Текст книги "Художник из 50х (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Глава 14

Тяжёлая дверь захлопнулась за спиной с металлическим лязгом, и Гоги оказался в мире коридоров. Бесконечных, одинаковых, пропитанных запахом карболки и страха. Конвоир шёл впереди – невысокий лейтенант с лицом канцелярской крысы, шаги его гулко отдавались от кафельного пола.

– За мной, – бросил он через плечо, даже не оборачиваясь.

Коридор тянулся, словно кишка, освещённый тусклыми лампочками под железными колпаками. По стенам – двери, двери, двери. Каждая с номером, каждая за собой скрывает чью-то судьбу. Кто-то там сейчас сидит, ждёт, надеется или уже давно отчаялся.

Каблуки конвоира цокали по полу с механической регулярностью. Цок-цок, цок-цок. Как метроном, отсчитывающий последние минуты чьей-то жизни. Гоги шёл следом, держа иллюстрации под мышкой, и думал о том, что этот звук будет преследовать его до конца дней – сколько бы их ни осталось.

Свернули направо. Ещё один коридор – такой же серый, такой же бесконечный. На стенах портреты – Ленин, Сталин, какие-то неизвестные Гоги партийные деятели с каменными лицами. Все смотрели в одну точку, куда-то поверх голов смертных, в светлое будущее, которое почему-то всегда оказывалось за горизонтом.

– Стой, – лейтенант остановился возле массивной двери с табличкой. – Жди здесь.

Возле двери стояла скамейка – узкая, неудобная, явно предназначенная не для комфорта, а для того, чтобы напомнить ожидающему о его положении. Гоги сел, положив иллюстрации на колени.

Лейтенант скрылся за дверью, и художник остался один в коридоре.

Тишина здесь была особенная – не обычное отсутствие звуков, а что-то плотное, давящее. Словно воздух стал гуще и неохотно пропускал любые шорохи. Где-то далеко тикали часы, где-то скрипнула дверь, где-то прошлёпали чьи-то шаги – но всё это доносилось словно из другого мира.

Гоги сидел и ждал. Минуты тянулись, как смола. Он попытался сосчитать плитки на полу, но сбился. Попробовал вспомнить стихи Есенина – и не смог сосредоточиться. Мысли разбегались, как напуганные мыши.

Прошёл час. Или два. Время здесь текло по своим законам – медленно, мучительно, с остановками. Гоги начал понимать, что ожидание – тоже часть наказания. Возможно, самая изощрённая часть.

В коридоре появился новый посетитель – мужчина средних лет в помятом костюме. Его провели мимо, и Гоги поймал его взгляд – полный такого отчаяния, что стало неловко. Человек шёл как на плаху, и знал об этом.

«А я? – подумал художник. – Иду ли я на плаху?»

Странно, но страха не было. Была лишь усталость – глубокая, костная, накопившаяся за все эти месяцы жизни в чужом теле, в чужом времени. Усталость от постоянного напряжения, от необходимости притворяться, от бесконечного балансирования на грани.

Лампочка над головой вдруг моргнула и погасла. Коридор стал ещё более мрачным. Где-то вдалеке хлопнула дверь, и звук покатился по стенам эхом, постепенно затихая.

Гоги посмотрел на свои иллюстрации. Даже здесь, в этом месте, где ломали людские судьбы, его месяцы-воины смотрели гордо и непреклонно. Январь-атаман не склонил головы перед обстоятельствами. Март-самурай держал руку на рукояти сабли. Они были готовы к любому исходу.

«Как и я», – подумал художник.

Дверь кабинета скрипнула, и появился лейтенант.

– Заходи, – сказал он безразличным тоном. – Тебя ждут.

Гоги встал, поправил иллюстрации под мышкой и шагнул к двери. За ней ждала встреча с человеком, одним словом способным решить его судьбу.

Но он больше не боялся. Страх остался где-то в том коридоре, растворился в тишине и сером свете умирающих лампочек.

Дверь открылась беззвучно, и Гоги переступил порог кабинета. Первое, что поразило – размер. Потолки уходили ввысь, словно в соборе, а окна занимали почти всю стену. За массивным столом красного дерева сидел Лаврентий Павлович – небольшого роста, в тёмном костюме, с лицом, которое могло принадлежать провинциальному банковскому служащему, если бы не глаза. Глаза были другими – холодными, оценивающими, привыкшими видеть людей насквозь.

– Проходите, садитесь, – Берия указал на кресло напротив, не поднимая головы от бумаг.

Гоги сел, положив иллюстрации на колени. На столе стоял сервиз – дорогой, грузинской работы, с золотой отделкой. Рядом блюдо с восточными сладостями – чурчхела, пахлава, что-то ещё, чего художник не узнал. Аромат кавказского чая наполнял кабинет, смешиваясь с запахом кожаных переплётов и дорогого табака.

Берия перевернул страницу, что-то пометил карандашом, затем наконец поднял глаза. Взгляд его скользнул по Гоги – быстро, профессионально, словно сканируя.

– Покажите.

Художник встал, подошёл к столу и аккуратно разложил иллюстрации. Двенадцать листов легли веером – каждый месяц смотрел со страницы, как живой воин времени.

Берия откинулся в кресле и начал рассматривать. Лицо его оставалось абсолютно невыразительным – ни одобрения, ни недовольства, ни удивления. Маска совершенного равнодушия. Только глаза двигались, изучая каждую деталь, каждый мазок.

Гоги стоял рядом, держа руки за спиной, и чувствовал, как внутри всё сжимается в тугой узел. Вот Берия задержался на Январе-атамане. Вот прищурился, глядя на падчерицу с корзиной. Вот покачал головой – но что это означало?

Минуты тянулись мучительно. Художник сохранял на лице маску спокойствия, достойную последнего императора перед эшафотом, но внутри кипели страсти. «Понравилось или нет? Одобряет или считает мусором? Жить мне или…»

Берия взял в руки лист с костром, где собрались все месяцы, долго его изучал, затем отложил и потянулся к чайнику.

– Садитесь, – сказал он, наливая чай в две чашки. – Пейте, товарищ Ван Гог.

Ван Гог? Гоги едва не вздрогнул от неожиданности, но сумел сохранить невозмутимость. Сел, принял чашку – руки, к счастью, не дрожали.

– Иллюстрации хорошие, – продолжил Берия, отхлебывая чай. – Но в следующий раз будьте более изобретательны.

В следующий раз? Эти слова пронеслись в голове Гоги, как молния. Значит, не расстрел? Значит, будет следующий раз?

Художник медленно оживал, словно статуя, в которую вдохнули душу.

– Спасибо, Лаврентий Павлович, – проговорил он, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – А что именно…

– Слишком мрачно для ребёнка, – перебил Берия, указав на рисунок мачехи-военачальника. – Светлана – девочка впечатлительная. Хотя… – он задумался, – возможно, именно это ей и нужно. Чтобы понимала: мир не состоит из одних пряников.

Гоги отхлебнул чая – крепкого, ароматного, с привкусом горных трав.

– Вы знакомы с творчеством настоящего Ван Гога? – неожиданно спросил Берия.

– Да, конечно.

– Интересный художник. Безумный, но талантливый. Видел мир… по-своему. – Лаврентий Павлович взял со стола лист с Мартом-самураем. – Как и вы. Этот ваш Март – он ведь не просто месяц, правда? Он символ чего-то большего.

Гоги осторожно кивнул:

– Пробуждение. Борьба нового со старым. Весна всегда воюет с зимой.

– Точно, – Берия улыбнулся чуть заметно. – А этот? – он указал на Декабря-богатыря.

– Мудрость старости. Сила, закалённая опытом. Он не враг другим месяцам – он их защитник.

– Понимаю. – Лаврентий Павлович отложил рисунок и взял кусочек чурчхелы. – Скажите, а что для вас искусство? Развлечение? Способ заработка? Или нечто иное?

Неожиданный поворот беседы застал Гоги врасплох, но он быстро собрался с мыслями:

– Искусство – это способ говорить правду, когда прямые слова бессильны.

– Интересно. – Берия прищурился. – А какую правду говорят ваши месяцы-воины?

– Что время – не простое течение дней. Что каждый миг надо завоёвывать. Что красота рождается в борьбе.

Лаврентий Павлович долго молчал, разглядывая иллюстрации. Затем снова налил чай – себе и гостю.

– Вы любопытный человек, товарищ Гогенцоллер. В вашей работе есть что-то… непривычное для советского искусства. Но при этом глубоко русское. Как это у вас получается?

Гоги медленно поставил чашку:

– Наверное, потому что Россия всегда была страной воинов. И русские сказки – не про принцесс в башнях, а про Ивана-царевича, который идёт сражаться с чудовищами.

Берия кивнул с пониманием:

– Да, мы не европейцы. У нас другая душа. Более… суровая.

Воронок остановился у знакомого барака ровно в полдень. Гоги вышел из машины с тем же спокойствием, с каким утром в неё садился, но внутри всё пело. Живой. Целый. И не просто помилованный – нужный.

Конвоиры проводили его до самой двери, как почётного гостя. Один даже приоткрыл фуражку на прощание.

– Всего доброго, товарищ Гогенцоллер.

– И вам того же, – ответил художник, переступив порог родного барака.

Дверь закрылась, воронок урчанием мотора растворился в дневном шуме Москвы, а Гоги остался стоять посреди пустой комнаты, словно не веря, что снова здесь.

Всё было на своих местах – самодельный мольберт у окна, сундук с художественными принадлежностями, узкая кровать с затёртым одеялом. На столе стояла нетронутая чашка от утреннего чая – он даже не успел её допить, когда пришли за ним.

Тишина окутала его неожиданно сладостным покоем. Впервые за долгие месяцы он был совершенно один – не слышал голосов соседей за тонкой стенкой, не чувствовал чужих взглядов, не должен был никому улыбаться или отвечать на вопросы.

Одиночество, которого он раньше избегал, теперь воспринималось как роскошь.

Гоги медленно разделся, повесил пиджак на гвоздь и сел на край кровати. За окном слышались далёкие голоса – где-то работали люди, жили своими заботами, но всё это было далеко, словно за стеклянной стеной.

«Живой», – подумал он и усмехнулся.

Воспоминания о встрече с Берией всплывали, как кадры киноплёнки. Кавказский чай с горьковатым послевкусием. Внимательные глаза, изучающие каждый мазок. «Товарищ Ван Гог». И главное – обещание следующего заказа.

Он достал из кармана записку, которую дал ему Лаврентий Павлович на прощание. «Иллюстрации к „Снежной королеве“. Срок – месяц. Тот же стиль, но более… оптимистично». Под текстом – печать и подпись.

Охранная грамота. Пропуск в будущее.

Где-то за стенкой послышались знакомые голоса – вернулись соседи. Скоро придёт Нина, будет спрашивать, что да как, захочет обнять, утешить, разделить радость. А он не готов ни к чему из этого. Пока не готов.

Гоги быстро лёг на кровать, натянул одеяло на голову и закрыл глаза. Притворился спящим – пусть думают, что он отдыхает после тяжёлого дня.

Усталость навалилась внезапно – не физическая, а эмоциональная. Словно он всё утро держал на плечах тяжёлую ношу, а теперь наконец смог её сбросить. Но вместе с ношей исчезло и напряжение, которое поддерживало его последние месяцы.

Солнце пробивалось сквозь одеяло тёплыми пятнами. Время текло медленно, размеренно, и в этом течении он наконец позволил себе расслабиться.

Послышались шаги – кто-то остановился у его двери, негромко постучал.

– Гоги? – тихо позвала Нина. – Ты дома?

Он не ответил, даже дыхание сделал глубже, имитируя сон. Постояла ещё немного, затем шаги удалились.

«Прости, – подумал художник. – Не сегодня. Сегодня мне нужно побыть одному».

«Снежная королева», – промелькнуло в засыпающем сознании. Кай и Герда. Холод и тепло. Любовь, пробивающаяся сквозь лёд…

И он провалился в глубокий, безмятежный сон, как голова коснулась подушки.

Гоги проснулся с первыми лучами солнца – бодрый, словно выспался за неделю вперёд. В теле ощущалась непривычная лёгкость, будто вчерашний разговор с Берией снял с плеч невидимые кандалы. Он быстро умылся холодной водой из кувшина, натянул спортивные брюки и майку и выскочил на улицу.

Утренняя Москва встретила его свежим воздухом и тишиной. Барачный посёлок ещё спал, лишь кое-где из труб поднимался дымок – кто-то топил печь к завтраку. Гоги потянулся, размял плечи и побежал.

Ноги сами несли его по знакомым дорожкам – мимо соседних бараков, вдоль забора, к Сокольникам. Тело Георгия Гогенцоллера помнило войну, походы, физические нагрузки – дышалось легко, мышцы работали без напряжения.

Бег успокаивал, приводил мысли в порядок. С каждым шагом вчерашние волнения отступали всё дальше, уступая место новым планам. «Снежная королева». Месяц на работу. И требование – более оптимистично.

Километр, другой. Гоги свернул в парк, где между деревьев уже прогуливались редкие москвичи – кто с собаками, кто просто подышать воздухом. Старик в военной гимнастёрке кормил белок. Молодая мать качала коляску, напевая колыбельную.

«Оптимистично, – думал художник, огибая пруд. – Значит, прошлые иллюстрации показались слишком мрачными. Надо найти баланс между правдой и надеждой».

Обратный путь дался ещё легче. Организм разогрелся, кровь бежала быстрее, мозг работал ясно. К тому моменту, как Гоги вернулся к бараку, у него уже складывался план.

Дома он растопил печь, поставил чайник и сел за стол с чистыми листами бумаги. Взял карандаш и начал набрасывать первые эскизы.

Герда. В прошлый раз он сделал падчерицу слишком суровой воительницей. Теперь надо было найти другой подход. Девочка должна быть сильной, но не жестокой. Решительной, но не беспощадной.

Первые линии легли на бумагу – тонкие, ищущие. Герда получалась хрупкой на вид, но с твёрдым взглядом. Не воин, а хранительница. В руках у неё не оружие, а простой дорожный посох. Одежда простая, крестьянская, но опрятная. Главное – глаза. В них должна читаться любовь, готовая на любые жертвы.

«Любовь как сила, – размышлял Гоги, прорисовывая детали. – Не сентиментальная, а действенная. Герда идёт спасать Кая не потому, что так положено в сказках, а потому что не может иначе».

Следующий эскиз – Кай. Здесь тоже нужна была осторожность. Мальчик с осколком зеркала в сердце – но не злой от природы, а заколдованный. Холодный, но не мёртвый. В его лице должна угадываться прежняя доброта, заледеневшая, но не исчезнувшая.

Гоги нарисовал Кая сидящим на ледяном троне – прямой, красивый, с правильными чертами лица. Но глаза пустые, словно покрытые инеем. Руки сложены на коленях – изящно, но безжизненно.

«Не враг, а жертва, – подумал художник. – Берия это оценит. Никого не надо убивать, надо спасать».

Чайник засвистел. Гоги заварил крепкий чай, отхлебнул и принялся за самый сложный образ – Снежную королеву.

В прошлый раз его месяцы вышли слишком воинственными. Теперь нужна была красота – холодная, но не злая. Величественная, но не жестокая. Королева должна быть силой природы, а не тираном.

Первые наброски не удовлетворяли. Слишком человечно. Он стёр всё и начал заново.

Снежная королева появлялась на бумаге постепенно – высокая, стройная, в одеждах из инея и льда. Лицо прекрасное, но отстранённое. Не злое – равнодушное. Как зима: она не стремится причинить вред, она просто такова по природе.

«Да, – подумал Гоги, откладывая карандаш. – Не злодейка, а стихия. Герда противостоит не злу, а холоду. Побеждает не ненавистью, а теплом».

За окном слышались голоса просыпающихся соседей. Где-то хлопнула дверь, кто-то затопил печь. Начинался новый день, полный возможностей.

Художник посмотрел на свои эскизы и улыбнулся. На этот раз получится. Красиво, сильно и – главное – с надеждой.

Гоги разложил на столе краски, словно полководец готовящий к битве оружие. Белила, ультрамарин, кобальт, охра – каждый цвет должен был сыграть свою роль в создании мира, где советская действительность сплеталась с древней магией Севера.

Первой под кисть попала Герда. Не хрупкая девочка из европейских сказок, а юная комсомолка в ватнике и валенках, с красным платком на голове и решительным взглядом голубых глаз. За спиной у неё – не корзинка, а рюкзак геолога, а в руках вместо цветов – самодельный компас, указывающий путь к замку Снежной королевы.

– Советская девушка не плачет, – бормотал художник, прорисовывая складки ватника. – Она действует.

Фон за Гердой развёртывался эпическими мазками – бескрайняя тундра под северным сиянием. Но сияние это играло не обычными красками, а цветами советского флага – алыми всполохами, перемежающимися золотыми искрами. Словно сама Родина благословляет её путь.

Гоги откинулся на стуле и взглянул на работу. В стиле манхвы каждая эмоция должна читаться сразу, без долгих объяснений. Герда получилась именно такой – вся её фигура излучала непоколебимую решимость идти вперёд, что бы ни случилось.

Следующим листом стал Кай. Здесь художник позволил себе больше романтики. Мальчик сидел на ледяном троне в парадной форме пионера! Белая рубашка словно выткана из инея, красный галстук превратился в алую ленту, порхающую на морозном ветру. Глаза закрыты, ресницы покрыты изморозью, но лицо сохраняло благородство – спящий принц из северной были.

За его спиной возвышался дворец из льда и металла – смесь древних чертогов и сталинского ампира. Колонны-сосульки поддерживали своды, украшенные звёздами и серпами из замёрзшего снега.

– Красота, которая убивает, – пробормотал Гоги, добавляя тени. – Но всё равно остаётся красотой.

Третья иллюстрация требовала особого подхода. Путь Герды через заснеженную Москву. Художник изобразил Красную площадь. Мавзолей стал ледяным курганом, увенчанным кристаллами. Кремлёвские башни вытянулись ввысь, как заледеневшие ели. По площади метёт пурга, но сквозь неё пробивается фигурка Герды – маленькая, но несгибаемая.

Колористика играла контрастами – холодные синие и белые тона зимы против тёплых красных пятен: платок Герды, звёзды на башнях, отблески костра, который она разводит у стен Кремля, чтобы согреться.

– Советская сказка должна быть о преодолении, – размышлял художник, смешивая краски. – О том, что человек сильнее обстоятельств.

Четвёртой стала встреча Герды со Снежной королевой. Здесь Гоги дал волю воображению. Королева предстала в образе прекрасной северной богини в одеждах, сшитых из полярного сияния. Корона на её голове – из сосулек и звёзд, а в руках – ледяной скипетр, похожий на древнерусский меч.

Но главное – её лицо. Не злое, а печальное. Красота без тепла, совершенство без души. В глазах читалась вековая усталость – усталость силы природы, которая не может быть иной.

Герда стояла перед ней – крошечная фигурка в ватнике против великанши изо льда. Но в её позе не было страха. Только решимость и… сострадание. Советская девушка жалела даже врага.

– Силу можно победить только любовью, – прошептал Гоги, работая над деталями.

Пятая иллюстрация – кульминация. Герда обнимает Кая, и от тепла её сердца начинает таять лёд. Но таяние это показано не сентиментально, а эпически – как рассвет после долгой полярной ночи. Ледяной дворец превращается в хрустальный, сияющий всеми цветами радуги. Снежная королева не исчезает – она улыбается и отступает, отдавая дань силе человеческой любви.

Гоги работал не останавливаясь, погружаясь в созданный им мир всё глубже. Краски смешивались под кистью, рождая оттенки, которых не было в природе – алый цвет советских знамён на фоне северного сияния, золото партийных звёзд среди ледяных кристаллов, синеву тундры, согретую теплом человеческих сердец.

К вечеру на столе лежали двенадцать иллюстраций. Каждая рассказывала свою часть истории, но все вместе складывались в эпическую поэму о любви, преодолевающей любые преграды. Советскую по духу, древнюю по красоте, северную по суровости.

Художник отложил кисти и откинулся на стуле. Руки дрожали от усталости, но в груди пылал огонь творческого удовлетворения.

– Теперь – оптимистично, – усмехнулся он, глядя на своё творение. – Но не в ущерб правде.

Глава 15

Последние мазки на иллюстрациях высохли, и Гоги почувствовал, как накопившееся за день напряжение требует выхода. Руки, привыкшие к постоянной работе, тянулись к делу. Он открыл сундук, достал оттуда нож-бабочку – старый, потёртый, но идеально заточенный – и вышел во двор.

У сарая лежала коряга, которую он приметил ещё неделю назад. Кусок берёзы, обточенный временем и ветрами, с интересными изгибами и наростами. Гоги поднял её, повертел в руках, прощупывая пальцами текстуру, и улыбнулся. В этом бесформенном куске дерева уже жило что-то, ждало освобождения.

Устроился на завалинке, спиной к тёплой стене барака. Солнце клонилось к закату, окрашивая двор мягким золотистым светом. Где-то вдалеке играли дети, кто-то из соседей колол дрова, но все эти звуки словно доносились из другого мира.

Гоги взял нож в правую руку, корягу – в левую, и сделал первый срез.

Стружка упала к ногам тонкой спиралью. За ней – вторая, третья. Лезвие ножа скользило по дереву легко, послушно, снимая лишнее слой за слоем. Руки двигались почти сами собой – память Георгия Гогенцоллера хранила этот навык, как хранила умение рисовать.

Постепенно из бесформенного куска начала проступать фигурка. Сначала неясная, размытая, но с каждым движением ножа становящаяся всё отчётливее. Птица. Небольшая, изящная, с распростёртыми крыльями.

Гоги работал неспешно, смакуя каждое движение. Здесь не было ни заказчика, ни сроков, ни требований. Только он, дерево и нож. Древнейшее из искусств – придание формы бесформенному.

Стружки накапливались у ног золотистой горкой. Они пахли лесом, смолой, далёкими дорогами. Гоги вдыхал этот запах и чувствовал, как что-то внутри успокаивается, приходит в равновесие.

Нож выбирал из дерева крыло за крылом, перо за пером. Птица рождалась под его руками не как копия реальной, а как воплощение самой идеи полёта. Крылья получались чуть больше, чем нужно, голова – более гордой, хвост – длиннее и изящнее.

– Красиво делаешь, – тихо сказал Василий Иванович, подойдя незаметно.

Гоги не поднял головы, продолжая работать.

– Само получается. Руки помнят.

– Это что будет?

– Жар-птица, – ответил художник, выбирая ножом тонкую бороздку, изображающую оперение. – Или просто птица. Разницы нет.

Василий Иванович присел рядом, закурил.

– А зачем? Продавать будешь?

– Нет, – Гоги покачал головой. – Просто так. Для себя.

Старик кивнул с пониманием. Сидели молча, слушая, как нож шуршит по дереву, как где-то вдалеке поют птицы, как ветер шелестит листвой.

Солнце садилось, бросая на двор длинные тени. Гоги прищурился, оценивая работу. Птица почти готова – осталось только отшлифовать да придать последние штрихи. Под его пальцами дерево стало шелковистым, тёплым, живым.

– Полетит? – спросил Василий Иванович с усмешкой.

– А кто знает, – серьёзно ответил художник. – Может, ночью и полетит.

Он поднёс фигурку к глазам, сдул последние стружки. Птица смотрела на него маленьким деревянным глазом – внимательно, словно живая.

В этот момент Гоги чувствовал себя счастливым. Не той нервной радостью, а глубоким, спокойным счастьем мастера, создавшего красоту своими руками. Никто ничего от него не требовал, не ждал, не оценивал. Он просто взял кусок дерева и превратил его в нечто прекрасное.

И этого было достаточно.

Гоги вернулся в дом, когда сумерки уже густели за окнами. В комнате было тихо и пахло остывшей печью. Он зажег керосиновую лампу, поставил чайник на плиту и, пока вода закипала, убрал деревянную птицу на полку рядом с другими своими резными поделками.

Заварил крепкий чай в глиняном чайнике – не спеша, обдав кипятком заварку, давая настояться. Достал из шкафа блюдце – простое, белое, с едва заметной синей каёмочкой – и налил туда горячий, почти чёрный чай.

На столе лежал кусок тростникового сахара, привезённый с Кубы ещё до войны, – Георгий Гогенцоллер берёг его как сокровище. Гоги отколол маленький кусочек ножом, положил в рот и отпил из блюдца.

Сладость растворялась на языке медленно, смешиваясь с горечью чая. Это было особенное удовольствие – неспешное, вдумчивое, как и подобает истинному чаепитию.

Рядом на полке стоял потёртый томик – «Китайская классическая поэзия» в переводе Эрвина. Гоги взял книгу, раскрыл наугад и читал, периодически отпивая из блюдца:

*Осенний ветер гонит листья жёлтые,

В горах туман клубится над водой.

Один иду по тропке каменистой —

И сердце на душе такой покой.*

Он отложил книгу, отколол ещё кусочек сахара. За окном совсем стемнело, но в доме было уютно – лампа бросала мягкий свет на стены, чай согревал изнутри, стихи создавали особое настроение созерцательности.

Гоги не думал ни о завтрашнем дне, ни о заказах, ни о Берии. Существовал только этот момент – горячий чай, сладость на языке, мудрые строки китайских поэтов и тишина, обволакивающая, как тёплое одеяло.

Перелистнул страницу:

*Луна плывёт среди ночных облаков,

Как лодка рыбака в речной тиши.

О чём грустят деревья у дороги?

О том, что знают только их души.*

«Да, – подумал он, отпивая ещё глоток, – иногда и деревья понимают больше людей».

Вспомнилась птица, которую он только что вырезал. Она тоже была грустной, но светлой грустью – как эти стихи, как этот вечер, как сама жизнь, когда смотришь на неё без спешки и суеты.

Сахар таял во рту, чай остывал в блюдце, стихи складывались в душе в какую-то особенную мелодию. Гоги читал дальше:

*Мудрец сидит под старою сосной

И слушает, как капает роса.

В простом – находит сложное и тайное,

В молчанье – тысячи голосов.*

Он улыбнулся. Вот и он сейчас – мудрец под своей сосной. Слушает, как остывает чай, как трещит лампа, как где-то вдалеке скрипнула дверь у соседей. И в этой простоте действительно было что-то сложное и тайное.

Последний кусочек сахара растворился на языке. Чай в блюдце остыл. Гоги закрыл книгу, но не убирал её – пусть лежит рядом, как верный спутник таких вечеров.

Погасил лампу и сел у окна. За стеклом мерцали огоньки в окнах соседних бараков – каждый свой маленький мир, своя жизнь, свои радости и печали.

А он просто сидел в темноте, ощущая во рту сладкое послевкусие кубинского сахара и в душе – тихий покой китайской поэзии.

И был счастлив.

Утром Гоги встал раньше обычного и отправился на Сухаревский рынок. У торговки цветами выбрал скромный букет белых ромашек – простых, как сама Нина, но по-своему прекрасных.

Нина как раз выходила из дома, собираясь на работу. Увидев его с цветами, остановилась, и в глазах мелькнуло что-то между удивлением и надеждой.

– Это… мне? – спросила она осторожно.

– Тебе, – Гоги протянул букет. – И прошу прощения за то, что был холоден последние дни. Хочу исправиться.

Нина приняла цветы, прижала к груди. Лицо её озарилось улыбкой – искренней, доверчивой.

– Да что ты. Понимаю – у тебя дела важные, переживания…

– Всё равно не повод забывать о друзьях, – перебил он, намеренно делая акцент на слове «друзьях». – Слушай, сегодня в Доме культуры имени Горького открывается выставка молодых художников. Не хочешь сходить вечером?

Глаза Нины загорелись:

– Конечно хочу! А ты… ты тоже там выставляешься?

– Нет, я просто зритель, – улыбнулся Гоги. – Интересно посмотреть, что рисуют другие.

Она кивнула, прижимая ромашки ещё крепче:

– Встретимся после работы? У фонтана?

– У фонтана в семь.

Нина ушла на службу почти танцуя, а Гоги остался стоять во дворе с чувством выполненного долга. И лёгкой тревогой в груди. Он видел, как девушка восприняла его приглашение – не как жест дружбы, а как нечто большее. Надо будет осторожно, но ясно дать понять, что он не готов к серьёзным отношениям.

Вечером, ровно в семь, они встретились у фонтана в центре. Нина надела лучшее платье – синее, в мелкий цветочек, тщательно выглаженное. Волосы аккуратно уложены, губы слегка подкрашены. Она явно готовилась к этому свиданию как к важному событию.

– Какая красивая, – сказал Гоги искренне, подавая ей руку.

Они шли по вечерним улицам не спеша, разговаривая о пустяках. Нина была в прекрасном настроении – смеялась, рассказывала забавные случаи с работы, спрашивала про его дела. Но Гоги чувствовал, как она то и дело бросает на него быстрые взгляды, ловит каждое слово, каждую интонацию.

В Доме культуры было многолюдно. Молодые художники выставили свои работы – в основном соцреализм с небольшими вольностями. Рабочие у станков, колхозницы в поле, портреты вождей. Ничего особенного, но выполнено добротно.

– А вот эта мне нравится, – Нина остановилась перед пейзажем. – Такая… мирная.

Гоги кивнул, хотя картина казалась ему скучной. Они медленно обходили зал, он объяснял технические приёмы, она слушала внимательно, иногда задавала вопросы.

– Георгий, – вдруг сказала она, когда они остановились в тихом углу зала, – спасибо тебе. За сегодня, за цветы… За то, что ты есть.

В её голосе звучало что-то такое, что заставило его насторожиться. Нина стояла очень близко, смотрела ему в глаза с выражением, которое не могло быть истолковано двояко.

– Нина, – осторожно начал он, – ты замечательная девушка, но…

– Но? – её лицо слегка побледнело.

– Но я сейчас не готов к… к близким отношениям. У меня слишком много проблем, слишком сложная ситуация. Ты заслуживаешь лучшего.

Она отступила на шаг, опустила глаза:

– Я понимаю. Просто… просто подумала…

– Ты дорога мне как друг, – мягко сказал Гоги. – Очень дорога. Но только как друг. И я не хочу обманывать тебя или себя.

Нина кивнула, стараясь улыбнуться:

– Конечно. Друзья. Всё в порядке.

Но в её глазах он увидел боль – тихую, глубокую. И понял, что, пытаясь её не обидеть, всё равно причинил ей страдания.

Обратный путь они проделали молча. У её дома Гоги остановился:

– Нина, ты не сердишься?

– Нет, – она покачала головой. – Просто… просто нужно время привыкнуть.

Она истаяла как морок, а Гоги остался стоять под фонарём, размышляя о том, что иногда честность причиняет больше боли, чем ложь. Но другого выбора у него не было.

Гоги шёл по пустынным улицам, погружённый в свои мысли. Разговор с Ниной не давал покоя – он видел боль в её глазах и винил себя за неё. Может, стоило промолчать? Или вовсе не приглашать на выставку?

Часы на Спасской башне пробили половину одиннадцатого. Город засыпал, лишь изредка попадались редкие прохожие да патрульные милиционеры.

У поворота к Чистопрудному бульвару из-за угла появились трое. Шли, покачиваясь, громко разговаривая. Один в телогрейке, второй в потёртом пиджаке, третий – молодой, в кепке набекрень.

– Эй, товарищ! – окликнул его старший, тот, что в телогрейке. – Не найдётся сигаретки?

Гоги остановился. В группе чувствовалась агрессия – не злая пьяная весёлость, а что-то более опасное.

– Не курю в данный момент, – коротко ответил он, попытавшись обойти троицу.

– Как это не куришь? – подвыпивший в пиджаке преградил дорогу. – Все советские люди курят. Ты что, не советский?

– Пропустите, граждане.

– А может, у тебя деньги есть? На сигареты? – молодой в кепке приблизился сбоку. – Поделишься с рабочим классом?

Гоги оценил ситуацию. Трое, все крепкие, явно не в первый раз промышляют таким способом. Отступать некуда – за спиной тупик переулка.

– Денег нет, – сказал он спокойно.

– Врёшь! – рявкнул тот, что в телогрейке, и схватил Гоги за лацкан пиджака. – Небось жируешь, пока честные люди надрываются!

В этот момент в теле Георгия Гогенцоллера проснулась мышечная память фронтовика. Гоги перехватил руку нападавшего, провернул её и коротким хуком справа отправил того в нокаут. Удар пришёлся точно в челюсть, и громила рухнул, как подкошенный.