Текст книги "Вне закона"

Автор книги: Стивен Кинг

Соавторы: Эд Макбейн,Энн Перри,Джеффри Дивер,Лоуренс Блок,Дональд Эдвин Уэстлейк,Джойс Кэрол Оутс,Уолтер Мосли,Джон Фаррис,Шэрин Маккрамб
сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 59 страниц)

6

Первый день осени выдался замечательный для поездки в открытой машине – безоблачное голубое небо, температура по всему восточному побережью под двадцать градусов. Джон Рэнсом прикатил в город на двухместном «мерседесе». Места для багажа немного, так и вещей Эйхо взяла мало – кое-что из теплой одежды, чтобы зиму пережить на островке у берегов штата Мэн. И еще коробку с красками.

Из машины Рэнсом вышел не сразу, ответил на звонок по мобильному телефону. Эйхо задержалась у окна спальни, надеясь увидеть машину Питера. Где-то около часа ночи они переговорили накоротке, и вроде голос у Питера был нормальный, даже несерьезный какой-то, словно речь и не шла о том, что ей предстоит вынужденно исчезнуть из его жизни. Даже на праздники. Питер немного перебарщивал, стараясь не показать, что не верит ей. Имени Джона Рэнсома ни она, ни он не упоминали. Будто его и не существовало, а Эйхо отправлялась на год учиться живописи в Париж.

Эйхо подхватила с кровати теплую одежду и вынесла ее в прихожую. Оставила дверь открытой и зашла в гостиную, где Джулия читала Розмэй заметку из «Нэшнл инкуайрер». Джулия обожала сплетни про знаменитостей.

Кивая на фотографию актрисы, которая старалась незаметно выйти из калифорнийской больницы после пластической операции, Джулия бормотала:

– Вот уж точно, в ее-то возрасте пора уже перестать подтяжки делать, надо договариваться с приличным мастером чучела набивать.

Розмэй улыбнулась, не сводя глаз с дочери. Губы у матери заметно дрожали, кожа сделалась фарфорово-белая. Эйхо ощутила сильный укол страха – всего за три месяца мама сделалась такой слабенькой…

– Мам, я тебе свой мобильник оставляю. Джон говорит, на острове он не работает. Зато тарелка для Интернета там есть, так что с электронной почтой никаких проблем.

– Это сущее блаженство.

– Питер приедет тебя проводить? – спросила Джулия.

Эйхо глянула на часики.

– Он сам не знает. Вчера ночью тройное убийство расследовал.

– У тебя есть время выпить чаю? – Розмэй медленно отвернулась от компьютера и посмотрела на дочь сквозь накрашенные зеленой тушью ресницы.

– Джон уже здесь, мама.

И тут Эйхо, к собственному удивлению и досаде, разразилась потоком слез. Опустилась на колени возле матери, положив голову ей на колени, как делала когда-то маленькой девочкой. Розмэй гладила ее дрожащей рукой по волосам и улыбалась.

В прихожей показался Джон Рэнсом. Розмэй заметила его отражение в оконном стекле и медленно повернулась в его сторону. Джулия в рассеянности переворачивала страницы еженедельного собрания сплетен.

Во взгляде Розмэй Рэнсому почудился скорее вызов, нежели приветствие. Руки ее сомкнулись, словно защищая Эйхо. Потом она молитвенно склонила голову.

Питер оставил машину на улице в неположенном месте и бегом помчался по ступеням в подъезде Эйхо, где столкнулся со спускающейся по лестнице Джулией, которая держала в руках продуктовую сумку с надписью «Сбереги деревья!».

– Они полчаса как уехали, Питер. Это я просто решила по магазинам пройтись.

Питер сердито замотал головой:

– Да я всего полчаса как освободился! Не могла разве подождать меня? К чему такая спешка?

– Питер, посидишь с Розмэй, пока меня нет? Ей сейчас так тяжело…

Розмэй он нашел на кухне. Женщина стояла, зажав в руках кружку с холодным чаем. Питер поставил чайник на огонь, достал себе кружку и устало плюхнулся на стул.

– Год. Год – и она опять дома. Питер, я позволила ей сделать это только потому, что боялась…

– Ладно, переживем. Я буду заходить два-три раза в неделю, смотреть, как у вас дела.

– …не за себя боялась, – продолжила Розмэй. – Боялась того, чем моя болезнь могла обернуться для вас с Эйхо.

Они сидели и молча смотрели друг на друга, пока не засвистел закипевший чайник.

– Знаете, мы это переживем. – Питер решительно сжал губы.

Розмэй поникла, словно не осталось больше сил держаться.

– Он пришел и забрал ее. Как в старые времена, при феодалах, понимаешь? Привилегия тех, кто правит.

В ночь, когда они прибыли на остров Кинкерн, Эйхо мало что успела разглядеть. Болтанка настолько вымотала ее, что девушка даже встать в полный рост не могла, когда они приткнулись к рыбацкому причалу. Редкие огни выдавали присутствие городка, словно прилепившегося к небольшой бухте. Непрерывный ветер жалил уши во время короткой поездки на «лендровере» через весь остров к дому, обращенному к двум тысячам миль открытого океана.

Таблетка снотворного уложила ее в постель на восемь часов.

При первых же проблесках рассвета крик чаек и грохот волн, бьющихся о скалы в сотне футов под окнами спальни, разбудили Эйхо. Она приняла горячий душ, воспользовалась глазными каплями и уже подумывала о чашечке черного кофе. За дверью комнаты обнаружила лестницу, которая вела на первый этаж задней части дома. Снизу доносились звуки, характерные для кухни. Джон Рэнсом вставал рано, Эйхо слышала, как он разговаривал с кем-то.

Кухню тоже недавно подремонтировали. Однако архитектор не тронул бросающиеся в глаза и в высшей степени привлекательные приметы старины – плиту для выпечки в одном углу и тесанные вручную дубовые стволы над головой.

– Доброе утро, – приветствовал Джон Рэнсом. – Судя по цвету вашего лица, жизнь к вам вернулась.

– Мне, наверное, надо просить у вас прощения, – пробормотала Эйхо.

– За то, что на пароме дурно себя чувствовали? Это со всяким случается, пока не привыкнет. Еще, конечно, и пары от древнего дизельного драндулета виноваты. Как насчет завтрака? Сайера только что напекла лепешек с корицей.

– Кофе! Кофе! Кофе! – взмолилась Эйхо.

Сайера, женщина лет за шестьдесят, с оливкового цвета кожей и трагическими темными глазами, принесла и поставила на стол кофейник.

– Доброе утро, – обратилась к ней девушка. – Меня зовут Эйхо.

Женщина склонила голову набок, словно не расслышала.

– Это… прозвище такое. А крестили меня как Мэри Кэтрин.

– Мне нравится Мэри Кэтрин. – Рэнсом улыбался. – Так что давайте-ка, пока вы здесь, мы будем звать вас по имени, данному вам при крещении.

– Ладно. – Эйхо взглянула на него.

Подумаешь, дело большое, прозвища вообще детская забава. Однако в душе ощутила легкое беспокойство. Будто, избавляясь от «Эйхо», он создавал другую личность. Именно ее он хотел написать и с ней намеревался завести отношения, которые находились бы под его полным контролем.

«Глупо, – подумала Эйхо, – я знаю, кто я такая…»

Каменистая тропа к Кинкернскому маяку, где у Рэнсома находилась мастерская, протянулась почти на четыре сотни шагов через неопрятные заросли низкорослого болиголова и голубичные пустоши, по поросшим лишайником скалам, по тонкому слою земли и оставшимся от промерзания кочкам. Временами тропа подходила к самому краю линии прилива. Слишком близко, с точки зрения Эйхо, которая чувствовала себя очень неуютно, хотя и старалась не подавать виду, что нервничает. Остров Кинкерн, вытянувшийся миль на восемь с половиной в длину и на три мили в ширину, с высоким, поросшим лесом хребтом, казался всего лишь гранитной галькой рядом с могучим океаном, голубым в это октябрьское утро, под слегка подернутым паутинками облаков небом.

– Свет фантастический, – заметила она.

– Вот поэтому-то я здесь, а не на Каско или Корфу. Лучше всего ясное зимнее утро. Город расположен в подветренной части острова и обращен к Пенобскоту. Там есть католическая церковь, которую, между прочим, епархия, вероятно, скоро закроет. Есть и унитарная – для тех, кто предпочитает религию попроще.

– А кто еще здесь живет? – Эйхо смахнула соленую пену, осевшую у нее на ресницах. Было время прилива, ветер дул с юго-востока.

– Сто сорок постоянных жителей, средний возраст пятьдесят пять лет. Экономика – лобстеры. Точка. В конце века Кинкерн летом превращался в премилое сообщество, но большая часть коттеджей, принадлежавших старым морским волкам, исчезла, а остальные населяют местные.

– И вы владеете этим островом?

– Первоначальная сделка зарегистрирована в 1794 году. Вы хорошо себя чувствуете, Мэри Кэтрин?

Уступ, по которому они проходили, находился всего в пятидесяти футах над волноломами и подобравшимися к самому берегу скалами.

– Немного не по себе… так близко.

– Плавать умеете?

– Только в бассейне. А океан… я в пять лет едва не утонула на пляже в Нью-Джерси. В то утро и волн-то не было, так – в пару футов высотой. Я повернулась спиной к воде и играла ведерком и совочком. И вдруг откуда ни возьмись высокая волна – никто такой и не ждал.

– Бродячая волна. У нас они тоже бывают. Мои родители шли под парусами возле маяка, вон там, чуть подальше навигационного буя, когда огромная волна хлынула на яхту. Шансов спастись у них не было.

– Боже праведный! Когда это случилось?

– Двадцать восемь лет назад. – Тропа повернула в гору, и перед ними выросла башня маяка. – Я сильный пловец. Даже очень холодная вода не действует на меня так быстро, как на других людей. Когда мне было девятнадцать лет – и под сильнейшим влиянием лорда Байрона, – я переплыл Геллеспонт. И с тех пор меня часто занимала мысль… – Он умолк и посмотрел на море. – Если бы в тот день я был с матерью и отцом, смог бы спасти их?

– Вы, должно быть, очень по ним скучаете.

– Нет.

Через несколько секунд Рэнсом обернулся к Эйхо, словно от ее взгляда ему делалось неловко.

– Что, ужасную вещь сказал, по-вашему?

– Мне кажется, я… я не понимаю этого. Вы любили своих родителей?

– Нет. Разве это необычно?

– Не думаю. Они были жестоки с вами?

– Физически? Нет. Чаще всего просто предоставляли меня самому себе. Будто я и не существовал вовсе. Не знаю, есть ли название для такого рода боли.

Его улыбка, немного унылая, лучше всяких слов подтверждала желание оставить эту тему. Они зашагали к ослепительно белому маяку, сияющему на самой высокой точке мыса. Рэнсом переделал его – к немалой ярости пуристов, как он выразился, – установив современное, как в аэропортах, навигационное оборудование поверх того, что стало теперь его мастерской.

– Я видел, чего вам стоило, – говорил Рэнсом, – оставить вашу маму – вашу жизнь. Хотелось бы думать, что это не только ради денег.

– Меньше всего. Я живописец. И приехала учиться у вас.

Он кивнул, удовлетворенный, и дотронулся до ее плеча:

– Хорошо. Не заглянуть ли нам туда, где мы оба будем работать, Мэри Кэтрин?

Питер, даром времени не теряя, успел порядком поднабраться на свадьбе, последовавшей за бракосочетанием его сестры Сиобан и торговца компьютерными программами из Долины ручьев. Слишком большое количество выпитого вгоняло его в хандру, отчего он упрямо воспринимал все слова, обращенные к нему, превратно.

– Что слышно про Эйхо? – спросил его первый кузен по имени Фитц.

Питер глянул на Фитца и глотнул ирландского виски, вместо того чтобы поддержать разговор. Фитц посмотрел на еще одного кузена Питера – Роба Флаерти, – и тот заговорил:

– Пит, есть шесть билетов на сегодня на «Рейнджеров». Хорошие места.

Фитц вставил:

– То есть два для Роба и его девушки, два для меня с Коллин и… я подумал… ты помнишь Мэри Махэн?

Ответ Питера к любезным причислить было трудно:

– У меня нет желания идти на «Рейнджеров», а тебе, Фитц, незачем клеить меня с кем ни попадя. – Галстук у него сполз, лоб и скулы пылали пьяным румянцем. Капелька пота незаметно упала с подбородка прямо в виски. Питер вновь поднес стакан к губам.

Роб Флаерти усмехнулся:

– Ты, Пит, напоминаешь мне занедужившего любовью верблюда. Опавшего горба только не хватает.

Питер неприязненно сморщился:

– Не хватает мне выпивки.

– Мэри-то сохла по тебе…

– Она же крестная моей матери, ты, засранец.

Фитц попытался унять накал страстей:

– Ну и что? Это впрямую за моральный грех и не считается.

– Фитц, замолкни!

– Все, понял. Молчу. Только ты от исключительной телки нос воротишь. Могу поклясться.

Роб бросил нетерпеливо:

– А, да пусть сидит тут и нюнится. Эйхо, видать, его напрочь присушила, перед тем как смыться из города со своим приятелем-художником.

Питер вскочил со стула так стремительно, что Фитц не успел встать между кузенами. Роб навалился на Питера и довольно сильно двинул ему кулаком по щеке. Тот отлетел в сторону и грохнулся об стол возле танцевальной площадки, мало, впрочем, обеспокоив сидящую за ним глухую пару, похожую на пучеглазых рыб, которым повезло под старость напиться. Мать Питера, заметив, что зреет драка, оставила партнера и вышла из танцевального круга. Мягко взяв Питера под локоток, она одарила улыбкой обоих кузенов и кивком повелела катиться подобру-поздорову. Потом вывалила лед из стакана на салфетку.

– Потанцуй-ка со старенькой мамочкой, Питер.

Со смущенным выражением лица сын дал ввести себя в круг танцующих, прикладывая к нижней губе свернутую в узел салфетку.

– Это уже второй раз за месяц, когда я вижу, что ты слишком перебрал с выпивкой.

– Ма, это же свадьба. – Он сунул салфетку в карман смокинга.

– Я так думаю, тебе пора взять себя в руки, – проговорила мать, пока они двигались в медленном танце. – От Эйхо ничего не получал?

– А как же. Каждый день.

– Ну и что? У нее все в порядке?

– Говорит, в порядке. – Питер дважды прерывисто вздохнул. – Только это электронная почта. Совсем не то, что… ну, понимаешь, слышать ее голос. Люди всегда произносят то, что не могут в слова вложить, надо только уметь это услышать.

– Так… может, есть то, о чем ей бы хотелось, чтобы ты знал, но о чем говорить нельзя?

– Не знаю. С тех самых пор как встретились, мы больше чем на пару дней и не расставались. Может быть, Эйхо уже убедилась, что на самом деле не такое уж это выгодное предложение. – Питер сильно сжал руку матери.

– Полегче, ты. Если веришь Эйхо – держись. Это, сынок, любой мужчина сделать способен ради женщины, которую любит.

– Любить ее я всегда буду, – сказал Питер с легкой дрожью в голосе. Он заглянул матери в глаза своими горевшими от избытка чувств глазами. – Только я не очень-то верю человеку, о ком никто ничего не знает. Ты не поверишь, какие стены он вокруг себя возвел.

– Человек, который ценит свое уединение. При таких-то деньгах чему удивляться! – Мать, помолчав, спросила: – Копаешь, поди, что-то? Неофициально, я имею в виду.

– Ага.

– Ничего весомого?

– Ничего весомого. Этот человек практически невидимка, когда дело доходит до официальных документов.

– Так и оставь это занятие.

– Эх, если бы Эйхо повидать, хоть ненадолго… Я все время как полоумный хожу.

– Храни тебя Господь, Питер. Как будет на воскресенье выходной, давай вместе съездим к Розмэй, вывезем ее куда-нибудь на свежий воздух. Уж порядком времени прошло, как я ее видела.

– Думаю, что не смогу, мам. Мне… кхм… надо в Уэстчестер съездить, поговорить кое с кем.

– Полицейские дела, да?

Питер покачал головой.

– Ее зовут Ван Лайер. Когда-то она позировала Джону Рэнсому.

7

Дом Ван Лайер был копией – точной копией, если верить информации на сайте, посвященном описаниям самых красивых зданий округа Уэстчестер, – жилого строения английского лендлорда XVI века. Все, что Питер успел разглядеть внутри дома через приоткрытую дверь, – черный пол и темная обшивка стен.

Питер обратился к прислужнику, который отозвался на его звонок:

– Мне хотелось бы поговорить с миссис Ван Лайер.

Прислужник, пожилой негр с покрытым старческими пятнами лицом, из-за чего он походил на леопарда, выдал:

– Никакой миссис Ван Лайер в этом доме нет.

Питер вручил ему свою карточку.

– Анна Ван Лайер. Я из полицейского управления Нью-Йорка.

Прислужник пристально посмотрел на гостя, возможно, надеясь, что если разглядывать подольше, то пришелец сам исчезнете порога и можно будет снова пойти подремать.

– Что у вас за дело, мистер следователь? Мисс Анна вряд ли расположена принимать кого-либо.

– Хотелось бы задать ей несколько вопросов.

Они еще поиграли в детскую игру «кто кого переждет». Наконец прислужник нехотя вытащил из кармана фартука, надетого поверх воскресного костюма, портативную рацию и попробовал связаться с хозяйкой. Негр насупил брови.

– Видать, отложила свою рацию да и позабыла про нее, – заворчал он. – Ладно, скорее всего в это время дня вы отыщете мисс Анну в теплице. Только не думаю, что она станет говорить с вами, будь вы из полиции или не из полиции.

– Где теплица?

– Обойдите дом и ступайте к пруду – мимо не пройдете. Как увидите мисс Анну, скажите, что я изо всех сил оберегал ее покой, чтобы она потом на меня не злилась.

Питер пробирался к теплице сквозь шквал пожухлых коричневых листьев с пляжа, взметенных послеполуденным ветром. В наклонной длинной крыше теплицы отражались гонимые ветром облака. Внутри сквозь морось, сыпавшую из шедших поверху труб, была видна женщина. Анна Ван Лайер, решил Питер. На ней были перчатки едва не до локтей и садовая шляпа с загнутыми полями, которая вместе с моросью, окутывающей побеги диковинных растений, почти целиком скрывала ее лицо. Она работала возле скамейки с цветочными горшками в рассеянном солнечном свете.

– Мисс Ван Лайер?

Женщина сжалась при звуках незнакомого голоса, но не оглянулась. Одета она была в тесный непривлекательный рыжеватый комбинезон.

– Да? Кто это? – Судя по тону, ее не интересовало, кто пришел. – По какому праву вы врываетесь ко мне?

– Меня зовут Питер О'Нилл. Из полицейского управления Нью-Йорка.

Питер сделал несколько шагов навстречу ей по выложенной гравием дорожке. Быстрым движением головы она остановила его:

– Стойте где стоите. Из полиции?

– Я хотел удостоверение показать.

– Что все это значит?

Питер показал ей жетон.

– Джон Леланд Рэнсом.

Она выронила из правой руки трезубую вилку на скамью и оперлась о нее, словно дыхание перехватило. К Питеру она стояла спиной. От сухих листьев, скользивших по стеклянной крыше теплицы, внутри крутился калейдоскоп теней. Питер отер пот со лба и вновь пошел к ней.

– Вы позировали Рэнсому.

– И что? Кто вам сказал?

– Он и сказал.

Она все еще вела себя скованно, хотя после его слов Анна Ван Лайер, похоже, взволновалась.

– Так вы знаете Джона? Видели его?

– Да.

– Когда?

– Пару месяцев назад. – Питер одолел разделяющее их пространство. Анна, стрельнув в него еще раз глазами, словно застенчивая девочка, прикрыла рукой в перчатке половину лица, хотя, пожалуй, вид гостя ее больше не тревожил.

– Как поживает Джон? – Голос ее неожиданно сделался сочным от наполнивших его чувств. – Он… вспоминал меня?

– Что было, то было, – успокаивающе произнес Питер и решился спросить: – Вы все еще любите Рэнсома?

Анна вздрогнула всем телом, закрылась перчаткой, съежилась, будто он бросил в нее камнем.

– Что Джон сказал обо мне? Прошу вас!

Понимая, что задел за живое, Питер взялся утешать:

– Сказал, что год, который провел с вами, был одним из счастливейших в его жизни.

И все же, когда через несколько мгновений Анна принялась тихонько всхлипывать, Питер почувствовал жалость к ней. Подойдя еще ближе, он тронул ее за руку.

– Не надо, – попросила она. – Просто уйдите.

– Анна, сколько прошло с тех пор, как вы видели его в последний раз?

– Полтора года, – ответила та печально.

– Еще он сказал… так ему казалось… что вы были очень счастливы.

Анна Ван Лайер от удивления открыла рот. Потом ее затрясло от смеха, будто она более жестокой шутки в жизни не слышала. Внезапно женщина повернулась к Питеру и, стащив с головы садовую шляпу, уставилась на него немигающим взглядом.

Питеру вдруг показалось, будто кто-то резко и сильно вмазал ему прямо в солнечное сплетение.

Обращенное к нему когда-то прекрасное лицо было ужасно. Анну кто-то варварски исполосовал ножом. Видно было, что делались попытки подправить причиненный ущерб, но пластические хирурги смогли только то, что в их силах. Восстановить перерезанные нервы не под силу никакому хирургу, даже самому талантливому. Вот и скособочило у женщины рот в одну сторону. Левый глаз у нее не видел, затянулся светлой пленкой муки.

– Кто это вас так? Рэнсом?

Потрясенная Анна отшатнулась от Питера:

– Что? Джон?! Да как вы подумать могли такое! Я так и не увидела, кто напал на меня. Это произошло прямо на улице, в Ист-Виллидже. Может, грабитель. Но я ведь не сопротивлялась, тогда зачем же он… зачем?!

– Полиция.

– Так его и не нашла. – Она в упор смотрела на Питера, а сквозь него – в прошлое. – Или вы пришли сообщить мне что-то?

– Нет. Я об этом ничего не знаю. Простите.

– А-а… Пустое. Столько лет прошло…

Анна опять надела садовую шляпу, поправила поля, не глядя на Питера. Она вновь пребывала в прошлом.

– Можете передать Джону, я не всегда буду такой. Еще одна операция – мне обещали. До сих пор я десять перенесла. Тогда я… наконец-то буду готова для Джона. – Она ожидала вопроса, задавать который Питер в общем-то не собирался. – Чтобы снова позировать! – Игривая улыбка мелькнула и угасла. – Иначе я бы, знаете ли, попросту взаперти сидела. Я зарядку делаю, упражнения. Скажите Джону… я счастлива, что он так терпелив, но терпеть осталось недолго.

Несмотря на жуткую влажность в теплице, на морось, летевшую из труб, у Питера пересохло в горле. Он попытался улыбнуться, но лицо будто пластырем стянуло. Понял, что только мельком заглянул в глубины ее умопомрачения. Самое достойное для него в тот момент было уйти, оставив бедняжке уверенность в том, что ее грезы исполнятся.

– Я передам ему, мисс Ван Лайер. Именно этих слов он и ждал.

В следующую субботу вечером Питер с отцом катали шары в бильярдной «Рыцари Колумба», и сын давал старику выигрывать. Так уж давно повелось, еще в «Лошади», когда у Корина хватало силенок даже для баскетбола. Питер всегда, притворяясь огорченным, приговаривал: «Что-то я сегодня не в форме». Потом отец взял пиво, и они уютно устроились за столиком в любимом спортивном баре.

– Я слышал, ты копался в старых нераскрытых делах в Девятом, – произнес Корин, смахивая пену с усов. Он взглянул на один из больших экранов, расставленных по всему бару. Там бесновались очередные поп-знаменитости.

– Папа, – восхищенно воскликнул Питер, – и все-то ты слышишь!

– У себя в округе. Что стряслось?

– Да так, заинтересовался кое-чем в свободное время. – И он рассказал о нападении на Ван Лайер.

– Сколько раз ее полоснули?

– Десять ударов, по всему лицу. Гад резал ее даже когда бедняжка упала. Разве это похоже на то, что ему нужен был всего лишь кошелек?

– Нет. Остаются три версии. Псих, женоненавистник. Или старый приятель. Она ему отставку дала, а парню такое не по нутру пришлось. Но ты сказал, жертва его не опознала.

– Точно.

– Тогда бандита кто-то нанял. А скажи, что у тебя за интерес к этой жертве?

– Восемнадцать-девятнадцать лет назад она позировала Джону Рэнсому.

Корин потер виски и постарался унять неодобрение.

– Святая Дева, Пит!

– Папа, сейчас там, в Мэне, с ним моя девушка!

– И ты дал волю воображению… слышно даже, как у тебя мозги поскрипывают. Только это за уши притянуто, парень. Очень притянуто.

– Может, и так, – пробормотал Питер, отпивая пива.

– Как по-твоему, сколько всего молодых женщин позировали ему?

– Семь, о которых известно. Не считая Эйхо.

Корин развел руками.

– Только никто не знает, кто они и куда подевались. Почти никто – это прямо какой-то секретный список. Говорю тебе, пап, слишком в художнике много такого, что вместе не складывается.

– В тебе не полицейское чутье, в тебе чувства говорят.

– Почти два проклятых месяца прошло, как я не вижу ее.

– Дело это – его. Его и ее. И хватало веских причин, почему Эйхо пошла на такое.

– Я тебе раньше не говорил. Та женщина, подруга его, сучка или кто она там… При себе нож носит. Эйхо видела, как она чуть его в ход не пустила против одного парня в подземке.

– Святая Дева, и когда же это кончится у тебя? – Корин откинулся на спинку диванчика и стукнул кулаком по столу. – Я скажу тебе когда. Прямо сейчас, вот здесь. И знаешь почему? Слишком много денег, Пит. Вот из-за чего всегда все наперекосяк.

– Да-а, я знаю. Видел, как комиссар Рэнсому задницу лизал.

– Помни об этом. – Отец пристально смотрел на сына, пока недовольство в его взгляде не сменилось прощением. – Эйхо тебе писала, что с ней там случилось что-нибудь?

– Нет, – признался Питер. – Рэнсом просто делает с нее много набросков, а у нее есть время заниматься живописью. Полагаю, все в порядке.

– Будь тогда признателен ей за хорошее чутье. И неси свой крест.

– Да, я знаю. Погоди. – Лицо сына выражало неприкрытые страсть и раскаяние. – Два месяца. И знаешь, пап? Такое ощущение, будто один из нас умер. Только я пока не знаю, кто именно.

Как почти каждый день со времени прибытия на Кинкерн, Эйхо в одиночестве позавтракала в уголке просторной кухни, потом пошла на маяк. Часто из-за тумана тропинку под ногами было видно всего на несколько шагов. Но иногда туман исчезал, воздух, не движимый ветром, делался прозрачным, а восходящее солнце катило по медной глади моря жемчуг великолепного утра.

Скоро она узнала, что Джон Рэнсом по ночам не спит, а предается чтению у себя в кабинете на втором этаже или один, прихватив лишь фонарик, совершает длительные прогулки по тропинкам острова, знакомым ему еще с детских лет.

Спать станет легче, уверял ее, словно извиняясь, Рэнсом, как только он всерьез возьмется за живопись. Однако неоконченный портрет, начатый в Нью-Йорке на большом прямоугольнике картона, так и стоял нетронутым на подрамнике почти шесть недель. Рэнсом же занимался тем, что сотнями делал небольшие, размером с открытку, наброски Эйхо или молча наблюдал за тем, как идет ее работа. Поздно ночью оставлял на ее мольберте записочки с похвальными или критическими замечаниями.

Если они оказывались вместе, он всегда был сердечен, однако предпочитал, чтобы разговор вела Эйхо. Казалось, его любопытство к ее жизни не знает предела. К ее отцу, который оставался иезуитом до тех пор, пока в возрасте пятидесяти одного года не встретил Розмэй, сестру милосердия. О Питере Джон не спрашивал никогда.

Выпадали дни, когда Эйхо вообще его не видела. Чувствовала, что Рэнсома нет на острове, но представления не имела, куда он уехал и зачем. Да и какое ей дело? Но не такими представляла она себе их рабочие отношения. От неспособности художника вернуться к живописи ей делалось не по себе. И не в ее характере было подолгу мириться с тем, что на нее не обращают внимания или даже пренебрегают ею.

– Это из-за меня? – спросила она за ужином.

Вопрос и настроение девушки удивили Рэнсома.

– Нет. Разумеется, нет, Мэри Кэтрин. – Вид у него был подавленный. Неуверенными жестами он старался заменить слова, каких не мог отыскать, чтобы утешить ее. – Нервы шалят, только и всего. Так всегда бывает. Страх берет, вот начну, и… выяснится, что черпать силу не из чего, колодец пуст. – Он помолчал, долил себе вина. Пил до и после ужина больше обычного, но вино не помогало, и Рэнсом недовольно морщился. – Берет страх, что все мое творчество окажется банальным и ужасным.

Эйхо почувствовала его уязвимость – характерную черту всех художников. Вот только не могла сообразить, чем ответить на признание.

– Вы великий художник.

Рэнсом тряхнул головой.

– Если я когда-нибудь в это поверю, мне тут же придет конец. Эйхо встала, набрала щепотку соли из серебряной солонки и посыпала винное пятно на тонкой льняной скатерти.

– Чем могу помочь?

Он не сводил глаз с посыпанного солью пятна:

– Это помогает?

– Обычно да, если сразу сделать.

– Если бы так же легко было выводить людские пятна, – забормотал он с внезапным пылом.

– Бог все видит. – Эйхо тут же подумала, что прозвучало это чересчур беззаботно, покровительственно и не к месту. Она Бога чувствовала, но понимала бессмысленность объяснять это.

Молчание сбило внезапно одолевший его пыл.

– Я верю не с той легкостью, как вы, Мэри Кэтрин. – Он устало улыбнулся. – Но если в самом деле существует ваш Бог, видящий нас, тогда, думаю, отмщение его скорее всего в том, чтобы ничего не делать.

Рэнсом отодвинул стул и встал, глядя на Эйхо. Вытянув руку и коснувшись большим и указательным пальцами ее подбородка, приподнял ей голову. Сказал, разглядывая ее, словно в первый раз видел:

– Свет в ваших глазах – это свет из вашего сердца.

– Мило, – выдохнула Эйхо, понимая, что за этим последует. Неделями думала о том, как тогда себя вести.

Он поцеловал ее в лоб, не в губы. Словно благословение дал. И это тоже было мило. Однако накатившая эротическая волна, которой хватило, чтобы губы ее, затрепетав, раскрылись, а сердце замерло, застала девушку врасплох.

– Мне придется покинуть остров на несколько дней, – сказал он затем.

Мастерскую Рэнсом устроил в похожем на склад помещении, где когда-то стоял кинкернский маяк с отражающим зеркалом. Располагалась она на оси пронизывающего все здание маяка вала и очень походила на летающую тарелку – кругом стекло, метров десять в диаметре. Внутри имелся лифт, еще одно нововведение, но Эйхо все время поднималась и спускалась по винтовой лестнице. Сайера готовила очень хорошо, и ежедневные подъемы-спуски избавляли Эйхо от лишних фунтов, которые так и норовили налипнуть ей на бедра.

Убедившись, что день не настолько ветреный, чтобы ее сдуло с мотороллера, и холод не пронизывает до костей, она решила взять краски с мольбертом и отправиться через весь остров на этюды к бухте возле пристани.

Подъезжая к деревне, Эйхо увидела Джона Рэнсома, который отдавал швартовы крытого катера, стоявшего в конце городского причала бок о бок с сухогрузом и катерком почтового парома. Она остановила свой трещавший вхолостую мотороллер перед домиком, где жил, по сути, в ссылке при такой немногочисленной пастве одинокий священник, старик, с такой же старой экономкой. Причин держаться подальше от Рэнсома у Эйхо вроде не было, пока она не увидела за штурвалом катера Тайю. Хотя и это не бог весть какая причина. Женщину в черном она не видела, да, признаться, и не думала о ней с того самого вечера на выставке у Сая Мелличампа. Рэнсом никогда о ней не заговаривал. Очевидно, на острове Тайя бывала нечасто.

Подруга, деловой партнер, наперсница? Любовница, само собой. Но если теперь держится от них в стороне, значит, отношения в прошлом. Даже если они больше и не любовники, рассуждала Эйхо, все равно женщина может быть для него эмоциональной опорой, редкой приятной гостьей при столь уединенном существовании. Его нетрепетный рок, подумала Эйхо, не без мучительного волнения вспоминая фразу Шарлотты Бронте из «Джен Эйр».

Глядя, как Рэнсом прыгает на нос катера, Эйхо очень расстраивалась за него. Скоро за живопись он явно не возьмется. А еще росло смутное ощущение измены, не имеющее на первый взгляд смысла. И все же оно терзало ее, как призрачный отпечаток поцелуя, не дававший ей покоя всю ночь, полную путаных, загадочных снов. Снов о Рэнсоме, о том, как свернулась она, обнаженная, в мастерской, словно змейка на острой колючке.