Текст книги "Граждане Рима"

Автор книги: София МакДугалл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)

Включив свет в комнате матери, он неохотно прокрался в нее. После ее смерти комната приобрела прибранный, отчужденный вид, и Марку стало стыдно, что он оказался здесь. Однако после недолгих поисков он обнаружил лаковую с позолотой швейную шкатулку – подарок, которым мать пользовалась крайне редко. Как он и надеялся, в специальном отделении внутри лежали крохотные ножницы с ручками из слоновой кости, предназначенные, чтобы подрезать шелковую вышивку. Он взял ножницы, прошел в ванную и стал подстригать свои густые волосы. Изящные, маленькие ножницы прыгали в нетерпеливых руках Марка, и дело оказалось на удивление долгим и сложным. Лезвия были слишком малы, чтобы захватывать сразу помногу, и ему приходилось неловко подравнивать свою новую прическу сзади, на ощупь находя выбившиеся пряди. Мягкие волосы, покалывая, падали на одежду, за воротник. Когда волосы были подстрижены коротко и ровно, насколько это ему удалось, он срезал оставшееся бритвой. Тут ему неожиданно пришло в голову, что состриженные волосы не должны найти, и он смыл их в большое сливное отверстие в днище ванны. Светлые пряди кружились в струе воды и темнели, исчезая.

Затем Марк снова бегло поглядел на свое отражение. С короткой прической черты его лица изменились – стали жестче и костистее. Он подумал, что выглядит одновременно грубым, брутальным и беззащитным, и новая внешность ему не понравилась. Он несколько раз провел рукой по холодным волосам.

Показавшись в дверях и увидев, что сделал Марк, Варий кивнул и бесцветным голосом произнес: «Пожалуй, руки».

Марк обгрыз ногти до мяса и превратил гладкую, холеную кожу в шершавую, как наждак, хорошенько потерев ее моющим раствором и пемзой. Кожу покалывало, мелкие порезы кровоточили. «Хорошо», – сказал Варий.

Его опять охватила дрожь: ему пришлось зайти в спальню – взять кое-какую одежду и деньги, и он увидел Гемеллу, лежавшую на постели в своем розовом платье.

– Вот все деньги, которые мне удалось найти, – сказал он. – В банк тебе нельзя.

Денег было немного. Семья была богата, но причин держать наличность в доме не имелось.

– Возьми что-нибудь, что сможешь продать, драгоценности или что еще, – сказал Варий, передавая деньги Марку.

Они обыскали столовую, кабинет, снова комнату Клодии. Беря каждую вещь и взвешивая ее в руке, Марк все сильнее ощущал свое предательство и униженность, словно дом постепенно отступался, отказывался от него. Он старался брать вещи помельче, которых не хватились бы слуги, и не из ряда вон дорогие: бронзовую статуэтку из столовой, серебряную вазочку, а из материнской шкатулки с драгоценностями – довольно уродливый браслет, инкрустированный сердоликом, гребень и брошь из сардоникса и тяжелую нитку яшмовых бус. Он не помнил, чтобы мать когда-нибудь надевала эти вещи, и надеялся, что они ей не очень нравились. Потом сгреб все в армейский ранец, который отец принес как-то давным-давно.

Варий заставил его положить еще хлеб, воду, кухонный нож, бритву, одеяло.

Одежда, которую дал ему Варий, едва ли подходила лучше, чем его собственная, но, по крайней мере, никто его в ней не видел. Марк ножницами проделал в ней наугад несколько дырок.

Под конец пребывания в родном доме Варий показал ему вырванную из атласа страницу, отмеченное на ней кружком место в Восточных Пиренеях, милях в пятидесяти от Тарбы, и сказал:

– Сам я не знаю, где это точно находится, да и тебе вряд ли говорили. Вот тут деревушка, называется Атабия. Ступай туда и жди. Надеюсь, они тебя найдут.

Марк кивнул, но невольно прижал воспаленные пальцы к лицу – Атабия находилась в девятистах милях от дома. По железной дороге или самолетом он мог бы добраться туда за день, но Варий уже приказал ему держаться подальше от любого общественного транспорта.

– Тебе придется обходиться без всяких удостоверений, – сказал он. – Даже если бы для тебя это было безопаснее, то для них нет. Ты не должен привести туда ищеек.

– Но не навсегда же я там останусь, – ответил Марк, хотя вообще с трудом представлял, как доберется до места.

– О нет, – с подчеркнутым пафосом ответил Варий, но, как только Марк заикнулся насчет возвращения, резко оборвал его: – Не знаю… что-то должно измениться. Вечно так продолжаться не может.

До отъезда Варий, задумавшись над тем, что он будет делать, когда уедет Марк, раскопал в мусоре коробочку из-под сластей и с дрожью отвращения вынес из кабинета блюдо с нугой. Но войти в комнату, где лежала Гемелла, у него не хватило мужества, и он оставил коробочку со сластями на столике рядом с кроватью Марка.

Они взяли в кладовке ключи дворецкого и пробрались в гараж, расположенный позади виллы. Марк спрятался на полу машины Вария, мягко выкатившей из неосвещенного дома. Они обсуждали вариант с поездкой в Неаполь, откуда Марк мог бы через Средиземное море попасть в Массилию, но так и не могли придумать, как безопасно проникнуть на борт корабля без бумаг. Вместо этого они решили, петляя, преодолеть паутину дорог, окружавших Рим, и доехать до Петринакиан-уэй, где проходила ветка грузовых электропоездов, идущая через всю Италию до туннелей под Альпами.

– Все в порядке? – спросил охранник, открывая ворота, чтобы пропустить Вария.

– Мне надо поехать домой, сделать кое-какую работу, – выпалил Варий. Потом подумал, что следовало бы добавить некоторые подробности, по-компанейски пожаловаться, что им обоим пришлось работать всю ночь, но смог лишь пробормотать: «Утром увидимся».

Машина выехала из ворот. Варий считал, что не стоит беспокоиться об охранниках виллы; правда, к ним добавили преторианцев, но все они работали здесь уже многие годы.

– Хвоста нет. Наверное, ушли. Уже так поздно, – сказал он себе под нос. – Погоди-ка, нет…

Ему показалось, что он увидел тень, мелькнувшую среди кустов тамариска, росших возле ворот виллы, но это вполне могло быть плодом разыгравшегося воображения. Всю оставшуюся часть пути в темноте он молчал, пока Марк не спросил:

– А что будет с тобой, Варий? – И только тут с легким удивлением понял, что это даже не приходило ему в голову, и ответил: – Ничего.

Три часа Марк смотрел на бесконечные трамвайные провода и прерывистый пунктир уличных фонарей, мелькавших за темным квадратом окна, а Варий впился глазами в дорогу, как попавший в расселину альпинист в спускающуюся к нему веревку. Обоим едва не стало казаться, что устойчивая последовательность огней и шуршание шин по асфальту могут когда-нибудь закончиться. Однако через три часа Варий свернул на боковую дорогу к первому сортировочному пункту на Петринакиан-уэй.

Здесь он остановил машину на обочине; она накренилась, и два колеса зависли над покрытым дерном откосом. Молча они сползли по склону к путям. Наверху протянулись, переплетаясь, толстые провода. По платформам, вдоль которых медленно выстраивались вагоны, сцеплявшиеся в составы, уходившие в Лузитанию, Галлию и Ретию, расхаживали машинисты с белыми усталыми лицами, в бледном свете фонарей похожие на глубоководных рыб. Большую часть дороги они проспят, пока провода будут вести их через всю Европу.

Унылое, почти безлюдное место. Марк и Варий ждали, притаившись в траве, пока служащие не разошлись по своим будкам. Тут они увидели длинную цепочку вагонов, зачехленных брезентом, которые подкатили к галльскому составу и прицепились вслед за остальными. Варий посмотрел на знак на вагонах, приглушенно вскрикнул, почти расхохотался и ринулся вперед.

– Габиний, – прошептал он, задыхаясь, – это его. Слушай, он довезет тебя до самой Тарбы. Увидишься с Делиром послезавтра. Не забудь помянуть Габиния в своих молитвах. Я не забуду.

Вид у него был почти безумный.

– Откуда ты знаешь, что он идет так далеко? – тревожно спросил Марк. Варий уже начал лихорадочно возиться с брезентом, развязывая веревку, закреплявшую его над грузом мраморных плит.

– Знаю, – нетерпеливо ответил Варий, с опаской оглядываясь на очередную цепочку приближавшихся вагонов. Последние вагоны, шедшие в близлежащие города, первыми отцеплялись от состава. Вагоны с мрамором Габиния располагались как раз посередине; кроме того, Варий знал, что Габиний поставляет материалы для строительства нового дома губернатора в Тарбе. Варий торопливо помог Марку забраться под брезент, устроиться между плит, швырнул ему ранец Лео и снова принялся натягивать полотнище.

Сквозь уменьшавшееся отверстие Марк увидел изможденное лицо Вария и начал было:

– Варий… – Но тот не дал ему закончить.

– Никому кроме Делира не говори, кто ты, – коротко сказал он, – и не возвращайся, пока не получишь от меня известий. Будь начеку и, если что, сматывайся.

Даже слабый свет, пробивавшийся под брезент, погас, когда Варий затянул конец веревки. Варий стал карабкаться обратно по откосу. И снова ему вспомнилось, что Марк еще почти мальчик и что он, Варий, всегда относился к нему с такой теплотой и симпатией. Он сдержанно пожалел, что не сказал ему хотя бы нескольких добрых слов, могущих приободрить беглеца, но был уверен, что любой обмен эмоциями может роковым образом сказаться на всем предприятии; его просто внутренне не хватало на это. Он напряженно замер в машине, сухими, бесслезными глазами следя, как грузовые вагоны трогаются с места. Когда состав скрылся из вида, нереальность сегодняшней ночи нахлынула на него огромной когтистой волной, и он почти перестал понимать, как оказался здесь, как поедет обратно в Рим, когда у него неотвязно стоит перед глазами Гемелла, лежащая сначала на мозаичном полу, потом на кровати. Он откинулся на сиденье, представления не имея, сколько должно пройти времени, пока он сможет пошевелиться.

На следующее утро Марк услышал, как вагон отсоединяется от проводов, и ощутил силу инерции, когда он стал замедлять ход. Слабый теплый свет просачивался сквозь брезент над ним, и Марк понял, что, вопреки предостережениям Вария, уснул и беспорядочные мили, пройденные по холоду, ему просто приснились. Однако у него было чувство, что спал он недолго, и, хотя он старался убедить себя в обратном, было никак не отделаться от впечатления, что рассеянный свет свидетельствует о том, что еще рано.

Марк скинул одеяло. Место, выбранное им под брезентом, из холодильника превратилось в парилку, и мраморная пыль, въевшаяся в порезы на руках, причиняла жгучую боль. Порывшись в ранце, он достал нож, проделал дырку в брезенте, приник к ней, но увидел только голубое небо и белые облака в нем, погашенные уличные фонари и чуть позже деревья – когда вагон сошел с главного пути.

Но вот вагон остановился, и Марк услышал шаги машиниста по гравию. Марк подождал, бессознательно постукивая пальцами по мраморной плите. Он уже чувствовал, что что-то не так.

Шаги удалились, Марк расширил проделанную в брезенте дыру, протиснулся в нее и неловко свалился на залитый утренним светом гравий. Он встал и пошел вперед, мотая головой, моргая, отряхивая пыль с одежды, которую дал ему Варий.

Наконец он очутился на краю чисто прибранной стройплощадки, на которой, окруженный лесами, высился кирпичный остов какого-то сооружения. Марк остановился и стал разглядывать его.

«Эй! Эй!» – подняв сжатую в кулак руку, крикнул ему стоявший возле лесов строитель. Марк побежал по усыпанной гравием тропинке, пока та не скрылась в высоких зарослях лавра. Сердце билось о ребра, но ненадолго он все же почувствовал облегчение. Он был совершенно уверен, что строитель не узнал его.

Но все же что-то было не так, и Марк все еще не мог понять, что именно. Едва волоча ноги, он поплелся вверх по тропинке и вышел на тихую дорожку между отвесными зелеными изгородями, но шум оживленного шоссе доносился откуда-то справа, и Марк повернулся в ту сторону. Еще прежде чем добраться до какого-нибудь пригорка, он уже ни капли не сомневался в том, что так беспокоит его: если поблизости и были горы, то он их не видел. Чувство пространства, вообще все чувства были настолько нарушены в нем за последние сутки, что он все еще не верил своей ошибке. Он двинулся в сторону шумной дороги, сжимая и разжимая саднящие кулаки, но, когда он дошел до нее, дорожные указатели заставили его застыть на месте. Он был не в Тарбе и даже не рядом с ней. Дорога вела в Немаус, а до долины в Пиренеях было больше трехсот миль.

БЕЛОЕ И СЕРЕБРИСТОЕ

Сулиен, вздрагивая, прислушивался к разрывам пуль в воздухе и, так же как и Уна, предположил, что солдаты стреляют по ним и побег провалился. Баржа по-прежнему разделяла их, и в последнюю секунду, когда она проплыла мимо, он уже не сомневался, что Уну застрелили. Охваченный ужасом, он ждал, в страшном нетерпении барахтаясь в безмятежной воде, пока баржа медленно двигалась, закрывая ему обзор. На том месте, где была Уна, Сулиен увидел лишь постепенно стихавшую рябь, а затем, мгновение спустя, – колышущийся в воде темный подол ее платья и прожилки разметавшихся волос. Он тут же стал тяжело подгребать к сестре, не имея времени даже подумать, что делает, хотя и ждал, что второй залп остановит его, прежде чем он успеет до нее добраться.

Он не видел ни что происходит на тюремном пароме, ни из-за чего, хотя свистевшие в воздухе пули по-прежнему пролетали мимо.

Заключенные штурмовали кубрик. Когда первый из них, грузный мужчина, настежь распахнул дверь, ближайший к нему охранник успел вытащить пистолет и выстрелить ему в грудь. Но крупное, массивное тело рухнуло вперед, ненадолго внеся сумятицу в ряды солдат, в то время как другие заключенные сгрудились за ним. Наступило мгновение всеобщего замешательства, поскольку в тесном, узком пространстве оружие солдат оказалось практически бесполезным. Вторая пуля вдребезги разнесла оконное стекло, когда началась мрачная, судорожная борьба за револьверы. Никто на реке не заметил ни того, как Уна скрылась под водой, ни отчаянной попытки Сулиена добраться до нее; теперь все внимание было приковано к парому. На ближайших суденышках завыли сирены, когда потерявший управление паром расплющил о набережную маленький буксир и вклинился в плотное движение на реке, перегородив ее. Гребные винты ревели, вспенивая воду, пока лоцманы старались изо всех сил увести свои суденышки с его пути.

Солдата, который прорвался ко второму выходу из кубрика, звали Лэка. Ему было двадцать четыре, родители жили в далеком Пергаме, и всего несколькими минутами раньше он задумчиво грыз ноготь большого пальца. Теперь, после того как пистолет выбили у него из рук, он пробежал через палубу и бросился за борт. Но далеко уплыть ему не удалось: из кубрика на палубу вышел тощий человек, упоенно разглядывая непривычное оружие в своей руке. Это был мужчина, плакавший в камере. Он выстрелил в воду и продолжал стрелять просто так, ради удовольствия, даже после того как Лэка перестал двигаться в окрасившейся кровью воде.

Сулиен слышал рев моторов и крики, но среди них различал только выстрелы и старался не смотреть на то место на воде, где скрылась Уна. Она снова исчезла из поля его зрения, прежде чем он доплыл до него. Поднимая фонтаны брызг, он рванулся вперед и стал лихорадочно шарить в едкой воде, потом нырнул, скрывшись под зеленой водной пеленой. Его слепые руки не могли ничего ухватить. Прошла вечность, пока кончиками пальцев он не ощутил легкое прикосновение пряди волос. Сулиен ухватился за них, почувствовав тяжесть тела, и вытащил сестру на поверхность за волосы и отяжелевшую одежду.

Это напоминало борьбу. Сулиен толкал, тянул за собой сестру, безвольно, мертвым грузом повисшую у него на руках и, казалось, постоянно стремившуюся утащить его на дно, ускользавшую от него. Он не сразу догадался, что ему будет легче держать ее, если он перевернется на спину. Но даже так было тяжело; пловцом Сулиен был посредственным, и ему приходилось то и дело останавливаться и вновь отчаянно грести, уворачиваясь от разгружавшихся суденышек, и все время ему едва ли не мерещилось, что Уна сознательно вырывается из его рук, словно ей хотелось опуститься на мягкое речное дно.

Но наконец его ноги ударились о скользкие, поросшие водорослями ступени спуска, и, выбравшись из воды в мокрой, облепившей все тело одежде, он увидел, что на теле Уны нет ни единой раны. Он нащупал артерию на шее и ощутил, словно все время знал, что так оно и будет, нормальное биение крови. Уна не дышала, но Сулиен знал, что она будет дышать. Он даже ухмыльнулся, перенеся ее на бетон, потому что знал, что сейчас ее станет тошнить водой, которой она наглоталась, и что глаза ее откроются, и они открылись, Уна открыла глаза.

Она прерывисто хрипела и вся тряслась. Горячая, едкая вода бесконечно булькала у нее в глотке. Она хотела сказать, что надо поскорее убираться от реки, но не могла вымолвить ни слова между душераздирающими хрипами, рвавшимися из ее груди. Слезящимися глазами она посмотрела на реку, и только тогда они увидели паром.

Теперь вид у него был потрепанный, но он по-прежнему двигался вперед. Затем они увидели, как он сделал неожиданный резкий вираж и, рыская, поплыл в обратном направлении. Стоя на палубе, плакавший в камере заключенный смотрел на распростертые у его ног тела, потом поднял ближайшее и, с трудом дотащив его до леера, сбросил в воду.

Уна и Сулиен устало и удивленно наблюдали за происходящим с пристани. Затем Сулиен поднял сестру на ноги, и они, пошатываясь, побрели к пакгаузу. Поддерживая ее, он чувствовал, как ее застуженные кости ноют от слабости, но жжение в легких немного стихло, и она сказала:

– Не туда – под навес.

Они проковыляли через двор.

– Только не внутрь, – хрипло сказала Уна. Вряд ли, подумалось ей, она сможет снова вынести эту темноту, крысиную возню и запах.

Сулиен помог ей обойти навес, так, чтобы не было видно с реки, и оба соскользнули на землю, тяжело дыша, прислонясь к грубой, шершавой стене, с упоением чувствуя под собой сухую почву. Уна вспомнила остальную часть своего плана и почти с наслаждением подумала, что никогда больше не сможет двинуться. Как было бы приятно, если бы никто от нее больше ничего не ждал.

«Спасибо, Уна, огромное спасибо», – медленно выговорил Сулиен и, заключив сестру в объятия, крепко прижал к себе. Уна тоже обхватила его руками и со смутной печалью посмотрела на стену за его плечом. Ей не нравилось, когда ее трогают, даже когда совершенно случайно касаются рукой ее руки, если этого можно благоразумно избежать. Но теперь она поняла, что надеялась: стоит ей однажды выбраться из дома в квартале лупанариев, и она изменится. И это действительно произошло. Она почувствовала лишь легкую клаустрофобию, но не отвращение. Возможно, это было начало.

Сулиен отпустил ее, и Уна заметила, что он выглядит бледнее, чем раньше. Затем она согнулась в новом приступе удушья, извергнув последние остатки скопившейся в легких воды. Но когда она перевела дыхание, то увидела, что больше не дрожит и, несмотря на все еще одолевавшую ее усталость, может встать и идти. И поняла, что это сделал брат.

– Ведь ты это сделал, правда? – спросила она.

– Удалось немного, – ответил Сулиен. – Тебе нужно поесть, выспаться и хорошенько отмыться.

Он закрыл глаза.

– Я тебя не просила, – сказала Уна, плотно сжав губы.

Сулиен открыл глаза и пристально посмотрел на нее.

– Я должен был это сделать, разве нет? Куда бы ты пошла в таком виде?

– Я была в полном порядке, – сказала Уна вопреки очевидности. – А теперь ты устал. И ничего не сказал мне.

– Хочешь заболеть? – спросил Сулиен уже почти раздраженно. – Потом тебе было бы намного хуже. В этой воде чего только нет. А ты вытащила меня с катера… я должен был…

Уна поняла, что сказала глупость. Она сама до конца не понимала, почему так оскорбилась, разве что слишком привыкла к мысли, что не она, а кто-то другой находится в ее власти, пусть ненадолго и из самых добрых побуждений. А она даже не заметила, как все произошло.

– Все равно, надо было сказать мне, – произнесла она, делая неловкую попытку проявить чуть больше доброжелательности.

– Ладно, – ответил Сулиен, все еще слегка рассерженно.

– Так или иначе – спасибо, – запинаясь, произнесла Уна.

Сулиен с любопытством взглянул на нее:

– Как тебе удалось вытащить меня с катера? – Он посмотрел на свою промокшую тюремную робу и снова спросил: – Что будем делать дальше?

Уна встала, осторожно оглянулась и прошла в склад. До Сулиена донесся непонятный лязг, и через минуту Уна появилась, волоча за собой потрепанный черный рюкзак. Она открыла его, и Сулиен увидел аккуратно сложенные в рюкзаке одежду и дырявые полотенца.

– Ботинок достать не удалось, – говорила между тем Уна. – Но ничего, думаю, и так сойдет. Дойдем до Дубриса, а там – через туннель. Галлии я не знаю. И куда пойдем – тоже. Главное, чем дальше, тем лучше. После сегодняшнего путешествовать станет труднее.

– Но нам не обойтись без бумаг, – сказал Сулиен.

Уна открыла боковой карман рюкзака и коротко сказала:

– Это все, что мне удалось украсть.

Голос ее снова звучал сердито, но в этот раз она сердилась не на брата. Она протянула ему тонкий синий листок гражданского удостоверения личности, вложенный в пластиковый чехол. Сулиен вытащил бумаги и стал рассматривать перечень бесцветных фактов и фотографию невыразительного лица.

– Это ты, – быстро произнесла Уна, вытаскивая из рюкзака охапку одежды и бросая ему. Но человек на фотографии был лет на девять старше Сулиена и, не считая весьма приблизительного сходства в цвете глаз и волос, ничем на него не походил.

– Они не заметят, – сказала Уна. Сулиен уже собирался сказать, что, конечно, заметят, но затем вспомнил, что никто на реке не заметил, как они спрыгнули с катера.

– Да, – осторожно сказал он, как бы отвечая на собственную мысль, – будем надеяться.

Для себя Уна припасла небольшую пачку желтых документов вольноотпущенницы, но показывать их Сулиену не стала.

Сулиен пребывал в такой же растерянности, что и за минуту до того, но времени на раздумья не оставалось. Они торопливо переоделись, зайдя в пакгауз. Одежда была дешевая и поношенная, кроме того, она оказалась Сулиену мала. На Уне было короткое и слишком затянутое в бедрах зеленое летнее платье с рисунком из бледных звезд, но ее новый наряд оказался достаточно бесформенным, чтобы прийтись по мерке любому, и состоял из длинной, похожей на платье блузы и мешковатых синоанских брюк, которые женщины стали носить в последнее время. Все это было тускло-зеленого цвета и, казалось, впитало в себя, обесцветило ее и без того бледную кожу и волосы.

Свое мокрое платье Уна завернула в полотенце и спрятала обратно в рюкзак, но Сулиену велела набить робу кирпичами, прежде чем утопить в Темзе. Едва он принялся за дело, как она выхватила у него тюремное одеяние и стала сама набивать его камнями, жалуясь, что он такой копуша, да к тому же неаккуратный, одежда может всплыть, и тогда охранники, вполне возможно, поймут, где именно они сбежали, после чего, вполне возможно, кто-нибудь вспомнит, что видел их. Затем она вынута пачки с деньгами и, поколебавшись, дала одну Сулиену. Она понимала, что надежнее всего было бы поделить их поровну, но не могла справиться со страхом, что Сулиен потеряет все, что она скопила с таким трудом. Она даже представляла себе это: деньги, как дымовые сигналы, выдувает из его карманов и разносит в стороны, а он идет себе дальше как ни в чем не бывало. Он ничего не знал о той жизни, которую знала она, подумала Уна, ничего о том, как замышляют планы и держат все в тайне.

– Поосторожней с этим, – сказала она, с опаской на него глядя. Потом собрала волосы и завязала узлом, надеясь, что так будет меньше заметно, какие они мокрые.

Сулиен почувствовал приглушенное отчаяние. Уна была на год младше него, а обращалась с ним, как с дитем, которое на каждом шагу – обуза. Но деньги были ее, и он удивился, что их так много, особенно после того, как она заявила, что украла лишь документы. Когда же он спросил ее об этом, она ответила только:

– Мои, и все тут.

Прежде чем отправиться в путь, Уна достала из рюкзака горшочек с густым кремом. Сначала Сулиен удивился, поскольку все остальные упакованные вещи были чисто практического предназначения, а затем понял, когда увидел, как Уна без всякого зеркала втирает крем в самые заметные кровоподтеки. Другой косметики у нее не было, и теперь ее лицо словно подернулось восковой пленкой.

– Эти синяки… – сказал Сулиен, – я думаю, я смог бы…

– Они больше не болят, – ответила Уна.

– Но любой поймет, что ты рабыня. У свободной девушки таких синяков не бывает. – Уна слегка нахмурилась и показала ему наманикюренные ногти. – А это и совсем странно. Слишком броско, – лукаво добавил он, потому что его и в самом деле тревожило, как они будут выглядеть.

На сей раз Уна поняла, почему не хочет, чтобы Сулиен что-то делал с ней, хотя снова получалось нескладно: дело заключалось в том, что если тебя били, то синяки должны были остаться, – как же иначе можно доверять своей памяти? Но это было нелепо, поэтому она неохотно повернула лицо к Сулиену, закрыла глаза и только слегка отдернулась, когда он дотронулся пальцами до ее века и скулы.

– Я не могу сделать так, чтобы все бесследно исчезло, – сказал он. – Я не могу сделать так, чтобы то, что случилось, не случалось. Просто теперь их будет не так видно, а завтра они сойдут. Вот и все.

Сулиен увидел скопившуюся под кожей кровь и приказал ей всосаться в ткани, и Уна почувствовала, как синяки на лице полыхнули и поблекли. Словно по мышцам пробежались крохотные огоньки.

Выбравшись с верфи, они углубились в лабиринт лондонских улиц. Неожиданно город показался Сулиену чужим. Все знакомые звуки и цвета стали непохожи сами на себя, словно в них вкрался какой-то изъян, все лица выглядели причудливо и странно. Пусть теперь он и не испытывал параноидального страха, толпа на Лондонском мосту не казалась ему зловещей, и он не воображал, что люди следят за ним, когда они не обращали на него никакого внимания. Нет, но он чувствовал себя – и так оно и было – настолько отдельным от всякого прохожего на мосту, который не глядел на него угрожающе, а, напротив, бездумно полагал, что он такой же, как другие, и зря. Так одиноко ему было.

Он заметил, что Уна старается придать своему лицу выражение беспечной безмятежности, и понял, что она привыкла к этому, привыкла незаметно красться по улицам и чувствовать себя отрезанной от остальных. Но при всем том он подумал, что ему это удается чуть лучше, чем ей, потому что он, по крайней мере, знал, каково это – беззаботно бродить по Лондону, а она – нет. Она и вправду выглядела необычной. Ее призрачная одежда была слишком бесцветной; случайное выражение не шло к сумрачному, угрюмому лицу. Плечи ее были чуть подняты, она шагала, стиснув зубы.

С моста они увидели стальные кресты без висящих на них жертв, армейский катер, на полном ходу шедший по реке, и вооруженных солдат на палубе.

Идя по городским улицам, они говорили мало – потому что обоих вновь сковала усталость и потому что не могли придумать безобидных тем для разговора. Они заговаривали, лишь когда Сулиен благодарил Уну, но это случалось часто. Он благодарил ее, когда они выходили, когда шли мимо крестов, показавшихся Уне какой-то тугодумной выдумкой, и снова – когда они дошли до беленького блестящего вокзала Новия Фаустуса. Уна никогда не была внутри станции, и девушку поразили ее размах и красота: колонны блестели, как огромные сосульки, под белоснежным потолком, поезда ровными рядами улеглись вдоль платформ, как серебряные ожерелья в шкатулках для драгоценностей. Затем она увидела небольшую бригаду рабов, висевших на канатах на головокружительной высоте между угловых колонн. Они полировали млечно-белые стены.

Сулиен настоял на том, чтобы они купили что-нибудь поесть, прежде чем двинутся дальше. Уна направилась к очереди за билетами, внезапно почувствовав себя одинокой и застигнутой врасплох.

Ох, не стоило нам разделяться, подумала она, расплачиваясь с клерком и обаятельно улыбаясь ему. Он не вернется, сделает какую-нибудь глупость. Что-то случится.

Однако ничего не случилось. Сулиен вернулся с нелепым, на взгляд Уны, количеством еды и снова поблагодарил ее. Оценивая будущее, Уна холодно подумала, что хотела бы услышать от него не слова благодарности, а извинения. Но, сама того не ожидая, лучезарно улыбнулась ему, и Сулиен, привыкший видеть ее лицо хмурым или лишенным всякого выражения, удивился.

Прежде чем они пошли к глянцевито лоснящимся поездам, Сулиен достал бумаги, которые дала ему сестра, и прошептал ей:

– Что, если они уже объявлены в розыск?

– Я взяла их всего лишь неделю назад, – ответила Уна. – С тех пор они ему вряд ли понадобились. С чего бы ему хватиться их?

– А твои?

– Ну, они не совсем украдены, – сказала Уна.

Но ее это тоже волновало. Она подумала, что если контролер не станет особенно вглядываться, Сулиен может сойти за человека лет двадцати с небольшим, но, хотя она всегда считала себя старше своих лет, документы вольноотпущенницы принадлежали женщине, которой исполнилось уже тридцать один, и никто никогда не поверил бы, что ей можно дать столько. У нее не было никаких оснований считать, что она не сможет заставить любого не слишком внимательно смотреть ей в лицо или на фотографию, и все же, когда они подошли к контролерам, ей стало еще страшнее, чем когда она пробиралась в кубрик или когда-либо раньше. Теперь ей действительно было что терять.

Но когда Сулиен протянул билеты и документы, он услышал, как Уна глубоко и решительно вздохнула, и увидел, что, как она и говорила, контролер лишь мельком взглянул на форму и цвет документов, и они прошли мимо к поезду, следующему в Галлию. Едва он тронулся, Уна расслабленно сползла по зеленому кожаному креслу и крепко уснула.

Но поезд мчался с такой быстротой, что Лондон и окрестности так и мелькали за окном, слившись в смутное пятно. Полчаса спустя он остановился в Дубрисе, причем Уна проснулась, как от толчка, а затем покатил дальше, ненадолго скрывшись под морем, как нитка под тканью, вынырнул уже в Аррасе и повернул на юг, в Галлию. Они взяли самые дорогие билеты, какие позволяли средства Уны, до Лемовиса – места, о котором никто из них ничего не знал.

Уна снова заснула, а Сулиен смотрел в окно, за которым, по мере того как они двигались на юг, плоские поля раскинулись во всю ширь бледной голубизной лаванды под жарким синим небом. Сулиен не настолько устал, чтобы спать. Он съел немного купленного им хлеба с нашпигованными специями сосисками, и ему захотелось, чтобы Уна проснулась. Однако, взглянув на нее, он тут же пожалел о своем желании: во сне напряженное выражение покинуло ее лицо, и она выглядела красивее и намного нежнее, чем была в действительности. Такая она и есть, подумал Сулиен, я всегда был прав. Если бы не она, я висел бы сейчас над Темзой, хотя еще не умер бы, да, скорей всего, еще не умер. Он улыбнулся, потому что этого удалось избежать, но одновременно его снова охватила дрожь, и он снова стиснул запястье, массируя его большим пальцем. Он не знал, что до конца жизни будет бессознательно делать так, когда нервничает.