пушек – это хлопотно и дорого.
Как бы там ни было, принц, участвуя в изготовлении пушки, с удовольствием пачкал руки в глине, следуя указаниям пушечных дел мастера, а Андреас наблюдал всё это, стоя в отдалении. С тех пор, как греку вернули шесть уроков в неделю, он снова начал думать, что двум любящим не следует слишком много времени проводить вместе. Возможно, Андреас даже не стал бы появляться в саду, но происходящее здесь казалось настолько интересным делом, что хотелось понаблюдать.
Это был уже второй опыт Мехмеда. Мастер сказал, что начинать надо с малого, поэтому первым делом они изготовили ручную бомбарду – огнестрельное орудие, представлявшее собой пушечный ствол в миниатюре, который крепился на деревянную ручку. Из этой маленькой пушки можно было стрелять, держа её у бока.
Во время испытаний бомбарды стрелял, конечно, не принц, ведь мастер сказал:
– Если мы допустили ошибку при отливке, то ствол разорвётся, и стреляющий окажется покалечен.
Вот почему стрелять поручили одному из дворцовых слуг, и к счастью для него бомбарда оказалась сделанной, как следует, однако снаряд, который должен был поразить маленькую крепость, построенную посреди садовой лужайки, пролетел мимо и угодил в каменную дворцовую ограду. Грохот выстрела, пороховой дым, дыра в стене, пусть и не сквозная – всё это очень порадовало принца, хотя он не раз наблюдал такое во время походов в Албанию.
Наверное, причина радости и впрямь заключалась в том, что пострадала стена, которая ограничивала свободу Мехмеда. Разрушать собственный дворец ему очень понравилось, а главный распорядитель, потакая принцу, даже предложил, чтобы во время следующих испытаний более мощного орудия оказался разнесён в щепки старый деревянный павильон в другой части сада, когда-то построенный, чтобы один из прежних хозяев дворца пил чай на берегу пруда.
Андреас наблюдал, как радостно Мехмед лепит форму для пушки, и от этого греку самому становилось весело. Он чувствовал настроение принца и поэтому сразу заметил, как оно сменилось тревогой, когда на лужайку явился главный распорядитель. То, что этот чиновник лично явился к Мехмеду, говорило о многом, а ещё больше тревоги вызывал незнакомец, который следовал за распорядителем, чуть отставая, и благоговейно сжимал в руках свёрнутое в трубку письмо в кожаном чехле. Распорядитель обратился к Мехмеду, и Андреас увидел, как принц вперил взгляд в этих двоих.
Сильно замызганные грязью сапоги незнакомца и такие же замызганные полы кафтана не оставляли сомнения, что этот человек – посланец, который очень торопился, причём настолько, что даже не имел времени переодеться прежде, чем предстать перед принцем.
Посланец опустился на колени и с подчёркнутым почтением протянул Мехмеду письмо, а принц, уже, наверное, догадываясь, в чём дело, торопливо окунул руки, испачканные глиной, в подставленный слугой тазик и так же торопливо начал вытирать полотенцем.
