Текст книги "Граждане Рима"

Автор книги: София МакДугалл

Теперь он тоже мог слышать звуки драки: разговор состоял преимущественно из гласных и брызг слюны. Кабатчик тоже теперь смог присоединиться. Сам не понимая почему, Сулиен бросился ему навстречу, и тогда мужчина поменьше, бесплодно пытавшийся завернуть Сулиену руки за спину, заплел ему ногу и со всего размаха ударил кулаком. Острый край стеклянного столика полетел в Сулиена достаточно медленно, чтобы он мог начать воображаемую беседу с Катавинием, обсуждая, какие возможные травмы он может получить. Сулиен интересовался остротой угла и скоростью и с сострадательной профессиональной заботой спрашивал: «Он может раздробить кости черепа?» – когда увесистый столик разбился.

Но Сулиен отделался легким испугом. Светлые осколки, сами по себе довольно красивые, разлетелись по полу и пронзили воздух. Сулиен, в полудремоте, обнаружил, что лежит на прохладном полу, хотя не мог понять, как на нем оказался; видимо, поскользнулся. Один глаз тяжело набряк и ничего не видел, другим Сулиен продолжал невозмутимо разглядывать обшарпанные ножки столика. Он бы уснул, если бы его оставили одного, но возня продолжалась: теперь они связывали ему лентой запястья. Сулиена охватило безразличие – он все равно ничего не мог сделать. В окутавшем его сонном теплом тумане боли это было, пожалуй, лучшее. Они поместят его вместе с Уной. А позже они смогут выбраться, если…

О, им удастся поговорить, они что-нибудь да придумают, безвыходных положений не бывает.

Затем он услышал, звуки, доносившиеся уже давно: глухие удары по дереву, голос. Воздух словно наполнился дымкой, пространство словно сузилось до размеров большой монеты, но в нем он мог думать. Вставай, поднимайся, глупый мальчишка. Возможно, голос просто отчаянно звал его по имени. Сулиен.

Он попытался поднять голову, светящиеся точки снова закружились перед глазами, и ком боли в голове, быстро разрастаясь, затопил все. Голова Сулиена снова откинулась, и он использовал этот момент, чтобы исправить положение.

Обычно он клал руку на пораненное место; если такой возможности не было, дело обстояло труднее – но сейчас он почувствовал, что как будто разделился надвое, – это все равно, что с помощью сломанных щипцов эти же самые щипцы и чинить. Но, все еще лежа неподвижно, он старался осмыслить, что же происходит с его головой. Он почувствовал боль и туман и через силу приказал им: ступайте прочь, убирайтесь.

Он только еще начал работать, но резко освободил стянутые клейкой лентой руки, которые были так нужны ему теперь, и, чувствуя головокружение, поднялся. У него было такое чувство, будто он только что неуклюже перескочил через головокружительно высокую стену. Но на какой-то миг все были так ошарашены, что даже не попытались схватить его. Они комически стояли и таращились на Сулиена, который покачивался перед ними, глядя на запертую дверь. Он попятился и выбежал на площадь, длинный обрывок черной ленты развевался на запястье.

Он домчался до моста и остановился – так ему было дурно. Он прислонился к низкой стене и оперся на нее, в голове все пульсировало и кружилось. Он не помнил, чтобы его ударили в живот, но чувствовал, что сейчас его стошнит. Конечно, мысли его находились в полном беспорядке. Вполне естественно. Сотрясение мозга. Он поднес руку ко лбу, прерывисто дыша, по-прежнему пытаясь обдумать головокружительное положение, пока мозг успокаивал расходившиеся нервы.

Кровь по-прежнему струилась по его лицу. Сулиен вытер ее как мог лучше и, нахмурившись, не особенно задумываясь, обтер красные ладони об одежду. Он ощупал пальцами кровоточащий порез и прижал его. Теперь боль была не сильнее обычной головной.

Никто за ним не гнался. Он даже не успел об этом подумать. Слишком серьезную работу он только что проделал. Он отлепил ленту и выбросил ее.

Уже когда он, задыхаясь и вздрагивая, бежал по асфальту, он начал сдавленно стонать. Он просил ее – против этого ничего не попишешь, и никуда не денешься от чувства предательства. Боль вины множилась в воздухе. Он остановился в первом же попавшемся месте, сейчас лучше было остаться здесь. Он не мог вспомнить, действительно ли Уна выкрикивала его имя, и он понадеялся, что придумал это сейчас, поскольку это подсказало ему бежать, оставив сестру. Сулиен оглянулся и увидел ряды солдат, марширующих на экране дальновизора, висящего на кабаке. Он ушел вовсе не так далеко. Уна была всего в шестидесяти метрах отсюда, отделенная от Сулиена двумя тонкими стенками. Ей было бы легче, если бы она знала, что он вернется за ней, но она не знала этого и считала, что все кончено. А если они сделают то, что, как казалось Сулиену, собирались, и один из этих мужчин продаст ее в Испанию или куда-нибудь еще, он не выдержит мыли об этом, тем более что ничем не сможет помочь.

Но он уже знал достаточно, видя пугающую одержимость в лице Уны. Невозможно было предсказать, что может случиться с ней. Сулиен видел, как это начинается. Она не будет покоряться никому, пока кто-нибудь не убьет ее или пока не покончит с собой. Ему хотелось бы думать, что он недостаточно знает ее, чтобы быть уверенным в этом, но разве не она сама сказала ему, на что способна, в тот, первый день?

Нет, конечно же, ничего этого не случится, он помешает им. Как это сделать, уже должно быть решено, ему только нужно было время, чтобы додуматься.

Но помимо нескольких бессвязных мыслей о том, как убить их всех, он ничего не планировал, только рыдал от ужаса и чувства вины. Он представил себе, как они вталкивают ее в синюю дверь и громко говорят: «Ах, бедняжка», – и от одного звука этих слов все становилось еще хуже. Грязные продолговатые следы клея на запястье, легкое покалывание там, где лента вырвала несколько волосков, заставили его вспомнить о кресте и обо всем, что он натворил. Он рыдал, презирал, поносил себя, пока ему не удалось хотя бы на время остановиться.

Если бы их было двое, смутно подумал Сулиен о сыне Лео. Но для Марка Уна – чужая, он не захочет рисковать или выдать себя из-за какой-то рабыни. И будь даже Сулиен уверен в нем, а он отнюдь не был, то все равно численный перевес был бы на стороне врага и за случившееся их отправили бы в Толосу, к тому же Сулиен считал Марка более слабым бойцом, чем он сам. И кроме того, он совершенно позабыл о существовании Марка.

Что еще? С обратной стороны кабака могла быть дверь – вышибить ее? Нет, пожалуй лучше взломать замок. Но чем? Как?

Сулиену не давала покоя мысль: может, просто вернуться в кабак и забить всех до смерти? Это было все равно что обыскивать одно и то же место, отыскивая пропажу. К тому же это была всего лишь глупая идея: оружия у него не было, и он никого не мог убить, не говоря уже о четырех людях, что бы они ни делали.

У него не было оружия, но даже если бы и было и если бы он вернулся и стал угрожать – нет, не просто угрожать, а действительно хотел убить их, коли на то пошло, – а ведь оружие у него было: в одном из рюкзаков лежал нож, который Уна купила на автостраде и которым они пользовались, чтобы резать хлеб. Он был не очень острым, но если соответственно настроиться и ударить изо всех сил, то этого могло оказаться достаточно.

В десять лет Сулиену никогда не приходило в голову приставить нож к собственному телу, – даже когда он подтолкнул Руфия, чтобы пролить кипяток ему на руку. Но теперь внутри у него словно пробежал какой-то холодок, соединяя его, как ряд швов соединяет порез; и, в противоположность всему, что он думал о себе, теперь он знал, что сможет вонзить нож в чужую плоть и, если придется, сделать это хладнокровно. Но он знал и то, что после этого уже никогда не будет таким, как прежде, как бы оправданно и необходимо это ни было, – он не сможет простить себя.

Что ж, это не имело значения.

Он пошел по дороге к тропинке – и через несколько шагов повернул назад, не потому что изменил свои намерения, а потому что боялся оставить мост: они могли перевести куда-нибудь Уну, пока его не будет. Несколько раз он, как тигр в клетке, прошелся взад-вперед, прежде чем собрался идти.

За дверью была холодная лестница, сверху донизу загроможденная пластмассовыми стульями. Уна взобралась на башню из стульев, пока кубарем не скатилась вниз, беспомощно, как волна, ударившись о дверь, и повторяла это снова и снова, не потому что это был выход, а чтобы причинить себе боль.

Она почувствовала дрожь надежды, когда Сулиен ворвался в кабак, но, стоило мужчинам накинуться на него, она поняла, что единственный вопрос в том, закончится ли для него это так же, как для нее. И когда они впервые швырнули ее в неразбериху стульев, ей почти захотелось, чтобы так оно и было: они не должны были разделяться ни после пяти недель, ни после семи лет разлуки.

Затем глухие удары происходившей снаружи драки неожиданно смолкли. Что-то случилось с Сулиеном, казалось, его там нет. Распаленное сердце Уны словно облило холодом. Сулиен, прошептала она и закрыла глаза, чтобы увидеть его. Это была, возможно, единственная вещь в мире, на которой она могла сосредоточиться. Они действительно ранили его, он едва был в сознании. Она снова задрожала и впустую пробормотала его имя. Давай, Сулиен, подымайся. Уна снова изо всех сил заколотила в деревянную дверь, тяжело вздыхая, но не слыша себя. Подымайся.

Когда он убежал, ей показалось, что его вообще здесь никогда не было. Скоро Уна снова стала беззвучно метаться среди рассыпанных стульев. С каким-то убийственным весельем она подумала, что если переломает себе все кости, то, к разочарованию кабатчика и иже с ним, они выручат за нее меньше.

Время от времени она переводила дух и успокаивалась настолько, что могла думать: хорошо, это со мной уже бывало, я знаю, когда кто-нибудь купит меня, я буду хорошей и прилежной, пока мне не поверят, тогда я сбегу, мне это удастся. Но она оплакивала себя, ведь даже если ей это удастся сделать и затеряться где-нибудь в Испании или Африке, у нее не будет денег, и она никогда уже не сможет разыскать Сулиена. И в любом случае, хотя ее кожа горела от ярости, а сердце колотилось так, что казалось, вот-вот взорвется, как запальник, она понимала, что не может больше ждать, планировать и оставаться в бездеятельности долее. Она с трудом могла думать, как думала прежде.

Она сама пугала себя. Ее безудержно несло, и было уже не остановиться. Уна попыталась представить белый-белый свет, но это не подействовало, она не могла даже разжечь первой искры, не могла дышать.

Марк уже несколько раз прошелся взад-вперед по дороге. Ему хотелось что-нибудь почитать. Он все еще думал, что рабы не могли уйти на неопределенно долгое время, просто все дело в том, что он сходит с ума от нечего делать. Он сел за парту, принялся раскачиваться на ней и вдруг вспомнил, что иногда видел по утрам Уну с книгой в руках. Марк жалел, что эта мысль не пришла ему в голову раньше, и все же какое-то время колебался, прежде чем приняться за поиски, – ее не было, он не мог ее предупредить, а просто так рыться в ее вещах не имел права. Но они провели вместе уже целую неделю, пожитки их и без того перепутались, и Марк, наверное, уже не меньше дюжины раз видел их высыпанные из рюкзаков вещи. Поэтому он наудачу расстегнул «молнию» на рюкзаке и с удовольствием увидел, что книга втиснута сбоку. Он вытащил ее, и тут же из книги выпала целая россыпь бумажек. Марк нагнулся подобрать их, сознательно стараясь не заглядывать, решив, что это письмо. Но нескольких слов, на которые он старался не смотреть, оказалось достаточно, чтобы он узнал их:

 
О, Илион, обитель богов…
 

По какой причине она переписывала эту книгу? Марк развернул один из смятых листков и прочел:

 
…О юноши, тщетно пылают
Храбростью ваши сердца! Вы готовы идти, не колеблясь,
С тем, кто решился на все, – но исход вам известен заране!
Вы отсюда ушли, алтари и храмы покинув.
Боги, чьей волей всегда держава наша стояла.
Что же! Погибнем в бою, но горящему граду поможем!
Для побежденных спасенье одно – о спасенье не думать!..
 

Это был один из отрывков, которые он учил на память. Марк сам не знал, чего ждет, но только не этого. Он понимал, что это своего рода урок. Уне приходилось с чего-то начинать – не с чтения в прямом смысле слова, но хотя бы с умения читать книгу. Марк смотрел на эти записи и был в каком-то смысле тронут и впечатлен тоже, поскольку из всех устаревших слов и бесконечного перечисления названий городов и имен героев Уна выбрала именно этот безумно честолюбивый отрывок. Но Марк подумал, что сможет догадаться почему. Именно потому что Вергилий считался лучшим, вершиной, чем-то, что ты должен был знать, если вообще собирался знать что-нибудь. В школе они потратили на него бесчисленные часы. Было забавно читать его теперь, сидя за детской партой.

Марк решил, что мог бы утверждать, что клочок бумаги принадлежит Уне, даже если бы не видел в ее руках книги, хотя слишком многое удивило его. Прилежные буквы строго переносились на бумагу, но почерк был округлым, детским, стоило же Уне допустить ошибку, как она яростно вымарывала ее. На полях она рисовала нечто похожее на увеличенные копии печатных литер в книге, хотя он не мог сказать наверняка – для практики или из озорства: Z, U, выписанные длинными, протяжными линиями, навязчиво щеголяли безупречными засечками, а иногда – птиц, деревья или человеческие лица.

Какое-то время Марк сидел, читая знакомые слова, но дневной свет понемногу гас, а в сумерках он уже с трудом различал строки. Он положил листок на место и засунул книгу обратно, гадая, поймет ли Уна, что он брал ее, и не вспылит ли снова. Он надеялся, что нет, потому что хотел спросить ее, что она об этом думает, и узнать, правильны ли его предположения. Он не был уверен в этом после первого прочтения.

Марку хотелось, чтобы она, чтобы они вернулись.

Он встал и снова пошел по тропинке, но на сей раз не стал медлить у обочины дороги, а направился прямиком в Волчий Шаг. Поняв, что делает, он заколебался, но только на мгновение. Почти стемнело, он натянул шапку до самых бровей, и было трудно поверить, что такое тихое местечко может быть опасным. И все же на ходу Марк испытывал странное растущее чувство срочности, безотлагательности; отправиться на их поиски казалось важным.

В конце концов он наткнулся на Сулиена, который шел из города один и как раз оглянулся назад.

– Привет, – сказал Марк. – Где Уна? – И только тогда его поразило лоснящееся от пота лицо Сулиена, разукрашенное синяками.

Сулиен смутно заметил, что Марк слегка побледнел при виде кровоподтеков. Они явно произвели на него впечатление. Драматичный вид, нечего сказать. Поняв это, Сулиен даже испытал какое-то идиотское удовольствие.

– Привет, – сказал он.

– Что с тобой? – запинаясь, произнес встревоженный Марк. – Неважно выглядишь. Может, присядешь или… или…

– Все нормально, – рассеянно ответил Сулиен, стараясь, чтобы голос его звучал вежливо, несмотря на судорогу волнения. – Можешь сделать для меня кое-что?

– Но ты весь в крови, – возразил Марк.

– Послушай, со мной все в порядке, – нетерпеливо сказал Сулиен. – Просто на голове слишком много сосудов. Я учился медицине. Так что немного подлечился.

Марк в замешательстве увидел, что действительно, несмотря на всю размазанную по лицу Сулиена кровь, раны выглядят уже зарубцевавшимися. Опешил он и от того, что Сулиен учился медицине, для него это было откровение, но Сулиен продолжал:

– Не мог бы ты пойти последить за тем кабаком – на случай, если они вздумают перевести Уну в другое место?

Марк не понял его, но лихорадочно блуждающий взор Сулиена гораздо больше, чем кровь на его лице, говорил о том, что дела обстоят плохо. Такой же взгляд был у Вария, когда умерла Гемелла. Он предположил, что стражники схватили Уну, но почему тогда она должна быть в кабаке?

– Что случилось? – повторил он почти шепотом. – Почему она там?

– Думаю, они торгуют людьми… словом, черный рынок, – путано ответил Сулиен, чувствуя, как при рассказе о случившемся его вновь захлестывает опасная волна стыда и панической растерянности. – Там было еще несколько машинистов. Похоже, они догадались, что она рабыня, и схватили ее. Мне пришлось убраться.

– Еще даже не стемнело! – произнес Марк патрициански гневным тоном, сам чувствуя его смехотворность. – Какое право они имеют хватать людей на улице?!

– Почему бы тебе не пойти и не сказать им это? – крикнул внезапно разъярившийся Сулиен, снова с трудом сдерживая слезы. Марк не отреагировал. – Ты-то, конечно, можешь, – продолжал Сулиен уже не так резко. – Можешь, если считаешь, что всем все равно или что никто не в силах ничего поделать. Но я-то не мог позвать стражу, верно?

На мгновение воцарилась тишина.

– И что же ты собираешься делать? – спросил Марк.

Сулиен бросил быстрый взгляд на Марка, стоявшего неподвижно, с затуманенными, невидящими глазами. Насколько он мог судить, Марка просто возмутило свершившееся беззаконие, к тому же, возможно, он немного переживал за Уну. Сулиена это не волновало. Но он боялся сказать, что у него на уме. Выраженное вслух, это прозвучало бы слишком нелепо или слишком страшно.

– Какая разница, – коротко ответил он и уже хотел пройти мимо Марка, когда, к его удивлению, Марк с внезапной решимостью произнес:

– Нет, Сулиен, что же ты собираешься делать?

И Сулиен тут же послушно остановился.

– Собираюсь взять нож, – нерешительно проговорил он. – А там посмотрим.

Поначалу Марк ничего не ответил, вся его властность куда-то подевалась, он просто стоял, и в глазах его снова появилось отсутствующее выражение. Так до конца и не поняв, почему он остановился, Сулиен вновь повернулся, чтобы идти, и на этот раз Марк спросил:

– Ты купил одежду?

На долю секунды Сулиен потерял дар речи. Затем недоверчиво переспросил:

– Одежду? – И, развернувшись, он ударил бы Марка, но при взгляде на него ему стало слишком противно. Он лишь толкнул его и выпалил с презрением, которое, как он сам полагал, не способен был испытать ни к кому:

– Я бросил ее на площади. Не знаю, цела ли она. Пойди сам да посмотри, если тебя это так волнует.

– Нет, надо, чтобы это сделал ты, – ответил Марк. – Если, конечно, ты уверен, что тебя не поймают.

И снова Сулиен с отвращением сжал кулаки, однако в голосе Марка не было слышно ни беспечности, ни отстраненности, наполовину отрешенное выражение тоже исчезло с его лица. У него был вид и голос человека, на что-то решившегося.

– Почему? – хрипло спросил Сулиен.

И Марк ответил:

– Потому, что, если они увидят меня, прежде чем мы пойдем, у нас ничего не получится.

Сулиен моргнул и спросил голосом, колебавшимся где-то на грани насмешки и хрупкой, неуверенной надежды:

– Почему ты хочешь идти туда? Что ты можешь сделать?

– Именно то, о чем ты говорил. Сказать им, что они не имеют права, – ответил Марк.

Одежда, которую купил Сулиен, была новой, вся в хрустящих складках никогда не ношенного платья. Но, пожалуй, это было ее единственное достоинство, и, хотя она стоила дороже, чем он мог бы себе с легкостью позволить, Сулиен сомневался, что ее новизна скроет то, что досталась она ему сравнительно дешево.

– Послушай, – сказал он. – Ты не подумал вот о чем. Даже если они не узнают тебя, все равно ты был с нами и ты наш ровесник, и мы оба хотим ее освободить. Они просто решат, что ты тоже раб.

Марк замешкался с ответом, потому что сосредоточенно избавлялся от проявлений раболепия, которое он усвоил с тех пор, как покинул Рим.

– Не решат, – наконец мягко произнес он.

Сулиен тревожно вздохнул и сунул нож в карман. На всякий случай. Потом потер лицо. Кровь зернисто запеклась над бровью и вязкими катышками свернулась на лбу и щеке, однако он не стал смывать ее, равно как и не сменил перепачканной в крови одежды. Пусть между ними по крайней мере будет контраст. Договорились также, что Сулиен понесет один из рюкзаков, а Марк пойдет налегке.

Но когда они приближались к темной площади, Сулиен заметил в Марке перемены. Он распрямился и высоко поднял голову, так что Сулиен впервые понял, что его спутник до сих пор постоянно сознательно горбился и их разница в росте меньше, чем он думал. Но не это главное. Распрямившись, Марк выглядел совершенно естественно, от напряженного усилия не осталось и следа.

Затем экран над ними замигал, и на нем появилось то, чего прежде ни один из них не видел: два ярких квадрата – стоп-кадр, сделанный на похоронах, и карандашный набросок Марка таким, каким он выглядел сейчас.

Сулиен с Марком остановились, беспомощно переглянувшись. Трудно было что-либо сказать. Наконец Сулиен пробормотал: «А я и не знал». Он подумал, что, пожалуй, следует сказать Марку, что все в порядке, что его помощь не требуется, но он никак не мог собраться произнести это – язык не поворачивался, настолько лживо звучала первая половина. Не мог он и просить, умолять Марка просто вести себя так, будто ничего не случилось. Поэтому ему не хотелось видеть, как Марк принимает решение, и он в некотором смущении отвел взгляд, стараясь представить, на что он способен в одиночку, с ножом.

Марку же хотелось, чтобы Сулиен вообще промолчал. Не мог же он просто ответить: «Это не важно», – равно как и не хотел признавать существование изображений на экране, не хотел снова на что-то решаться. Отвлеченно он сознавал, что решаться так или иначе придется, что он уже делает выбор, однако он сознательно старался не обращать на это внимания. Он даже не позволял себе подумать, что Уна помогла ему избежать ловушки, что она начала читать книгу и еще не закончила ее и что теперь пути назад нет. Он просто отвел глаза от экрана и притворился, что не замечает его.

Сулиен услышал, как он сказал: «Прости», – и безропотно подумал: «Ладно».

– Но ты должен пойти первый, должен открыть дверь, – извиняющимся тоном продолжал Марк.

Сулиен лишь недоверчиво промямлил:

– Спасибо. – Но когда он сделал шаг вперед, интонации Марка встревожили его. В них ощущалось недоброе предчувствие, неуверенность, они никак не соответствовали важности, с какой Марк держался.

Небрежно войти именно в эту дверь казалось чистой воды безрассудством. Сгрудившаяся за маленькими столиками публика показалась переутомленному, настороженному взгляду Сулиена особенно тревожным признаком: машинисты и просто местные жители принимались за вечернюю выпивку. Некоторые с неприязнью разглядывали окровавленное лицо Сулиена. Кабатчик, у которого – не без удовлетворения отметил про себя Сулиен – уже зрел под глазом синяк, недоверчиво уставился на него, и один из машинистов, принимавших участие в драке, встал, но Сулиен приуныл, видя, что второго, который поставил ему подножку, уже нет и Уна ни единым звуком не выдает своего присутствия. Если они уже увели ее, в отчаянии подумал он…

А Марк между тем старался привести себя в нужное расположение духа и внезапно вспомнил о Друзе, Друзе, который, находясь в центре внимания услужливо круживших подле него рабов, смотрел на него через стол так, что в неправоте Марка не оставалось никаких сомнений. И хотя в данный момент Марк чувствовал себя неловко и несостоятельно, он знал, как держался бы на его месте Друз: для него рабы были всего лишь механизмами, которые по желанию можно было заставлять делать то или иное.

Сулиен оглянулся, увидел Марка, вступившего в круг электрического света, и был поражен его побелевшим от ярости лицом, хотя гнев был всего лишь маской, за которой скрывалось нечто куда более глубинное, – покой, абсолютная уверенность в своем праве находиться здесь или где бы то ни было. Прежде чем заговорить, Марк неторопливо оглядел кабак, как-то съежившийся под его взглядом: вдруг по-особому ясно стали видны заляпанные столешницы и свалявшаяся по углам пыль вперемешку с паутиной, которой до Марка словно бы и не было.

Тем же холодным взглядом он окинул кабатчика, вдруг показавшегося еще более жалким и потрепанным, чем прежде, и очень спокойно и при этом громко и внятно произнес:

– Хотелось бы знать, что вы делаете с моей рабыней?

Поерзав под взглядом Марка, хозяин, однако, отметил, насколько тот молод, и неуверенно повторил:

– Вашей рабыней?

– Именно, – коротко откликнулся Марк.

– Кто-то, видно, ошибся, – сказал хозяин, пожимая плечами. – Да и молоды вы иметь своих рабов.

Женщина за одним из столиков нервно захихикала, презрение и ярость, написанные на лице Марка, проступили еще отчетливее, и он разом оборвал разглагольствования кабатчика, сказав:

– Полагаю, мой возраст не дает вам права на мою собственность. Хотелось бы получить ее назад, и поскорее, пожалуйста.

Кабатчик воздел руки в притворном удивлении:

– Да что вы такое говорите! У нас ваших людей нет.

Марк, явно теряя терпение, обратился к фиолетовокудрой жене хозяина.

– Откройте эту дверь, – приказал он, и, к удивлению Сулиена, кабатчица едва не бросилась исполнять, что ей велено.

– Эй! – сказал кабатчик, загораживая дверь своим телом и взглядом останавливая жену. – Полегче. Вы тут людям нервы треплете да еще что-то толкуете насчет собственности. Мое это, и баста. Присаживайтесь и заказывайте что-нибудь или убирайтесь.

Стараясь быть наготове, Сулиен поставил рюкзак и нащупал в кармане нож, но Марк шепнул:

– Не делай этого, пока, – голосом, который в равной степени мог принадлежать надменному аристократу и замкнутому, вечно чем-то обеспокоенному юноше, который шел с ними из Толосы.

– Да кто вы такой, кто вы такой, я спрашиваю? – не унимался кабатчик. И хотя он начал достаточно набыченно и агрессивно, к концу голос его нервно дрогнул и стих. И он снова бросил на Марка по-прежнему враждебный, но одновременно испытующий и недоуменный взгляд.

Марк испугался, что хозяин вот-вот заметит в нем знакомые черты, но не хотел отвечать слишком быстро и, холодно нахмурившись, выдержал настырный взгляд кабатчика, словно считая, что отвечать на вопрос о своем имени ниже его достоинства.

– Квинт Корнелий Лартий, – сказал он наконец, смешав имена двух своих школьных приятелей, сенаторских сыновей.

Ох ты, подумал Сулиен, сенаторы не могут проезжать через такое местечко и чтобы об этом никто не знал, как ты собираешься это объяснить? И действительно, хозяин выпучил глаза и сказал:

– Никогда не слышал, чтобы в нашем-то городе жили Корнелии.

Но Марк всего лишь пожал плечами и язвительно ответил:

– И не услышите. – И Сулиен понял, что Марк и не думал об объяснениях, просто потому что ничего не собирался объяснять.

– Если моя рабыня не здесь, то где она? – продолжал Марк. – И как вы объясните вот это?

И одним резким движением он схватил Сулиена за подбородок и рывком развернул его голову, выставив на всеобщее обозрение кровавое месиво, в которое превратилась половина его лица. Сулиен почувствовал, как голова его вновь раскалывается от боли и шока, поскольку Марк проделал все это с такой безразличной уверенностью, почти не глядя на него. Подобным образом он мог бы показывать царапину на крыле своего автомобиля.

Хозяин, похоже, пришел в нешуточное замешательство. Часть клиентов нагло разглядывала их, но некоторые все же предпочли смущенно удалиться.

– Сам накинулся как маньяк, – запротестовал кабатчик, – никто его не бил, сам упал и расшибся. Посмотрите лучше, какой синяк он мне поставил.

– Вы пытались что-то стянуть, а он хотел остановить вас. Так что на особое сочувствие не рассчитывайте. А теперь поглядите на него – мы на целый вечер лишились его услуг и услуг девушки.

Нелегко было Сулиену стоять там молча, притворяясь покорным рабом или даже вещью, все еще не веря, что с ним могли так обойтись, не зная, по-прежнему ли Уна находится за синей дверью или нет. При всем том он не мог сдержать мурашек, от омерзения забегавших по всему его телу, таким ледяным высокомерием повеяло от лица и голоса Марка. Сулиен не знал, в чем источник таких чувств, ведь он понимал, почему Марк так ведет себя, и был благодарен ему за то, что он делает. Но, конечно, этот молчаливый, завладевший им гнев был в действительности направлен не против Марка и даже, к его удивлению, не против кабатчика – виновника всего случившегося. В конце концов, с отвращением подумал Сулиен, дело в том, что во мне видят раба и по этому судят обо всем остальном. И не только во мне, не только здесь. Повсюду.

И хотя он пытался вспомнить, как вел себя на кухне Руфия, но на деле не знал, каково это – быть рабом. Он даже не знал, дозволено ли ему заговорить, но дольше терпеть не мог, а потому сказал:

– Разрешите проверить, там ли она, – и неловко добавил: – Сударь.

Марк ответил ему взглядом, в котором явно сквозило смутное удивление и неудовольствие от того, что Сулиен заговорил с ним, но все же кивнул.

Хозяин стоял на его пути как вкопанный, но при виде приближающегося Сулиена нерешительно вздрогнул и, хотя так и не сдвинулся, не осмелился помешать Сулиену оттолкнуть себя. Сулиен бросился к двери, легонько постучал в нее и прошептал:

– Уна, Уна, ты еще там? Уна!

Какое-то ужасное мгновение длилась тишина, но затем неузнаваемый, скрежещущий голос произнес по слогам:

– Что ты делаешь? Что происходит?

Вконец вымотавшись, Уна в болезненном оцепенении лежала на мощенном плиткой полу. Услышав голос брата, она дотянулась до дверной ручки и теперь держалась за нее, стараясь встать. Она потеряла слишком много сил и слишком отчаялась, чтобы сообразить, что происходит по ту сторону двери: там было шумно, и она не знала о Марке.

– Итак, – сказал Марк, – это она.

– Ну… – слабым голосом пробормотал кабатчик. Марк проигнорировал его.

– Отоприте дверь. Немедленно.

– Погодите, погодите, – упрямо произнес хозяин, – если она ваша… у вас должны быть бумаги… доказательства…

– Это вам потребуются доказательства. С меня достаточно и этого, – спокойно сказал Марк. – Полагаю, стража до поры до времени закрывала глаза на ваши делишки, но больше они этого делать не станут, мой отец в том порукой. – Еле заметным, но выразительным движением руки он указал на Сулиена и произнес: – Беги и позови их, – при этом подумав, что кабатчик стоит между ними и может легко их задержать. К тому же он надеялся, что старикан не заметит его скрытого волнения.

Однако вместо этого хозяин выдавил из себя кривую ухмылку и окончательно пошел на попятный.

– Ладно, – сказал он. – Ладно. Больно уж вы чувствительный. Сударь. Я просто… может, вам следует быть с ними поосторожнее, не позволять бегать, где хотят… просто ошибочка вышла.

И он действительно дружески похлопал Сулиена по плечу, одновременно отодвигая его в сторону, чтобы подойти к двери. Отперев ее, он скромно отвел глаза в сторону, дабы не видеть пошатывающейся походки Уны, так, словно ее связанные руки станут менее заметны, если он не будет на них смотреть. Марк, так же как и Сулиен, подумал, что Уна выглядит полубезумной: в лице ни кровинки, широко открытые глаза, блуждающий взор. Но это длилось лишь мгновение, потому что Сулиен тут же схватил сестру в объятия, приговаривая: