Текст книги "Художник из 50х (СИ)"

Автор книги: Сим Симович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Глава 4

Утром, разбирая сундук в поисках чистого холста, Гоги наткнулся на странную вещь. В самом углу, завёрнутый в промасленную тряпку, лежал складной нож. Не обычный, а с деревянной рукояткой, украшенной резьбой – какой-то замысловатый узор из листьев и птиц.

Он развернул тряпку полностью. Рядом с ножом лежал небольшой кусок берёзы – гладко отполированный, явно заготовленный для резьбы. И ещё несколько инструментов – стамески, надфили, наждачная бумага.

Гоги взял нож в руки. Тяжёлый, добротный, лезвие острое как бритва. На рукоятке выгравированы инициалы: «Г. В. Г.» – Георгий Валерьевич Гогенцоллер. Значит, прежний хозяин этого тела умел резать по дереву.

Он осторожно раскрыл лезвие. Сталь блеснула в утреннем свете, отражая окно. Нож лежал в руке удобно, привычно – словно он держал его тысячу раз. Мышечная память подсказывала правильный хват, угол наклона.

Гоги взял берёзовую заготовку. Кусок был размером с кулак, без единого сучка. Что бы такое вырезать? Он закрыл глаза, попытался почувствовать дерево. И вдруг увидел – птица. Маленькая птичка со сложенными крыльями.

Первый надрез дался легко. Лезвие входило в дерево мягко, снимая тонкую стружку. Потом второй, третий… Руки двигались сами, словно знали, что делать. За окном кричали дети, хлопали двери, но Гоги ничего не слышал – весь мир сузился до куска дерева и ножа.

Постепенно из заготовки проступали очертания. Головка, клювик, грудка… Птичка была размером с воробья, но изящнее – может быть, чижик или синичка. Гоги работал осторожно, снимая мельчайшие стружки, боясь испортить.

Работа успокаивала. Монотонные движения, шорох стружки, запах свежего дерева – всё это создавало особое настроение. Мысли становились ясными, тревоги отступали. Он вспомнил детство в детском доме, когда старый столяр учил мальчишек резать по дереву. «Дерево живое, – говорил он. – Нужно чувствовать его душу».

Через час птичка была готова. Маленькая, аккуратная, с прорисованными пёрышками и бусинками глаз. Гоги подержал её на ладони, повертел на свету. Неплохо получилось для первого раза. Или не для первого?

Он убрал стружку, сложил инструменты обратно в тряпку. Нож протер и закрыл. Тяжёлый, надёжный – не просто инструмент для резьбы. В случае чего мог и защитить. Времена были неспокойные, а художники – народ беззащитный.

Гоги встал, потянулся. За работой не заметил, как пролетело время. В кармане зашевелился кот соседки – Васька, любивший забираться в чужие комнаты. Серый, толстый, с белыми лапками.

– Ты откуда взялся? – спросил Гоги, почесав кота за ухом.

Васька мурлыкнул, потёрся о ногу и убежал. А Гоги посмотрел на деревянную птичку. Что с ней делать? Подарить кому-нибудь? Продать? Или просто поставить на окно – пусть радует глаз.

Он сунул нож за пазуху. Удобно лёг под мышкой, не мешал движениям. В этом городе, где каждый второй мог оказаться стукачом, а каждый третий – жертвой доноса, лишняя предосторожность не помешает.

Птичку поставил на подоконник. Пусть стоит, напоминает о том, что есть в мире не только политика и страхи, но и простые человеческие радости. Резьба по дереву, например. Или утренний чай с соседями.

За окном кто-то играл на гармошке. Грустная мелодия, под которую хотелось думать о дальних дорогах и несбывшихся мечтах. Гоги слушал и понимал – он начинает привыкать к этому миру. Находить в нём своё место, свои радости, свои способы выживания.

И это было по своему хорошо.

Гармошка играла за окном, и мелодия была такой тоскливой, что сердце сжималось. Гоги сидел на подоконнике, смотрел на деревянную птичку и слушал. Музыка уносила куда-то далеко – туда, где нет барачных дворов и очередей за хлебом.

Вдруг в памяти что-то мелькнуло. Яркая вспышка, как молния в тёмном небе. Город у моря, небоскрёбы из стекла и стали, пальмы на набережной. Но не обычный город – сказочный, невероятный, словно выросший из восточных легенд.

Минареты соседствовали с футуристическими башнями, китайские пагоды – с мечетями в виде лотосов. По каналам плавали лодки с разноцветными парусами, в садах цвели орхидеи размером с тарелки. И над всем этим – небо цвета бирюзы, в котором парили драконы.

Сингапур. Откуда он знал это название? Георгий Гогенцоллер никогда не выезжал из Советского Союза. А Алексей Воронцов… был ли он там? Память молчала, но образы были такими яркими, детальными.

Гоги вскочил, схватил краски. Поставил на мольберт новый холст, начал смешивать цвета. Бирюзовый, изумрудный, золотой – краски, которые здесь почти не использовались. Серые будни требовали серых тонов.

Первый мазок – небо. Не московское, затянутое дымом, а тропическое, сияющее. Потом – силуэты зданий. Но не обычных домов, а чего-то фантастического. Башня в виде цветка лотоса, небоскрёб, увитый живыми лианами, мост между облаками.

Рука двигалась сама, словно знала, что рисовать. В голове звучала не только гармошка, но и какая-то другая музыка – восточная, с ситарами и флейтами. Гоги рисовал город своей мечты, город, которого не существовало, но который казался реальнее московских барачных дворов.

– Боже мой, – прошептал он, отступая от холста.

На картине оживал невероятный мир. Сады парили в воздухе, дома росли как деревья, люди летали на разноцветных драконах. Стиль был необычным – не советский реализм, не классическая живопись. Что-то среднее между восточной миниатюрой и… как это называется? Анимация? Откуда он знал это слово?

Образ японского мастера мелькнул в памяти. Старик с добрыми глазами, который рисовал летающие замки и лесных духов. Миядзаки. Опять неизвестное имя, которое почему-то было знакомо.

Гоги продолжал рисовать. Добавил облака в виде драконов, дождь из золотых монет, радугу с семью мостами. В углу поместил маленькую фигурку – девочку с длинными волосами, которая смотрела на чудесный город с высокой башни.

Гармошка за окном смолкла, но он не заметил. Весь мир сузился до холста и красок. Это была не работа на заказ, не вывеска для лавочника. Это был полёт души, освобождение от серых будней, крик о красоте в мире, где её так мало.

– Гоша, ты дома? – раздался голос Петра Семёновича.

Гоги вздрогнул, оторвался от картины. За окном уже смеркалось – он рисовал несколько часов, не замечая времени.

– Дома, – откликнулся он.

– А можно зайти? Хотел спросить…

– Подождите минутку.

Гоги быстро накрыл картину тряпкой. Такое искусство было подозрительным – слишком необычное, слишком далёкое от советской действительности. Формализм, чуждое влияние, отрыв от народа – статей найдётся много.

– Заходите.

Пётр Семёнович вошёл, оглядел комнату. Заметил запах красок, влажный холст под тканью.

– Работаешь? Извини, что помешал.

– Ничего страшного. Что хотели спросить?

– Да вот, Николай Петрович говорил – в артели место освободилось. Художник нужен, зарплата хорошая. Может, подумаешь?

Гоги кивнул, хотя мысли были совсем о другом. Артель, план, социалистический реализм – всё это казалось таким мелким после полёта в мир грёз.

– Подумаю.

– Ну и хорошо. А то одиночкой трудно – сегодня заказы есть, а завтра нет. А в артели стабильность.

Пётр Семёнович ушёл, а Гоги снова подошёл к холсту. Откинул ткань, посмотрел на свою работу. Сказочный город сиял красками, манил, звал в дальние дали.

Но за окном была Москва.

Он накрыл картину обратно и убрал в дальний угол. Пусть стоит, напоминает о том, что есть мир за пределами серых будней. Мир, где возможно всё.

Даже полёты на драконах.

Вечером на кухне снова собралась вся компания. Василий Иванович, как всегда, колдовал над самоваром, Марья Кузьминишна резала хлеб, Пётр Семёнович курил у окна. Нина мыла посуду в раковине, напевая что-то под нос.

– А где наш художник? – спросил Николай Петрович. – Что-то давно не видно.

– Вот он, – отозвался Гоги, входя в кухню с потрёпанной книжкой в руках.

– А что читаешь? – поинтересовалась Нина.

– Лермонтова. Нашёл в сундуке.

– Ой, а почитай нам! – обрадовалась Марья Кузьминишна. – Давно стихов не слышала. По радио всё больше про план да про производство.

– Да, почитай, – поддержал Василий Иванович. – А то самовар долго шуметь будет, скучно сидеть молча.

Гоги сел за стол, раскрыл книгу. Страницы были жёлтыми, шрифт мелким, но стихи читались легко. Он выбрал что-то подходящее для вечера, не слишком грустное.

– «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом…» – начал он негромко.

Все замолчали, слушая. Даже Пётр Семёнович отложил папиросу. Слова ложились на душу тепло, уютно – как глоток горячего чая в холодную ночь.

– Красиво, – вздохнула Нина. – А ещё знаешь какие-нибудь?

– Много знаю.

– А про любовь есть?

Гоги полистал страницы, нашёл нужное.

– «Нет, не тебя так пылко я люблю, не для меня красы твоей блистанье…» – прочёл он, и в голосе зазвучали совсем другие нотки.

Нина покраснела, опустила глаза. Марья Кузьминишна хитро прищурилась – видать, заметила, как дочка слушает.

– Ну и голос у тебя, Гоша, – сказал Николай Петрович. – Прямо как на радио. Может, в художественную самодеятельность податься?

– Не, он художник, ему кисти дороже, – засмеялся Пётр Семёнович. – Хотя читает хорошо, спору нет.

Самовар закипел, запел басовито. Василий Иванович разлил чай по стаканам, поставил на стол варенье и сахар. Пили не спеша, смакуя каждый глоток.

– А ещё что-нибудь прочтёшь? – попросила Марья Кузьминишна.

– А что хотите услышать?

– Да что-нибудь весёлое. А то всё грустное да печальное.

Гоги подумал, нашёл стихотворение Некрасова о русской зиме. Читал с выражением, голосом передавая и весёлый звон бубенцов, и скрип полозьев по снегу.

– Эх, хорошо! – хлопнул в ладоши Василий Иванович. – Прямо как живое видишь. Вот это настоящая поэзия, не то что нынешние вирши про трактора да комбайны.

– Дядя Вася, тише ты, – одёрнула его Марья Кузьминишна. – Стены слушают.

– А что такого? Классиков читаем, разрешённых. Лермонтов не враг народа, Некрасов тоже. Наоборот, прогрессивные были.

– Всё равно, осторожнее надо, – сказал Пётр Семёнович негромко. – Времена нынче такие – из-за каждого слова под суд попасть можно.

Все притихли. Даже в такие уютные вечера нельзя было забывать об осторожности. Но Гоги снова раскрыл книгу, нашёл что-то подходящее.

– Послушайте ещё, – сказал он. – Это Пушкин, про зимнее утро.

И снова зазвучали стихи – о морозе и солнце, о прозрачном лесе и речке подо льдом. Простые, понятные слова, но какие живые, какие точные!

– Хорошо читаешь, Гошенька, – сказала Нина тихо. – У тебя голос… особенный какой-то.

Она смотрела на него по-новому, с интересом. Гоги смутился, закрыл книгу.

– Ладно, хватит на сегодня. А то засиделись.

– Да ну, ещё почитай! – запротестовал Василий Иванович. – Редко такое удовольствие выпадает.

Но время было позднее, людям завтра на работу. Стали расходиться по комнатам, желая друг другу спокойной ночи. Последней ушла Нина, задержалась в дверях.

– Спасибо за стихи, – сказала она еле слышно. – Очень красиво было.

Гоги остался один на кухне. Допил остывший чай, убрал стаканы. А в голове всё звучали строчки классиков – простые, вечные, человечные. В них была та Россия, которая существовала вне политики и идеологии. Россия души, сердца, памяти.

После чаепития Гоги долго не мог уснуть. В голове крутились строчки прочитанных стихов, лица соседей, тёплые взгляды Нины. Всё смешивалось в какую-то странную мешанину, не давая покоя. В комнате было душно, пахло керосином от лампы.

Он встал, оделся и вышел на улицу. Ночная Москва встретила его прохладой и тишиной. Фонари горели редко, между ними зияли провалы тьмы. Где-то вдали гудел поезд, шли ночные рабочие.

Гоги пошёл не спеша по знакомым улицам. Воздух был свежий, после дождичка, лужи отражали жёлтый свет фонарей. Он дышал полной грудью, чувствуя, как голова проясняется, мысли становятся спокойнее.

На Тверской было оживлённее – работали ночные кафе, изредка проезжали машины. Милиционер у перекрёстка дремал, прислонившись к будке. Увидев Гоги, выпрямился, но документы проверять не стал – видно, привычный стал в округе.

Дальше – в сторону Арбата. Старые переулки, покосившиеся домишки, брусчатка под ногами. Здесь пахло прошлым веком – дворянскими усадьбами, купеческими лавками, студенческими квартирками. Москва ещё помнила те времена, когда жизнь была проще и понятнее.

У церкви Гоги остановился. Храм стоял тёмный, заколоченный – службы давно не велись. Но кресты на куполах всё ещё блестели в лунном свете. Кто-то цветы к ограде приносил – вяленые гвоздички, полевые ромашки.

– Помним, – прошептал он и пошёл дальше.

Переулки становились уже, дома ниже. Это была другая Москва – рабочая, простонародная. Здесь жили те, кто работал на заводах, в мастерских, кто составлял основу советского общества. Честные труженики, которые верили в светлое будущее.

Свернув в Гагаринский переулок, Гоги почувствовал, что за ним идут. Шаги сзади, осторожные, но слышные. Он ускорил шаг – шаги тоже участились. Остановился у витрины магазина – звуки смолкли.

Опасность. Гоги сразу узнал это чувство – то же самое было на фронте, когда немецкий снайпер брал на прицел. Инстинкт, отточенный войной, никогда не подводил.

Он свернул в подворотню между домами – узкий проход, ведущий во двор. Там можно было развернуться, посмотреть, кто следует. Но едва ступил в тень, как сзади что-то свистнуло.

– Стой, браток! – прохрипел голос. – Кошелёк доставай, да поживее.

Гоги обернулся. Трое мужчин в тёмной одежде, лица в тени. У одного в руках дубинка, у другого – нож. Третий стоял чуть поодаль, прикрывая выход.

– Не слышишь, что ли фраер? – Тот, что с ножом, сделал шаг вперёд. – Денежки давай, и одежду тоже. Костюмчик хороший больно, пригодится.

– Да не тяни ты, – проворчал здоровяк с дубинкой. – Бей сразу по кумполу, потом обыщем.

Гоги молчал, оценивая обстановку. Трое против одного, вооружены, знают местность. Но они ошиблись – думали, что перед ними испуганный интеллигент. А перед ними был фронтовик, прошедший Кёнигсберг.

Рука сама потянулась к ножу за пазухой. Лезвие выскочило с тихим щелчком, блеснуло в тусклом свете фонаря. Трое опешили – не ожидали сопротивления.

– Ого, – присвистнул тот, что у выхода. – Зубастый значит.

– Да плевать, – огрызнулся здоровяк. – Нас трое, он один.

Он двинулся первым, замахнулся дубинкой. Но Гоги был быстрее – нырнул под удар, полоснул ножом снизу вверх. Лезвие вошло между рёбер легко, как в масло. Здоровяк охнул, согнулся, выронил дубинку.

Второй бросился с ножом наперевес. Неумело, как дерутся на улице – широко, размашисто. Гоги отклонился, перехватил запястье левой рукой, правой ударил в шею. Хрустнули позвонки, человек осел на мостовую.

Третий попятился к выходу, но было поздно. Гоги догнал его в два прыжка, полоснул по горлу. Тот схватился за шею, булькнул что-то нечленораздельное и упал.

Всё закончилось за полминуты. Три тела лежали в подворотне, тёмные лужи растекались по камням. Гоги вытер нож о куртку одного из мертвецов, сложил лезвие.

Сердце колотилось, но руки не дрожали. Память подсказывала – так же он убивал немцев в рукопашной. Быстро, молча, эффективно. Навыки, которые не забываются.

Он обыскал карманы убитых. Несколько рублей, самодельные заточки, пачка махорки. Мелкие воришки, которые промышляли грабежом в тёмных переулках. Никто их искать не будет.

Гоги вышел из подворотни, оглядел улицу. Пусто, только кот перебежал дорогу. Он поправил пиджак, проверил – не запачкался ли. Всё чисто, только нож под мышкой напоминал о случившемся.

Пошёл дальше, как ни в чём не бывало. На углу встретил патруль – двое милиционеров обходили участок.

– Документы, – буркнул старший.

Гоги показал красноармейскую книжку. Милиционер пролистал, вернул.

– Поздно гуляете, товарищ Гогенцоллер.

– Не спится. Воздухом подышать решил.

– Понятно. Только осторожнее будьте – район неспокойный. Всякий сброд по ночам бродит.

– Буду осторожен.

Милиционеры пошли дальше, а Гоги продолжил прогулку. Улицы теперь казались тише, безопаснее. Он знал – в этом городе есть волки, но и у него есть клыки.

Дошёл до Москвы-реки, остановился на набережной. Вода лениво текла между каменными берегами, отражая огни фонарей. Где-то в темноте гудел буксир, тащил баржи с углём.

Три трупа в подворотне никого не взволнуют. Списано на уголовщину, на разборки между ворами. Следствие будет формальным – кому нужны мелкие грабители?

Гоги достал папиросу, закурил. Табак был крепкий, от него кружилась голова. Но нервы успокаивались, руки переставали дрожать. Он выжил в этом мире ещё одну ночь.

Обратный путь прошёл спокойно. По дороге встретил только ночных рабочих, идущих на смену. Усталые лица, мятая одежда, тяжёлые сапоги. Простые люди, которые честно зарабатывали на хлеб.

Дома было тихо. Соседи спали, только Василий Иванович похрапывал за тонкой стеной. Гоги разделся, лёг в кровать. Нож положил под подушку – теперь он знал, что без оружия в этом городе нельзя.

За окном начинало светать. Новый день приносил новые опасности, но и новые возможности. Главное – быть готовым ко всему.

Он закрыл глаза и провалился в сон без сновидений.

Глава 5

Утром Гоги проснулся рано. Ночная прогулка и её неожиданный финал не дали толком выспаться, но голова была ясной. Он умылся холодной водой, побрился, надел чистую рубашку и вышел на кухню.

Нина уже была там – стояла у окна, заваривала чай в большом фарфоровом чайнике. Утренний свет падал на её лицо, делая кожу золотистой, а волосы – почти рыжими. Она была в простом ситцевом платье, но выглядела очень мило.

– Доброе утро, – сказал Гоги.

Нина обернулась и улыбнулась. В её глазах мелькнуло что-то тёплое, радостное.

– Доброе утро, Гоша. Рано встал сегодня.

– Не спалось. А ты что так рано?

– Да мама на рынок собралась, просила чай заварить. Хочешь?

– Конечно.

Нина разлила чай по стаканам, подвинула ему сахарницу. Пальцы у неё были тонкими, изящными – не рабочими, а скорее музыкальными. Интересно, умеет ли она играть на чём-нибудь?

– Нина, а ты музыку любишь? – спросил он.

– Очень! – Глаза её загорелись. – В клубе хожу на хор, мы песни разучиваем. Народные больше, но иногда и романсы. А что?

– Да так, интересно. У тебя голос хороший, я вчера заметил, когда ты напевала.

Нина покраснела, опустила глаза.

– Ой, да что ты… Я же не умею толком.

– Умеешь. И очень приятно слушать.

Она подняла взгляд, и Гоги увидел в её глазах что-то новое. Не просто дружелюбие соседки, а настоящий интерес. Девичий, застенчивый, но искренний.

– А ты… а ты правда думаешь, что у меня голос хороший?

– Думаю. А ещё думаю, что ты очень красивая.

Слова сами слетели с губ. Гоги удивился собственной смелости – обычно он был сдержаннее с женщинами. Но что-то в утреннем свете, в её улыбке, в запахе свежего чая делало момент особенным.

Нина совсем покраснела, но не отвернулась.

– Гоша, ты… ты серьёзно?

– Серьёзно.

Они смотрели друг на друга через стол, и воздух между ними словно наэлектризовался. Простая кухня, простой завтрак, а ощущение – будто мир изменился.

– А можно… – начала Нина и запнулась. – То есть, если хочешь, конечно… На воскресенье в клубе танцы будут. Может, пойдёшь?

– С тобой?

– Ну… да. Если не против.

Гоги протянул руку через стол, осторожно коснулся её пальцев. Кожа была тёплой, мягкой.

– Не против. Очень даже за.

В дверях послышались шаги. Нина быстро отдёрнула руку, отвернулась к окну. Вошла Марья Кузьминишна с пустой сумкой – собиралась на рынок.

– О, а вы уже чай пьёте! – сказала она, но в голосе слышалось довольство. Видимо, заметила что-то в их поведении.

– Мам, я чай заварила, как ты просила.

– Спасибо, доченька. А ты, Гоша, завтракал уже?

– Ещё нет.

– Так садись с нами. Нинка, хлеб достань, масло. Мужчину голодным нельзя оставлять.

Нина засуетилась, доставая продукты. То и дело поглядывала на Гоги, и каждый раз, когда их взгляды встречались, она улыбалась. Не широко, не кокетливо – просто тепло, по-доброму.

– А что, в воскресенье танцы будут? – спросила Марья Кузьминишна, нарезая хлеб.

– Да, в клубе, – ответила Нина. – Я… я Гошу позвала.

– Правильно сделала. Молодые должны развлекаться, а то всё работа да работа. – Марья Кузьминишна хитро прищурилась. – Только веди себя прилично, доченька.

– Мам!

– Что «мам»? Я же для порядка говорю.

Гоги слушал этот разговор и улыбался. Обычная семейная сценка, какие разыгрывались в тысячах домов. Мать заботится о дочери, дочь стесняется, мужчина радуется женскому вниманию.

– Марья Кузьминишна, я обещаю вести себя как джентльмен.

– Ой, какие слова знает! – засмеялась та. – Джентльмен… Ладно, верю. Ты парень хороший, это видно.

Они позавтракали втроём, неспешно, с разговорами о погоде, о соседях, о предстоящих выходных. Но под обычной болтовнёй текло что-то другое – предчувствие перемен, ожидание чего-то важного.

Когда Марья Кузьминишна ушла на рынок, они остались вдвоём. Нина собирала посуду, а Гоги наблюдал за её движениями. Грациозная, женственная, но без кокетства.

– Нина, – сказал он тихо.

– М?

– А ты… ты раньше замуж собиралась?

Она замерла с чашкой в руках.

– Было дело. Жених был, до войны. Не вернулся.

– Извини, не хотел расстраивать.

– Да ничего. – Она поставила чашку, повернулась к нему. – Это уже прошло. Война у всех что-то отняла.

– У всех, – согласился он.

Они помолчали, каждый думая о своём. Потом Нина подошла ближе, положила руку ему на плечо.

– Но жизнь продолжается, правда? И хорошее тоже случается.

– Случается, – сказал он, глядя в её глаза.

После завтрака Гоги вышел из дома с определённой целью. В кармане лежали деньги от портрета – больше, чем он тратил обычно на еду. А после утреннего разговора с Ниной хотелось сделать что-то приятное для всех домашних.

Он дошёл до Тверской, где знал один особенный магазин. «Гастроном номер один» – так значилось на вывеске. Внутри было просторно, чисто, а главное – здесь можно было купить то, чего в обычных лавочках не найдёшь.

– Что желаете, товарищ? – спросила продавщица – женщина средних лет в белом халате.

– Конфеты есть?

– Есть. «Мишка на Севере», «Красная Москва». А ещё шоколад привезли – «Алёнка».

Гоги выбрал коробку «Мишки на Севере» – красивую, с яркой этикеткой. Для Нины и Марьи Кузьминишны. Потом взял плитку шоколада и пачку печенья «Юбилейное».

– А пряники московские есть?

– Конечно! Свежие, вчера привезли.

Килограмм пряников в красивой коробке – это для общего чаепития. А ещё он купил банку варенья – клубничного, густого, с целыми ягодами.

– Сорок три рубля, – подсчитала продавщица.

Гоги расплатился, попросил красиво упаковать. Продавщица завернула покупки в плотную бумагу, перевязала ленточкой.

– Подарок кому-то делаете?

– Соседям. Хорошие люди.

– Вот и правильно. Добро всегда возвращается.

Дома Гоги постучался к Марье Кузьминишне.

– Заходи, Гошенька, – откликнулась та. – А что у тебя в руках?

– Сюрприз небольшой.

Он развернул свёрток на столе. Глаза Марьи Кузьминишны округлились.

– Боже ты мой! Да это же настоящие конфеты! Нинка, иди сюда скорее!

Нина выбежала из соседней комнаты, увидела сладости и ахнула.

– Гоша, да ты что! Это же целое состояние!

– Ерунда. Хотел порадовать.

– Но за что? – растерялась Марья Кузьминишна. – Мы же ничего особенного не делали.

– А за то, что вы есть. За доброту, за тепло. В моей жизни мало хорошего было, а вы… вы как семья стали.

Марья Кузьминишна вытерла глаза платком.

– Ох, Гошенька, какой ты добрый. Нинка, ставь чайник, будем пробовать.

Но Гоги ещё не закончил. Он вышел в коридор, постучал к Петру Семёновичу.

– Пётр Семёныч, вы дома?

– Дома, заходи.

– Вот, принёс вам гостинец.

Он протянул пачку печенья и половину шоколада. Пётр Семёнович недоверчиво покрутил плитку в руках.

– Настоящий шоколад… Да я его лет пять не видел. Гоша, ты что, в лотерею выиграл?

– Не в лотерею. Работаю хорошо, заказы пошли. Хочется поделиться.

– Спасибо, братец. Жена обрадуется – она сладкое любит.

Следующим был Николай Петрович. Ему досталась половина пряников и банка варенья.

– Варенье клубничное! – восхитился тот. – Да у меня внучка от такого с ума сойдёт. Спасибо, Георгий Валерьевич, от всей души спасибо.

Последним был Василий Иванович. Старик сидел на своей кровати, читал газету при свете керосинки.

– Дядя Вася, вот вам угощение.

Гоги положил на стол оставшиеся пряники и несколько конфет. Василий Иванович снял очки, внимательно посмотрел на гостинцы.

– Пряники московские… – прошептал он. – Сколько лет не ел. Ещё при царе такие делали, в Филипповской булочной.

– Попробуйте, дядя Вася. Говорят, рецепт тот же.

Старик откусил кусочек, долго жевал, прикрыв глаза.

– Тот же, – сказал он наконец. – Совсем тот же. Спасибо, сынок. Детство вспомнил.

Через полчаса на кухне собрались все. Василий Иванович поставил самовар, Марья Кузьминишна достала лучшую посуду. На столе расставили сладости – красиво, празднично.

– Ну что, будем чай пить? – спросила Марья Кузьминишна.

– Будем! – хором ответили мужчины.

Пили не спеша, смакуя каждый глоток. Конфеты ели маленькими кусочками, растягивая удовольствие. Пряники макали в чай, варенье намазывали на хлеб.

– Вот это жизнь! – сказал Пётр Семёнович. – Как в ресторане.

– Лучше чем в ресторане, – поправил Николай Петрович. – В ресторане народу чужого полно, а здесь – свои, родные.

Нина сидела рядом с Гоги, и он видел, как она счастлива. Не только из-за сладостей – из-за общего настроения, из-за того, что он сумел порадовать всех.

– Гоша, – сказала она тихо, – ты такой… особенный.

– Почему?

– Многие думают только о себе. А ты – о других.

– Может, потому что сам знаю, как это – когда тебе плохо, а никому нет дела.

Она сжала его руку под столом. Тепло, крепко, по-настоящему.

– Теперь есть кому дело, – прошептала она.

А вокруг продолжалось чаепитие. Василий Иванович рассказывал истории о дореволюционных кондитерских, Пётр Семёнович – о том, как на фронте мечтали о настоящем сахаре. Марья Кузьминишна вспоминала детство в деревне, когда мёд был единственной сладостью.

Простые человеческие радости. Чай с конфетами, тёплые разговоры, ощущение семьи. Может быть, это и есть настоящее счастье – не громкие слова о светлом будущем, а тихое довольство настоящим.

За окном темнело, но на кухне было светло и уютно. И Гоги понимал – он дома. Наконец-то дома.

Рассвет застал Гоги бодрствующим. Сон так и не пришёл – слишком много впечатлений за день, слишком много мыслей в голове. Он встал, подошёл к окну. За стеклом серело небо, где-то вдали кукарекал петух.

Достал из-за пазухи нож, развернул лезвие. После ночной стычки в подворотне металл требовал ухода. На острие виднелись тёмные пятна – следы прошлой ночи. Гоги поморщился, вспомнив троих грабителей.

Он сел к окну, достал из ящика стола точильный камень – мелкозернистый, хорошо отшлифованный. Смочил его водой из рукомойника, положил на колено. Лезвие легло на камень с тихим звоном.

Точить нож – это ритуал, почти медитация. Плавные движения, правильный угол, равномерное давление. Металл шипел о камень, снимая микроскопические стружки. Постепенно исчезали пятна, лезвие становилось чистым, острым.

За окном светлело. Первые лучи солнца пробились сквозь облака, легли на подоконник золотыми полосами. Где-то во дворе хлопнула дверь – ранние жители спешили на работу.

Гоги провёл пальцем по лезвию – осторожно, едва касаясь. Острота была идеальной. Такой нож мог разрезать волос, снять кожуру с яблока одной тонкой лентой. Или перерезать горло человеку – быстро, почти безболезненно.

Он стёр камень тряпкой, убрал в ящик. Нож сложил, но не спрятал – положил на стол рядом с красками. Пусть полежит, подсохнет.

Из сундука достал новую заготовку – кусок липы, мягкой, податливой. Размером с кулак, без единого сучка. Что бы вырезать на этот раз? Гоги взял заготовку в руки, повертел, прислушался к внутреннему голосу.

Лицо. Человеческое лицо, но не портрет кого-то конкретного. Просто лицо – доброе, спокойное, мудрое. Такие лица он видел у стариков в деревне, до войны, когда мир ещё казался понятным и справедливым.

Первый надрез – контур подбородка. Липа резалась легко, как масло. Стружка падала на пол тонкими завитками, пахло свежим деревом и утренней росой. За окном пели птицы, где-то играла радиола – тихая мелодия на рассвете.

Постепенно из заготовки проступал образ. Лоб, глаза, нос… Гоги работал не спеша, снимая тончайшие слои древесины. Каждый штрих был обдуманным, каждая линия – точной. Дерево словно само подсказывало, где резать, а где оставить.

– Вот это да, – прошептал он, отступив на шаг.

На столе лежала почти готовая работа. Лицо пожилого человека – мудрое, усталое, но доброе. В глазах – понимание, в морщинах – следы прожитых лет. Это мог быть дедушка, учитель, просто хороший человек.

Гоги взял самый тонкий инструмент, начал прорабатывать детали. Морщинки у глаз, линии на лбу, едва заметную улыбку в уголках губ. Работа требовала предельной аккуратности – один неверный движение, и всё испорчено.

Солнце поднималось выше, освещая комнату. На стене заплясали тени от рук Гоги, от движущегося ножа. В коридоре послышались шаги – соседи просыпались, начинался новый день.

– Готово, – сказал он наконец.

Деревянное лицо смотрело на него спокойно и мудро. В нём было что-то знакомое, родное. Может быть, это собирательный образ всех добрых людей, которых он встречал в жизни.

Гоги убрал стружку, протёр нож и сложил его. Фигурку поставил на подоконник рядом с птичкой. Пусть стоят, напоминают о том, что в мире есть красота, которую можно создать своими руками.

За окном разгорался день. Время завтракать, встречаться с соседями, продолжать жить в этом странном, но ставшем родным мире. А работы по дереву будут напоминать – есть вещи вечные, не зависящие от политики и идеологии.

Искусство, красота, человеческое тепло.

Именно они делают жизнь стоящей.

К полудню Гоги решил, что сказочную картину нужно убрать из дома. Слишком опасно держать такое – если нагрянет обыск, объяснить будет нечем. Формализм, буржуазное влияние, отрыв от реальности – статей хватит на десять лет лагерей.

Он аккуратно снял холст с подрамника, свернул живописью внутрь, обернул газетой. Получился неприметный свёрток – можно сказать, что несёт чертежи или эскизы. План был простой: через чёрный ход, переулками, к мастерской одного знакомого художника на Остоженке. Там можно спрятать.

Но едва выйдя во двор, Гоги столкнулся с Петром Семёновичем.

– Гоша, ты куда? А я как раз хотел поговорить – про артель помнишь? Там сегодня собеседование.

– Да некогда мне сейчас, Пётр Семёныч…

– Да ладно, проводи меня. По дороге и поговорим.

Отказаться было неудобно – сосед помог не раз, выручал в трудную минуту. Пришлось согласиться. А артель была в центре, на Кузнецком мосту.