Текст книги "Художник из 50х (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Глава 28

Утром Гоги приехал к начальству с готовым плакатом, аккуратно упакованным в картонную папку. Анна Фёдоровна проводила его к Виктору Криду, который уже ждал за своим массивным столом.

– Доброе утро, Георгий Валерьевич, – кивнул Крид, не поднимая головы от документов. – Покажите, что получилось.

Гоги достал плакат и разложил его на столе. Крид внимательно изучал композицию, водил пальцем по контурам фигур, проверял читаемость надписей с разного расстояния.

– Хорошо, – наконец произнёс он. – Очень хорошо. Информативно, понятно, запоминается. Именно то, что нужно.

Он взял лупу и рассмотрел детали.

– Цветовое решение правильное. Красный для опасности, зелёный для безопасного направления, чёрные силуэты людей хорошо читаются на любом фоне. Символы запретов понятны интуитивно.

Крид откинулся в кресле и посмотрел на Гоги поверх авиаторов.

– Работа принята. Завтра отправим в типографию. А сегодня покажу вам кое-что интересное. То, ради чего ваши плакаты действительно необходимы.

Он встал и взял трость.

– Пойдёмте. Увидите, с какими технологиями работает наша страна.

Они вышли из кабинета и направились по длинному коридору к лифту. Спустились в подвал, потом ещё ниже, в какие-то подземные уровни, о существовании которых Гоги даже не подозревал.

– Это специальные лаборатории, – пояснил Крид, ведя его по освещённому тоннелю. – Здесь испытывают новые технологии, которые завтра изменят мир.

Они подошли к массивной стальной двери с несколькими замками. Крид приложил к считывателю какую-то карточку, набрал код, приложил руку к металлической пластине. Дверь медленно открылась с шипением.

За ней оказался огромный зал, похожий на научную лабораторию из фантастических романов. Вдоль стен стояли сложные приборы, мигали лампочки, жужжали вентиляторы. А в центре зала, за толстым защитным стеклом, располагались два странных устройства.

Каждое устройство представляло собой металлический цилиндр размером с автомобильный двигатель, окружённый кольцами из какого-то светящегося металла. В центре цилиндра пульсировал ярко-синий свет, а вокруг колец плясали разряды, похожие на миниатюрные молнии.

– Термоядерные элементы непрерывного действия на палладиевой основе, – сообщил Крид, подходя к защитному стеклу. – Или, как их называют инженеры, ТЭНы. Каждый такой элемент вырабатывает энергию, эквивалентную работе десяти электростанций.

Гоги завороженно смотрел на пульсирующий синий свет. Энергия буквально ощущалась в воздухе – волосы на руках поднимались от статического электричества, а в ушах звенело от высокочастотных вибраций.

– Это… это безопасно? – спросил он.

– При правильном обращении – абсолютно, – кивнул Крид. – Но если защитная оболочка будет повреждена… – он сделал выразительную паузу. – Взрыв одного такого элемента сравним с детонацией ядерной бомбы. Вот почему так важны ваши инструкции по безопасности.

Он подвёл Гоги к пульту управления.

– Смотрите. – Крид нажал несколько кнопок, и на экране появились схемы и графики. – Один ТЭН может обеспечить энергией целый город. Танк с таким двигателем может проехать тысячу километров без дозаправки. Самолёт – перелететь континент.

– А военное применение? – осторожно поинтересовался Гоги.

– Революционное, – глаза Крида за тёмными стёклами засветились. – Пушка, питающаяся от ТЭНа, может пробить любую броню. Торпеда с термоядерным двигателем развивает скорость в триста узлов под водой.

Крид провёл его к соседнему залу, где за стеклянными витринами демонстрировались образцы оружия. Массивная винтовка с толстым стволом и странными радиаторами сбоку. Пистолет, больше похожий на научный прибор. Граната размером со спичечный коробок.

– Плазменная винтовка, – пояснил Крид, указывая тростью. – Дальность поражения три километра, пробивает броню толщиной в полметра. Ионный пистолет – поражает цель разрядом в миллион вольт. А эта малышка – термоядерная граната – может уничтожить целый квартал.

Гоги чувствовал, как мир вокруг него становится всё менее понятным. Ещё утром он думал, что рисует обычные плакаты по технике безопасности. А теперь выяснилось, что речь идёт о технологиях, которые могут как накормить всё человечество, так и уничтожить его.

– Наша страна на пороге великих перемен, – продолжал Крид, медленно прохаживаясь между витринами. – Через десять лет СССР станет не просто сверхдержавой, а хозяином планеты. Термоядерные технологии изменят всё – промышленность, транспорт, сельское хозяйство, оборону.

Авиаторы словно поглощали весь свет в помещении, и Гоги не мог разглядеть его глаз. От этого становилось не по себе – казалось, что разговаривает не с человеком, а с какой-то машиной в человеческом обличье.

– Но с великой силой приходит великая ответственность, – философски заметил Крид. – Один неправильный шаг, одна ошибка техника – и катастрофа неминуема. Вот почему ваша работа так важна, Георгий Валерьевич.

Они направились к выходу из секретного комплекса, но по дороге встретили знакомую фигуру. Пауль Робертович Селельман, тот самый «академик Сеченов», шёл им навстречу с папкой документов под мышкой.

– А, Виктор, – поздоровался он, увидев Крида. – Как дела? Показываете новому сотруднику наши достижения?

– Именно так, Пауль Робертович, – кивнул Крид. – Георгий Валерьевич должен понимать масштаб задач. Как, кстати, испытания в Корее?

Лицо Селельмана помрачнело.

– Амфибии показывают хорошие результаты на суше, но в воде всё ещё проблемы с манёвренностью. Гидродинамика подводит. Да и энергопотребление великовато – батареи садятся через четыре часа активной работы.

– Понятно, – Крид постучал тростью по полу. – А боевые показатели?

– Тут всё отлично. Плазменные пушки работают безупречно, бронирование выдерживает прямые попадания. Один наш робот стоит роты пехоты. Американцы в шоке от эффективности машин.

Гоги слушал этот разговор как в тумане. Роботы в Корее? Плазменные пушки? Что это за война идёт, если там используют такие технологии? И почему об этом не пишут в газетах?

– А когда вы планируете перевести амфибий на термоядерные элементы? – поинтересовался Селельман. – С ТЭНами они смогли бы работать неделями без подзарядки.

– Как только завершим испытания безопасности, – ответил Крид. – Пока риск взрыва слишком велик. Представьте – робот с ТЭНом попадает в руки противника. Одно неосторожное движение, и половина Сеула превращается в радиоактивную пустыню.

– Понимаю, понимаю, – вздохнул Селельман. – Но мои машины работают не в полную силу. Им нужна постоянная энергия, а не батарейки.

– Потерпите ещё немного. К концу года, думаю, сможем оснастить первую партию боевых роботов термоядерными двигателями.

Селельман кивнул и пошёл дальше по коридору, а Крид повернулся к Гоги.

– Пойдёмте, покажу вам ещё кое-что интересное.

Но Гоги уже ничего не воспринимал адекватно. В голове звенело от обилия информации, которая никак не укладывалась в понятную картину мира. Термоядерные реакторы, плазменное оружие, боевые роботы в Корейской войне – всё это звучало как бред сумасшедшего.

А рядом шёл Виктор Крид, уверенный и невозмутимый, словно линкор, рассекающий морские волны. Его авиаторы действительно поглощали свет – казалось, что за тёмными стёклами не глаза, а две чёрные дыры, втягивающие в себя всё окружающее.

– Георгий Валерьевич, – обратился к нему Крид, – я вижу, вы потрясены увиденным. Это нормально. Не каждый день человек узнаёт, что живёт в эпоху научно-технической революции.

Гоги кивнул, не доверяя своему голосу.

– Главное – помните о секретности. То, что вы увидели сегодня, не должно выйти за стены этого здания. Даже намёк на существование таких технологий может стоить жизни не только вам, но и вашим близким.

В голосе Крида не было угрозы – только спокойная констатация факта. Но от этого становилось ещё страшнее.

– Понимаю, – хрипло произнёс Гоги.

– Отлично. Теперь вы знаете, ради чего работаете. Каждый ваш плакат может предотвратить катастрофу планетарного масштаба. Каждая инструкция может спасти не просто жизни людей, а само существование цивилизации.

Они поднялись на поверхность, и дневной свет показался Гоги благословением после подземных лабораторий с их зловещими машинами и пульсирующими реакторами.

– Завтра принесите эскизы следующего плаката, – сказал Крид на прощание. – Тема – действия при радиационной аварии. После увиденного, думаю, вы понимаете актуальность темы.

Гоги кивнул и направился к выходу. За спиной он чувствовал взгляд Крида – холодный, оценивающий, проникающий насквозь. Авиаторы превращали этот взгляд в нечто нечеловеческое, механическое, лишённое всякого тепла.

Выйдя из здания на Лубянке, Гоги почувствовал острую потребность в чём-то обычном, земном, человечном. Голова гудела от обилии информации, а в желудке скребло от стресса. На углу Мясницкой он заметил вывеску столовой «Москва» – простое, без изысков заведение для трудящихся.

Толкнул тяжёлую дверь и оказался в знакомой атмосфере советского общепита. Запах щей и котлет, звон посуды, гомон голосов за столами. Обычные люди обедали, разговаривали о житейских проблемах, жаловались на начальство. После подземных лабораторий с их зловещими машинами это казалось глотком свежего воздуха.

Взял поднос и встал в очередь к раздаче. Впереди стояла пожилая женщина в телогрейке – наверное, уборщица из какого-то учреждения. Она долго выбирала между супом и борщом, пересчитывая мелочь в потёртом кошельке. За ней – молодой парень в рабочей спецовке, явно с завода. Обычные советские люди с обычными заботами.

А он стоял среди них с головой, полной невероятных тайн. Термоядерные реакторы, плазменное оружие, роботы в Корее. Неужели эти простые люди даже не подозревают, в каком мире живут? Что где-то под землёй пульсируют синим светом устройства, способные накормить всё человечество или уничтожить его?

– Следующий! – окликнула его раздатчица, полная женщина с красным лицом и в белом колпаке.

Гоги машинально показал на первое попавшееся блюдо.

– Щи, котлета, гречка, – перечислила раздатчица, накладывая еду. – Компот будете?

– Да, – кивнул он, не особенно вслушиваясь.

Расплатился и прошёл в зал. Нашёл свободный столик у окна и сел, поставив поднос перед собой. Начал есть машинально, не чувствуя вкуса. Ложка сама поднималась ко рту, челюсти двигались, но мысли были совсем в другом месте.

Щи оказались обычными – капуста, картошка, морковка. Простая человеческая еда, которую готовили тысячи лет, задолго до всех этих научных революций. Но даже она не могла заглушить тревогу, поселившуюся в душе.

За соседним столиком сидели двое мужчин средних лет и обсуждали футбольный матч. Один доказывал, что «Динамо» играет лучше «Спартака», другой спорил. Обычный разговор обычных болельщиков.

– А вот в прошлом году, помнишь, как Стрельцов забил, – говорил один.

– Помню, помню, – кивал второй. – Красивый был гол.

Гоги слушал их разговор и завидовал этой простоте. Когда самая большая проблема – это результат футбольного матча, а самая большая тайна – зарплата или семейные дела.

Котлета была жёсткой, гречка – разваренной, но он продолжал жевать, потому что организм требовал пищи.

Крид показал ему лишь верхушку айсберга – несколько образцов техники, а Пауль пару роботов в витринах. А сколько всего скрыто в глубинах государственного аппарата? Какие ещё тайны хранятся в подвалах московских зданий? И главное – зачем всё это ему показали?

За другим столиком молодая женщина кормила ребёнка. Малыш капризничал, не хотел есть суп, и мать терпеливо уговаривала его.

Гоги допил компот и откинулся в кресле. Еда не принесла облегчения – желудок наполнился, но тревога никуда не делась. Наоборот, теперь к ней прибавилось ощущение тяжести, будто он съел не обычную столовскую еду, а кусок свинца.

В зале было шумно и людно. Рабочие с заводов, служащие из учреждений, студенты из институтов – все они жили своей обычной жизнью, не подозревая о том, что творится в секретных кабинетах. Может быть, это и к лучшему? Зачем простым людям знать о вещах, которые они всё равно не могут изменить?

Но тогда получается, что он теперь не простой человек. Его посвятили в тайны, возложили на него особую ответственность. Каждый его плакат может спасти или погубить тысячи жизней. Каждое неправильно нарисованное действие может привести к катастрофе.

От этой мысли кусок котлеты встал поперёк горла. Гоги запил его остатками компота, но чувство удушья не прошло. Слишком большая ответственность для человека, который ещё недавно рисовал сказочных персонажей и вывески для магазинов.

А что, если он не справится? Что, если нарисует что-то неправильно, и из-за этого произойдёт авария? Сможет ли он жить с осознанием того, что его ошибка стоила жизней?

В углу зала играло радио – передавали сводку новостей. Диктор сообщал о трудовых достижениях, о строительстве новых заводов, о культурных мероприятиях. Ни слова о тайных лабораториях, о термоядерных технологиях, о роботах в Корее. Официальная реальность и секретная были как два параллельных мира.

Гоги встал из-за стола и направился к выходу. Нужно было вернуться в офис, продолжать работать, делать вид, что всё нормально. Но внутри что-то навсегда изменилось. Он больше не мог быть просто художником, просто советским гражданином. Теперь он был винтиком в огромной машине, назначение которой он не до конца понимал.

На улице светило солнце, люди спешили по своим делам, трамваи звенели на поворотах. Обычная московская жизнь продолжалась, не подозревая о тех силах, которые скрывались в её недрах. А он шёл среди этих людей, неся в себе знание, которое было одновременно и привилегией, и проклятием.

К половине седьмого Гоги закончил работу над эскизами нового плаката – на этот раз о действиях при радиационной аварии. После всего увиденного в подземных лабораториях каждая линия, каждый символ давались особенно трудно. Он знал теперь, что это не просто теоретические инструкции, а руководство по выживанию в мире, где термоядерные реакторы могут взорваться в любой момент.

Убрав работу в сейф, он спустился во двор, где его ждал Семён Петрович.

– К артели на Пятницкой, – попросил он, садясь в машину.

– Слушаюсь, товарищ художник.

Дорога показалась особенно длинной. За окнами проплывала вечерняя Москва – простые дома, простые люди, простая жизнь. После сегодняшних открытий всё это казалось невероятно хрупким, словно декорации, за которыми скрываются страшные тайны.

В артели кипела работа. До премьеры оставалось всего ничего, и все были на взводе. Степан Фёдорович курил над эскизом нового задника, Василий Кузьмич поправлял детали батальной сцены, Анна Петровна колдовала над костюмами.

– А вот и наш спаситель! – обрадовалась она, увидев Гоги. – Как раз вовремя. У меня с боярским кафтаном проблема – никак цвет не ложится правильно.

Гоги подошёл к её рабочему месту. Действительно, золотая парча выглядела слишком новой, не по-театральному яркой.

– Попробуйте добавить умбру жжёную, – посоветовал он. – Совсем немножко, чтобы приглушить блеск. И ещё можно пройтись сухой кистью – создать эффект потёртости.

– Точно! – хлопнула в ладоши Анна Петровна. – А я голову ломала, как это сделать.

Работа в артели успокаивала. Здесь всё было понятно и осязаемо – краски, кисти, холст, дерево. Никаких термоядерных реакторов, никаких плазменных пушек, никаких роботов-убийц. Просто люди создавали красоту для других людей.

– Георгий Валерьевич, – подошёл Пётр Васильевич, – а глянь-ка на мой пейзаж. Что-то мне кажется, что перспектива съехала.

Гоги внимательно изучил декорацию. Горный пейзаж для сцены отступления белых – скалы, ущелье, далёкие вершины.

– Да, вот здесь линия горизонта чуть завалена, – показал он. – И этот утёс слишком крупный для заднего плана. Нужно его уменьшить или сдвинуть.

– Вот и я думаю то же самое, – кивнул Пётр Васильевич. – Но боялся переделывать – вдруг испорчу.

– Не испортите. Тут работы на полчаса.

Гоги взялся помогать, и время потекло незаметно. Исправил перспективу у Петра Васильевича, помог Анне Петровне с кафтаном, подсказал Михаилу Игоревичу, как лучше закрепить декорацию. Обычные, земные дела, которые приносили простое человеческое удовлетворение.

– Спасибо тебе, – сказал Степан Фёдорович, когда работа была закончена. – Без тебя мы бы до утра возились.

– Да ладно, – отмахнулся Гоги. – Мне самому приятно.

Гоги попрощался с товарищами и вышел на улицу. Водитель был предусмотрительно спроважен домой. Вечер был тёплым и светлым – июнь в самом разгаре. Хотелось пройтись пешком, подышать воздухом, очистить голову от тяжёлых мыслей.

Он не торопясь шёл по Пятницкой, потом свернул к Москве-реке. Набережная была полна гуляющих – молодёжь, семьи с детьми, влюблённые парочки. Обычная московская идиллия летнего вечера.

– Гоша! Гоги… Георгий Валерьевич!

Он обернулся на знакомый голос. По тротуару к нему шла Аня – в привычном берете, с сумкой через плечо, в лёгком летнем платье в цветочек.

– Аня! – обрадовался он. – Какая встреча! А я думал, мы увидимся только в пятницу.

– И я не ожидала, – улыбнулась она. – Была в библиотеке, возвращаюсь домой. А вы откуда?

– Из артели. Помогал товарищам с декорациями.

– А как дела на новой работе?

Гоги помрачнел. Как рассказать ей о том, что он видел сегодня? О термоядерных реакторах и плазменных пушках? Конечно, никак. Подписка о неразглашении – это святое. Мысленно одёрнул себя прогоняя первые нотки конформизма.

– Нормально, – уклончиво ответил он. – Рисую плакаты по технике безопасности. Не очень творческая работа, но зарплата хорошая.

– Понятно, – кивнула Аня. – А хотите прогуляемся? Вечер такой прекрасный.

– С удовольствием.

Они пошли вдоль набережной, не торопясь, наслаждаясь тёплым воздухом и видом на реку. Москва играла отблесками заходящего солнца, где-то плескались утки, на противоположном берегу виднелись купола церквей.

– Знаете, – сказала Аня, – а я сегодня читала Блока. «Двенадцать». Удивительная поэма – и страшная, и прекрасная одновременно.

– «По городу оборванному, по всей стране метёт метель», – процитировал Гоги. – Да, сильная вещь. Хотя многие её не понимают.

– А что там понимать? Революция – это метель, которая сметает старый мир. И идут по этой метели двенадцать красногвардейцев, как апостолы нового времени.

– Вы так думаете? – заинтересовался Гоги. – А мне кажется, поэма гораздо сложнее. Блок ведь сам не знал, к добру это или к злу – вся эта революционная буря.

– Как не знал? – удивилась Аня. – В конце же Христос идёт впереди красногвардейцев. Это же ясно – благословение небес на новый путь.

– А может быть, наоборот? – возразил Гоги. – Может, Христос идёт не впереди, а навстречу им? Останавливает, предупреждает? Ведь сами красногвардейцы Его не видят.

Они остановились у парапета и посмотрели на реку. Разговор о поэзии отвлекал от тяжёлых мыслей, возвращал к нормальной человеческой жизни.

– Интересная трактовка, – задумчиво сказала Аня. – Я как-то об этом не думала. А что вы читаете из современного?

– Честно говоря, времени мало на чтение, – признался Гоги. – Работа отнимает все силы. А вы?

– Твардовского очень люблю. «Василий Тёркин» – удивительная поэма. И смешная, и грустная, и правдивая. Настоящий народный характер.

– Да, Твардовский умеет писать просто о сложном. Без пафоса, без фальши. Помните: «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый, снег шершавый, кромка льда…»

– «А между ними – переправа, и ружейный лязг слышна», – подхватила Аня. – Как музыка звучит.

Они медленно шли по набережной, и разговор плавно перетекал от одного поэта к другому. Есенин с его болезненной любовью к России, Маяковский с его революционным надрывом, Пастернак с его удивительными образами природы.

– А из прозаиков кого любите? – спросила Аня.

– Бунина, – не задумываясь ответил Гоги. – «Антоновские яблоки», «Лёгкое дыхание» – это же жемчужины русской прозы.

– Но он же эмигрант, – осторожно заметила Аня. – У нас его почти не издают.

– А искусство не имеет границ, – философски ответил Гоги. – Красота есть красота, где бы она ни родилась.

Разговор становился рискованным, и он поспешил перевести тему:

– А из наших писателей очень люблю Паустовского. «Золотая роза» – удивительная книга о том, как рождается искусство.

– О да! – оживилась Аня. – А его рассказы о природе! «Мещёрская сторона», «Летние дни»… Читаешь и чувствуешь запах трав, шум ветра в листьях.

– У него особый дар – видеть поэзию в обыкновенном. Вот идёт дождь, и для большинства это просто непогода. А для Паустовского – целая симфония звуков и красок.

Они дошли до Крымского моста и повернули обратно. Солнце уже почти зашло, на небе появились первые звёзды. Москва постепенно утопала в вечерних сумерках.

– А знаете, что меня поражает в русской литературе девятнадцатого века? – сказала Аня. – Какая глубина психологического анализа! Толстой, Достоевский, Тургенев – они умели заглянуть в самые потаённые уголки человеческой души.

– Это правда, – согласился Гоги. – Возьмите «Преступление и наказание». Весь роман – это исследование одной человеческой души, её падения и воскрешения.

– А «Войну и мир»! Там целый мир, целая эпоха. И каждый персонаж живой, настоящий. Наташа Ростова, князь Андрей, Пьёр Безухов – как будто знаешь их лично.

– Толстой вообще гений в изображении внутренних монологов, – заметил Гоги. – Помните, как он описывает мысли Левина во время сенокоса? Или размышления князя Андрея под небом Аустерлица?

– Да, это потрясающе! А ещё меня восхищает, как они умели соединять личное и общественное. У них нет чисто камерных историй – всё связано с эпохой, с историей, с судьбой страны.

Разговор о литературе действовал на Гоги как бальзам. После всех сегодняшних потрясений он снова чувствовал себя человеком, а не винтиком в государственной машине. Литература напоминала о вечных ценностях, о том, что есть в жизни нечто более важное, чем политика и тайные технологии.

– А из поэтов прошлого века кого больше любите? – спросил он.

– Пушкина, конечно, – улыбнулась Аня. – «Евгений Онегин» – это же энциклопедия русской жизни. И стихи удивительные: «Я помню чудное мгновенье…»

– «Передо мной явилась ты, как мимолётное виденье, как гений чистой красоты», – продолжил Гоги. – А мне ещё очень нравится Лермонтов. Особенно поздние стихи – «Выхожу один я на дорогу…»

– Лермонтов – это космос, – мечтательно сказала Аня. – У него такое ощущение бесконечности, вечности. «В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом…»

Они остановились на том же месте, где встретились в первый раз. Звёзды уже ярко светили на небе, и Аня, как всегда, подняла голову к небу.

– А вы знаете, – сказала она, – иногда мне кажется, что поэты девятнадцатого века умели лучше нас чувствовать связь с космосом, с вечностью. У них нет этой суеты, этой спешки, которая характерна для нашего времени.

– Может быть, они просто жили медленнее, – предположил Гоги. – У них было больше времени для размышлений, для созерцания.

– А может, они были ближе к природе? Сейчас все в городах живут, от земли оторвались. А тогда даже в столицах чувствовали смену времён года, слышали пение птиц.

– Это точно. Помните у Пушкина: «Мороз и солнце; день чудесный! Ещё ты дремлешь, друг прелестный…» Когда в последний раз мы так радовались зимнему утру?

Они долго стояли у реки, разговаривая о поэзии, о красоте, о том, как искусство помогает человеку оставаться человеком в любых обстоятельствах. Гоги чувствовал, как напряжение дня постепенно отпускает, как душа снова обретает равновесие.

– Спасибо вам за эту встречу, – сказал он, когда стемнело совсем. – После тяжёлого дня это было как глоток свежего воздуха.

– И вам спасибо, – улыбнулась Аня. – Редко встретишь человека, с которым можно так поговорить о литературе. Обычно все только о работе да о бытовых проблемах.

– Увидимся в пятницу?

– Конечно. До свидания, Георгий Валерьевич.

– До свидания, Аня.

Он проводил её до перекрёстка и только тогда поймал такси домой. В машине сидел молча, переваривая впечатления дня. Утром – термоядерные реакторы и роботы-убийцы. Вечером – разговор о Пушкине и Лермонтове. Две реальности, два мира, между которыми он теперь должен был жить.

Но разговор с Аней напомнил ему главное – что бы ни происходило в мире политики и технологий, есть вещи вечные, непреходящие. Поэзия, красота, человеческие чувства. И именно ради этого стоит жить и работать, даже если приходится хранить страшные тайны.