Текст книги "Граждане Рима"

Автор книги: София МакДугалл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

Прошло довольно много времени, пока поезд не остановился в Аурелиануме, и Уна проснулась с мыслью: я уснула, я совершила ужасную ошибку, они убили его. Затем она увидела мелькающую за окном голубизну и Сулиена, пододвигавшего ей через маленький столик пакет с едой. Уна недоверчиво улыбнулась ему. Да, это и вправду был Сулиен. Он снова поблагодарил ее.

– Ой, хватит, – оборвала она брата, слегка улыбнувшись.

Он разложил еду на столике: сосиски и хлеб, бутылку воды, горшочек с кроличьим мясом, тушенным с приправами, сыр. Уна ела медленно, поначалу чувствуя, что слишком устала, чтобы проголодаться, но аппетит мало-помалу возвращался к ней во время еды, к тому же все было очень вкусно.

Сулиен дождался, пока Уна закончит есть. Он не знал, о чем спросить в первую очередь.

– Ты что-то сделала с этими солдатами, – осторожно начал он, – и с людьми на реке, и с контролером.

– Почти ничего, – ответила Уна, – только то, что они могли бы сделать и сами. Просто… просто отвлекла их, ну, на минутку.

– Можешь сказать, о чем я думаю?

Уна ответила не сразу. Ей никогда и никому еще не приходилось этого объяснять.

– Нет, хотя я… нет.

– Хотя что? Значит, можешь?

– Нет, правда. Это слишком сложно. Так много всего. – Она замолчала, пытаясь сосредоточиться. – Нет. Я неясно выражаюсь. – Она снова помолчала. – Я вижу чувства. Всегда. Хотя… – Она закрыла глаза и нахмурилась. – Я могу… достать их. Вот так. А потом снова стану такой, как есть.

Она открыла глаза и вздохнула.

– Ты действительно что-то видишь? Вроде цвета?

– Нет, – Уна постаралась сформулировать это как-то иначе. Так трудно было подобрать нужные слова. – Черт, я могла бы сказать «слышу» или… иногда это бывает, как будто меняется температура воздуха. Но все равно это что-то другое.

– И еще, – она вытянула пальцы, словно пытаясь дотронуться до чего-то очень хрупкого и отдергивая руку, – там… как бы какая-то форма… будто слышишь разговор и не вполне улавливаешь слова, но все равно можешь сказать, о чем шла речь.

– Ты имеешь в виду мысли?

– Да, но не сами мысли, как я ни пыталась. Мысли о мыслях. Это не речь, не разговор. Большей частью это вообще тарабарщина. Это легко, это почти… витает в воздухе, но только как-то сложнее, и чем больше я хочу увидеть, тем труднее это становится, я ненавижу это, я не выдерживаю.

Сулиен скорее внушил себе, чем действительно вспомнил, как сестра отвечала на мысли, не произнесенные им вслух.

– Но там, под навесом?

– Это было как если бы ты просто замолчал. Достаточно было одного твоего вида. Иногда я вижу, даже специально не пытаясь, когда это что-то очень… наболевшее или когда человек не может думать ни о чем другом, и мне кажется, некоторые люди более… более прозрачные, что ли. Но так со всеми случается, разве нет? Почти каждый может это делать.

– Но ты обещаешь, что не пойдешь дальше, по крайней мере со мной?..

Уна слегка опустила глаза и ровным голосом сказала:

– Я уже так делала. На катере, пока ты еще не знал, что я там.

– Зачем? – сердито, но не слишком, спросил Сулиен. – Я хочу, чтобы ты больше так не делала, никогда.

– Пришлось, – спокойно ответила Уна, по-прежнему не глядя на брата. – Я хотела узнать, права ли я. Понимаешь, если бы я не была уверена… Понимаешь, – ее голос стих до еле слышного шепота, – если бы я не была уверена, что ты не… изнасиловал эту девушку…

Оба замолчали.

– Ладно, – с усилием произнес наконец Сулиен, – верю, пришлось.

Затем, почти помимо воли, у него вырвалось:

– А если бы и так, то… что сделала бы ты?

– Не знаю, – ответила Уна. Она сидела, крепко обхватив колено руками. Вдруг она подняла их и стала яростно тереть лицо. – Не знаю. Противно об этом думать.

– А как ты вообще обо мне узнала?

– Газетный лист. Просто обрывок. Просто твое имя, – резко, отрывисто ответила Уна и вдруг перешла на свистящий шепот. – А ты, как мог ты сделать такую глупость? Я всегда, все эти годы думала, что найду тебя, строила планы и… Но мы бы просто улизнули, и не было бы ничего подобного. Что теперь будет? Они никогда не перестанут искать тебя. А мы все время будем прятаться, потому что нам некуда идти, что – не так?

– Но я никогда не думал, что так выйдет, – запинаясь, пробормотал пораженный Сулиен. И тут же виновато вспомнил о том, как Танкорикс говорила ему, что нет ничего хуже того, чем они занимаются.

– Надо было подумать, – с горечью произнесла Уна. – Ты должен был понимать, чем рискуешь. И ради этого. Что, влюбился? – Последние слова она произнесла с отвращением.

– Нет, – слабо сказал Сулиен. – Мне так не кажется.

– Тогда зачем?.. – Голос у нее сорвался, она дрожала.

Не мог же Сулиен ответить, что Танкорикс была очень привлекательной.

– Я… прости, – беспомощно сказал он. Уна напряженно кивнула, чувствуя, что не в силах говорить. – Знаешь, я тоже всегда думал найти тебя, – сказал Сулиен. – Мы тебя искали. Где ты была все это время?

Дрожащие губы Уны чуть приоткрылись. Казалось, у нее перехватило дыхание.

– Ты искал меня? – еле слышно спросила она.

– Конечно, – Сулиен не понимал, что ее так поразило. – Я заставил Катавиния пообещать, что он купит тебя. Мы узнали, что ты работала где-то на фабрике, а потом в каком-то доме… но ему так и не удалось тебя разыскать, поэтому я сказал себе, что сам сделаю это, как только вырасту и меня освободят. Я знал, что снова увижу тебя, Уна.

– Он собирался тебя освободить? – Она выглядела все более потрясенной. – И он… он искал меня, просто так, потому что ты его попросил?

Думать о Катавинии было больно.

– Он был… – сказал Сулиен, – всегда так добр ко мне… и я не знаю, что думать о нем теперь. О, что это? Что случилось?

Уна слишком поздно постаралась смахнуть слезу, навернувшуюся ей на глаза.

– Я знала, где ты, – прошептала она. – Ты хочешь сказать, что мне надо было всего лишь войти?

Сулиен нахмурился, ничего не понимая.

– Я услышала, что Катавиний купил тебя, – пробормотала Уна. – Все слышали, ты ведь какое-то время был знаменит.

– Но ты так и не смогла попасть?.. – начал Сулиен.

– Могла! – сказала Уна. – Как только я сбежала из… из дома, я пошла туда – и стояла снаружи.

Сулиен лишился дара речи. Он протянул руку погладить сестру, но она отпрянула так яростно, что он убрал руку. Потом негромко сказал:

– Почему же ты не вошла?

– Они прогнали бы меня, это бы все испортило, – простонала Уна. – Мне было двенадцать. Тогда они узнали бы, кто я… хозяева перестали бы мне доверять, и дальше было бы еще тяжелее. Я даже подумала, что лучше мне было бы туда не ходить. Потому что я всегда надеялась, что мы убежим, а тогда было нельзя, я еще не достала деньги, и мы были слишком молоды. Я не знаю.

Он хотел обнять ее, но она отодвинулась, прижавшись к окну.

– Ты не могла предусмотреть?.. – спросил он.

Уна покачала головой:

– Тогда я многого еще не могла. Но я заглянула и уверена – ничего такого там не было.

– Да, – печально сказал Сулиен. – Если тебе было двенадцать, ничего бы не вышло.

Уна судорожно напряглась и придала своему лицу обычное выражение.

– Не важно, – сказала она, невесело усмехаясь. – Не знаю. Мне не хотелось, чтобы какой-нибудь красавчик купил меня и приглядывал бы за мной. Смотри.

Она бросила желтое удостоверение вольноотпущенницы на стол. Сулиен развернул его и почувствовал, будто его полоснули ножом, даже за мгновение до того, как он понял, что это имя было именем его матери, лицо – ее лицом. Да, именно так она и выглядела. Как многое он позабыл!

И не было проку ждать, что он испытает нечто более сильное, просто больше чувств не осталось. «Бедняжка», – сказал он, глядя на фотографию. Затем Сулиен осторожно сложил бумагу и сунул в карман. Он мог по крайней мере защитить фотографию от Уны. Потому что видел, насколько Уна презирает ее.

– Эта семья, где я работала, – сказала Уна, тщательно подбирая слова, – они продали меня, как только поняли, что ничего не смогут от меня добиться. Понимаешь? Я подумала, что они могут делать со мной все что угодно, но пусть кто-нибудь другой моет эти их лестницы, только не я, если сама не захочу. Они говорили, что я должна, но я ничего не была должна им. Вот и решила, что не буду. Они так сердились на меня. А мне было почти… приятно.

Сулиен понимал, что она имеет в виду, но было что-то во всем этом, отчего мурашки начинали бегать по коже. И пусть у него не было дара сестры, он понял: она имеет в виду, что хозяева наказывали ее, тяжко, и она из-за сущей чепухи, только чтобы все видели, выбрала наказание. Он не мог себе представить, у него не укладывалось в голове – как это можно не хотеть, чтобы тебя любили.

– И вот они продали меня, но во мне-то ничего не изменилось, и это было самое ужасное. Потом я подумала, и хорошо, что поняла, хотя проку в том было мало, что если не перестану вести себя так, то кто-нибудь может однажды прибить меня до смерти. Я так выводила людей из себя. Ну и вместо этого я изо всех сил начала стараться быть, притворяться хорошей. – Она снова усмехнулась. – А потом, мне было тогда, кажется, около одиннадцати, я начала понимать, что люди думают обо мне и чего от меня хотят, так что стало проще. Ну и они стали доверять мне, я заставила полюбить себя.

– Похоже, я вел себя так же, – сказал Сулиен, смущенно вспоминая, как он выжимал обещания из Катавиния. Но он уж точно никогда не был так расчетлив.

– Да, – сказала Уна, немного смягчаясь. – Ну, и они привыкли все чаще отпускать меня за покупками или относить вещи в чистку – вот такие вещи. Они знали, что я вернусь. Ну, я и отлучалась, все дольше и дольше. И возвращалась, к ней.

– У нее было все в порядке? – спросил Сулиен.

Уна задумчиво посмотрела на него и снова произнесла про себя слово «невинный». Ей почему-то вспомнились незапятнанная белизна и серебристый блеск стен вокзала Новия Фаустуса, на которых никогда не оседает грязь.

– Да, она не хворала, ничего такого. Была такой же, как всегда. Ты разве не помнишь?

– Нет. Я вообще мало что помню из того времени, только тебя. Вот почему мне ее жаль.

Уна вздохнула и подумала, ладно, хорошо, что он такой, не могу же я хотеть, чтобы он был злым или несчастным.

– Мы были свободны, – сказала она. – По завещанию отца мы были свободны. Все мы. Но длилось это минут десять. Вот почему у нее есть этот документ. Но она была такой слабой и знала только одно – быть рабыней, она не могла делать ничего, за что бы ей не платили, и просто испугалась. Ей нравилось быть чьей-то собственностью. Ей хотелось в эту новую семью – ты хоть понимаешь, что это были наши двоюродные братья и сестры? Ей так ужасно хотелось, чтобы ее взяли на содержание, что, когда они отказались содержать и нас тоже, она продала нас Руфию. Или позволила им продать нас, не уверена. Теперь ты?..

Но тут она запнулась, в конце концов, она не могла требовать, чтобы Сулиен прекратил жалеть бедную, перепуганную женщину.

– А она оставалась все такой же, – продолжала Уна. – Я рассказала ей, где и как живу, и предложила: пойдем со мной, перебьемся. И Сулиен будет с нами. Уедем куда-нибудь, и все будет прекрасно. Но она не хотела. Все твердила мне, что надо вернуться и что все не так уж плохо, как я говорю. В конце концов мы накричали друг на друга… и я сказала: по крайней мере, дай мне свои бумаги, они тебе все равно не понадобятся, потому что ты никогда отсюда не уйдешь. Она сделала это только потому, что привыкла делать все, что ей говорят. Но потом новые люди, ее хозяева, вернулись, и она рассказала им, после того как я доверилась ей, она все им рассказала, откуда я, и они забрали меня и…

Она коснулась своего лица, но синяки были уже почти незаметны.

– В общем, пришлось так долго заставлять их поверить мне снова, – продолжала Уна. – Вот почему я не вошла тогда в дом Катавиния.

Она посмотрела в окно на лавандовые поля и подумала о белых, поблескивающих и кружащихся в воздухе снежинках – легкой метели, беззвучном взрыве.

– Она всегда была такой молодой, – мягко сказал Сулиен, дотрагиваясь до кармана, где лежала бумага. – Никогда об этом не думал. Ей, наверное, было лет пятнадцать, когда я родился.

Уна еле заметно кивнула.

– Почему ты все время говоришь «они», Уна? – спросил Сулиен. – Кого ты имеешь в виду? Где ты была, когда мы не могли тебя разыскать? И откуда у тебя все эти деньги?

– Теперь не важно, так ведь? – ответила Уна.

Они продолжали сидеть в неловком молчании, и на этот раз Сулиен почувствовал облегчение, когда Уна снова заснула. Он представил себе карту мира и Рим, вытянувшийся на ней, как отдыхающая кошка, – от Персии до западной оконечности Террановы. Латынь была единственным языком, который они знали, и Уна была права, говоря, что нет ни пяди земли, где они могли бы чувствовать себя в безопасности.

Но по склонам холмов, проносившихся за окном, росли оливы и олеандры, и, хотя в вагоне воздух был искусственно охлажден, Сулиен уже почти ощущал на своей коже золотистое тепло; он мог бы уже умереть, но не умер. Он просто не мог быть несчастным.

СИБИЛЛИНА

Хорошо. Покупать еду было всякий раз тревожно и рискованно, и, учитывая это и пройденные пешком мили, кожа его с удивительной быстротой повисла на костях, как тряпье на пугале. С каждым днем он чувствовал себя все менее материальным. Кожа на груди сморщилась, и, обхватывая себя руками, он чувствовал, как заострившиеся локти впиваются в ладони. Сквозь истончившийся пергамент кожного покрова и темные, пыльные космы на голове он мог теперь вполне отчетливо разглядеть очертания своего черепа. Не такая густая, более светлая, но такая же спутанная поросль покрывала его подбородок. Он подумал, что лучше бы снова обрил голову. Волосам на подбородке он предоставил расти самим по себе, но надежд на полноценную бороду явно было маловато. Веки слегка припухли, и над ресницами проступила, похожая на речную карту, сеть лиловатых сосудов. Под глазами тоже – отпечатками пальцев – залегли лиловые синяки. Он не высыпался уже тринадцатую ночь кряду.

Да, тогда он был не очень похож на изображения, расклеенные на газетных стендах, появлявшиеся на большом экране над ипподромом или где-либо еще. Или на то, которое он держал в руках. Он с удовлетворением посмотрел на свое тощее отражение в стекле автомобиля и подумал, что, вполне вероятно, не имеет никакого отношения к этому человеку. Хорошо.

Он никогда прежде не думал, что его лицо можно размножить на таком количестве фотографий или что люди могут выглядеть такими возбужденно-завороженными. Он приплелся в Немаус в тот первый день и повсюду чувствовал себя инкогнито, в безопасности. Несмотря на лежащие впереди мили и мили, он почувствовал глубокое озорное удовольствие. Впервые в жизни он проходил мимо магазинов и лотков, и никто даже не смотрел в его сторону.

Затем, к полудню, донеслись первые известия, и всех словно охватила до сих пор не утихшая лихорадочная дрожь. Его имя стало раздаваться повсюду, и ему силой воли приходилось удерживаться, чтобы не откликнуться. Он видел людей, досконально изучавших его фотографию, прикрыв рукой рот. Хуже всего было, когда две молодые женщины выбежали из кабачка с обезумевшими глазами и врезались в него. Когда он дернулся прочь, одна из них, курчавая, схватила его за руку и воскликнула:

– Эй, знаешь, похитили Марка Новия? Мальчишку Лео!

– Да нет, сбежал он! – поправила ее подружка. – Ужасно, правда? Прямо после катастрофы! – Вид у них был едва ли не ликующий. Он ответил им что-то невразумительное и даже не понял, как они к этому относятся.

В ту ночь он не отважился даже справиться насчет жилья и без сна в едином глазу просидел, притулившись, на скамейке рядом с храмом Дианы. Рано следующим утром он, как и все остальные, узнал, что всякому, кто сможет найти его, обещано пять тысяч сестерциев.

Единственным ободряющим обстоятельством было то, что из газетных листков он узнал: его снимки развешаны повсюду – дома в Италии, в Хиеросолиме, а несколько живущих в Терранове римлян утверждали, будто видели его в Инкарумской Цезарее. Он часто задумывался о том, что же на самом деле видели люди и сколько вообще в мире людей, настолько похожих на него.

Отвернувшись от машины, он свернул на боковую улочку. У него уже почти выработалась привычка держать голову втянутой в плечи и идти, опустив лицо. Притаившись в подъезде, он разорвал фотографию Марка Новия на клочки, свернул в шарик, сунул в рот и жевал до тех пор, пока они не размякли от слюны. Потом языком протолкнул их за щеки и под верхнюю губу. После нескольких экспериментов он выработал этот способ изменять свою внешность однажды ночью на постоялом дворе, когда больше всего на свете стремился выглядеть не похожим на самого себя и мог думать только об этом. Он обнаружил, что странная форма нижней челюсти при этом бросается в глаза, однако, наполняя пазухи под скулами, он искажал линии рта, и верхняя губа, немного выступая вперед, выглядела уже. Его удивило, что это никак не сказывается на его голосе, когда он говорит. Он не был уверен, надолго ли этого хватит, чтобы избежать опасности быть выслеженным, но по крайней мере так он чувствовал себя немного спокойнее. Временами, скорее к собственному неудовольствию, он обнаруживал, что скрытое давление на десны почти приятно. Было бы невыносимо долго держать во рту мокрую бумагу, но так было лучше – он это уже понял, – когда приходилось заговаривать с кем-нибудь.

Марк был еще совсем маленьким, когда задумался – каково это, быть сумасшедшим, и как отличить нормальную мысль от безумной. Теперь едва ли не хуже страха, постоянно заставлявшего быть начеку, был факт, что такой страх совершенно очевидно ненормален. Притворяться, что ты это не ты, расхаживать, уставившись в мостовую, надеясь, что никому не удастся хорошенько разглядеть твое лицо, верить, что тебя преследуют убийцы из твоей родной страны, – наверняка сумасшедшие думают и поступают именно так. Более того, все вокруг говорили или намекали, что Марк – настоящий, римский, а не его бродячий двойник – сошел с ума или утратил здравый смысл из-за перенесенных потрясений. Он читал всякую чушь, вроде «опустошенный смертью родителей», и видел, как дальновизоры в магазинах без конца прокручивают сцену похорон, то, как тот, далекий Марк борется с Луцием, а затем плачет. Кроме того, в газетах сообщались тревожные вести о том, что Марка Новия надо во что бы то ни стало вернуть домой и оказать ему помощь, что его семья серьезно обеспокоена его здоровьем. Дальше изображения дяди Луция как символа Проклятия, тяготеющего над родом Новиев, газетные листки не шли, однако Марк был уверен, что они сознательно наводили людей на эту мысль. И хотя он на каждом шагу сталкивался с бесчисленными изображениями лица, больше ничем не напоминавшего его теперешнее, он ни разу не обнаружил ничего о Варии или смерти Гемеллы. Порой казалось нелепым безрассудством полагаться на свою память, когда буквально все вокруг вопияло о том, что он ошибается, считает небывшее бывшим и нет врагов, от которых надо прятаться. Но затем он вспоминал бьющееся на полу тело Гемеллы и переживал потрясение: как мог он усомниться в том, что узнал в ту ужасную ночь, и в такие минуты начинал все сильнее тревожиться о Варии. И он понял, что, кто бы во дворце ни тянул за ниточки, человек это умный; они не только науськивали всех искать его, но и заранее подготовили почву для того, чтобы при возможной поимке никто не поверил ни единому его слову. Теперь, даже если бы он захотел, он ни у кого не мог попросить помощи или укрытия.

Но порой даже эти мысли казались манией величия и паранойей, короче – безумием.

Он провел в Толосе всего несколько часов, когда начало темнеть. Последние три ночи он не спал под кровом, в постели, потому, что денег оставалось в обрез, потому что его со всех сторон окружали поля и из-за того, наконец, что случилось в последний раз. Но теперь он снова немного осмелел, и, кроме того, желание уснуть за запертой дверью стало выше его сил. Он уже высмотрел ветхую грязную гостиничку в пригороде, зашел и теперь жадно глядел на узкую кровать с тощим тюфяком, стоявшую на покосившемся полу комнаты, которую ему показывали. Осторожно переговорив с хозяйкой, он назвался Поллио, сказал, что работал подмастерьем у стеклодува в Рутене, но босс его выгнал и он не хочет ехать домой, чтобы не гневать родителей, – может, в Толосе найдется какая-нибудь работа?

На ходу он придумал множество других подробностей касательно Поллио, намного больше, чем могло понадобиться. По крайней мере, было о чем думать. Теперь он вовремя замолчал, чтобы попусту их не тратить. Рассказывая о себе, он украдкой пошарил в карманах и понял, что оставшаяся пачка банкнот меньше и тоньше, чем он ожидал, так что если он хочет снять номер, придется пойти и продать что-нибудь. Попросив хозяйку придержать за ним номер, Марк вернулся в Толосу, лежавшую на плоской равнине и похожую на беспорядочную груду черепков разбитой розовой тарелки.

Как следует набив рот бумажными шариками, он с минуту простоял перед витриной лавки, в которой тускло поблескивали кольца и стеклянные бусы. Похоже, место выбрано верно. Марк не знал, сколько стоят вещи, лежавшие в его свертке; возможно, продай он все, он смог бы купить электробироту и добраться до Пиренеев в три дня, а не за две недели. Его угнетали успехи, которые он делал. Но он не станет показывать все сразу, главное – осторожность. Он еще раз посмотрел на свое изможденное отражение в стекле витрины – удостовериться, что за последние несколько минут не успел снова превратиться в самого себя. Глубоко вдохнув, он вошел.

И сразу же застыл в нерешительности. На стеклянном прилавке лежала раскрытая газета, и хозяин переводил взгляд с нее на молодую женщину с матерью, примерявших кольца. Женщины чуть-чуть потеснились друг к дружке, когда вошел Марк, и хозяин бросил на него недовольный взгляд. В каком-то смысле это внушало уверенность, но не очень-то понравилось Марку. Он извиняюще расшаркался, постарался съежиться, выглядеть меньше. Он развязал сверток, медленно и у всех на виду, чтобы никто не подумал, что у него там нож, и нащупал внутри прохладные бусины.

– Просто стыд, – говорила между тем девушка. – Он всегда нравился мне больше всех. Но вряд ли мне захочется, чтобы он стал императором, если он каждый раз будет так тушеваться.

– Осмелюсь предположить, что он уже больше этого не сделает, – рассеянно ответила мать, придирчиво изучая синий камень на своем пальце, гадая, уж не хотят ли ей всучить цветное стекло.

Марк повернулся, почувствовав мелкую дрожь. Он и ушел бы, но хозяин лавки все еще подозрительно разглядывал его, наконец перегнулся через прилавок и грубо спросил:

– Чего желаете?

Но тут взгляд его задержался на яшмовых камушках, которые неловко сжимал Марк.

– Ой, красота-то какая, – вздохнула девушка.

– Да, хорошая вещь, – согласилась мать, критически озирая колтуны на голове у Марка и потрепанную одежду.

– Мама, может быть?.. – заискивающе произнесла девушка, впрочем без особой надежды, все еще любуясь прохладными зелеными кругляшками.

– Что я, из-за тебя разориться должна, что ли? Хватит с тебя и того колечка.

– Ну можно хотя бы примерить? Пожалуйста!

– Ни за что. И вообще, кто знает, откуда это. – Мать нахмурившись поглядела на Марка и добавила со значением: – Или чье.

– Совершенно верно, – заметил хозяин, тем не менее глядя на камни почти так же алчно, как девушка. – Где взял?

– Моя мать, – сказал Марк заранее подготовленную фразу. – Она потеряла работу. Хотите купить? Они у нее уже давно. Сама она никогда бы не решилась.

Старшая из женщин негромко скептически кашлянула, незаметно сняла с пальца синее кольцо и скрестила руки на груди. Теперь она переводила осуждающий взгляд с Марка на хозяина. Девушка состроила извиняющуюся гримаску, еще раз меланхолично зыркнула на яшму и отвернулась к лежавшей на прилавке рядом с газетой хозяина кучке драгоценностей.

– Мы не покупаем всякий хлам у людей, которые шатаются по улице, – заносчиво заявил хозяин. – Попробуй на блошином рынке.

Марк пожал плечами и уже собирался отвернуться, когда хозяин еле заметным движением бровей остановил его.

– Не понимаю, как он мог оказаться в Лакоте, – обронила девушка. – Мне кажется, люди просто говорят, чтобы привлечь к себе внимание.

– Уверена, им кажется, что они кого-то видели, – сказала мать, понемногу отходя и снова принимаясь рыться в кольцах. – Кругом одни блондины.

– Да уж это точно, – ответила дочь. Она снова с тоской посмотрела на яшму, уже исчезнувшую в мешке Марка, а затем взглянула ему в лицо.

– А знаете, вы на него похожи, – сказала она, и остальные в какой-то миг дружно посмотрели на Марка – задумчиво, оценивающе.

Однажды такое уже было. В предыдущем городе на постоялом дворе он оказался в одной комнате с парочкой туристов – братьями из Моны, несколькими годами старше его. Он провел с ними почти все время, делая вид, что его постоянно клонит в сон, пытаясь избежать разговоров, но одновременно не хотел выглядеть непривычно замкнутым, к тому же под утро братья говорили так громко, что притворяться спящим и дальше было бы нелепо. Они болтали о местах, которые повидали в Галлии, что здесь намного теплее, чем в Моне, и вдруг старший весело спросил:

– Эй, Поллио, а ты случайно не Марк Новий? Нос у тебя точь-в-точь такой.

На долю секунды Марк лишился речи.

– Да нет, – фыркнул брат помоложе, неожиданно выручая его. – Марк Новий никогда не стал бы ходить в таком рванье. Не обижайся, Поллио.

– Постараюсь, – выдавил из себя Марк. Рот и глотка у него пересохли, как пустыня. – Я бы не убежал. Подумайте только, какие там деньжищи.

Интересно, выглядел ли он таким бледным, каким себя чувствовал.

Поэтому теперь, хотя ему и показалось, что, сделав шаг, он провалился в трясину, он был подготовлен несколько лучше. И улыбнулся девушке.

– Мама всегда так говорит. Думает, она одна такая.

Девушка улыбнулась в ответ, и мать предостерегающе пихнула ее локтем. Девушка была миловидная, бусы бы ей подошли. Марк приказал сердцу биться ровнее, а рукам – перестать трястись.

Выйдя из-за прилавка, хозяин подтолкнул Марка к двери, одновременно пробормотав ему на ухо:

– Насчет блошиного рынка я нарочно, иди-ка к моему зятю Петру. Лоток с красными вазами. Он не станет разбираться, откуда вещи.

Какое-то время он провожал Марка взглядом, а когда женщины наконец остановили выбор на гранатовом и аметистовом кольцах и ушли, прошел к дальнодиктору в задней комнате.

Марк не знал, где находится блошиный рынок, и поначалу просто шел куда глаза глядят, чтобы успокоить дыхание и пульс. Ошметки мокрой бумаги стали немного беспокоить. Марк засунул пальцы в рот, чтобы вытащить их, и обнаружил, что прокладка над верхней десной немного съехала вниз. Возможно, ее было видно, когда он говорил, а значит, то, что сказала девушка… Стоп, стоп. Хватит. Марк подумал о кровати, запертой двери и деньгах. Слипшуюся бумагу он выбросил.

Он не решался спросить, как ему пройти, однако нашел блошиный рынок без особого труда. Миновав темный купол храма, он оказался где-то довольно далеко от центра, за невыразительными, ровно подстриженными деревьями и рядами дымовых труб, а затем, решая, в какую из улочек, разбегавшихся от маленькой площади цвета паприки, свернуть, увидел далеко слева деловито снующую толпу, озаренную светом электрических фонарей. Марк направился туда и обнаружил, что улочка без видимых признаков перетекает в рынок: в первых рядах находились обеспокоенно выглядевшие мужчины и женщины, сидевшие среди товаров, разложенных на поддонах или лоскутах материи: тут были спички, часы, поделки из кожи и серебряные украшения. Дальше виднелась грубая кровля из пластика и гофрированного железа, нависшая над вешалками с цветастой одеждой, а на улице стояли столы со старыми книгами. Они были похожи на обметанный язык, высунувшийся из разверстого аркой рта большого здания цвета обожженного кирпича, гудевшего, как пчелиный улей.

Внутри проход запутанно ветвился между развешанными коврами, бочонками красных и желтых специй, горами фруктов, снова одеждой и рулонами поблескивающих синтетических тканей. Изначально рынок представлял из себя просто ряды, но теперь больше походил на хаотичный муравейник. В воздухе плавала приятно сложная смесь запахов соли и жженого сахара, обжаренных орехов, имбиря, лука и жарящегося мяса. Марк с трудом протискивался сквозь толпу.

Он не собирался специально разыскивать лоток с красными вазами, но несколько первых ювелирных палаток, мимо которых пронесло его скопище людей, были явно не то: здесь в основном торговали серебряными амулетами на кожаных шнурках. Затем ему попался лоток побольше – свет играл на камнях и сусальном золоте, – напоминавший уменьшенную и уцененную копию магазина, где Марк только что побывал. Янтарные кулоны свисали на серебряных цепочках вперемешку с гирляндами сережек, броши в виде пауков лежали на прилавке, были здесь и – Марк заметил их, пробиваясь сквозь толпу к лотку, – статуэтки в египетском стиле и целое семейство больших кроваво-красных ваз, похожих на жировики и выточенных то ли из мрамора, то ли из чего-то напоминавшего мрамор.

Прямо посреди палатки на деревянном стуле сидел мужчина, вытянув ноги. Грузный, с квадратными плечами, он выглядел бы неуместно среди такого множества тонких, блестящих вещей, если бы всем своим существом не выражал, что он здесь хозяин. Когда Марк вошел, он встал и испытующе посмотрел на него. Мужчина помоложе, смахивавший несуществующую пыль с одной из каменных кошечек, последовал его примеру. Марк вспомнил, что вытащил изо рта бумажные шарики, и немного попятился. Ему показалось, что он обнажил свое подлинное лицо.

– Это ты был в магазине у Гаурия, ты? Парнишка с яшмой?

– Да, – хрипло ответил Марк и прочистил горло. – Это мамино. – Он снова вытащил ожерелье. За ожерельем потянулся сардониксовый гребень, серебряные зубья которого запутались в зеленой нити. Марк украдкой отцепил гребень и сунул обратно. Вдруг его поразила мысль, что ожерелье, возможно, куда ценнее, чем он думал, возможно, это фамильная драгоценность императорской семьи, и люди знают его, разыскивают. Но о нем точно ничего не говорилось в газетах, и в любом случае теперь было поздно.

– Ага, – непринужденно улыбаясь, сказал Петр и кивнул. Он взял ожерелье и, пропуская его сквозь пальцы, стал переливать из руки в руку, как жидкость. – Мамино, говоришь. Очень хорошо. Очень тонкая работа. Твоя мама, должно быть, важная дама. – И он снова неторопливо оглядел Марка. Марку захотелось закрыть лицо растопыренными руками, как маской.

– Ну, не совсем, – ответил он, проклиная себя. Зачем он так раскрылся? Бусы с таким же успехом могли принадлежать сестре, бабушке.